Лисий водопад

В полночный час черепица храма Лунного Лотоса почернела, как и воды реки, пробившей неподалеку русло. Монахи разошлись спать, лишь настоятель составил пару непроглядной ночи, не сомкнув глаз. Вскоре их стало трое: монах, тьма и гость. Путник прибыл издалека, но его одежда выглядела более пригодной для праздника, чем для дороги. Вот что было странно: на подоле и рукавах не осела пыль. 
— Снова прилетел, — настоятель Канрэн налил в широкую черную чашку густое сакэ.
— Снова приторное приветствие, — гость взмахнул рукавами, и серебристые узоры спали с ткани, сделав ее непроницаемо черной, как и наряд-кэса монаха. Скупые движения выдавали в колдуне человека основательного, черные глаза будто читали в душе каждого сокровенные тайны, ему хотелось беспрекословно подчиняться. Лицо ночного посетителя храма было широковато на вкус столичных красавиц, однако его холодная отрешенность притягивала сердцеедок как мед пчел.
Гость сел напротив Канрэна, отложил в сторону шапку-эбоси, этим самым показывая, что больше не является официальным лицом. Монах подвел чашку под руки кланяющегося гостя, также кланяясь ему, Камо-но Юзуки, оммёдзи и другу. Друг не любил местное сакэ, «горную росу», тягучее и чересчур сладкое. Однако он приехал сюда не просто поболтать с давним знакомым: приобщение к сакэ из риса, выращенного в земле этой провинции, было необходимостью. Ритуалом.
— Приторны поддельные улыбки из столицы, — настоятель подал Юзуки чашку с водой, набранной в горном источнике. Это тоже ритуал.
— Улыбки монахов тоже могут быть приторны, если они всего лишь копируют лица статуй.
— Верно.
Настоятель Канрэн казался человеком заурядным: узкое лицо, кожа бледна и тонка, как у больного; оттопыренные уши просвечивали на солнце, вызывая смешки братии и прихожан; никто не мог припомнить его глаз, будто бы всегда сощуренных. Но когда настоятель улыбался, в него как  вселялся Будда. Кроме того, щуплый монах обладал  глубоким голосом дракона. Его проповеди сложно было забыть, потому что этот чудесный голос струился прямо в душу и оставался в ней, властно напоминая о карах ада и чудесах Чистых Земель.
Слова оммёдзи вызвали у Канрэна ту самую улыбку, и монах, зная ее силу, немедля спросил:
— Как ты отличишь, искренняя улыбка или подделка?
— По чистоте. Если я сам чист, то лживая улыбка покажется мне грязью на лице, — невозмутимо ответил Юзуки, предлагая монаху самому разбираться, достоин он сана или нет.
— Ты прилетаешь сюда каждый год восстанавливать свою чистоту. Мы же, монахи, достигаем ее раз в жизни и держимся за достигнутое до конца.
— Не обманывай меня и себя. Таких, как ты, мало. Любой монах может скатиться с горы обратно к подножию, позабыв вкус просветления.
— Тогда его просветление не было истинным.
— Тогда тот, кто объявил о его просветленности, тоже лжец, лишенный чистоты. Чистоту должны проверять боги, а не люди.
— Ты обвиняешь монахов в том, что они люди?
— Может быть, может быть...  Слыхал я одну историю. Жил-был монах, утверждавший, что  в женщинах нет ничего святого. Он бежал от них, как от голодных духов, и сутками не покидал золотого зала, если на ночь в храме останавливались прихожанки. В прочее время он выглядел внушительно, и никто не сомневался, что просветление его достигнуто. Настоятель уже был готов передать свою золотую робу ему, как преемнику. Но монах сбежал из храма — с женщиной удивительной красоты. Его слабость оказалась настоящей. Спустя время та женщина сама ушла в храм. Она часто расспрашивала бывшего монаха, в чем же суть его учения, и ей так понравились его неохотные проповеди, что вместо него она увидела свет Будды. Так что же с чистотой монаха?
— Он не видел истинного света, однако привел к нему другого человека. Не испытав просветления, он побыл для женщины бодхисаттвой. Слыхал и я одну историю, мой дорогой гость. Жил де в столице под самым носом Сына Солнца оммёдзи, искусник, каких мало. Видел намерение проклясть еще до того, как оно стало явью, исцелял порчи одним словом, прогонял демонов одним выстрелом из лука. Вот настал большой праздник, и присутствовал он на церемонии священного танца кагура. Смотрят люди, а оммёдзи-то дурно делается. Звякнули бубенцы жрицы-мико один раз — а защитник наш побледнел. Звякнули второй — а защитник вопит дурным голосом. Велели жрице танцевать до конца, а воинам — окружить с мечами наголо нечистого. Он раскрыл рот, и из него выползла черная змея. Как только хвост ее высвободился из рта оммёдзи, тот упал замертво. Змея же набросилась на жрицу, но та не прекратила танца, и с новым звоном священного жезла демон в змее погиб. Воины изрубили гадину на мелкие кусочки, других мастеров тайного искусства позвали. Те и рекли: демон внутри человека третий год как жил. А ведь все три года оммёдзи служил людям верой и правдой. Так что же с его чистотой?
— Демонов может побеждать и грязный душой человек, было бы много ки. Человек сам выбирает источник силы. Я выбрал чистоту, потому что сердце не чернеет от нее. Моя душа будет чиста, и я не обращусь в злобного духа после смерти.
— Высокая цель. Но есть кое-что кроме нее, —  монах ждал, что друг догадается, но тот лишь пожал плечами. Тогда Канрэн сам продолжил:
— Это гордость. Я знаю, что ты хочешь приобрести славу великого оммёдзи. Я же, хоть и настоятель, славы не хочу. Хочу лишь, чтобы как можно больше существ очистились.
— От моей гордости нет людям страдания. Я спасаю их души так же, как и ты. Чем выше мое искусство, тем вероятнее моя победа над демонами.
— Ты спасаешь их тела больше, чем их души. После твоих обрядов люди не встают на путь очищения, а живут, как и жили прежде, и карма вновь приносит им те же беды. Ты спасаешь их на время, а Будда спасает навсегда, если, конечно, его ладони были достигнуты по-настоящему.
— Наш спор никогда не угаснет.
— Если ты не подстрижешься в монахи...
— Никогда, — засмеялся Юзуки, хлопнув веером по колену. Он кивнул в сторону, на письменный столик, прикрытый развернутым свитком. — Доставай. Я же знаю, что ты для меня припас сакэ получше. 
— Я освящаю его сутрой Драконьего Лотоса, — отшутился монах и как ни в чем не бывало откупорил бутылку и разлил сакэ, на этот раз обоим.
— Что за сутра такая? — Юзуки прихлебнул сакэ.  — Никогда не слыхал о такой.
— Сутра дочери Морского Дракона, владыки Рюдзина, зовущейся Дзэннё...
— Всегда было выше моего понимания, почему вы, буддисты, даете свои названия нашим богам. Дзэннё! Так и поверю, что Ватацуми-но микото, господин моря, назвал свою дочь так.
— После принятия веры старое имя отвергается. Разве и ты не получил взрослое имя при обряде обрезания волос? Не перебивай меня. Так вот, однажды море забрало себе корабль, на котором плыли монахи, прошедшие обучение в западных землях. Они явились ко двору Рюдзина, выслушивающего каждого утопленника. Тогда-то Дзэннё и соприкоснулась со святым учением. Глаза ее раскрылись, и она стала буддой, подавая пример всем женщинам: они тоже могут получить освобождение. Эта сутра посвящена тем женщинам, которые боятся глядеть в сторону будды, так как родились «нечистым племенем». Эта сутра посвящена тем мужчинам, которые омрачили свой разум ложными убеждениями и не понимают, что для Будды все равны: император и нищий, воин и торговец, старик и младенец, мужчина и женщина.
— А я все ждал, когда же ты опять возьмешься за свое, порочный монах!
— Порочный монах? Я?
— Из десяти твоих историй девять будут о женщинах. Ты и меня заставляешь приносить истории только о «цветах». Я частенько думал, уж не пеняешь ли на мои скрытые мысли, но я не одержим любовью ни к одной женщине. Наверное, ты говоришь так от своей собственной слабости перед прихожанками.
— Ты смеешься над моими обетами, не иначе.  Я вижу в женщинах ту половину людей, которой сложнее прийти к Будде. Я  удивлен. Неужели ты, оммёдзи, считаешь женщин нечистыми, а любовь — скверной? 
— Не считаю. Любовь порождает сильную страсть, природа которой может оказаться светлой и созидающей, а может оказаться темной и разрушающей. Мы, оммёдзи, тоже имеем много запретов, отводящих от нас гибельную силу страсти. Чтобы быть сильнее, я отказался от чувства любви, и не имею и тени сожаления. Мой разум чист.
— А как же твоя жена?
— Я исполнил долг продолжения рода. Она близкий мне человек, понимает, какие обеты связывают нас и, к счастью, не требует многого.
Юзуки повращал в руках пустую чашку.
— Сакэ закончилось. Я буду спать до часа Крысы следующей ночи.
— Обитель Будды защитит твой сон.
Монах откланялся и ушел в золотой зал храма. Сегодня и завтра он проведет ночь в молитвах. Хоть оммёдзи и не буддист, Канрэн собирался позаботиться о его безопасности. Время перед ритуалом очищения всегда тревожно: чем сильнее колдун, тем сильнее демоны хотят навредить своему заклятому врагу.

