Помочь сайту
Поздравления
Узники солнца (этюд 29 "Ещё одно окно в моей мастерской")
Сегодня в 18:07 -
Андрей Кудин
Этюд двадцать девятый
(Ещё одно окно в моей мастерской)
После полудня в мастерскую, где я провёл практически безотлучно целые сутки, заглянул мой отец. Он спросил, не желаю ли я немного перекусить. Предложение было очень кстати, и, поскольку отец не был ничем занят, - о чём не сложно было догадаться, - я попросил его принести мне бутерброд. Но через пятнадцать минут он вернулся с пустыми руками и сказал:
- Мама решила приготовить нам пиццу…
- Пиццу? Отлично, пап, тогда, когда она приготовит её, будь добр, принеси мне вместо бутерброда кусок пиццы.
- Гм, и это всё внимание к маминому труду?..
- Хорошо, когда будет готово, я приду к столу.
- Роби, - произнёс отец, и по его тону я понял, что он хочет со мной поговорить. – Послушай, это, конечно, всё хорошо, но ты восемьдесят процентов своего времени – и я, пожалуй, ещё мало беру – проводишь у себя в мастерской. Человеку в твоём возрасте это… не свойственно. Ты и раньше много рисовал, но сейчас… ты словно с катушек слетел. Я вполне серьёзно. А как же насчёт того, чтобы, скажем, обзавестись девушкой? Предполагаю, подобные мысли не так уж часто приходят тебе в голову…
- Пап… мы на Далмаке не более трёх месяцев, а ты хочешь, чтобы я уже успел обзавестись девушкой.
- Я сказал бы тебе то же самое, если бы ты, хотя бы изредка, делал шаги в этом направлении. Но, по-моему, когда дни напролёт проводишь в стенах мастерской, то три месяца или три года – значения не имеет.
Он подошёл ко мне; встав за моей спиной, положил руки мне на плечи.
- А сейчас ты, к тому же, не рисуешь, а просто сидишь перед чистым полотном. Боюсь даже подумать, сколько минут, переходящих в часы, ты уже так сидишь. Это что, творческий кризис? Сын, я, кажется, начинаю переживать за тебя…
- Пап, ты веришь, что я счастливейший человек на свете?
- Верю… что ты совсем с ума сошёл. Выходишь из комнаты только в туалет, а потом вдруг сутками пропадаешь… ночуешь в мёртвой долине на камнях, - и ладно, если бы ещё с кем-то, а так ведь один… Ты сейчас скажешь: «Папа, это было для меня очень важно», - я тебя знаю. Но как по мне… какой может быть в этом смысл?..
Я встал с кресла, повернулся к нему и сказал:
- Папа, посмотри на меня, посмотри мне в глаза и скажи, кого ты перед собой видишь?
- Ладно, - сдался отец, поняв, что испытание взглядом я легко прохожу, - я вижу перед собой счастливого сына. Только не понимаю, что с тобой происходит. Нет, определённо, - и не пытайся меня переубедить, - есть разница между тобой прежним и тобой теперешним.
- Понимаешь, папа… как тебе сказать… Вин, он мне не совсем друг.
Судя по выражению его глаз, он терял всякое понимание. В результате он расстроено произнёс:
- Как… я думал, вы с Вином…
- Он мой брат. Ты только не подумай ничего такого. Я тебе обязательно как-нибудь всё расскажу…
Несколько секунд отец молчал. А потом сказал:
- Я ничего такого и не думаю. Я уверен в нашей семье, если ты об этом… Я прекрасно знаю нашу маму и, что важнее в данной ситуации, прекрасно знаю тебя, гораздого на выдумки… ну, и не только на выдумки. Ты необыкновенный фантазёр, Роби, чьи фантазии… - он раздумчиво качнул головой, - часто становятся реальностью, - это я имею в виду. И я вовсе не против того, что для меня остаётся загадкой, как это в твоей жизни так происходит.
- Ты самый лучший, папа! Я тебя люблю!
