Как Муравьишка дом обрел. (Подражая Бианки).

     Муравьишка мой был не от мира сего. Начать с того хотя бы, что всех муравьев в муравейнике, что высился верблюжьим горбом под Старой Березою на берегу тихой лесной речки, хоть как-то, да звали, кого Васей, кого Машей, кого Петром Петровичем…, а этот… Этот попал в муравейник невесть как. Просто плюхнулся каким-то вечером, как снег на голову с неба, лапки отбиты, еле дышит. Выходили, откормили, но…имени своего он так и не вспомнил, и чтобы не гневить муравьиного бога грехом второго крещения, назвали его просто Муравьишкой. В муравейнике жизнь не сахар: с утра и до вечера один лишь труд - знай, таскай все, что неправильно лежит в дом свой - там складские разберутся, что в пищу, а что на постройку. Муравьи покрепче несли службу караульную. Съедали, паразиты, половину всех запасов, но содержать армию в голоде – себе дороже. Рабочие по дому муравьи обслуживали хлебный склад, где хранились зерна, мясную кладовку, где коптились гусеницы и прочая солонина, был и «коровник» для тли, которую на день выводили попастись, а после доили из них сладкий нектар. В царских покоях жила Царица-Матка, в обязанности которой только и входило, что откладывать яйца, аж по тысяче в день. Что до муравьиных останков, то было тут и свое кладбище. Никто не был брошен там, за пределами муравьиного мира. Все останки сносились в отдельное помещение под землей. Вообще, вот этот горб из иголок и веточек, это вовсе не дом, а только купол, ограждающий муравьиную цивилизацию от недоброй природы. Вся же жизнь и обустройство ее сокрыто под землей, снабженная совершенной инфраструктурой, вентиляцией, криогенной камерой (для зимней спячки)… Все-то ладно да складно здесь, и если ты живешь по уставу, то и устав о тебе тоже беспокоится. Не забогатеешь, не оплывешь лишним жирком, но с голоду никто помереть не даст. Не с этих ли мудрых букашек срисовал Платон свой Гелиополис, Томас Мор Утопию, ну а Карл Маркс… Я помянул сих трех достойных философов вовсе не всуе, просто Муравьишка мой был философом. Нет, он не писал трактатов и не читал проповедей, - он лишь созерцал, а созерцание, как известно, основа всякой науки, а уж науки наук, философии – тем паче. Любовь к созерцанию не вызывала восторга у его руководства, так как зримого дохода не приносила, а вот от дел насущных отвлекала весьма ощутимо. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя – говорил еще один теоретик идеального государства, так что, оставались Муравьишке лишь полчаса на закате, когда он взбирался на Старую Березу и… созерцал тот закат. Созерцание это рождало в нем, кроме совсем неизъяснимого восторга, еще кучу всяких вопросов: Зачем, к примеру, Солнцу садиться, если завтра опять вставать, и что оно делает где-то всю ночь? Если прячется в свой солнечный муравейник, то почему оно всегда одно, где же другие мириады солнц? Иногда, поодаль от Солнца, появлялась Луна, и тогда Муравьишка недоумевал, почему она такая грустная, бледная, будто в чем провинилась?

 

     Чем более, глубже увлекался философ мой созерцанием заката, тем тяжелее ему было возвращаться в свой, пускай и уютный, но до нестерпимости однообразный муравейник, и вот…, однажды…, он решил не возвращаться вовсе. Не то, чтобы совсем и навсегда, а лишь посидеть ночь на Старой Березе, а утром, тайком, присоединиться ко всем, будто ничего и не было. Ему почему-то казалось, что ночь таит в себе гораздо больше тайн и чудес, чем день. Муравейник же – не тюрьма, перекличек никто не делает, и исчезновения странного мечтателя никто и не заметил бы… Солнце закатилось за горизонт, окрасив небо розовым перламутром. Такое чудо Муравьишка видел впервые. Над ним вдруг начали вспыхивать то там, то тут какие-то бледные точки, и чем больше проходило времени, тем ярче становились они. «Ах, вот он какой, солнечный муравейник! - в восторге подумал Муравьишка. – Я знал!.. знал что Солнце не может быть одно! Вон их сколько! Гораздо, в тысячи раз больше, чем нас!».