Когда-то бог Идзанаги покинул нечистую Страну Корней, мир мертвых. Он водой смыл скверну, оставленную прикосновениями мертвой жены своей, Идзанами. 
С запада пришло учение о ян и инь, движущихся навстречу друг другу с Неба и Земли, и приверженцы его знали: движение двух начал сильно внутри водопада. 
Река Курогава издавна привлекала колдунов водяными каскадами, а где магия, там жди и существ с той стороны. Может быть, монахи выстроили здесь храм только для того, чтобы был и в этих  таинственных горах приют света. Однако сияние Будды лишь подчеркнуло мрак гудящих речным эхом отрогов.
Взбираясь по скользким камням в белом кимоно, Юзуки перемазался в иле. Узкий водопад высотой в два человеческих роста издали напоминал столб льда, такими ровными были его струи. Юзуки встал рядом с ним, позволяя холодным брызгам обдать спину. Одежда мгновенно промокла, а оммёдзи — продрог. Тело всегда боится трудностей, оно дрожит и животно молит хозяина отступить перед трудностью. Тело рождает страх, и Юзуки наслаждался им, напоминая себе, что сделан из плоти и крови. Он наслаждался слабостью, чтобы в следующее мгновение без малейшей жалости переступить через нее: войти в бьющий холодом храм водопада. Вода тяжело ударила по плечам, вгрызлась в кожу, но первое  противостояние длилось недолго: стихия приняла отважного человека как равного себе. Тело онемело, прекратило борьбу, словно пропуская ток воды через себя, подменяясь водопадом. Изменилась и душа  человека. Она потеряла привязанность к лицу оммёдзи, широко раскрыла сверкающие белые крылья, распростерла их над всеми благословенными островами, не меньше. Юзуки слышал поступь каждого зверя, голос каждой птицы, шепот каждой травинки. Он был как Идзанаги, очищенный водой и вернувший себе божественность. Он был как водопад, в котором гармонично скользили друг рядом  другом инь и ян. 
Однако под рассвет чистота вод была нарушена. Выше по течению ветер обокрал ольху, изодрав ее темный наряд и сбросив его листья-клочья в реку. Водопад сбросил добычу ветра на оммёдзи, и от неожиданности тот утратил власть над полетом души до рассвета. Зрение Юзуки обострилось — он провожал взглядом каждый лист, уносимый течением, и ему казалось, что вдалеке река окрашивается в непроницаемо черный цвет, и зло зреет в нем, зло начинает подбираться к водопаду, надеясь проглотить оммёдзи. Повинуясь привычке, Юзуки тут же сложил пальцы в особый знак, создавая щит против демонов. Правой рукой он провернул трижды, призывая копье, отлитое из солнечного света и звенящее яростью к темным духам. 
Оглушительная тишина. Даже птицы потеряли голоса, предчувствуя схватку. Звук реки изменился: ритмично забил незримый барабан, тревожно и фальшиво засипела невидимая флейта. Вдруг музыка демонов прекратилась. Оборвалась, будто ее перебил более сильный аккорд. Из сени деревьев, склонивших ветви к реке как для питья, в реку вошла женщина. Белое тонкое кимоно светилось в темноте, волосы свободно ниспадали по нему. Не замечая опасности, женщина медленно вошла в воду, почтительно сложила ладони и поклонилась водопаду. Вновь пошла, точно зная, где глубокое место. Юзуки притаился, боясь даже вздохнуть лишний раз, но не потому, что испугался за судьбу женщины перед демоном, а потому, что невероятная красота тронула его холодное сердце — чистотой. Ни живой ни мертвый, оммёдзи глядел, как она погружается в воду, и река начинает сиять вокруг нее. Где-то вдалеке протяжно и тоскливо завыл демон, прощаясь с затеей напасть на людей, ведь ему не совладать с такой силой.
Меж тем женщина завершила омовение. Вышла на берег, засмотрелась на голубеющую полоску горизонта — меч рассвета, —  и взмахнула руками так, что брызги искрами разлетелись в разные стороны. Засмотрелся Юзуки на полет капель, отвлекся от женщины, а в следующий миг не увидел на ее месте человека: серебряная лиса с крупной головой вылизывала лапы, как ни в чем не бывало. 
«Оборотень!» — лишь подумал оммёдзи, и лиса словно услышала его мысленный голос, навострила уши и была такова. 
Юзуки тяжело опустился на колени. Он знал, что в горах находят пристанище самые разные твари, но чтобы серебряная лисица, существо невероятной силы, расхаживало рядом с храмом. Пусть и буддийским, но построенным на святом месте людьми, отдаляющими себя от тьмы. Но сильнее демонов Юзуки тревожила неверная природа собственного сердца, которое билось учащенно, ведь было наполнено восторженностью — перед красотой человеческой ипостаси оборотня.
— Ну и дела творятся рядом с твоим храмом, Канрэн...

Юзуки вернулся в обитель Лунного Лотоса на рубеже ночи и дня. Монахи числом в одиннадцать ртов уже вовсю распевали молитвы – слаженно и красиво. Многие оммёдзи недолюбливали буддистов, ведь те отнимали их хлеб, да и как можно радоваться соседству с заморской верой? Юзуки же смог найти в себе сил признать: буддисты делали то, от чего оммёдзи отмахивались – приучали людей к внутренней чистоте и дисциплине. Если сам себя не наполнишь светом, никто не наполнит, а монахи с именем Будды на устах умудрялись заставить самых разных людей опомниться и повернуть течение жизни вспять. Юзуки долго ломал голову, как же так, почему иноверцы, спящие вместе со священными книгами и бормочущие сутры на незнакомом языке, делают людей лучше. Он нашел для себя объяснение в том, что сколько бы ни было на свете вер, а чистота – одна. Ведь и он сам, и монахи выбрали это место для очищения души, в этих горах, а значит, под разными знаменами их вели схожие чувства. Да и настоятель Канрэн разве дурной человек? Много раз Юзуки слушал, как монах разговаривает с прихожанами, каждому находит слово утешения и надежды. Много раз видел, как в храм приходят люди с больным взглядом, а уходят с лицом, исполненным внутреннего сияния. Это заслуга человека по имени Канрэн, а не Будды или злых сил, противостоящих оммёдзи. А буддизм лишь собирает под своими крыльями людей, и без того ищущих чистоты. Может, не происходи Юзуки из рода оммёдзи, он и сам бы пришел в обитель, подобную Храму Лунного Лотоса. Звездам лучше видно, как чьей судьбой распорядиться. Если божества созвездий с ледяной кровью и горячими руками выбрали для человека рождение в одном доме, то ему стоит быть верным этому дому. Юзуки никогда не сомневался в том, что его судьба — быть оммёдзи, колдуном на службе у Его Величества, защитником столицы от злых сил. Только в этом он видел горящий путь души. Его визиты к другу-настоятелю лишь подчеркивали непреклонность оммёдзи стоять на стезе Искусства Света и Тьмы, Ян и Инь.
Канрэн вернулся в комнату к вечеру. Как всегда, настоятель ставил заботу об общине выше забот о друге. Закрыв перегородку, Канрэн оглушительно чихнул.
— Первым снегом пахнет.
Юзуки принюхался. В комнате действительно было необыкновенно свежо, но, что более удивительно, свежесть исходила от его одежд, прохладных на ощупь снаружи, как если бы он только зашел с мороза.
— Лисьи чары! — спешно вскочил он, думая, что оборотень успела проклясть его.
— Лисьи? Так ты встретился с ней? — монах как ни в чем не бывало сел, указывая оммёдзи на место напротив. — Не суетись, в ее энергии нет зла.
— Нарушить лето запахом зимы — все равно что нарушить равновесие, — упрямо повторил Юзуки. Он не мог понять, почему запах оборотня пристал к нему.
— Право, то, что касается человека, часто неестественно. Внутри сердца должен быть изначальный свет, а оно вбирает в себя противоестественную тьму. Человек мог бы жить в гармонии с природой, но его окружает город грехов, и человеку вынужден изредка возвращаться к своей настоящей натуре. 
— Ты защищаешь оборотня? — голос Юзуки невольно оказался слишком громким.
— Ты хочешь спросить, якшаюсь ли я с оборотнями, — монах сохранял спокойствие. — Я знаком с этой лисицей, хотя совершенно неверно называть ее просто лисицей или просто оборотнем. Она наша прихожанка.
Юзуки не сразу понял смысла слов. Растерянно он смотрел на монаха, и в какой-то миг тот сам показался лисом, неумело принявшим обличье человека.
— Как лиса может быть прихожанкой?
— Любой может прийти в храм и помолиться Будде. Любой может прийти в храм и сесть в медитацию. Правда, я рад, что у нас сейчас нет молодых неокрепших духом послушников, — монах задумчиво почесал нос. — Оборотни тем и славятся, что обладают прекрасной внешностью, и, если старая братия уже умеет воспринимать любую красоту одновременно как дар Будды и как испытание, то молодые монахи могли бы сойти с дорожки, пусть сама лисица не отвращать от учения пришла.
— Зачем же?
— Говорю же: за просветлением. Потому и нельзя величать ее боле ни лисицей, ни оборотнем. Святости в ней больше, чем во мне. Скоро она станет совсем как божество, «перейдет берег» и вернется спасать людей и зверей от бренного мира. Ты же знаешь, что люди за дурные поступки в следующей жизни обращаются  в зверей. Но и зверь может вспомнить, что он был человеком, и зверь может за одну жизнь выйти на свет, от которого был далек при жизни человеком.
— Почему эта по твоим словам святая совершала омовение в реке? Ей мало того, что она делает в храме?
— Потому что ей мало. Я и сам не совсем понимаю, почему бы ей не сосредоточиться на одной практике медитации. Но, может, звери, даже бывшие, живут по другим законам, чем люди? А не хочешь ли спросить у нее сам? Она никогда не уходит больше, чем на три дня. Завтра объявится.
— У меня нет причин встречаться с подобными существами.
— Не поверю, Юзуки. Ты и со мной встретился из-за любопытства: правда ли мой голос чарует людей.
Юзуки лишь хмыкнул в ответ. Ему страшно было увидеться с прекрасным созданием, но оммёдзи давно привык идти навстречу страху, чтобы выжать его из души. Можно сказать, что именно страх вел Юзуки навстречу жизни, заставляя входить в самое пекло и выбираться целым и невредимым. Теперь он просто не мог не встретиться с лисицей.

