Помочь сайту
Поздравления
Худая примета
24 декабря 2015 -
Владимир Бахмутов (Красноярский)
Мы возвращались с дедом Прохором с Яблонова хребта, - ходили туда на разведку ягодников. Результаты похода радовали. Урожай на заветных дедовых местах выдался богатый. Кровавокрасной россыпью усеяла сибирская царьягода широко раскинувшиеся заросли свинячьего багульника, густо багровела крупными гроздями на солнцепеках. Весенние лесные пожары – бич забайкальской тайги, обошли эти места стороной. Не прихватило, видно, цветущую ягоду и последними июньскими заморозками. Славный выдался урожай. Радостно было видеть это изобилие, обещавшее сытую осень лесному зверю и таежной птице.
При всем этом Прохор Астафьевич, пошарив в нескольких местах в траве корявыми пальцами, сделал заключение, что ягода еще не поспела и что недельку-другую нужно со сбором подождать. И вправду, приглядевшись, я увидел, что обращенная к земле сторона яго-дин частенько светилась чуть розоватою белизной, хотя их поверхность, обращенная к солнцу, пламенела багрянцем, а во многих местах уже приобрела темно-вишневый, почти черный оттенок.
После полудня, осмотрев места, мы повернули назад, - в долину Ингоды. Шли молча, не торопясь, дед впереди, я - за ним, глядя, как легко и бесшумно ступали по земле дедовы ичиги*. Каждый думал о своем, отдыхая душой и любуясь красотою забайкальского леса.
Стоял пригожий сентябрьский денек, один из тех, которыми так славится забайкальская осень. Утром, когда шли в хребет, было морозно, на траве искрился иней. А к полудню растеплилось, даже стало жарко. Чистое и бездонное голубело над нами небо, парила земля, в воздухе стоял пряный запах сырого листа, смешанный с запахом еще не увядшего таежного разнотравья. Лес золотился опадающим березовым листом, отливал багрянцем прихваченной заморозком осины. То тут, то там слышался перестук дятлов. Издалека доносился призывный посвист рябчиков.
Дед Прохор упрел под солнцем в черной своей телогрейке и зимней шапке-ушанке. Остановившись у поляны, он снял шапку, предложил отдохнуть. Над лысиной его со слипшимися жиденькими волосенками вился парок.
- Лета! – многозначительно сказал он и, горько вздохнув, принялся подбирать валявшиеся кругом пересохшие сучки.
- И то, - подумал я, - семьдесят с хвостиком, еще бы не "лета", - не без удивления и зависти наблюдая, как быстро и ловко выполнял свое дело дед Прохор.
Достав из рюкзака походный котелок, я спустился к журчавшему невдалеке ключу. Когда, зачерпнув воды, распрямился над берегом, вдруг раздался шум, треск сучьев, и я увидел, как от ключа в кручу наметом понеслась косуля. Я наблюдал за нею, пока она не скрылась в дальних зарослях. - Метров, однако, семьдесят, - подумал я.
Вернувшись, я застал Прохора Астафьевича возле уже разгоревшегося костра. Возбужденно рассказал ему о встрече, отметив при этом, что косуля была далеко – не всякому достать пулей.
- Пошто не достать, - сказал мне на это Прохор Астафьевич, усмехаясь, с очевидным удовольствием наблюдая за моим возбуждением. – Всего-то сто аршин. Езли с сошек, то пошто не взять? Это ноне, - продолжал он, - не стали сошек-то делать. Ленятся нонешние охотники носить их с собой – не удобно, мол.
Я стал расспрашивать его о старых приемах охоты, старинных поверьях и приметах.
- А вот сичас чай поставим, я тебе одну историю обскажу. Он закрепил чайник над огнем, поудобнее устроился на поваленной лесине, возле которой горел костер.
- Это мне бабка моя сказывала, - начал Прохор Астафьевич, - да только давно уж это было, я точно-то все и не помню. Сказывала она, что дедушка мой Парфентий был ох какой бесстрашный, да отчаянный человек. Одно слово – медвежатник! Не один десяток раз на медведя ходил и все с удачей! Не боялся ни черта, ни лешего, нико-во!… И в бога не верил. Все больше верил в свою силу, да удаль.
Вот, значит, раз собрался он на охоту. Один, - без собаки. На медведя собрался. Обычно-то на медведя как ходят: зимой, значит, на берлогу – с собаками, а летом сидьбу на деревьях делают. С ее и бьют медведя-то, - скрадывают*.
Ну, собрался, значит, в тайгу. Стал готовиться. Проверил припас, то, да се, стал винтовку смотреть. Видит, – сошки* разболтались. Стал поправлять, да как-то неловко повернул, одна сошка – "хрясь" и лопнула. Оне, сошки-то, у него для легкости были из листвяка* сделаны, а на концах железны наконечники надеты, чтоб, значит, крепить к стволу, да ловчее в землю втыкать. Ну, изругал себя, конечно, дедушка за таку неловкость. Поправил кой-как сошку-то, тряпицей примотал, – вроде ладно.