 

     Тут налетел легкий и прохладный вечерний бриз, темнеющий лес тревожно зашумел, а от реки стал подниматься, кружась в таинственном шаманском танце, густой туман. Листок, на котором обустроился философ, сухим не был, но чуть все же был подернут желтизной, и вот, в какой-то очередной порыв ветра, листок этот отцепился от березы и, подхваченный восходящими от прогретой за день земли теплыми потоками воздуха, взмыл в звездное небо. Вместо, чтобы испугаться, Муравьишка мой, напротив, застыл, околдованный восторгом созерцания того, что никогда, никогда на свете не узнал бы, не увидел бы, спустись он к урочному времени к «горбу» под старой березой. Листок его взлетел так высоко, что земля внизу совсем почернела, а вот небо, напротив, засияло мириадами солнц. «О, как много времени я потерял! Как много теряют все мои соплеменники, если вместо того, чтобы летать по ночам меж землею и звездами, лишь ужинают и ложатся спать, и все для того, чтобы проведя день в тяжких трудах, снова заснуть, а, назавтра, то ж!». Его вдруг так потянуло вернуться домой. Но нет, не затем, что стало страшно от неведомой глубины Космоса (а если и был страх, то лишь усиливал и без того переполняющие его чувства). Ему вдруг так захотелось повернуть назад лишь с тем, чтобы разбудить весь свой муравейник, затащить его на Старую Березу (как он сейчас ей завидовал, что она созерцала подобное всякую ночь во всю свою жизнь) и показать это волшебное небо…

 

     Ночной бриз, что, похоже, весело и смело гулял лишь над рекой, вдруг захлебнулся, будто испугавшись бескрайнего поля внизу, и листок, медленно кружа словно в вальсе, стал спускаться все ниже и ниже, пока не ударился о наливной пшеничный колос, потом о другой, третий и… спикировал, уже совсем не в такт музыке, больно стукнув своего седока о сухую землю. Боль, словно острой сосновой иглой, пронзила задние ножки Муравьишки, и он ощутил теперь некое странное чувство, что у французских его сородичей (о существовании коих он вовсе и не знал) называется дежа вю. Муравьишка попытался встать, но теперь в него вонзились уже тысячи игл. Он осторожно перевернулся на спину и посмотрел наверх. Неба больше не было, лишь пшеничные колосья склонили над ним тяжелые золотые свои головы, но не было в них ни сочувствия, ни даже любопытства. Приглядевшись и прислушавшись, Муравьишка понял, что они просто спали. «Вот глупые, - забыв даже про боль в ножках, удивился он, - они могли бы всю ночь смотреть на звезды, а они спят».

 

- Валятся тут с неба всякие, житья от них нету, - скрипнул вдруг кто-то сонным зевком.

- Вы кто? – с трудом привыкали глаза моего героя к темноте.

- Ну Землемерка, тебе-то что? – огрызнулся этот кто-то совсем рядом.

- Да я…, видите ли…, некоторым образом…, ушибся, - обрадовался Муравьишка хоть какому-то живому существу.

- Видите ли, некоторым образом…, - сварливо передразнила Землемерка. Образованный значит? Вот от таких вот образованных и все беды на земле случаются, инсектициды всякие... Нет бы, как все… Вот какого черта ты в небе делал? – брюзжала гусеница, окончательно потеряв надежду уснуть. – Дай-ка посмотрю, что ты за блоха такая… А-а-а, муравей? Мало тебя еще шлепнуло, спиногрыз. Сколько моих сродственников кануло в ваших тюрьмах! Сожрать бы тебя с потрохами, да жаль, травоядная я. Шумну-ка я старика Сенокосца, у него восемь лап, он мудрый, пускай сам решает, что с тобой делать. Сложившись пополам (Муравьишка уже вполне привык к темноте, да и Луна теперь совсем поднялась над полем, так что, он уже видел, с кем говорил), Землемерка вдруг снова выпрямилась, опять сложилась и, в секунды, исчезла в зарослях пшеницы. «Сенокосец? Кто это еще такой?» – успел лишь подумать Муравьишка, как над ним нависло нечто странное. Какой-то серый шарик с выпученными глазками. Из шарика этого, точнее, между глазками и шариком  торчали восемь тоненьких спиц. Они поднимались высоко вверх, там ломались, направляясь покато книзу, еще ломались и уже там упирались в землю острыми пиками.

- Ну? Чего ты меня разбудила, старая перечница? – недовольно пробурчал Сенокосец. – Ну муравей, ну хромой и что?

- Ну вот и съешь его! Разнукался, старый таракан! - похоже, Землемерка вообще никогда не бывала в хорошем расположении духа. Да и шутка ли, так передвигаться всю жизнь? Не червяк, не сороконожка, а так, не пойми что.

- Я не таракан, а паук, невежда.