— Если соткана из добра, придет утром. Если из зла — вечером, — придумал правило Юзуки, забывая, что и сам явился в храм под покровом тьмы. Он ожидал оборотня, бродя вокруг храма и прислушиваясь к тихой молве деревьев. Почему-то ему казалось, что сосны смеются над ним, и хохот их с угасанием дня становился все несдержанней. Теплый ветер закачал верхушки, призывая их танцевать вместе с быстро пролетающими облаками, но в беспокойном танце не было ни капли достоинства — пьяное безумье демонов, такое непохожее на сдержанность Юзуки. Внешнюю. Если бы кто-то стал снимать с оммёдзи вместе  с одеждой чувства, то сдержанности хватило бы только на верхнюю охотничью куртку-каригину, и он бы цеплялся за нее даже из последних сил. Не как за сокровище, как за стража, потому что под спокойствием в душе Юзуки тоже бушевал ветер, разгорячивший кожу изнутри. Он делал вид, что ждал оборотня для холодной встречи охотника на нечисть, но на самом деле он ждал женщину как пойманный в сети любви мужчина. 
Ее силуэт сиял между деревьев и заслонял край встающего солнца. Сосны приподняли ветви, боясь коснуться божественной лисицы, и ветер задул ласково, приветствуя ее. Из четырехлапого зверя фигура вытянулась в человечью, и перед Юзуки предстала женщина, удерживающая край шляпы  рукой с продолговатыми пальцами. Юзуки, родившийся в столице, ценил белокожесть, но ее руки были почти прозрачны, и оттого делалось жутко: не расплывется ли образ во мраке чудовищем, не разрушит ли... красоту? Юзуки видел лишь нижнюю часть лица, но готов был поклясться: такой красавицы он никогда не видал. Он махнул рукой, приглашая оборотня пройти в храм. Даже войдя внутрь женщина не сняла шляпы, не желая раскрываться перед оммёдзи. 
Они заняли комнату настоятеля, как будто келья предназначалась именно для них. Женщина изящно села, показывая манеры благородной. Юзуки сел напротив, пристально глядя на нее. Он был готов напасть в любой момент, если вдруг женщина решит показать характер демона.
— Ты — не человек, — Юзуки меньше всего хотелось грубить ей, но иначе он просто не мог.
— Уж не упрек ли я слышу? Я родилась такой, — оборотень обладала голосом мягким и бархатистым и выговаривала слова медленно, будто пробуя на вкус чужеродную речь.
— Демоны надевают человечьи лица, чтобы обманывать людей.
— Так ты из тех слепцов, которые любого, не принадлежащего к человеческому роду, называют демонами? 
— Ты не божество.
— Воистину, только два начала перед твоим носом – либо свет, либо тьма, — женщина отчитывала его, и обидной казался ее ледяной изгиб губ. — Не ошибочно ли называть тьмой то, что ею не является? Ты видел  меня у реки. Настоящие демоны сбежали от меня, потому что не призвали во мне своей. Я не человек, не демон, не бог, но я чиста.
— Кто же ты?
— Бессмертная лисица.
—Ты украла чью-то жизнь?
— Ты знаешь легенду лишь половину. Одни лисицы крадут жизненную силу людей, но это поддельное бессмертие. Они превращаются в чудовищ, зависимых от людей и гибнут от рук колдунов или монахов очень скоро. Другие обладают человечьим умом от рождения и, страдая от звериных тела и повадок, начинают искать путь, как же сбросить оковы судьбы. Они поворачиваются к тем же учениям, что и люди, и вера их крепче, чем у людей, ведь  страшно стать снова животным, не ведающим зла и добра.
— Обман. Люди выбирают одно учение, потому что служить двум – предавать одно из двух. Ты же расходуешь себя на заискивание перед Буддой, а не настоящую веру. Твои молитвы могут быть только уловкой, потому что ночью ты ворожишь под звездами, отрекаясь от Будды.
— Я не встречала людей, которые бы служили одному господину, отбросив тысячу других. Даже влюбленная в мужа  женщина разделит любовь к нему и детям, даже преданный вассал будет вместе с господином любить что-то еще, даже ты, оммёдзи, мирно живешь в храме, хотя, по твоим же словам, выходит, что ты этим предаешь искусство Инь и Ян. 
— Ты порицаешь других…
— И не оправдываю себя? Если ты чист, то рассмотри во мне чистоту. Если твоя душа источена червями страстей, то обвини меня в сотне грехов. 
Юзуки разглядывал пальцы рук — то своих, грубых, то ее, выточенных из льда. Он знал ответ с самого начала. Все, чего он хотел на самом деле, — повода для встречи.
— Не могу обвинить. Я испытывал тебя.
— А я — тебя.
Первая улыбка — солнце, разбивающее зимние оковы реки. Юзуки не выдержал: так хотелось увидеть глаза собеседницы, что он вскочил, стремительно сделал шаг вперед и сорвал с нее шляпу. Один лишь миг был дан ему, чтобы увидеть небесно-синие глаза, потому что женщина тут же закрыла их, чтобы скрыть часть своей красоты. Она поднялась и отряхнула дорожное кимоно с брезгливостью.  
— Мы испытывали друг друга для разных вещей. Лучше запомни меня как демона, околдовавшего тебя. Я не для того ждала пятьдесят лет, чтобы стать всего лишь желанной женщиной. Твои чувства оскорбляют меня. Если ты так слаб, то лучше возвращайся в столицу и продолжай  тренировки духа.
Юзуки онемел. В груди защемило обидой напополам с отчаяньем, потому что только что прекраснейшая отвергла его. И когда она успела стать столь дорогой для него? Лисица выскочила за дверь, и Юзуки, потеряв рассудок, побежал вослед. За перегородкой уже никого не было: храм скрывал прихожанку, чистую душой, от другого горячеголового гостя.
Юзуки вернулся обратно. В комнате пахло снегом, и не было для него аромата лучше. Постепенно он приходил в себя.
— Что же я наделал, а, Канрэн?
Жгучий стыд преследовал его. Как же так вышло, что он, знаменитый колдун, сдался перед лисицей всего за две встречи. Как же случилось, что он обезумел и проиграл ей? Он позабыл, зачем прилетел в храм на волшебном ветре. У него есть долг перед столицей, перед настоящими, а не поддельными людьми, и во что бы то ни стало он должен завершить обряды, пока луна не обрела силу на небосклоне дня и ночи. Это наказание, посланное ему богами за излишнюю самоуверенность. Это испытание, из которого Юзуки выйдет либо достойным ремесла Инь и Ян, либо ничтожным человеком.
Он сел в медитации, призывая звездный свет очистить его душу от скверны. Но почему-то на воззвание к звездам приходил без конца один и тот же образ — печальных синих глаз лисицы. Юзуки с остервенением пытался прогнать лисье наваждение, и, когда звезды стали просто звездами, решил, что ему наконец-то удалось победить темное влечение к оборотню.

— Он на глазах легко меняет цвет
И изменяется внезапно.
Цветок неверный он,
Изменчивый цветок,
Что называют — сердце человека.
Синеглазая женщина нараспев прочла стихотворение, отбивая ритм легким постукиванием веера. Настоятель Храма следил за каждым ее движением, читая настроение гостьи. С последним ударом женщины он хлопнул в ладони, завершая ее декламацию.
— Оно-но Комачи, сложившая это стихотворение, носила бремя тяжелой кармы. Ее возлюбленный обещал сто ночей подряд приходить к ней и тем добиться ее сердца, но в сотую ночь трагически погиб. Почему ты вдруг вспомнила ее?
— Моя карма тоже тяжела. Спустя столько лет, столько жизней вновь встретить его...
— Аоцуки-но Авако... — Канрэн назвал имя гостьи. — Прожившая более пятидесяти лет, лисица, научившаяся превращаться в женщину лишь ради обретения бессмертия, споткнулась о камешек прошлой любви?
— Смеешься надо мной. Я сильно любила его в жизни человеком. Нас разлучили, потому что мое рождение показалось его родителям слишком низким. В ночь, когда в его дом вошла невеста под красным покрывалом, в небе сияла голубая луна отчаянья, и я бросилась в реку. Черная вода забилась мне в рот, когда я кричала его имя. Один слог его читался также, как иероглиф «лисица», и с тех пор я рождалась только в рыжей шкуре. Я жила, вспоминала, кем была, пыталась ухватиться за рукав бессмертных и снова умирала, не добившись своего. Впервые у меня получилось стать человеком, но что за насмешка — ценой за это должно быть отречение от любви. И вдруг я встречаю его! 
— Ты не ошибаешься?
— Нет. Душа узнает душу. Я узнала его еще на Лисьем Водопаде. Вода нашептала мне, кто именно стоит выше по  течению.
— Ты беспокоишь меня. Что же ты выберешь — бессмертие или любовь?
— Едва я выберу любовь, то вновь обращусь в лисицу и, скорее всего, тут же забуду, кто он такой. Карма так тяжела... Как и возлюбленный Оно-но Комачи, он прождал меня сотню дней-рождений, но нам не суждено быть вместе.
— Любовь не стоит бессмертия, — жестоко произнес Канрэн, ведь иногда ученикам нужна не вдохновляющая проповедь, а тяжелый удар палкой.

— Мой разум чист, — хотел бы сказать Юзуки с былой уверенностью. Шел шестой день его ритуальных стояний под Лисьим Водопадом, но никогда еще оммёдзи не ощущал себя таким грязным. 
«Любовь — скверна?» — вспоминал он дикое предположение Канрэна. 
 «Темная природа страсти?» — вспоминал он и свой ответ.
Без сомнения, он познал оборотную сторону любви. В груди жгло, а все мысли сводились не к единению с божествами и очищению, а к желанию видеть перед собой обольстительницу с синими глазами. Юзуки перепробовал все средства от демонического колдовства, предполагая, что стал жертвой лисьих чар. Обряды ничего не меняли, а значит, любовь была засевшей внутри него, как цикада внутри кокона, искренней… чистой? Сколько бы раз Юзуки не выходил из-под ледяных струй водопада, с первых шагов он ощущал тяжесть на плечах и в груди. Душа оммёдзи задыхалась в бурлящем котле любви, и в собственной коже Юзуки было нестерпимо жарко. Как юнец он сорвался в весенний вихрь и как старец дрожащими руками пытался удержать покой, не веря, что руки его уже слишком слабы для этого.  Годы испытаний, пройденным колдуном во время обучения,  напрасно сгинули, когда он встретился с настоящей любовью. И была она не мелка, а глубока, как ручей отличается от Млечного Пути. 
Юзуки мог поклясться, что всегда любил только эту женщину, что образ ее прожжен роковым тавро у него внутри, и злая ирония в том, что она оказалась лисицей-оборотнем. Будь она просто женщиной, Юзуки был бы спокоен. Даже окажись она монахиней или чужой женой, знания, что они живут под одним солнцем, было бы достаточно для его счастья. Юзуки не мог простить себе любви к демону. Стыдно оммёдзи вставать на одну доску с врагами. Как лисица и сказала, он делил мир на свет и тьму. 
Оммёдзи думал, что он ЗНАЛ тьму. Колдовством, луком и копьем он изгонял демонов — грязь, которую нельзя смыть, можно лишь уничтожить, отправив обратно в темный мир. Существование светлой демоницы само по себе было противоестественным, бросало вызов знаниям Юзуки-оммёдзи, посвятившего жизнь искоренению нечистой силы. Что уж говорить о любви к источнику скверны? Юзуки не желал открывать глаза на ее чистоту. Он клеймил ее за кровь и клеймил себя за чувство, которое невозможно вытравить — оно крепко сплелось с душой Юзуки. 
Он глядел на свое разбивающееся брызгами водопада отражение в воде, и ему мерещилось, как во рту отрастают клыки и лицо темнеет, обращаясь в маску демона. Нет опасности хуже для колдуна, чем самому обратиться в источник скверны. Любовь нужно было пресечь. И Юзуки не придумал ничего лучше, чем вызвать из светлого мира богов солнечное копье, поражающее демонов. Если он убьет лисицу, то она — демон, уязвимый для света. Если она уцелеет, то он убьет ее образ и останется Юзуки, мастером Света и Тьмы.

