Княгиня Ольга

 

Жизнь скучная, грустная и, вопреки досужему мнению, очень просто устроенная штука. Кто-то предпочитает называть ее чудом и божьим даром, ежевечерне шепчась с усиженной мухами картонкой в красном углу о продлении этой иллюзии счастья; кто - адовыми муками, еженощно призывая смерть, не имея душевного мужества (а, может, и, вслед за Гамлетом, боясь-таки снов) вскрыть себе вены; третьи относятся к ней, как к захватывающей азартной игре, совсем даже не беря в голову, что мы лишь проигрываем то, что выиграли, либо выигрываем то, что проиграли, ибо из праха взят человек и в прах обратится. Да, если господь хочет наказать человека, то отнимает у него разум – выражение довольно меткое, но это не самая страшная пытка в его арсенале. Если уж совсем нужно довести раба своего до безумия, он дарит ему… счастье любви. Страх потерять ее, эту любовь, любовь любимого человека или же сам предмет любви, будет висеть над ним дамокловым мечом до тех пор, пока не отнимется она у него тем или иным способом. Нет смысла тут и упоминать об удавке ревности, что и гораздо хуже того меча, и доводит порой сумасшествие это до такого порога, откуда уже нет возврата. Истории Отелло и Арбенина – лишь бледные зарисовки, в одну линию наброски того, до чего может довести ревность, особенно если не нелепо ошибочная или спровоцированная заведомо, а доказанный обман, предательство:

 

Ночь, проведенная без сна,

Страх видеть истину - и миллион сомнений!..
С утра по улицам бродил подобно тени

 

И не устал - и в сердце мысль одна...

Один лишь злой намек, обманчивый, быть может,

Разбил в куски спокойствие мое!

И всё воскресло вновь... и всё меня тревожит,
Былое, будущность, обман и правда... всё!..
Но я решился, буду тверд... узнаю прежде,

 

Уверюсь... доказательства... да! да...
Мне доказательств надо... и тогда...
Тогда... конец любви, конец надежде!..

 

Счастье клокотало в груди Сергея лишь неделю. Умопомрачительное, сумасшедшее счастье, что первая красавица школы, Ольга Шенгелия, ответила ему взаимностью. Провожая ее очередным вечером, он в сотый раз мялся у ее подъезда, опять не решаясь сказать ни «до завтра», ни «люблю». Сама Звезда Востока (как звали ее за глаза, кто с придыханием, а кто и с желчной иронией) слышала это последнее слово так часто, что даже стала находить его скучным. Скучны ей стали все эти призрачные страдания и дрожания безусых юнцов-однокашников, равно как и самоуверенные заверения солидных  уже (как они о себе полагали) молодых людей в взятых напрокат полусмокингах и в БМВ-трехлетках, еще только вчера закончивших школу. Даже этнические ее сродственники, что у наших российских пенатов присвистывают лишь вслед бедрам русских крашеных блондинок (зачем, интересно, красить русый в белый?), восхищенно шевелили усами, случись ей проходить мимо городского рынка. Почему вдруг Сережа? Да опять же из скуки, наверное. Он носил ее портфель с шестого класса, и любил еще в те нежные поры, когда неведома была ему эрекция. Теперь же… Теперь любовь высушила и без того тощего и длинного выпускника школы №7 города «N» до прозрачности. Он был, тем не менее, красив. Тонкие черты лица, русые чуть вьющиеся волосы, серые глаза… Но… Именно глаза. Глаза влюбленного, давно бреющегося мужчины и так-то не светятся интеллектом, глаза же шестнадцатилетнего влюбленного юноши мутны и бессмысленны, как глаза половозрелого, но еще ни разу, так сказать…, племенного бычка. Так почему же все-таки он?

Если у вас когда была собака, то вы помните, как привязаны были к ней, невзирая на то, что привязанность, это, как раз, собачья черта. А еще вы помните, какую боль начинали испытывать, когда собака ваша начинала стареть, и вы вдруг понимали, что однажды… Боль от только представления об этом дне столь невыносима, что ты начинаешь обнимать и целовать, баловать пса, словно прося у него прощенья за те невнимание и неласку, что достались на его долю. Вдруг всплывает в памяти, как больно наказывал за изгрызенные туфли, как ленясь и заботясь пропускаемой серией глупого сериала или бессмысленного футбольного матча, выводил гулять не по часу по два, а лишь на пять минут, справить насущные нужды. Нет, не повернуть время вспять и не воздать за недоданное… Глупо переживать горе до горя, но…

Через неделю выпускной бал, и Оля вдруг поняла, что, может, больше никогда не увидит спутника всего своего детства и лишь начинающейся юности. Ей вдруг стало так тяжело на сердце…

- Да говори же ты, черт! – топнула Оля стройной своей королевской ножкой о сермяжный асфальт.