- А что насчёт этого чистого полотна? Могу я полюбопытствовать прямо сейчас? На творческий кризис, судя по этим картинам… - отец медленно обвёл рукой ряды мольбертов с полотнами, задерживая взгляд на работах более близких к завершению, - как-то не похоже…
- Оно не имеет отношения к творчеству – ты это верно заметил. Это полотно – единственное из всех, на котором абсолютно ничего не изображено. Пока что ничего…
- Мне не совсем понятно…
- Да, да, просто я пытаюсь с чего-то начать, чтобы было проще объяснить… Собираясь рисовать на нём, я вдруг остановился, - кое-какая мысль в последний момент меня остановила… Каждый раз тысячи художников, и я в их числе, делают это, не задумываясь: устанавливают перед собой девственное полотно и начинают превращать его в картину. Это замечательно, разумеется, и совершенно нормально: писать картину, а не задумываться над тем, на чём ты её пишешь. Похоже на то, что я говорю ни о чём, да?.. Мы используем его лишь как средство для передачи образов, но… ведь с помощью этого нехитрого средства мы можем дать ответы на вопросы, которые мы стремимся осветить посредством тех или иных образов в ходе трудоёмкого процесса написания картины. То, над чем человечество веками ломало голову, вполне и во всякое время можно было изложить в понятной и лаконичной форме. Истина всегда была рядом с нами, но мало кто её замечал; она, как та книга, которую искали по всему дому, заглядывая в самые невероятные места, лежала всё время на виду.
Отец сел в моё кресло и принял позу внимательного слушателя.
- А теперь представь, что это полотно есть Начало начал. Для этого Начала начал человек придумал множество имён: Абсолют, Бог, Ничто, Ноль, Истина, Определённость-Вероятность или Неопределённость. Есть даже такое скромное имя, как Художественное Полотно. Я спросил себя: что произошло с нолём после того, как он превратился в множественность? Можно задать другой вопрос: что произошло с Определённостью, когда она взорвалась Вероятностью? Или поставить вопрос так: что произошло с Ничто, когда из него образовалось пространство-время? Естественно, ничего. Ничего с ним не могло произойти. Ноль остался нолём. Он стоит за каждым числом, он скрыт в каждом атоме Вселенной. За всякой Вероятностью стоит Определённость. Сущность Бытия – Ничто, абсолютная пустота. Это выглядело бы уныло и страшно, выглядело бы так, как даже невозможно себе представить, если бы обратное утверждение тоже не было абсолютно верным. Пустота и Наполненность, Определённость и Вероятность, Ноль и Множественность, чистое полотно и изображение на нём – единовременны, то есть являются неделимым целым. Когда мы говорим, что человек – это художник, мы ведь не имеем в виду два разных лица. Если бы человек не был по своей природе художником, творцом, то в чём тогда его смысл? Смысл исчезает, когда мы говорим только об одном из них. Эта, самая что ни на есть простая, вещь всегда указывала нам на единство всего сущего. Если художника, который полон энергии и желания творить, посадить перед чистым полотном, то… можно будет успеть только посчитать минуты, прежде, чем оно взорвётся красками и образами. При этом художник останется художником, но от любви он весь растворится в своей картине. Определённость растворилась в Вероятности, - подобно тому, как полотно покрылось хаотическими мазками кисти в результате работы, проведённой с ним художником-абстракционистом. Но затем из Хаоса рождались звёзды, рождались миры. Горячее остывало, мягкое и подвижное затвердевало, сложное принимало простую форму, нечто невразумительное обретало разборчивые черты, - так проявлялась скрытая Определённость.
Я подумал: если я, невзирая на желание рисовать, останусь отстранённым, холодным, неподвижным, если просто позволю себе ещё немного побыть таковым, не перерастёт ли моё желание в намерение, не взорвётся ли это полотно не человеческими мыслями, а мыслью Бога, не станет ли содержание прекрасней, благодаря пустоте?
История человечества полна заблуждений, - по той лишь простой причине, что мы делали множество вещей, не задумываясь над ними в их исходной точке. Мысли Бога величественны, безмерно красивы, их не объять, перед ними бессильно всякое слово, - они доносятся до нас пением птиц, шорохами леса, журчанием ручья, голосами людей, - мы слышим и видим их повсюду, и мы можем слушать их, удивляться им, восхищаться ими бесконечно. Тогда как мысли людей нередко создают лишь хаос, становятся помехой для восприятия Божественного. Мы боролись за Определённость, находясь в сетях Вероятности, и в результате лишь запутывались в сеть, запутывались и теряли веру в положительный исход борьбы.