С копьем наперевес Юзуки искал оборотня.  Где же она скрылась?   Снежным древом среди сосен, израненных ночью до смолы? Дрожащим отражением в пиале лживо-приторного сакэ? Неверной тенью за перегородкой? В пустом храме его шаги звучали зловеще. 
«Куда подевались монахи? Здесь даже не пахнет жизнью. Неужели демон показал настоящее обличье и пожрал всех, не оставив ни капли крови, ни следа разрушения?»
Юзуки еще раз обежал храм, и никого не встретил. В недоумении он остановился в золотом зале, прислушиваясь, не развеет ли кто тишину. Только лучины горели, потрескивая, как ни в чем не бывало. Тут Юзуки вскользь глянул на лик деревянного крашеного Будды. Он  улыбался из-под маски. Белая морда лисы насмешливо глядела пустыми глазницами на Юзуки, который остался в дураках.  В ярости оммёдзи ногой толкнул изваяние, и оно тяжело грохнулось в сторону, продавив доски пола, как гнилые. Там, где стоял Будда, оказалась дыра — как раз чтобы в нее мог поместится человек. Юзуки нагнулся над ней, и услышал отдаленные звуки молитвы.
«Монахи там?»
Он осторожно спрыгнул вниз, на камни. Голова его чуть не доставала до потолка. Хоть было темно, он каким-то чудом мог различить каждый камушек. Юзуки направился навстречу голосам, и со временем различил, что их всего два — мужской и женский. Впереди забрезжило голубое сияние. Оммёдзи прокрался вдоль стены, чтобы не быть замеченным, и осторожно выглянул из-за каменной стены. Под расширившимися сводами пещеры была расстелена необычная циновка круглой формы, изукрашенная разноцветной мандалой —  картой вселенной. С двух сторон циновки, друг напротив друга, сидели обнаженные мужчина и женщина, низко склонивши голову и в унисон повторяющие слова сутры. Грозно звучала она, и ритм нарастал, заставляя энергию в пещере заходится пугающими волнами. Энергия света и энергия тьмы поочередно касались Юзуки, и свет исходил от женщины, а тьма — от мужчины. Вдруг он узнал их. Его женщина и его друг. Оборотень и монах. Губы их одновременно перестали шевелиться, но молитва продолжалась, будто сама пещера, сама земля теперь молится за них. Они встали и вышли в центр мандалы. Сели, и у Юзуки не осталось сомнений, что произойдет дальше. На его глазах, монах, отрекшийся от соблазнов плоти, и лисица, идущая путем Будды, нарушали священные клятвы. 
Юзуки оторопело наблюдал за ними. Он не мог понять их, и в голове не рождалось ни единого объяснения их поступку. Но, глядя на лицо женщины, которой ему хотелось бы признаться в любви, Юзуки ощутил сильную ярость. 
«Говорила, что не сможет жить без меня...»
Чужие мысли вошли в его душу.
«Говорила, что дождется сквозь тысячу рождений....»
Или эти мысли жили в нем всегда?
«Говорила, что навеки связана лишь со мной... Со мной, не с ним!»
Ярость оммёдзи обрела форму: она влилась в солнечной копье, которым Юзуки хотел очистить лисицу, и изменило желание наконечника. Юзуки не видел, как золотым солнечным светом заполыхало его лицо и руки, он просто метнул копье вперед, передавая ему весь свой кипучий гнев, всю свою пламенеющую любовь. Собственный свет ослепил его, как ослепил монаха и оборотня другой свет: в миг, когда копье пронзило их обоих, они уже не принадлежали миру живых, и разрыв тел и душ ознаменовался вспышкой, противостоящей боли Юзуки. Золотая волна встретилась с голубой, и в небе над храмом злорадно вспыхнули три звезды, чтобы погаснуть навсегда. 

Девять лет минуло, как сон. Камо-но Юзуки шел по Седьмой Линии столицы, помахивая наполовину опустошенной тыквой-горлянкой. В ранний час увидевшие его люди могли подумать лишь одно — возвращается с тайной встречи с любовницей. Но почему же его лицо не кажется утомленным? Наоборот, оно свежо, и даже возраст не повлиял на необычайную бодрость. Что-то в этом человеке привлекало к нему взгляды больше, чем к лучам восходящего солнца. Внутренний огонь и небесный свет.
Он продолжал прогуливаться по окраинам города даже когда палящее светило поднялось высоко, вышибая из люда пот и тяжелые вздохи. Толпа слепа, занята рутиной, да и то расступалась перед Юзуки. Солнцу было суждено встретиться с луной. Глаза его, закрытые поволокой, прояснились, когда рядом оказались два монаха в потрепанной одежде. В одном из них Юзуки с трудом узнал Канрэна. Будда, притворившийся человеком, незаметен, пока его не окликнешь. Просветление стерло черты лица монаха, сделало их неприметными, и только задержавшийся подольше взгляд выявил истинную природу монаха — чистый ровный свет, который не может принадлежать земному человеку. Тот же свет был присущ его спутнику, но Юзуки не было дела ни до кого, кроме Канрэна.
— У меня осталось еще сакэ. Ты должен выпить со мной.
— Должен, — поклонился ему монах, подавая знак спутнику. Тот кивнул и продолжил путь, растворяясь в многоцветной толпе.
Они остановились на мосту через реку Камо, отделявшую священную землю города императора от прочей земли.
— Когда-то моим другом был человек из высшего света, утонченный и благородный. Теперь я вижу перед собой закаленного вояку с лицом хищника, но при этом похожего на меня.
— Когда-то моим другом был человек, говоривший одно, но делавший иное. Ты похож на того, кем собирался стать мой друг, но я не верю, что он мог достичь идеала.
— Мы изменились.
— И все же узнали друг друга.
— Незримые нити кармы пропадут лишь после настоящего прощания. Мы расстались всего лишь на мгновение, а здесь пролетело девять долгих лет.
— Я не спал с тех пор ни одной ночи, а годы пролетели быстро. Я думал, вы мертвы. Если я изранил даже себя, — Юзуки показал ладони на которых виднелись странные красные шрамы от копья, — то как же уцелели вы?
— Мы уже тогда были мертвы. Как ты понял, я не был человеком. Я был лисом—оборотнем, как и Аоцуки-но Авако, и прибыл через океан в эту страну, потому что так мне повелел Будда. Здесь я должен был обрести последнее очищение в моем длинном, двухсотлетнем пути. Знаешь ли, есть много путей победить природу зверя и человека. Я выбрал соитие, уничтожающее дурную карму. Без любви, без страсти, без привязанности. Мне нужна была женщина высокой чистоты, подходящая лишь мне, и я потратил годы на ее поиски. И нашел Авако, такую же, как я. Ее тоже привели из Западной Страны сны, посланные Буддой. Мы уединились в храме и ворожбой поддерживали его благопристойный вид. Несколько лет мы тренировались порознь: я — в храме, а Авако — в горах. И вот настал час, которого мы так ждали. Увы, мой друг, оммёдзи тоже понимают, где места силы лучше всего. Увы, мой друг, Будда посылает испытания для сердца, а сердце Авако было в прошлом больно тобой. Она отказалась от прошлого. Мы переродились в той пещере за мгновение до того, как переродился ты.  Ведь ты тоже умер тогда, Юзуки? Твое тело сейчас не более, чем одежда на плечах солнечного духа.
— Вот как все было... Да, я уже не тот, что раньше. Я отказался от поста оммёдзи, сказав, что меня одолел демон и я осквернен. На самом же деле я не мог остановиться. Я охотился. Я находил тварей тьмы и уничтожал их так, будто они и были моей любовью. Лишь учую их разлагающийся запах, и нет  мне покоя, пока не сотру с лица земли выползшую наверх тварь. Я был псом — колдуном, который охотился лишь когда хозяин указывал пальцем, я стал волком — бешеным воином, бросающимся в безумии на добычу. Вместо тонкого искусства Инь и Ян я знаю теперь жажду боя... Но ведет меня не ненависть к демонам. Говоришь — без страсти и привязанности? Вот что пробудило мою ярость в седьмую ночь! Скверна начинается там, где нет искренности. Та, кого ты зовешь Аоцуки-но Авако, вымарала чистоту наших чувств предательством. Я — копье, привыкшее уничтожать нечистое, и, видя его, я выполнил предназначение.
— Выполнил. Шесть ночей ты очищал себя у Лисьего Водопада. На седьмую ты вспомнил прошлую страсть, и она оказалась губительной для тебя, равного новорожденному после ритуала. Страсть — нож, вскрывший дремавшие в тебе древние силы, ведь у тебя и предков одна причина для пути колдовства: небесная кровь передается из поколение в поколение.
— Кровь Идзанаги, ненавидящего тьму. Кровь, переполненная огнем, уничтожающим скверну.
— Ты умер тогда, в прогнившем храме, заколдованном лисами. Я и Авако хотели стать божествами, но никогда бы не подумали, что сможем утянуть за собой в путь еще одного человека. 
— Чему же ты радуешься? Я так и не стал буддой. 
— Будды хранят не только тех, кто носит четки. Ты защитник — всех людей, и потому твой путь ничем не отличается от моего. Однажды ты поймешь, что все божества — будды.
— Никогда.
— Наш спор никогда не утихнет.
Оба они посмотрели на реку, своенравную, как и судьба.
— Я все еще не могу забыть Авако, — вновь заговорил Юзуки. — Могу ли я увидеть ее?
— Она была со мной. Ты не узнал ее?
— Теперь припоминаю, что у твоего спутника было знакомое лицо... Но это не Авако. В ее глазах сиял огонь, а твоя спутница — лед. Белые лисицы всегда окружены льдом.
Канрэн ничего не ответил. Вместо него заговорило Небо — первым снегом, закружившимся меж ними.