- Но ты же питаешься такими вот?..

- Ну питаюсь, - подогнул свои ходули Сенокосец и лег брюхом на землю. – Я мужчина, охотник, я ставлю сети и ловлю добычу трудом своим, а этот доходяга сам скоро издохнет. Не по чести мне.

- То есть, если бы он в силки бы угодил твои, то съел бы, а так, воспитание не позволяет?

- Разумно. Попавшийся ко мне хитростью моею, есть продукт моего интеллекта, а, следовательно, заслуженная пища, а так…, с голоду стану подыхать, а не съем. Тебе, глупой бабе, не понять. Окуклишься через пару недель, а после и вовсе в небо улетишь бестолковой бабочкой, где тебя с успехом и удовольствием сожрет какая птица, и сожрет достойно, потому как труд приложила, крыльями взмахнула, и шанс давала равный себе.

- Позвольте, - встрял здесь в разговор Муравьишка, но, вопреки ожиданиям, не по поводу своей судьбы, которую теперь так живо обсуждали присутствующие, а…, - вы что, правда будете бабочкой? У вас будут крылья? Так это же так здорово!

- Вот дурак-то, навязался мне на голову, - презрительно скривилась Землемерка. – Кому, к чертям, нужны крылья, если в небе птицы есть?

- Нет в тебе полета души, старушка, - поддержал Муравьишку Сенокосец. – Лучше взлететь, да сдохнуть, чем всю жизнь тут прах топтать. Что ты, вообще, докопалась до парня?

- Так его же брат нас поедает? – недоумевала тупости мудрого Сенокосца Землемерка.

- Все всех поедают, - философски заметил Паук. – Ну хочешь, давай спросим Жужелицу? Она вроде без принципов особых.

Позвали Жужелицу. Та долго переставляла свои когтистые шесть лап вокруг Муравьишки, обнюхивала его, аккуратно, точно ученый какой, ощупывала усиками…

- Не-а, не стану, - вынесла вердикт Жужелица и распластала лапы по прохладному суглинку.

- Еще одна идейная, - всплеснула передними лапками Землемерка.

- Не идейная, а мудрая, - возразила Жужелица. – Может ты не заметила, но я в положении.

- И что с того? все когда-то в положении. Что теперь и не есть вовсе? А потомство?

- Вот когда сама станешь матерью, тогда и поймешь – чем детей своих кормишь сызмальства, то из них и вырастает потом. Я вот не желаю, чтобы мои начинали свою жизнь с поедания беззащитных инвалидов. Нет, не из жалости, поверь. Просто то, что досталось без труда, делает нас мягкими и невнимательными, что ведет, в конечном итоге, к неминуемой гибели. Так что, как это ни парадоксально прозвучит, я не стану его есть, и именно ради жизни детей.

Землемерка настолько опешила, что сложилась вдвое и не могла больше вымолвить ни слова. Она, правда, через минуту выдала фразу, достойную какого-иного и даже философа: о времена, о нравы… Что сия сентенция означала, вряд ли было понятно и ей самой.

- Об чем переполох? – вдруг весело скакнул на импровизированную полянку-сцену Жучок-Блошачок.

- Тебя еще, козявка, здесь не хватало, - огрызнулась Землемерка. – Вишь вон, корифеи, так сказать, насекомого мира муравья какого-то слопать не могут. У них, видь те ли, убежде-ения…

Жучок-Блошачок подпрыгнул к Муравьишке, ткнул его носом и усмехнулся.

- Да у него же все задние ножки разбиты.

- А то мы не знаем, - выпрямилась поленом Землемерка, - скачи уж, откуда прискакал.

- Напрасно ты так, матушка Землемерка, - ухмыльнулся Жучок-Блошачок. – я, не гляди, что мал, да, может, потому и жив до сих пор, что неглуп. У меня, к примеру, есть решение такой сложной, неразрешимой, можно сказать, проблемы.

- Решение неразрешимой проблемы? Это ты, брат, совсем уж загнул, - вовсе без энтузиазма, но обнаружил свое присутствие Сенокосец.

- Блоха, она и есть блоха, - вторила Жужелица.

- А мне вот как раз и любопытно, - подал голос и Муравьишка, с совершеннейшим интересом настоящего философа, наблюдавшего, как тут решалась будто бы и не его судьба вовсе, а лишь велся фундаментально-теоретический и совершенно абстрактный научный диспут. – Ну-ну, коллега?..

- Мы должны его вылечить, поставить на ноги, так сказать, а уж потом и съесть.