Незрелые мысли и поступки вселяли убеждение, что люди должны быть подконтрольны, подвластны, что их следует держать в узде, - как если бы речь шла о детях, за которыми нужен глаз да глаз. И такой, например, институт, как церковь, призван был обеспечивать власть и контроль над человеком. Но властные структуры, словно плохие родители, считали, что человеку на роду написано всю жизнь быть ребёнком. Они забыли, что их опека временна, что их обязанность не в том, чтобы властвовать и контролировать, а в том, чтобы помочь человеку встать на ноги, привести его во взрослую жизнь. Он не должен постоянно падать на колени, каяться в грехах. Его жизнь не должна быть чередой ошибок без начала и конца. Таким образом, они сами добавляли проблем.
Многих кровопролитий и холодных войн можно было избежать, - ведь достаточно просто… прежде, чем взять в руки кисть, на время задуматься: нужно ли создавать что-то, повинуясь тем или иным мыслям, желаниям? Все мы, этот мир, эта безграничная Вселенная написаны на одном полотне, и являемся мыслями Бога. Почему бы и нам со своими полотнами, со своими жизнями не сделать то же самое: не позволить раскрыться в них нашему истинному содержанию?!
Всё очень просто, папа: книга всегда лежала здесь, на самом видном месте, но по понятным причинам мы не замечали её.
Взгляни на одну из этих картин. Когда работа над ней полностью завершена, мы больше не видим полотна. И, тем не менее, мы знаем, что оно есть, знаем также и то, что, все образы картины связаны между собой его нитями. Мы неспроста называем картину полотном – она и есть полотно, - и полотно картиной – оно и есть картина. Полотно и картина есть одно целое.
- Только… ты сказал, что мысли людей создают лишь хаос. Но ведь если бы это было так, мы бы никогда не узнали лучших времён…
- Я имел в виду мысли, что беспочвенно терзают нас, застилают пеленой наши взоры. Как реки скрывают золото и алмазы, так и их непрерывное течение скрывает от нас здравый смысл, основу для научного или творческого мышления. Правда, и золото ещё требует очистки, а алмазы огранки.
Прости, пап, что я всё это тебе говорю, ты и сам прекрасно это знаешь.
Отец встал, прошёлся по комнате, остановился возле одной из картин.
- Это волшебство… - произнёс он после долгого молчания. – Что это за музыка? С нею эти образы оживают…
- Название тебе, наверняка, ничего не скажет. Это классика, двадцатый век…
- Ну, про классику мне можешь не говорить. Это и так понятно. На моей памяти нет ни одного случая, когда ты слушал что-то современное. Это часом не Роберт Карти?
- Пап, ты меня поражаешь! Ты что, у себя на работе тоже слушаешь такую музыку?
- Ну, должен же я, как отец, хотя бы отчасти разделять интересы своего сына…
Он сделал паузу, а затем сказал:
- Ты сейчас говорил не как художник, а как философ.
- Что ты, пап… Я лишь пытался досказать то, чего не досказал мне Вин. Хотел дать объяснение самому себе. Для этого задал простой вопрос, и получил на него простой и ясный ответ. Впрочем, это те слова, которые, наверняка, можно прочесть в тысяче и одной книге.
- Давай-ка по порядку… Прежде всего, ставить вопросы и получать на них простые и ясные ответы – в этом, насколько я понимаю, и заключается смысл философии. А слова… слова – они, как старая тряпка… Все прибегают к её помощи, чтобы стереть пыль. Не беда, что мы берём в руки похожую тряпку, главное, чтобы она была чистой и не оставляла после себя разводов. За многовековую историю человечества столько всего сказано и пересказано, столько передумано и написано, что, наверное, невозможно сказать что-то принципиально новое – ты ведь это имел в виду? А пройдёт ещё немного времени и то, что ты сейчас говорил, детям будут преподавать в школах.
- Если это уже не происходит.
- Вот именно. Но смысл-то не в этом. Оригинальный философ не тот, кто говорит незнакомыми фразами, а тот, чья тряпка не оставляет разводов.
- Пап, ты тоже говоришь сейчас не как биолог, а как философ.
- Я всего лишь подражаю сыну.