© Copyright: Александра Котенко, 2014

Регистрационный номер №0261586

от 26 декабря 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0261586 выдан для произведения: В полночный час черепица храма Лунного Лотоса почернела, как и воды реки, пробившей неподалеку русло. Монахи разошлись спать, лишь настоятель составил пару непроглядной ночи, не сомкнув глаз. Вскоре их стало трое: монах, тьма и гость. Путник прибыл издалека, но его одежда выглядела более пригодной для праздника, чем для дороги. Вот что было странно: на подоле и рукавах не осела пыль. 
— Снова прилетел, — настоятель Канрэн налил в широкую черную чашку густое сакэ.
— Снова приторное приветствие, — гость взмахнул рукавами, и серебристые узоры спали с ткани, сделав ее непроницаемо черной, как и наряд-кэса монаха. Скупые движения выдавали в колдуне человека основательного, черные глаза будто читали в душе каждого сокровенные тайны, ему хотелось беспрекословно подчиняться. Лицо ночного посетителя храма было широковато на вкус столичных красавиц, однако его холодная отрешенность притягивала сердцеедок как мед пчел.
Гость сел напротив Канрэна, отложил в сторону шапку-эбоси, этим самым показывая, что больше не является официальным лицом. Монах подвел чашку под руки кланяющегося гостя, также кланяясь ему, Камо-но Юзуки, оммёдзи и другу. Друг не любил местное сакэ, «горную росу», тягучее и чересчур сладкое. Однако он приехал сюда не просто поболтать с давним знакомым: приобщение к сакэ из риса, выращенного в земле этой провинции, было необходимостью. Ритуалом.
— Приторны поддельные улыбки из столицы, — настоятель подал Юзуки чашку с водой, набранной в горном источнике. Это тоже ритуал.
— Улыбки монахов тоже могут быть приторны, если они всего лишь копируют лица статуй.
— Верно.
Настоятель Канрэн казался человеком заурядным: узкое лицо, кожа бледна и тонка, как у больного; оттопыренные уши просвечивали на солнце, вызывая смешки братии и прихожан; никто не мог припомнить его глаз, будто бы всегда сощуренных. Но когда настоятель улыбался, в него как  вселялся Будда. Кроме того, щуплый монах обладал  глубоким голосом дракона. Его проповеди сложно было забыть, потому что этот чудесный голос струился прямо в душу и оставался в ней, властно напоминая о карах ада и чудесах Чистых Земель.
Слова оммёдзи вызвали у Канрэна ту самую улыбку, и монах, зная ее силу, немедля спросил:
— Как ты отличишь, искренняя улыбка или подделка?
— По чистоте. Если я сам чист, то лживая улыбка покажется мне грязью на лице, — невозмутимо ответил Юзуки, предлагая монаху самому разбираться, достоин он сана или нет.
— Ты прилетаешь сюда каждый год восстанавливать свою чистоту. Мы же, монахи, достигаем ее раз в жизни и держимся за достигнутое до конца.
— Не обманывай меня и себя. Таких, как ты, мало. Любой монах может скатиться с горы обратно к подножию, позабыв вкус просветления.
— Тогда его просветление не было истинным.
— Тогда тот, кто объявил о его просветленности, тоже лжец, лишенный чистоты. Чистоту должны проверять боги, а не люди.
— Ты обвиняешь монахов в том, что они люди?
— Может быть, может быть...  Слыхал я одну историю. Жил-был монах, утверждавший, что  в женщинах нет ничего святого. Он бежал от них, как от голодных духов, и сутками не покидал золотого зала, если на ночь в храме останавливались прихожанки. В прочее время он выглядел внушительно, и никто не сомневался, что просветление его достигнуто. Настоятель уже был готов передать свою золотую робу ему, как преемнику. Но монах сбежал из храма — с женщиной удивительной красоты. Его слабость оказалась настоящей. Спустя время та женщина сама ушла в храм. Она часто расспрашивала бывшего монаха, в чем же суть его учения, и ей так понравились его неохотные проповеди, что вместо него она увидела свет Будды. Так что же с чистотой монаха?
— Он не видел истинного света, однако привел к нему другого человека. Не испытав просветления, он побыл для женщины бодхисаттвой. Слыхал и я одну историю, мой дорогой гость. Жил де в столице под самым носом Сына Солнца оммёдзи, искусник, каких мало. Видел намерение проклясть еще до того, как оно стало явью, исцелял порчи одним словом, прогонял демонов одним выстрелом из лука. Вот настал большой праздник, и присутствовал он на церемонии священного танца кагура. Смотрят люди, а оммёдзи-то дурно делается. Звякнули бубенцы жрицы-мико один раз — а защитник наш побледнел. Звякнули второй — а защитник вопит дурным голосом. Велели жрице танцевать до конца, а воинам — окружить с мечами наголо нечистого. Он раскрыл рот, и из него выползла черная змея. Как только хвост ее высвободился из рта оммёдзи, тот упал замертво. Змея же набросилась на жрицу, но та не прекратила танца, и с новым звоном священного жезла демон в змее погиб. Воины изрубили гадину на мелкие кусочки, других мастеров тайного искусства позвали. Те и рекли: демон внутри человека третий год как жил. А ведь все три года оммёдзи служил людям верой и правдой. Так что же с его чистотой?
— Демонов может побеждать и грязный душой человек, было бы много ки. Человек сам выбирает источник силы. Я выбрал чистоту, потому что сердце не чернеет от нее. Моя душа будет чиста, и я не обращусь в злобного духа после смерти.
— Высокая цель. Но есть кое-что кроме нее, —  монах ждал, что друг догадается, но тот лишь пожал плечами. Тогда Канрэн сам продолжил:
— Это гордость. Я знаю, что ты хочешь приобрести славу великого оммёдзи. Я же, хоть и настоятель, славы не хочу. Хочу лишь, чтобы как можно больше существ очистились.
— От моей гордости нет людям страдания. Я спасаю их души так же, как и ты. Чем выше мое искусство, тем вероятнее моя победа над демонами.
— Ты спасаешь их тела больше, чем их души. После твоих обрядов люди не встают на путь очищения, а живут, как и жили прежде, и карма вновь приносит им те же беды. Ты спасаешь их на время, а Будда спасает навсегда, если, конечно, его ладони были достигнуты по-настоящему.
— Наш спор никогда не угаснет.
— Если ты не подстрижешься в монахи...
— Никогда, — засмеялся Юзуки, хлопнув веером по колену. Он кивнул в сторону, на письменный столик, прикрытый развернутым свитком. — Доставай. Я же знаю, что ты для меня припас сакэ получше. 
— Я освящаю его сутрой Драконьего Лотоса, — отшутился монах и как ни в чем не бывало откупорил бутылку и разлил сакэ, на этот раз обоим.
— Что за сутра такая? — Юзуки прихлебнул сакэ.  — Никогда не слыхал о такой.
— Сутра дочери Морского Дракона, владыки Рюдзина, зовущейся Дзэннё...
— Всегда было выше моего понимания, почему вы, буддисты, даете свои названия нашим богам. Дзэннё! Так и поверю, что Ватацуми-но микото, господин моря, назвал свою дочь так.
— После принятия веры старое имя отвергается. Разве и ты не получил взрослое имя при обряде обрезания волос? Не перебивай меня. Так вот, однажды море забрало себе корабль, на котором плыли монахи, прошедшие обучение в западных землях. Они явились ко двору Рюдзина, выслушивающего каждого утопленника. Тогда-то Дзэннё и соприкоснулась со святым учением. Глаза ее раскрылись, и она стала буддой, подавая пример всем женщинам: они тоже могут получить освобождение. Эта сутра посвящена тем женщинам, которые боятся глядеть в сторону будды, так как родились «нечистым племенем». Эта сутра посвящена тем мужчинам, которые омрачили свой разум ложными убеждениями и не понимают, что для Будды все равны: император и нищий, воин и торговец, старик и младенец, мужчина и женщина.
— А я все ждал, когда же ты опять возьмешься за свое, порочный монах!
— Порочный монах? Я?
— Из десяти твоих историй девять будут о женщинах. Ты и меня заставляешь приносить истории только о «цветах». Я частенько думал, уж не пеняешь ли на мои скрытые мысли, но я не одержим любовью ни к одной женщине. Наверное, ты говоришь так от своей собственной слабости перед прихожанками.
— Ты смеешься над моими обетами, не иначе.  Я вижу в женщинах ту половину людей, которой сложнее прийти к Будде. Я  удивлен. Неужели ты, оммёдзи, считаешь женщин нечистыми, а любовь — скверной? 
— Не считаю. Любовь порождает сильную страсть, природа которой может оказаться светлой и созидающей, а может оказаться темной и разрушающей. Мы, оммёдзи, тоже имеем много запретов, отводящих от нас гибельную силу страсти. Чтобы быть сильнее, я отказался от чувства любви, и не имею и тени сожаления. Мой разум чист.
— А как же твоя жена?
— Я исполнил долг продолжения рода. Она близкий мне человек, понимает, какие обеты связывают нас и, к счастью, не требует многого.
Юзуки повращал в руках пустую чашку.
— Сакэ закончилось. Я буду спать до часа Крысы следующей ночи.
— Обитель Будды защитит твой сон.
Монах откланялся и ушел в золотой зал храма. Сегодня и завтра он проведет ночь в молитвах. Хоть оммёдзи и не буддист, Канрэн собирался позаботиться о его безопасности. Время перед ритуалом очищения всегда тревожно: чем сильнее колдун, тем сильнее демоны хотят навредить своему заклятому врагу.

