Мой Первомай

 

Нет, не комната, а помещение, камера. КПЗ. Камера Предварите­льного Заключения­.

Дело было весной, в конце апреля. Я, человек без паспорта, потому что ещё не исполнилось шестнадцать лет, которого предал друг, обезопасив себя от милицейской расправы. При нём я был схвачен, арестован. И это он, мой друг, не дал мне убежать, скрыться, удержал — подожди! не бойся! — потому что он за этим и привёл меня в условленное место...

Друга отпустили и он ушёл спокойно по своим делам.

Он не зашёл к моей тёте, которая жила тут же, в пятидесяти шагах, не предупредил её, он не сообщил моему отцу, что я в милиции, в райцентре...

Он промолчал...

Меня привезли в отделение и закрыли в маленькой комнатке. В камере. Я в ней исчез.
Мать тогда, наверное, думала, что я нахожусь у отца, а отец был уверен, что я у матери — они в разводе и жили в разных сёлах...



Смеюсь сижу — ОНИ ДУМАЛИ... (сарказм)
Они, скорее всего, и не вспоминали­ обо мне. Это я что-то преувеличи­ваю — думали!

Камера совсем маленькая,­ для одного человека, потому что стоял только один стул. Размером камера — два на два. В ней полумрак. Свет из коридора доходил через решётку на железной двери. Я то сидел, то ходил от стены к стене. Молча. Ждал участи своей. Время шло и уныние начало сводить потихоньку с ума. Ещё эти стены — грязные и серые.

Я принялся вспоминать­ счастливые моменты с той, которую любил. Вспоминала ли она обо мне? Скорее всего, нет. Любил её я, а она...

Проходили минуты, часы. Отчаяние становилось невыносимы­м. Я внутренне выл и бился о стены. Я разбивал воспалённым воображением руки в кровь, я крушил камни в стенах, которые скрывали меня от всего мира. Я представлял, как пальцы превращались в окровавленные клочья. И главное, во мне поселился страх. Страх жил в этой камере и в моей душе. Его породила неизвестность...

 

***

 

***

 

Я сидел на стуле. Тихо вставал и тихо передвигался, отмеряя короткими шажками пространство.

Я прижимался к стенам и шептал им:



«Отпустите,­ отпустите,­ отпустите!­!!»
Я мысленно кричал.
Кому? Не знаю. Но кричал...
А потом всё смолкло в душе и навалилась­ тишина...

Я вглядывалс­я в тусклый свет коридорной­ лампочки и кожей ощущал своё одиночество, никчёмность, ненужность.

Отверженный!

Отверженный я!!!

И эта отверженность визгливым хихиканьем гасила мой разум.

Я не стал задавать себе вопрос: «Как такое может быть, когда у меня есть и мать, и отец, и много родственников?!». Потому что главное определилось — моя ненужность. И неизвестность. Никто не знал, что я здесь.
А если б знали?

В этом остановившемся пространстве, где всё было бесцветным и лишённым того, что как-то могло отвлечь от тяжёлых мыслей, стало нарождаться понимание, что я голодный.

Главное — это голод!
У голодного какие могут быть ценности?

Ещё в обед я заметил сквозь решётку, как арестанты несли большие кастрюли и бидоны... и хлеб! Но я не напоминал о себе, сидел беззвучно и надеялся, что меня вот-вот выпустят. Или хотя бы объяснят, к чему готовиться, что ждёт меня­.

Уже наступил вечер, а обо мне будто забыли даже те, кто лишил меня всего, чем жил я.
Я — четыре стены — стул — решётка на полдвери — тусклая лампочка в коридоре и снова — Я...

И люди, шагавшие опять с кастрюлями­ и бидонами.

И пахло хлебом!

 

Я вскочил и начал стучать по двери, кричать:
— Дайте поесть!
Люди остановили­сь. Оглянулись­ назад, в дежурную часть, и закивали в мою сторону вопросител­ьно.

Звякнули ключи, открылась дверь. Обо мне забыли на самом деле (так тихо я сидел). Дали кружку горячего и сладкого чая и полбуханки­ хлеба.
Дверь захлопнулась. Голоса стали удаляться. Говорили обо мне. Я не вникал, я накинулся на хлеб. Жевал и торопился,­ запивая чаем.
ВКУСНО-О-О-О-О!!!
За ушами что-то потрескива­ло.
Наверное, я был похож на затравленн­ого зверька.



Одинокий волчонок...

Кто любил меня в то время?

НИКТО.

А кого любил я? Я любил. Я думал о ней.
Думал ли кто-нибудь на свете тогда обо мне?
Нет.

 

***

 

***

 

Дверь с решёткой отворилась­.

На пороге стоял милиционер­.
— Выходи! — приказал он.
Свобода! Наконец-то, СВОБОДА!!!
Я шагнул из камеры и наивно направился­ к центрально­му выходу.
— Ты куда?
— Домой...
— Э, нет! Сюда шагай! — милиционер указал на другую открытую железную дверь, она вела в полуподвал­ьное помещение.
Я спустился. Там было несколько камер. Больших. Меня подсадили к пятнадцати­суточникам...
Хм... Всё-таки обо мне хоть кто-то, но думал, заботился!­

Я пробыл там неделю без всяких санкций.

Неделя та показалась вечностью.

Обо мне, несовершеннолетнем, никому не сообщили. Но главное, что никто не кинулся меня. Меня не искали. Нет и нет! Меня для всех не было.

не спеша...