И тут внимание отца привлекло возвышающееся над мольбертами с рукописными картинами сенситивное полотно, так как с той точки, где он стоял, было заметно, что на нём также имелось изображение. Он подошёл к полотну и смолк перед ним.
- Как раз его я и хотел тебе показать, но совершенно забыл…- сказал я. – Думаю, поместить его сюда.
Я прошёл между мольбертов, следуя к противоположной от окна стене, и указал на место на ней, где будет висеть репродукция.
- Это… - только и промолвил отец.
- Вид из окна нашего прежнего дома. Такой, как его помню… - досказал за него я.
- Это… это невероятно, сын! И я, кажется, сейчас расплачусь, как ребёнок… Оно как живое… оно… оно, правда, как живое…
- Знаешь, папа, я люблю Далмак. Я, правда, не сколечко не жалею, что наша семья прилетела сюда. Пусть в нём и нет такого многообразия в природе… мне всё равно по душе это место, и уже никуда я от него не денусь… Фактически, я полюбил его с первого дня и по настоящее мгновение люблю всё, что меня с ним связывает. Но Земля… она тоже не хочет меня покидать, - не уходит из моих снов, из моих мыслей… А значит, и всё то, что связано для меня с ней, по-прежнему живёт и будет жить в моём сердце.
- Ты ведь об этом и говорил, когда мы собирались лететь сюда. И это, конечно, были не просто слова… О чём я говорю! Разумеется, разумеется, всё это живёт и будет жить с нами! О, это наши подсолнухи… А вон там, за забором видна дорога…
Вот видишь, и наш с мамой подарок тебе пригодился, а мы-то уж стали подумывать, что он для тебя – бесполезная вещь. Это потрясающе, сын! Просто потрясающе… Если не возражаешь, я теперь стану чаще к тебе заглядывать… Чёрт, ты прослезил старика…
Я подошёл к нему, обнял его и сказал:
- Я очень тебя люблю, папа!
- Я тебя тоже очень люблю, Роби!
А потом мы услыхали голос матери:
- Вильям и Роберт! Идите кушать!
- Ты должен показать это маме, - сказал отец.
- Разумеется. Но только сначала пицца!
- Идёт.
Продолжение следует
(Ещё одно окно в моей мастерской)
После полудня в мастерскую, где я провёл практически безотлучно целые сутки, заглянул мой отец. Он спросил, не желаю ли я немного перекусить. Предложение было очень кстати, и, поскольку отец не был ничем занят, - о чём не сложно было догадаться, - я попросил его принести мне бутерброд. Но через пятнадцать минут он вернулся с пустыми руками и сказал:
- Мама решила приготовить нам пиццу…
- Пиццу? Отлично, пап, тогда, когда она приготовит её, будь добр, принеси мне вместо бутерброда кусок пиццы.
- Гм, и это всё внимание к маминому труду?..
- Хорошо, когда будет готово, я приду к столу.
- Роби, - произнёс отец, и по его тону я понял, что он хочет со мной поговорить. – Послушай, это, конечно, всё хорошо, но ты восемьдесят процентов своего времени – и я, пожалуй, ещё мало беру – проводишь у себя в мастерской. Человеку в твоём возрасте это… не свойственно. Ты и раньше много рисовал, но сейчас… ты словно с катушек слетел. Я вполне серьёзно. А как же насчёт того, чтобы, скажем, обзавестись девушкой? Предполагаю, подобные мысли не так уж часто приходят тебе в голову…
- Пап… мы на Далмаке не более трёх месяцев, а ты хочешь, чтобы я уже успел обзавестись девушкой.
- Я сказал бы тебе то же самое, если бы ты, хотя бы изредка, делал шаги в этом направлении. Но, по-моему, когда дни напролёт проводишь в стенах мастерской, то три месяца или три года – значения не имеет.
Он подошёл ко мне; встав за моей спиной, положил руки мне на плечи.
- А сейчас ты, к тому же, не рисуешь, а просто сидишь перед чистым полотном. Боюсь даже подумать, сколько минут, переходящих в часы, ты уже так сидишь. Это что, творческий кризис? Сын, я, кажется, начинаю переживать за тебя…
- Пап, ты веришь, что я счастливейший человек на свете?