Когда-то бог Идзанаги покинул нечистую Страну Корней, мир мертвых. Он водой смыл скверну, оставленную прикосновениями мертвой жены своей, Идзанами. 
С запада пришло учение о ян и инь, движущихся навстречу друг другу с Неба и Земли, и приверженцы его знали: движение двух начал сильно внутри водопада. 
Река Курогава издавна привлекала колдунов водяными каскадами, а где магия, там жди и существ с той стороны. Может быть, монахи выстроили здесь храм только для того, чтобы был и в этих  таинственных горах приют света. Однако сияние Будды лишь подчеркнуло мрак гудящих речным эхом отрогов.
Взбираясь по скользким камням в белом кимоно, Юзуки перемазался в иле. Узкий водопад высотой в два человеческих роста издали напоминал столб льда, такими ровными были его струи. Юзуки встал рядом с ним, позволяя холодным брызгам обдать спину. Одежда мгновенно промокла, а оммёдзи — продрог. Тело всегда боится трудностей, оно дрожит и животно молит хозяина отступить перед трудностью. Тело рождает страх, и Юзуки наслаждался им, напоминая себе, что сделан из плоти и крови. Он наслаждался слабостью, чтобы в следующее мгновение без малейшей жалости переступить через нее: войти в бьющий холодом храм водопада. Вода тяжело ударила по плечам, вгрызлась в кожу, но первое  противостояние длилось недолго: стихия приняла отважного человека как равного себе. Тело онемело, прекратило борьбу, словно пропуская ток воды через себя, подменяясь водопадом. Изменилась и душа  человека. Она потеряла привязанность к лицу оммёдзи, широко раскрыла сверкающие белые крылья, распростерла их над всеми благословенными островами, не меньше. Юзуки слышал поступь каждого зверя, голос каждой птицы, шепот каждой травинки. Он был как Идзанаги, очищенный водой и вернувший себе божественность. Он был как водопад, в котором гармонично скользили друг рядом  другом инь и ян. 
Однако под рассвет чистота вод была нарушена. Выше по течению ветер обокрал ольху, изодрав ее темный наряд и сбросив его листья-клочья в реку. Водопад сбросил добычу ветра на оммёдзи, и от неожиданности тот утратил власть над полетом души до рассвета. Зрение Юзуки обострилось — он провожал взглядом каждый лист, уносимый течением, и ему казалось, что вдалеке река окрашивается в непроницаемо черный цвет, и зло зреет в нем, зло начинает подбираться к водопаду, надеясь проглотить оммёдзи. Повинуясь привычке, Юзуки тут же сложил пальцы в особый знак, создавая щит против демонов. Правой рукой он провернул трижды, призывая копье, отлитое из солнечного света и звенящее яростью к темным духам. 
Оглушительная тишина. Даже птицы потеряли голоса, предчувствуя схватку. Звук реки изменился: ритмично забил незримый барабан, тревожно и фальшиво засипела невидимая флейта. Вдруг музыка демонов прекратилась. Оборвалась, будто ее перебил более сильный аккорд. Из сени деревьев, склонивших ветви к реке как для питья, в реку вошла женщина. Белое тонкое кимоно светилось в темноте, волосы свободно ниспадали по нему. Не замечая опасности, женщина медленно вошла в воду, почтительно сложила ладони и поклонилась водопаду. Вновь пошла, точно зная, где глубокое место. Юзуки притаился, боясь даже вздохнуть лишний раз, но не потому, что испугался за судьбу женщины перед демоном, а потому, что невероятная красота тронула его холодное сердце — чистотой. Ни живой ни мертвый, оммёдзи глядел, как она погружается в воду, и река начинает сиять вокруг нее. Где-то вдалеке протяжно и тоскливо завыл демон, прощаясь с затеей напасть на людей, ведь ему не совладать с такой силой.
Меж тем женщина завершила омовение. Вышла на берег, засмотрелась на голубеющую полоску горизонта — меч рассвета, —  и взмахнула руками так, что брызги искрами разлетелись в разные стороны. Засмотрелся Юзуки на полет капель, отвлекся от женщины, а в следующий миг не увидел на ее месте человека: серебряная лиса с крупной головой вылизывала лапы, как ни в чем не бывало. 
«Оборотень!» — лишь подумал оммёдзи, и лиса словно услышала его мысленный голос, навострила уши и была такова. 
Юзуки тяжело опустился на колени. Он знал, что в горах находят пристанище самые разные твари, но чтобы серебряная лисица, существо невероятной силы, расхаживало рядом с храмом. Пусть и буддийским, но построенным на святом месте людьми, отдаляющими себя от тьмы. Но сильнее демонов Юзуки тревожила неверная природа собственного сердца, которое билось учащенно, ведь было наполнено восторженностью — перед красотой человеческой ипостаси оборотня.
— Ну и дела творятся рядом с твоим храмом, Канрэн...

Юзуки вернулся в обитель Лунного Лотоса на рубеже ночи и дня. Монахи числом в одиннадцать ртов уже вовсю распевали молитвы – слаженно и красиво. Многие оммёдзи недолюбливали буддистов, ведь те отнимали их хлеб, да и как можно радоваться соседству с заморской верой? Юзуки же смог найти в себе сил признать: буддисты делали то, от чего оммёдзи отмахивались – приучали людей к внутренней чистоте и дисциплине. Если сам себя не наполнишь светом, никто не наполнит, а монахи с именем Будды на устах умудрялись заставить самых разных людей опомниться и повернуть течение жизни вспять. Юзуки долго ломал голову, как же так, почему иноверцы, спящие вместе со священными книгами и бормочущие сутры на незнакомом языке, делают людей лучше. Он нашел для себя объяснение в том, что сколько бы ни было на свете вер, а чистота – одна. Ведь и он сам, и монахи выбрали это место для очищения души, в этих горах, а значит, под разными знаменами их вели схожие чувства. Да и настоятель Канрэн разве дурной человек? Много раз Юзуки слушал, как монах разговаривает с прихожанами, каждому находит слово утешения и надежды. Много раз видел, как в храм приходят люди с больным взглядом, а уходят с лицом, исполненным внутреннего сияния. Это заслуга человека по имени Канрэн, а не Будды или злых сил, противостоящих оммёдзи. А буддизм лишь собирает под своими крыльями людей, и без того ищущих чистоты. Может, не происходи Юзуки из рода оммёдзи, он и сам бы пришел в обитель, подобную Храму Лунного Лотоса. Звездам лучше видно, как чьей судьбой распорядиться. Если божества созвездий с ледяной кровью и горячими руками выбрали для человека рождение в одном доме, то ему стоит быть верным этому дому. Юзуки никогда не сомневался в том, что его судьба — быть оммёдзи, колдуном на службе у Его Величества, защитником столицы от злых сил. Только в этом он видел горящий путь души. Его визиты к другу-настоятелю лишь подчеркивали непреклонность оммёдзи стоять на стезе Искусства Света и Тьмы, Ян и Инь.
Канрэн вернулся в комнату к вечеру. Как всегда, настоятель ставил заботу об общине выше забот о друге. Закрыв перегородку, Канрэн оглушительно чихнул.
— Первым снегом пахнет.
Юзуки принюхался. В комнате действительно было необыкновенно свежо, но, что более удивительно, свежесть исходила от его одежд, прохладных на ощупь снаружи, как если бы он только зашел с мороза.
— Лисьи чары! — спешно вскочил он, думая, что оборотень успела проклясть его.
— Лисьи? Так ты встретился с ней? — монах как ни в чем не бывало сел, указывая оммёдзи на место напротив. — Не суетись, в ее энергии нет зла.
— Нарушить лето запахом зимы — все равно что нарушить равновесие, — упрямо повторил Юзуки. Он не мог понять, почему запах оборотня пристал к нему.
— Право, то, что касается человека, часто неестественно. Внутри сердца должен быть изначальный свет, а оно вбирает в себя противоестественную тьму. Человек мог бы жить в гармонии с природой, но его окружает город грехов, и человеку вынужден изредка возвращаться к своей настоящей натуре. 
— Ты защищаешь оборотня? — голос Юзуки невольно оказался слишком громким.
— Ты хочешь спросить, якшаюсь ли я с оборотнями, — монах сохранял спокойствие. — Я знаком с этой лисицей, хотя совершенно неверно называть ее просто лисицей или просто оборотнем. Она наша прихожанка.
Юзуки не сразу понял смысла слов. Растерянно он смотрел на монаха, и в какой-то миг тот сам показался лисом, неумело принявшим обличье человека.
— Как лиса может быть прихожанкой?
— Любой может прийти в храм и помолиться Будде. Любой может прийти в храм и сесть в медитацию. Правда, я рад, что у нас сейчас нет молодых неокрепших духом послушников, — монах задумчиво почесал нос. — Оборотни тем и славятся, что обладают прекрасной внешностью, и, если старая братия уже умеет воспринимать любую красоту одновременно как дар Будды и как испытание, то молодые монахи могли бы сойти с дорожки, пусть сама лисица не отвращать от учения пришла.
— Зачем же?
— Говорю же: за просветлением. Потому и нельзя величать ее боле ни лисицей, ни оборотнем. Святости в ней больше, чем во мне. Скоро она станет совсем как божество, «перейдет берег» и вернется спасать людей и зверей от бренного мира. Ты же знаешь, что люди за дурные поступки в следующей жизни обращаются  в зверей. Но и зверь может вспомнить, что он был человеком, и зверь может за одну жизнь выйти на свет, от которого был далек при жизни человеком.
— Почему эта по твоим словам святая совершала омовение в реке? Ей мало того, что она делает в храме?
— Потому что ей мало. Я и сам не совсем понимаю, почему бы ей не сосредоточиться на одной практике медитации. Но, может, звери, даже бывшие, живут по другим законам, чем люди? А не хочешь ли спросить у нее сам? Она никогда не уходит больше, чем на три дня. Завтра объявится.
— У меня нет причин встречаться с подобными существами.
— Не поверю, Юзуки. Ты и со мной встретился из-за любопытства: правда ли мой голос чарует людей.
Юзуки лишь хмыкнул в ответ. Ему страшно было увидеться с прекрасным созданием, но оммёдзи давно привык идти навстречу страху, чтобы выжать его из души. Можно сказать, что именно страх вел Юзуки навстречу жизни, заставляя входить в самое пекло и выбираться целым и невредимым. Теперь он просто не мог не встретиться с лисицей.