Мысль эта, высказанная букашкой, что была и меньше даже муравья, показалась аудитории весьма даже и не лишенной некоторой логики.

- А что, - поднялся на своих ходулях Сенокосец. – Тогда он совершенно честным образом сможет попасть в мои силки…

- А я смогу его догнать в честной погоне…

- Идиоты…, - сокрушенно выдохнула Землемерка, но одинокий голос ее на форуме прозвучал весьма бледно. – Я бы, буде желудок мой был бы приспособлен к подобному, давно бы его слопала, переварила, да и забыла бы обо всем. Эти же… Нет… Мясоедство отшибает мозги напрочь.

- Все не так просто, господа, - распирало теперь гордостью автора идеи. – Вид муравьев нам всем, понятно, известен, но вот его морфология… Черт его знает, как его лечить.

- И что?

- И что?

- И что?

Над предрассветным полем занималась уже и заря, но более разгорались страсти посреди этого поля.

- А то, что нам нужен Кузнечик, - подбоченился Жучок-Блошачок.

- Это еще зачем? – хоть и расстроенная, но не желая оставаться в оппозиции, вернулась в обсуждение вопроса и Землемерка.

- А затем, что Кузнечик, как и ты, вегетарианец. 

- И что?

- И что?

- И что?

- А то, что есть он его не станет, а с его ногами да крыльями, вмиг доставит обратно к муравейнику. Ну не нам же его на себе переть? А нормально вылечить его смогут только дома.

- М-да-а, - почесал задней восьмой лапой себе между глаз Сенокосец. – Так-то оно так, да только ведь он оттуда же уже не вернется на поле, не дурак же он вовсе?

- А мы с него слово возьмем, - не унимался Жучок-Блошачок. - Не без чести же он совсем? Мы ему жизнь спасаем, а он подлым трусом в щель? Муравьи, я слышал, насекомые достойные, высокоразвитые, так сказать, - провокационно взглянул он на Муравьишку.

- Но…, есть еще одно обстоятельство, - вдруг задумалась Жужелица. – Я много где бегала тут, благо, одарил создатель ногами. Так вот, на этом берегу реки нет никакого муравейника, одни поля, да мышиные норы. А вот как раз на противоположном, там вроде Старая Береза, а под ней нечто вроде холмика какого. Не там ли ты живешь, инвалид? – обернулась к Муравьишке ораторша.

Муравьишка здесь активно закивал головой.

- Ну так вот. Кузнечик, оно, может, до берега-то и доставит, а как дальше?

- А Хрущ? – несмело подала голос Землемерка. – С его-то крыльями…

- Ну что делать Майскому Жуку на нашей стороне? – возразил Сенокосец. – Он березой питается, а не пшеницей.

- А Водомерка? – был сегодня в ударе Жучок-Блошачок.

- Точно! - обрадовалась Жужелица.

 

     

     Когда Кузнечик быстро доставил Муравьишку к берегу и договорился с Водомеркой, то остался сидеть у воды и ждать, как было велено, прибытия всего консилиума. Последней, изрядно и совсем не по-женски ругаясь, что свалился ей сегодня на голову сей злополучный муравей, приковыляла Землемерка. Пятеро сидели на берегу и напряженно вглядывались в противоположный берег. У насекомых зрение острое. Они видели, как Хрущ поднялся на старую березу, а, чуть позже, как Листовертка плавно опустила Муравьишку прямо на муравейник. Яркое утреннее Солнце, словно серпом резануло по кронам далеких деревьев… День начался. Муравьишка, тем временем, был срочно направлен в лазарет, ему перебинтовали ножки и прописали двойную порцию нектара утренней дойки тлей. Он потягивал теплое молоко, глядел в земляной больничный потолок и думал, как прекрасно звездное небо, но…, как же здорово при этом еще и жить, ибо мертвому муравью небо совсем ни к чему. Философия – наука наук, а жизнь…, жизнь, она слаще всякой науки.

 

- Он не вернется, - вздохнул Сенокосец.

- Он не вернется, - вздохнула Жужелица.

- Он не вернется, - вздохнул Кузнечик.

- Он не вернется, - вздохнула Землемерка

- И правильно, - заключил Жучок-Блошачок.

Все изумленно повернулись к козявке.

- Мы, в нашей жизни, всякий много кто чего съел. И даже не вспомнит, от голода ли, от страха, а может и из пресыщенности, но ни у кого не остался в памяти тот, кто был съеден… А вот один лишь раз, за всю жизнь один раз спасенный, не съеденный, останется в памяти до последних дней…