- Верю… что ты совсем с ума сошёл. Выходишь из комнаты только в туалет, а потом вдруг сутками пропадаешь… ночуешь в мёртвой долине на камнях, - и ладно, если бы ещё с кем-то, а так ведь один… Ты сейчас скажешь: «Папа, это было для меня очень важно», - я тебя знаю. Но как по мне… какой может быть в этом смысл?..
Я встал с кресла, повернулся к нему и сказал:
- Папа, посмотри на меня, посмотри мне в глаза и скажи, кого ты перед собой видишь?
- Ладно, - сдался отец, поняв, что испытание взглядом я легко прохожу, - я вижу перед собой счастливого сына. Только не понимаю, что с тобой происходит. Нет, определённо, - и не пытайся меня переубедить, - есть разница между тобой прежним и тобой теперешним.
- Понимаешь, папа… как тебе сказать… Вин, он мне не совсем друг.
Судя по выражению его глаз, он терял всякое понимание. В результате он расстроено произнёс:
- Как… я думал, вы с Вином…
- Он мой брат. Ты только не подумай ничего такого. Я тебе обязательно как-нибудь всё расскажу…
Несколько секунд отец молчал. А потом сказал:
- Я ничего такого и не думаю. Я уверен в нашей семье, если ты об этом… Я прекрасно знаю нашу маму и, что важнее в данной ситуации, прекрасно знаю тебя, гораздого на выдумки… ну, и не только на выдумки. Ты необыкновенный фантазёр, Роби, чьи фантазии… - он раздумчиво качнул головой, - часто становятся реальностью, - это я имею в виду. И я вовсе не против того, что для меня остаётся загадкой, как это в твоей жизни так происходит.
- Ты самый лучший, папа! Я тебя люблю!
- А что насчёт этого чистого полотна? Могу я полюбопытствовать прямо сейчас? На творческий кризис, судя по этим картинам… - отец медленно обвёл рукой ряды мольбертов с полотнами, задерживая взгляд на работах более близких к завершению, - как-то не похоже…
- Оно не имеет отношения к творчеству – ты это верно заметил. Это полотно – единственное из всех, на котором абсолютно ничего не изображено. Пока что ничего…
- Мне не совсем понятно…
- Да, да, просто я пытаюсь с чего-то начать, чтобы было проще объяснить… Собираясь рисовать на нём, я вдруг остановился, - кое-какая мысль в последний момент меня остановила… Каждый раз тысячи художников, и я в их числе, делают это, не задумываясь: устанавливают перед собой девственное полотно и начинают превращать его в картину. Это замечательно, разумеется, и совершенно нормально: писать картину, а не задумываться над тем, на чём ты её пишешь. Похоже на то, что я говорю ни о чём, да?.. Мы используем его лишь как средство для передачи образов, но… ведь с помощью этого нехитрого средства мы можем дать ответы на вопросы, которые мы стремимся осветить посредством тех или иных образов в ходе трудоёмкого процесса написания картины. То, над чем человечество веками ломало голову, вполне и во всякое время можно было изложить в понятной и лаконичной форме. Истина всегда была рядом с нами, но мало кто её замечал; она, как та книга, которую искали по всему дому, заглядывая в самые невероятные места, лежала всё время на виду.
Отец сел в моё кресло и принял позу внимательного слушателя.