— Если соткана из добра, придет утром. Если из зла — вечером, — придумал правило Юзуки, забывая, что и сам явился в храм под покровом тьмы. Он ожидал оборотня, бродя вокруг храма и прислушиваясь к тихой молве деревьев. Почему-то ему казалось, что сосны смеются над ним, и хохот их с угасанием дня становился все несдержанней. Теплый ветер закачал верхушки, призывая их танцевать вместе с быстро пролетающими облаками, но в беспокойном танце не было ни капли достоинства — пьяное безумье демонов, такое непохожее на сдержанность Юзуки. Внешнюю. Если бы кто-то стал снимать с оммёдзи вместе  с одеждой чувства, то сдержанности хватило бы только на верхнюю охотничью куртку-каригину, и он бы цеплялся за нее даже из последних сил. Не как за сокровище, как за стража, потому что под спокойствием в душе Юзуки тоже бушевал ветер, разгорячивший кожу изнутри. Он делал вид, что ждал оборотня для холодной встречи охотника на нечисть, но на самом деле он ждал женщину как пойманный в сети любви мужчина. 
Ее силуэт сиял между деревьев и заслонял край встающего солнца. Сосны приподняли ветви, боясь коснуться божественной лисицы, и ветер задул ласково, приветствуя ее. Из четырехлапого зверя фигура вытянулась в человечью, и перед Юзуки предстала женщина, удерживающая край шляпы  рукой с продолговатыми пальцами. Юзуки, родившийся в столице, ценил белокожесть, но ее руки были почти прозрачны, и оттого делалось жутко: не расплывется ли образ во мраке чудовищем, не разрушит ли... красоту? Юзуки видел лишь нижнюю часть лица, но готов был поклясться: такой красавицы он никогда не видал. Он махнул рукой, приглашая оборотня пройти в храм. Даже войдя внутрь женщина не сняла шляпы, не желая раскрываться перед оммёдзи. 
Они заняли комнату настоятеля, как будто келья предназначалась именно для них. Женщина изящно села, показывая манеры благородной. Юзуки сел напротив, пристально глядя на нее. Он был готов напасть в любой момент, если вдруг женщина решит показать характер демона.
— Ты — не человек, — Юзуки меньше всего хотелось грубить ей, но иначе он просто не мог.
— Уж не упрек ли я слышу? Я родилась такой, — оборотень обладала голосом мягким и бархатистым и выговаривала слова медленно, будто пробуя на вкус чужеродную речь.
— Демоны надевают человечьи лица, чтобы обманывать людей.
— Так ты из тех слепцов, которые любого, не принадлежащего к человеческому роду, называют демонами? 
— Ты не божество.
— Воистину, только два начала перед твоим носом – либо свет, либо тьма, — женщина отчитывала его, и обидной казался ее ледяной изгиб губ. — Не ошибочно ли называть тьмой то, что ею не является? Ты видел  меня у реки. Настоящие демоны сбежали от меня, потому что не призвали во мне своей. Я не человек, не демон, не бог, но я чиста.
— Кто же ты?
— Бессмертная лисица.
—Ты украла чью-то жизнь?
— Ты знаешь легенду лишь половину. Одни лисицы крадут жизненную силу людей, но это поддельное бессмертие. Они превращаются в чудовищ, зависимых от людей и гибнут от рук колдунов или монахов очень скоро. Другие обладают человечьим умом от рождения и, страдая от звериных тела и повадок, начинают искать путь, как же сбросить оковы судьбы. Они поворачиваются к тем же учениям, что и люди, и вера их крепче, чем у людей, ведь  страшно стать снова животным, не ведающим зла и добра.
— Обман. Люди выбирают одно учение, потому что служить двум – предавать одно из двух. Ты же расходуешь себя на заискивание перед Буддой, а не настоящую веру. Твои молитвы могут быть только уловкой, потому что ночью ты ворожишь под звездами, отрекаясь от Будды.
— Я не встречала людей, которые бы служили одному господину, отбросив тысячу других. Даже влюбленная в мужа  женщина разделит любовь к нему и детям, даже преданный вассал будет вместе с господином любить что-то еще, даже ты, оммёдзи, мирно живешь в храме, хотя, по твоим же словам, выходит, что ты этим предаешь искусство Инь и Ян. 
— Ты порицаешь других…
— И не оправдываю себя? Если ты чист, то рассмотри во мне чистоту. Если твоя душа источена червями страстей, то обвини меня в сотне грехов. 
Юзуки разглядывал пальцы рук — то своих, грубых, то ее, выточенных из льда. Он знал ответ с самого начала. Все, чего он хотел на самом деле, — повода для встречи.
— Не могу обвинить. Я испытывал тебя.
— А я — тебя.
Первая улыбка — солнце, разбивающее зимние оковы реки. Юзуки не выдержал: так хотелось увидеть глаза собеседницы, что он вскочил, стремительно сделал шаг вперед и сорвал с нее шляпу. Один лишь миг был дан ему, чтобы увидеть небесно-синие глаза, потому что женщина тут же закрыла их, чтобы скрыть часть своей красоты. Она поднялась и отряхнула дорожное кимоно с брезгливостью.  
— Мы испытывали друг друга для разных вещей. Лучше запомни меня как демона, околдовавшего тебя. Я не для того ждала пятьдесят лет, чтобы стать всего лишь желанной женщиной. Твои чувства оскорбляют меня. Если ты так слаб, то лучше возвращайся в столицу и продолжай  тренировки духа.
Юзуки онемел. В груди защемило обидой напополам с отчаяньем, потому что только что прекраснейшая отвергла его. И когда она успела стать столь дорогой для него? Лисица выскочила за дверь, и Юзуки, потеряв рассудок, побежал вослед. За перегородкой уже никого не было: храм скрывал прихожанку, чистую душой, от другого горячеголового гостя.
Юзуки вернулся обратно. В комнате пахло снегом, и не было для него аромата лучше. Постепенно он приходил в себя.
— Что же я наделал, а, Канрэн?
Жгучий стыд преследовал его. Как же так вышло, что он, знаменитый колдун, сдался перед лисицей всего за две встречи. Как же случилось, что он обезумел и проиграл ей? Он позабыл, зачем прилетел в храм на волшебном ветре. У него есть долг перед столицей, перед настоящими, а не поддельными людьми, и во что бы то ни стало он должен завершить обряды, пока луна не обрела силу на небосклоне дня и ночи. Это наказание, посланное ему богами за излишнюю самоуверенность. Это испытание, из которого Юзуки выйдет либо достойным ремесла Инь и Ян, либо ничтожным человеком.
Он сел в медитации, призывая звездный свет очистить его душу от скверны. Но почему-то на воззвание к звездам приходил без конца один и тот же образ — печальных синих глаз лисицы. Юзуки с остервенением пытался прогнать лисье наваждение, и, когда звезды стали просто звездами, решил, что ему наконец-то удалось победить темное влечение к оборотню.

— Он на глазах легко меняет цвет
И изменяется внезапно.
Цветок неверный он,
Изменчивый цветок,
Что называют — сердце человека.
Синеглазая женщина нараспев прочла стихотворение, отбивая ритм легким постукиванием веера. Настоятель Храма следил за каждым ее движением, читая настроение гостьи. С последним ударом женщины он хлопнул в ладони, завершая ее декламацию.
— Оно-но Комачи, сложившая это стихотворение, носила бремя тяжелой кармы. Ее возлюбленный обещал сто ночей подряд приходить к ней и тем добиться ее сердца, но в сотую ночь трагически погиб. Почему ты вдруг вспомнила ее?
— Моя карма тоже тяжела. Спустя столько лет, столько жизней вновь встретить его...
— Аоцуки-но Авако... — Канрэн назвал имя гостьи. — Прожившая более пятидесяти лет, лисица, научившаяся превращаться в женщину лишь ради обретения бессмертия, споткнулась о камешек прошлой любви?
— Смеешься надо мной. Я сильно любила его в жизни человеком. Нас разлучили, потому что мое рождение показалось его родителям слишком низким. В ночь, когда в его дом вошла невеста под красным покрывалом, в небе сияла голубая луна отчаянья, и я бросилась в реку. Черная вода забилась мне в рот, когда я кричала его имя. Один слог его читался также, как иероглиф «лисица», и с тех пор я рождалась только в рыжей шкуре. Я жила, вспоминала, кем была, пыталась ухватиться за рукав бессмертных и снова умирала, не добившись своего. Впервые у меня получилось стать человеком, но что за насмешка — ценой за это должно быть отречение от любви. И вдруг я встречаю его! 
— Ты не ошибаешься?
— Нет. Душа узнает душу. Я узнала его еще на Лисьем Водопаде. Вода нашептала мне, кто именно стоит выше по  течению.
— Ты беспокоишь меня. Что же ты выберешь — бессмертие или любовь?
— Едва я выберу любовь, то вновь обращусь в лисицу и, скорее всего, тут же забуду, кто он такой. Карма так тяжела... Как и возлюбленный Оно-но Комачи, он прождал меня сотню дней-рождений, но нам не суждено быть вместе.
— Любовь не стоит бессмертия, — жестоко произнес Канрэн, ведь иногда ученикам нужна не вдохновляющая проповедь, а тяжелый удар палкой.

— Мой разум чист, — хотел бы сказать Юзуки с былой уверенностью. Шел шестой день его ритуальных стояний под Лисьим Водопадом, но никогда еще оммёдзи не ощущал себя таким грязным. 
«Любовь — скверна?» — вспоминал он дикое предположение Канрэна. 
 «Темная природа страсти?» — вспоминал он и свой ответ.
Без сомнения, он познал оборотную сторону любви. В груди жгло, а все мысли сводились не к единению с божествами и очищению, а к желанию видеть перед собой обольстительницу с синими глазами. Юзуки перепробовал все средства от демонического колдовства, предполагая, что стал жертвой лисьих чар. Обряды ничего не меняли, а значит, любовь была засевшей внутри него, как цикада внутри кокона, искренней… чистой? Сколько бы раз Юзуки не выходил из-под ледяных струй водопада, с первых шагов он ощущал тяжесть на плечах и в груди. Душа оммёдзи задыхалась в бурлящем котле любви, и в собственной коже Юзуки было нестерпимо жарко. Как юнец он сорвался в весенний вихрь и как старец дрожащими руками пытался удержать покой, не веря, что руки его уже слишком слабы для этого.  Годы испытаний, пройденным колдуном во время обучения,  напрасно сгинули, когда он встретился с настоящей любовью. И была она не мелка, а глубока, как ручей отличается от Млечного Пути. 
Юзуки мог поклясться, что всегда любил только эту женщину, что образ ее прожжен роковым тавро у него внутри, и злая ирония в том, что она оказалась лисицей-оборотнем. Будь она просто женщиной, Юзуки был бы спокоен. Даже окажись она монахиней или чужой женой, знания, что они живут под одним солнцем, было бы достаточно для его счастья. Юзуки не мог простить себе любви к демону. Стыдно оммёдзи вставать на одну доску с врагами. Как лисица и сказала, он делил мир на свет и тьму. 
Оммёдзи думал, что он ЗНАЛ тьму. Колдовством, луком и копьем он изгонял демонов — грязь, которую нельзя смыть, можно лишь уничтожить, отправив обратно в темный мир. Существование светлой демоницы само по себе было противоестественным, бросало вызов знаниям Юзуки-оммёдзи, посвятившего жизнь искоренению нечистой силы. Что уж говорить о любви к источнику скверны? Юзуки не желал открывать глаза на ее чистоту. Он клеймил ее за кровь и клеймил себя за чувство, которое невозможно вытравить — оно крепко сплелось с душой Юзуки. 
Он глядел на свое разбивающееся брызгами водопада отражение в воде, и ему мерещилось, как во рту отрастают клыки и лицо темнеет, обращаясь в маску демона. Нет опасности хуже для колдуна, чем самому обратиться в источник скверны. Любовь нужно было пресечь. И Юзуки не придумал ничего лучше, чем вызвать из светлого мира богов солнечное копье, поражающее демонов. Если он убьет лисицу, то она — демон, уязвимый для света. Если она уцелеет, то он убьет ее образ и останется Юзуки, мастером Света и Тьмы.