- Ч-чего говорить, Оля? – знал он что говорить, но теперь испугался до натуральной дрожи в коленях и немеющего покалывания в пальцах рук.

Не слова своего боится влюбленный мужчина, но отказа в ответ. Лучше жить и мучиться надеждой, чем раз и навсегда ту надежду потерять. Это глубочайшее заблуждение. Женское «нет» никогда еще, даже сказанное совсем, на данную минуту искренне, не означало окончательного «нет». Он опустил голову и прошептал еле слышно даже самому себе:

- Я люблю тебя…

- Что? – властно и безжалостно, правда, с счастливо смеющимися глазами, только Сережа этого не видел, повысила голос княгиня Ольга (и так ее тоже звали).

- Я люблю тебя, Оля, - сказал он громче и отвернулся, словно боясь получить пощечину.

Ничего не ответила Оля. Она медленно подошла к Сергею, взяла его лицо ладонями, повернула к себе и жарко и долго поцеловала. Еще одна из тысяч маленьких женских хитростей – не сказать ни нет, ни да. При случае разлада впоследствии, да и просто перемен в настроении, она всегда может напомнить отставленному, что никогда и не говорила о своей любви, а тот поцелуй был лишь минутным порывом в ответ на обаяние искренней непосредственности. Впрочем, если женщина разлюбила – ей не нужны специальные оправдания, в известном смысле, нет безжалостнее палача. Но сегодня…. Сегодня у Сережи из того горба, что гнул его все последние годы к земле, и, будто в горб тот попала сейчас волшебная стрела, вдруг выросли крылья.

 

 

Неделя пролетела, как в волшебном тумане. Он по-прежнему ходил с ней привязанной собачкой, но уже не с школьной ее сумкой, не чуть сзади, а под руку или за руку. Они ходили по магазинам и бутикам губернской столицы, что была в пятидесяти верстах от города «N» (дабы, не дай бог, совпасть нарядом с какой-либо подругой или злопыхательницей, коих в школе было ей премного), где Сережа помогал выбрать Оле платье, туфли, и прочую мишуру к выпускному балу. Он смотрел на менее удачливых своих соперников свысока, гордым наполеоном, и почему-то совсем всерьез представлял себе (любовь лишает мужчину не только рассудка, но глаз, ушей и ощущения какой-либо реальности, вообще), что выбирают они вовсе не бальное, а свадебное платье, и что заявление их давно уж лежит а загсе. Ему она тоже подобрала и костюм, и сорочку, и галстук, и туфли. Идиллия… Но настал вечер зловещей субботы.

С тех пор, как в их школе, пару лет назад это было, на выпускном произошла драка между выпускниками и местной шпаной, что вломилась потанцевать, да попить шампанского на халяву, и один ученик прямо на балу скончался от ран, как пишется в протоколах, несовместимых с жизнью, администрации городских школ больше не хотели брать на себя ответственность за последствия ночных гуляний, такие вечеринки устраивались теперь в ресторанах, кафе или прочих, удобных к тому общественных помещениях за счет и под надзор исключительно родителей. Их выпуск собирался в ресторане «Ардыбаш», что на окраине города. Снят был весь второй этаж, но первый оставался доступным для обычных посетителей. Наверху лестницы плотным кордоном стояли родители, дабы не пропустить ни одного чужака. Неудобство состояло лишь в том, что туалеты и места для курения были только на первом этаже. Ольга, как и следовало ожидать, красотой своею затмила всех. Мало, что ей, на официальной части, единственной среди девочек была вручена золотая медаль, она, в воздушно-серебристом платье своем, в хрустальных туфлях, в поднятых наверх смоляных волосах увенчанных бриллиантовой (стеклянной, впрочем) диадемой,  выглядела именно Звездой Востока или той самой княгиней Ольгой. Ее пожирали глазами не только одноклассники, но и все родители мужского пола, девочки же, равно, как родители пола женского, исходили завистливой ревностью. Последними в жизни Сергея минутами счастья был вальс что подарила она ему, заранее, всего за неделю обучив своего возлюбленного несложным движениям. Далее начался сущий ад. Оля, будто вовсе позабыв о его существовании, ни на секунду не оставалась одна, окруженная толпой поклонников и улыбчивых завистниц, но это были еще цветочки. В какой-то момент, в самый разгар праздника, Сергей вдруг окончательно потерял ее из виду. Сначала он подумал, что она в дамской комнате с подружками, но прошло уже более получаса, а ее все не было. Чувство, которое до сих пор не было ему ведомо, больно ужалило в сердце. Нет, он и раньше, конечно, ревновал, но то была ревность собачонки, что вон того песика погладили, а его забыли. Теперь же, когда захлестнула его, и, как он полагал, их обоих всепоглощающая любовь, ревность сделалась тоже всепоглощающей. Он спустился в первый этаж и поискал ее среди курящих, хоть она и не курила.