- А теперь представь, что это полотно есть Начало начал. Для этого Начала начал человек придумал множество имён: Абсолют, Бог, Ничто, Ноль, Истина, Определённость-Вероятность или Неопределённость. Есть даже такое скромное имя, как Художественное Полотно. Я спросил себя: что произошло с нолём после того, как он превратился в множественность? Можно задать другой вопрос: что произошло с Определённостью, когда она взорвалась Вероятностью? Или поставить вопрос так: что произошло с Ничто, когда из него образовалось пространство-время? Естественно, ничего. Ничего с ним не могло произойти. Ноль остался нолём. Он стоит за каждым числом, он скрыт в каждом атоме Вселенной. За всякой Вероятностью стоит Определённость. Сущность Бытия – Ничто, абсолютная пустота. Это выглядело бы уныло и страшно, выглядело бы так, как даже невозможно себе представить, если бы обратное утверждение тоже не было абсолютно верным. Пустота и Наполненность, Определённость и Вероятность, Ноль и Множественность, чистое полотно и изображение на нём – единовременны, то есть являются неделимым целым. Когда мы говорим, что человек – это художник, мы ведь не имеем в виду два разных лица. Если бы человек не был по своей природе художником, творцом, то в чём тогда его смысл? Смысл исчезает, когда мы говорим только об одном из них. Эта, самая что ни на есть простая, вещь всегда указывала нам на единство всего сущего. Если художника, который полон энергии и желания творить, посадить перед чистым полотном, то… можно будет успеть только посчитать минуты, прежде, чем оно взорвётся красками и образами. При этом художник останется художником, но от любви он весь растворится в своей картине. Определённость растворилась в Вероятности, - подобно тому, как полотно покрылось хаотическими мазками кисти в результате работы, проведённой с ним художником-абстракционистом. Но затем из Хаоса рождались звёзды, рождались миры. Горячее остывало, мягкое и подвижное затвердевало, сложное принимало простую форму, нечто невразумительное обретало разборчивые черты, - так проявлялась скрытая Определённость.
Я подумал: если я, невзирая на желание рисовать, останусь отстранённым, холодным, неподвижным, если просто позволю себе ещё немного побыть таковым, не перерастёт ли моё желание в намерение, не взорвётся ли это полотно не человеческими мыслями, а мыслью Бога, не станет ли содержание прекрасней, благодаря пустоте?
История человечества полна заблуждений, - по той лишь простой причине, что мы делали множество вещей, не задумываясь над ними в их исходной точке. Мысли Бога величественны, безмерно красивы, их не объять, перед ними бессильно всякое слово, - они доносятся до нас пением птиц, шорохами леса, журчанием ручья, голосами людей, - мы слышим и видим их повсюду, и мы можем слушать их, удивляться им, восхищаться ими бесконечно. Тогда как мысли людей нередко создают лишь хаос, становятся помехой для восприятия Божественного. Мы боролись за Определённость, находясь в сетях Вероятности, и в результате лишь запутывались в сеть, запутывались и теряли веру в положительный исход борьбы.
Незрелые мысли и поступки вселяли убеждение, что люди должны быть подконтрольны, подвластны, что их следует держать в узде, - как если бы речь шла о детях, за которыми нужен глаз да глаз. И такой, например, институт, как церковь, призван был обеспечивать власть и контроль над человеком. Но властные структуры, словно плохие родители, считали, что человеку на роду написано всю жизнь быть ребёнком. Они забыли, что их опека временна, что их обязанность не в том, чтобы властвовать и контролировать, а в том, чтобы помочь человеку встать на ноги, привести его во взрослую жизнь. Он не должен постоянно падать на колени, каяться в грехах. Его жизнь не должна быть чередой ошибок без начала и конца. Таким образом, они сами добавляли проблем.
Многих кровопролитий и холодных войн можно было избежать, - ведь достаточно просто… прежде, чем взять в руки кисть, на время задуматься: нужно ли создавать что-то, повинуясь тем или иным мыслям, желаниям? Все мы, этот мир, эта безграничная Вселенная написаны на одном полотне, и являемся мыслями Бога. Почему бы и нам со своими полотнами, со своими жизнями не сделать то же самое: не позволить раскрыться в них нашему истинному содержанию?!
Всё очень просто, папа: книга всегда лежала здесь, на самом видном месте, но по понятным причинам мы не замечали её.
Взгляни на одну из этих картин. Когда работа над ней полностью завершена, мы больше не видим полотна. И, тем не менее, мы знаем, что оно есть, знаем также и то, что, все образы картины связаны между собой его нитями. Мы неспроста называем картину полотном – она и есть полотно, - и полотно картиной – оно и есть картина. Полотно и картина есть одно целое.
- Только… ты сказал, что мысли людей создают лишь хаос. Но ведь если бы это было так, мы бы никогда не узнали лучших времён…
- Я имел в виду мысли, что беспочвенно терзают нас, застилают пеленой наши взоры. Как реки скрывают золото и алмазы, так и их непрерывное течение скрывает от нас здравый смысл, основу для научного или творческого мышления. Правда, и золото ещё требует очистки, а алмазы огранки.
Прости, пап, что я всё это тебе говорю, ты и сам прекрасно это знаешь.