С копьем наперевес Юзуки искал оборотня.  Где же она скрылась?   Снежным древом среди сосен, израненных ночью до смолы? Дрожащим отражением в пиале лживо-приторного сакэ? Неверной тенью за перегородкой? В пустом храме его шаги звучали зловеще. 
«Куда подевались монахи? Здесь даже не пахнет жизнью. Неужели демон показал настоящее обличье и пожрал всех, не оставив ни капли крови, ни следа разрушения?»
Юзуки еще раз обежал храм, и никого не встретил. В недоумении он остановился в золотом зале, прислушиваясь, не развеет ли кто тишину. Только лучины горели, потрескивая, как ни в чем не бывало. Тут Юзуки вскользь глянул на лик деревянного крашеного Будды. Он  улыбался из-под маски. Белая морда лисы насмешливо глядела пустыми глазницами на Юзуки, который остался в дураках.  В ярости оммёдзи ногой толкнул изваяние, и оно тяжело грохнулось в сторону, продавив доски пола, как гнилые. Там, где стоял Будда, оказалась дыра — как раз чтобы в нее мог поместится человек. Юзуки нагнулся над ней, и услышал отдаленные звуки молитвы.
«Монахи там?»
Он осторожно спрыгнул вниз, на камни. Голова его чуть не доставала до потолка. Хоть было темно, он каким-то чудом мог различить каждый камушек. Юзуки направился навстречу голосам, и со временем различил, что их всего два — мужской и женский. Впереди забрезжило голубое сияние. Оммёдзи прокрался вдоль стены, чтобы не быть замеченным, и осторожно выглянул из-за каменной стены. Под расширившимися сводами пещеры была расстелена необычная циновка круглой формы, изукрашенная разноцветной мандалой —  картой вселенной. С двух сторон циновки, друг напротив друга, сидели обнаженные мужчина и женщина, низко склонивши голову и в унисон повторяющие слова сутры. Грозно звучала она, и ритм нарастал, заставляя энергию в пещере заходится пугающими волнами. Энергия света и энергия тьмы поочередно касались Юзуки, и свет исходил от женщины, а тьма — от мужчины. Вдруг он узнал их. Его женщина и его друг. Оборотень и монах. Губы их одновременно перестали шевелиться, но молитва продолжалась, будто сама пещера, сама земля теперь молится за них. Они встали и вышли в центр мандалы. Сели, и у Юзуки не осталось сомнений, что произойдет дальше. На его глазах, монах, отрекшийся от соблазнов плоти, и лисица, идущая путем Будды, нарушали священные клятвы. 
Юзуки оторопело наблюдал за ними. Он не мог понять их, и в голове не рождалось ни единого объяснения их поступку. Но, глядя на лицо женщины, которой ему хотелось бы признаться в любви, Юзуки ощутил сильную ярость. 
«Говорила, что не сможет жить без меня...»
Чужие мысли вошли в его душу.
«Говорила, что дождется сквозь тысячу рождений....»
Или эти мысли жили в нем всегда?
«Говорила, что навеки связана лишь со мной... Со мной, не с ним!»
Ярость оммёдзи обрела форму: она влилась в солнечной копье, которым Юзуки хотел очистить лисицу, и изменило желание наконечника. Юзуки не видел, как золотым солнечным светом заполыхало его лицо и руки, он просто метнул копье вперед, передавая ему весь свой кипучий гнев, всю свою пламенеющую любовь. Собственный свет ослепил его, как ослепил монаха и оборотня другой свет: в миг, когда копье пронзило их обоих, они уже не принадлежали миру живых, и разрыв тел и душ ознаменовался вспышкой, противостоящей боли Юзуки. Золотая волна встретилась с голубой, и в небе над храмом злорадно вспыхнули три звезды, чтобы погаснуть навсегда. 

Девять лет минуло, как сон. Камо-но Юзуки шел по Седьмой Линии столицы, помахивая наполовину опустошенной тыквой-горлянкой. В ранний час увидевшие его люди могли подумать лишь одно — возвращается с тайной встречи с любовницей. Но почему же его лицо не кажется утомленным? Наоборот, оно свежо, и даже возраст не повлиял на необычайную бодрость. Что-то в этом человеке привлекало к нему взгляды больше, чем к лучам восходящего солнца. Внутренний огонь и небесный свет.
Он продолжал прогуливаться по окраинам города даже когда палящее светило поднялось высоко, вышибая из люда пот и тяжелые вздохи. Толпа слепа, занята рутиной, да и то расступалась перед Юзуки. Солнцу было суждено встретиться с луной. Глаза его, закрытые поволокой, прояснились, когда рядом оказались два монаха в потрепанной одежде. В одном из них Юзуки с трудом узнал Канрэна. Будда, притворившийся человеком, незаметен, пока его не окликнешь. Просветление стерло черты лица монаха, сделало их неприметными, и только задержавшийся подольше взгляд выявил истинную природу монаха — чистый ровный свет, который не может принадлежать земному человеку. Тот же свет был присущ его спутнику, но Юзуки не было дела ни до кого, кроме Канрэна.
— У меня осталось еще сакэ. Ты должен выпить со мной.
— Должен, — поклонился ему монах, подавая знак спутнику. Тот кивнул и продолжил путь, растворяясь в многоцветной толпе.
Они остановились на мосту через реку Камо, отделявшую священную землю города императора от прочей земли.
— Когда-то моим другом был человек из высшего света, утонченный и благородный. Теперь я вижу перед собой закаленного вояку с лицом хищника, но при этом похожего на меня.
— Когда-то моим другом был человек, говоривший одно, но делавший иное. Ты похож на того, кем собирался стать мой друг, но я не верю, что он мог достичь идеала.
— Мы изменились.
— И все же узнали друг друга.
— Незримые нити кармы пропадут лишь после настоящего прощания. Мы расстались всего лишь на мгновение, а здесь пролетело девять долгих лет.
— Я не спал с тех пор ни одной ночи, а годы пролетели быстро. Я думал, вы мертвы. Если я изранил даже себя, — Юзуки показал ладони на которых виднелись странные красные шрамы от копья, — то как же уцелели вы?
— Мы уже тогда были мертвы. Как ты понял, я не был человеком. Я был лисом—оборотнем, как и Аоцуки-но Авако, и прибыл через океан в эту страну, потому что так мне повелел Будда. Здесь я должен был обрести последнее очищение в моем длинном, двухсотлетнем пути. Знаешь ли, есть много путей победить природу зверя и человека. Я выбрал соитие, уничтожающее дурную карму. Без любви, без страсти, без привязанности. Мне нужна была женщина высокой чистоты, подходящая лишь мне, и я потратил годы на ее поиски. И нашел Авако, такую же, как я. Ее тоже привели из Западной Страны сны, посланные Буддой. Мы уединились в храме и ворожбой поддерживали его благопристойный вид. Несколько лет мы тренировались порознь: я — в храме, а Авако — в горах. И вот настал час, которого мы так ждали. Увы, мой друг, оммёдзи тоже понимают, где места силы лучше всего. Увы, мой друг, Будда посылает испытания для сердца, а сердце Авако было в прошлом больно тобой. Она отказалась от прошлого. Мы переродились в той пещере за мгновение до того, как переродился ты.  Ведь ты тоже умер тогда, Юзуки? Твое тело сейчас не более, чем одежда на плечах солнечного духа.
— Вот как все было... Да, я уже не тот, что раньше. Я отказался от поста оммёдзи, сказав, что меня одолел демон и я осквернен. На самом же деле я не мог остановиться. Я охотился. Я находил тварей тьмы и уничтожал их так, будто они и были моей любовью. Лишь учую их разлагающийся запах, и нет  мне покоя, пока не сотру с лица земли выползшую наверх тварь. Я был псом — колдуном, который охотился лишь когда хозяин указывал пальцем, я стал волком — бешеным воином, бросающимся в безумии на добычу. Вместо тонкого искусства Инь и Ян я знаю теперь жажду боя... Но ведет меня не ненависть к демонам. Говоришь — без страсти и привязанности? Вот что пробудило мою ярость в седьмую ночь! Скверна начинается там, где нет искренности. Та, кого ты зовешь Аоцуки-но Авако, вымарала чистоту наших чувств предательством. Я — копье, привыкшее уничтожать нечистое, и, видя его, я выполнил предназначение.
— Выполнил. Шесть ночей ты очищал себя у Лисьего Водопада. На седьмую ты вспомнил прошлую страсть, и она оказалась губительной для тебя, равного новорожденному после ритуала. Страсть — нож, вскрывший дремавшие в тебе древние силы, ведь у тебя и предков одна причина для пути колдовства: небесная кровь передается из поколение в поколение.
— Кровь Идзанаги, ненавидящего тьму. Кровь, переполненная огнем, уничтожающим скверну.
— Ты умер тогда, в прогнившем храме, заколдованном лисами. Я и Авако хотели стать божествами, но никогда бы не подумали, что сможем утянуть за собой в путь еще одного человека. 
— Чему же ты радуешься? Я так и не стал буддой. 
— Будды хранят не только тех, кто носит четки. Ты защитник — всех людей, и потому твой путь ничем не отличается от моего. Однажды ты поймешь, что все божества — будды.
— Никогда.
— Наш спор никогда не утихнет.
Оба они посмотрели на реку, своенравную, как и судьба.
— Я все еще не могу забыть Авако, — вновь заговорил Юзуки. — Могу ли я увидеть ее?
— Она была со мной. Ты не узнал ее?
— Теперь припоминаю, что у твоего спутника было знакомое лицо... Но это не Авако. В ее глазах сиял огонь, а твоя спутница — лед. Белые лисицы всегда окружены льдом.
Канрэн ничего не ответил. Вместо него заговорило Небо — первым снегом, закружившимся меж ними.

 

Панацея Горгоны

Огня небесного печать