- Ольгу ищешь? – раздался насмешливый голос за спиной и Сергей обернулся.

Перед ним стоял рыжий, конопатый, что живого места не видать, вредный и наглый, как почти все рыжие на земле, его одноклассник Ваня по кличке Кетчуп, и надменно, если не презрительно скалился желтыми с гнильцой зубами.

- Да нет, - не смог скрыть растерянности Сергей, - просто подышать вышел.

- А ты пройди в зал ресторана, там посвежее, чем здесь-то, в дыму. Авось надышишься всласть.

Глаза рыжего язвительно горели и Сергея ожгла немыслимая догадка. Он кинулся в зал первого этажа. В центре танцпола вальсировала только одна пара. Это была его Оля и какой-то высокий грузин с гуталинными усами и масляными глазами, буквально облизывавшими свою партнершу от груди к шее и губам... Звучал совершенно неуместный в этом восточном бедламе Штраус. Ольга, кружась, весело смеялась и выглядела совершенно счастливой. Танцпол окружала плотная толпа столь же черных людей, которые, в свою очередь, тоже ее облизывали уже даже и начиная с ног, и взоры их были грязны и похотливы. Кровь покинула голову вероломно, как он тут же и порешил, обманутого влюбленного и он, дабы не упасть, оперся о ближайший стол, и оперся так, что прямо под ладонью оказался у него столовый нож. Сергей вдруг покраснел лицом, глаза вспыхнули безумием, он схватил этот нож и вылетел во внутренний двор ресторана, где находились приватные плетеные кабинки, увитые диким виноградом, но все они были, слава богу, пусты. Сергей метнулся в самую дальнюю, забился в угол и, вряд ли соображая, что делает, начал пилить свое запястье. Нож был именно из столового прибора, то есть, совершенно тупой и с мелкими, но тоже тупыми зубчиками у окончания лезвия, для разделки мяса. Несчастный даже не разрезал кожу, а лишь расцарапал ее, ибо живая плоть - далеко не то же, что прожаренный, срезанный поперек волокон стейк. В минуту обессилев, более от смертельной обиды, нежели от суицидного труда, юноша упал спиной на плетеную стену кабинки и… беззвучно заплакал.

Может он даже и потерял сознание, и на какое время, ему не было ведомо, но очнулся он оттого, что в соседней кабинке кто-то, горячо и прерывисто дыша, легким восточным акцентом шептал:

- Ольга, будьте моею! Ресторан этот принадлежит…, принадлежал мне. Принадлежал лишь до того божественного мига, как я увидел вас! Я кладу, бросаю его к вашим ногам, его и всю мою жизнь, хотите по капле, хотите разом, но забирайте тоже, ибо нет мне теперь жизни без вас! Будьте моей женой!

- О, Рустам, - бритвой резанул Сергея по сердцу до боли знакомый голос. Он источал ровно ту же ласку, что еще вчера он слышал и принимал на свой счет. – Ты так горяч…, ты так красив…, иди ко мне…

Плетеная перегородка справа прогнулась под чьей-то тяжестью, а звуки…, звуки не оставляли никаких сомнений… Совершенно обезумев, Сергей вскочил на ноги и, со всего размаху воткнул длинный столовый нож с округлым окончанием лезвия между ивовых прутьев. Раздался почти неслышный, более удивленный, чем от боли девичий вскрик, но Сергей уже бешеным вихрем летел через ресторанный двор, через дымный холл, на улицу, прочь, прочь, прочь… Он не заметил, как кончился город, начался лес, ветки больно хлестали его по лицу, раздирали ткань костюма и живую кожу до костей, но боли слышно не было. Вдруг путь беглецу преградил полузаросший лесной пруд. Сергей, как-то даже по-детски топнул ногой, сетуя на совсем ненужное ему сейчас докучливое препятствие и, ни минуты не подумав, бросился в воду. Вода была теплой и вонючей. Это его несколько отрезвило. Он попытался встать, но ноги по колени ушли в прохладный и вязкий ил. Наконец, очнувшись от своего безумия и по-настоящему испугавшись, он дернулся было к берегу, но тут же ушел в ил по пояс, а смердящая вода подступила под самый подбородок. Над лесом разнесся дикий его крик, который, впрочем, тут же прекратился гортанным бульканьем. Еще через минуту изумрудная ряска сомкнулась над несчастным, а лес и болото, будто ничего и не было, снова заснули, и лишь зачем-то крикнула кукушка, крикнула один лишь раз, ибо некому больше было отмерять счастливые годы». 

 

     23 июня 2012 года