Отец встал, прошёлся по комнате, остановился возле одной из картин.
- Это волшебство… - произнёс он после долгого молчания. – Что это за музыка? С нею эти образы оживают…
- Название тебе, наверняка, ничего не скажет. Это классика, двадцатый век…
- Ну, про классику мне можешь не говорить. Это и так понятно. На моей памяти нет ни одного случая, когда ты слушал что-то современное. Это часом не Роберт Карти?
- Пап, ты меня поражаешь! Ты что, у себя на работе тоже слушаешь такую музыку?
- Ну, должен же я, как отец, хотя бы отчасти разделять интересы своего сына…
Он сделал паузу, а затем сказал:
- Ты сейчас говорил не как художник, а как философ.
- Что ты, пап… Я лишь пытался досказать то, чего не досказал мне Вин. Хотел дать объяснение самому себе. Для этого задал простой вопрос, и получил на него простой и ясный ответ. Впрочем, это те слова, которые, наверняка, можно прочесть в тысяче и одной книге.
- Давай-ка по порядку… Прежде всего, ставить вопросы и получать на них простые и ясные ответы – в этом, насколько я понимаю, и заключается смысл философии. А слова… слова – они, как старая тряпка… Все прибегают к её помощи, чтобы стереть пыль. Не беда, что мы берём в руки похожую тряпку, главное, чтобы она была чистой и не оставляла после себя разводов. За многовековую историю человечества столько всего сказано и пересказано, столько передумано и написано, что, наверное, невозможно сказать что-то принципиально новое – ты ведь это имел в виду? А пройдёт ещё немного времени и то, что ты сейчас говорил, детям будут преподавать в школах.
- Если это уже не происходит.
- Вот именно. Но смысл-то не в этом. Оригинальный философ не тот, кто говорит незнакомыми фразами, а тот, чья тряпка не оставляет разводов.
- Пап, ты тоже говоришь сейчас не как биолог, а как философ.
- Я всего лишь подражаю сыну.
И тут внимание отца привлекло возвышающееся над мольбертами с рукописными картинами сенситивное полотно, так как с той точки, где он стоял, было заметно, что на нём также имелось изображение. Он подошёл к полотну и смолк перед ним.
- Как раз его я и хотел тебе показать, но совершенно забыл…- сказал я. – Думаю, поместить его сюда.
Я прошёл между мольбертов, следуя к противоположной от окна стене, и указал на место на ней, где будет висеть репродукция.
- Это… - только и промолвил отец.
- Вид из окна нашего прежнего дома. Такой, как его помню… - досказал за него я.
- Это… это невероятно, сын! И я, кажется, сейчас расплачусь, как ребёнок… Оно как живое… оно… оно, правда, как живое…
- Знаешь, папа, я люблю Далмак. Я, правда, не сколечко не жалею, что наша семья прилетела сюда. Пусть в нём и нет такого многообразия в природе… мне всё равно по душе это место, и уже никуда я от него не денусь… Фактически, я полюбил его с первого дня и по настоящее мгновение люблю всё, что меня с ним связывает. Но Земля… она тоже не хочет меня покидать, - не уходит из моих снов, из моих мыслей… А значит, и всё то, что связано для меня с ней, по-прежнему живёт и будет жить в моём сердце.
- Ты ведь об этом и говорил, когда мы собирались лететь сюда. И это, конечно, были не просто слова… О чём я говорю! Разумеется, разумеется, всё это живёт и будет жить с нами! О, это наши подсолнухи… А вон там, за забором видна дорога…
Вот видишь, и наш с мамой подарок тебе пригодился, а мы-то уж стали подумывать, что он для тебя – бесполезная вещь. Это потрясающе, сын! Просто потрясающе… Если не возражаешь, я теперь стану чаще к тебе заглядывать… Чёрт, ты прослезил старика…
Я подошёл к нему, обнял его и сказал:
- Я очень тебя люблю, папа!
- Я тебя тоже очень люблю, Роби!
А потом мы услыхали голос матери:
- Вильям и Роберт! Идите кушать!
- Ты должен показать это маме, - сказал отец.
- Разумеется. Но только сначала пицца!
- Идёт.
Продолжение следует
Рейтинг: 0
10 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