А бабка-то увидело тако дело, да и отговариват его:
- Не ходи, грит, на охоту, - нельзя! - Раньшето, ить, поверья всяки были: там, в такой-то день, - в Ильин ли, че ли, - нельзя в лес ходить; в тако-то время – в реке ку-паться; или вот, езли, к примеру, сошка поломается – шибко худой считалась примета. Не к добру!
Дедушка, конечно, и сам про энту примету знал, токо карахтер больно был у него своендравный, - не хотел от свово отступаться, сердился:
- Ну, дак што, грит, за беда, коли сошка изломалась? Да она и не изломалась вовсе, а токо треснула Вот примотаю сичас, - и всего делов… И приметы-то у тебя все каки-то глупы, - это он бабке-то.
Собрался, однем словом. Пошел. Што с им сделаш. Бабка токо спину ему осенила крестом:
- Господи, грит, спаси и сохрани его, неслуха окаянного.
Пришел, значит, дедушка до места, влез на сидьбу, сял. Сидьба это вроде как настил такой промеж дерев. От земли, к примеру, - сажени с две. От медведя, конечно, така высота не спасет. Каво там, - глухо! Все одно – достанет. Однако, езли винтовка справна, стрелок добрый, да с умом, то можно, конечно, и медведя положить. Сидьба-то обычно на солонцах делатца. По нашему солонцы – это куды козы, да гураны* приходят, чтоб, значит, соль грызть. Ну и медведь тоже ходит к солонцам. На их, - на коз то исть. Караулит, значит, - скрадыват.
Ну вот, сидит дедушка, смотрит. Уж за полночь. Ране часов-то не было, - по звездам время узнавали. Примерно, конешно.
- Сижу, грит, - это дедушка потом бабке-то рассказывал, - слышу: в кустах затрешшало. Приготовился, - винтовку скинул, на сошки поставил, снял с предохранителя, жду. Никаво не видно. Вдруг ближе кусты затрешшали – гуран выходит на поляну. Да ладный такой, крупный, рожки на три отростка, – в лунном-то свете хорошо видно. Ну, думаю, надо брать! Я его "хлоп"! А он отскочил, да – "ха-а-ав"! Это гуран-то.
- А Порфентий, - дедушка-то мой, - мимо не стрелял. - Прохор Астафьевич помолчал, подбросил в костер сушняку. – Не было такого. А тут, вишь, ушел гуран-то. Об дерево посарапался и ушел.
- Гляжу, грит, другой идет, и опеть к той же березке. Опеть стал сарапаться об ее. Я его "хлоп"! А он – "ха-а-ав" и опеть отскочил. Я, грит, сижу и думаю: куды же это я стреляю? Сроду так не стрелял.
Еще маленько посидел, – опеть гуран идет мимо соли. Снова, - "хав, хав". Я, грит, его два раза стрелил, - опеть мимо. Он так и убяжал. - Прохор Астафьевич вновь замолчал, поправляя костер. Языки пламени взметнулись вверх, охватывая стенки чайника.
- Вот совсем стемнело, заморочачило*, луны не видать. Дедушка-то и думат: - таперь ково дожидать? Ково я таперя настреляю? Таперь, думат, ночевать надоть, а скрадывать – завтре. Вдруг слышит: с гольца шум. Ближе, ближе. Кусты затрешшали, зашевелились. Выходит медведь на поляну. Стал, и на его, - на дедушку-то, - смотрит.
Хотел дедушка стрелить, – руки не подымаются! Отнялись, и все тут! Ни крикнуть, ни двинуться не может! Как вспомнил про сошку-то, так меня, грит, холодным потом и прошибло! Ну, думаю, - конец пришел!
А медведь как рявкнет, – только лес зашумел, да заухал! И в кусты! А дедушка-то уж нашто бесстрашный был, а тут, грит, не помнит как и с сидьбы скатился, - слетел на другу сторону, да прытяком рванул из тайги до дому, токо так! А, ить, от Сенной пади*-то до нашей деревни верст пять али шесть. Никак не мене! Да ить лесом, - там и листвяг* на марях*-то и гнилой березник, осинник; всяко там: и ломы*, а по курумнику* - багульнику много и ольховых кустов, - трушшоба однем словом. Да ить не по ровному месту, - хребтами! Ты знашь, поди, за Нарымом*-то каки падушки, - круты, да глубоки, о-е-е! Да по темну! Как токо глаза уберег!?
Прибег дедушка к дому сам не свой. А бабка-то ему и говорит:
- А я тебе што говорела, - не ходи, раз сошку изломал. Дак ты пошел, не послушал меня, ишшо и шаперился. Ты пошто такой-то?
Назавтре дедушка встал поране. По-тихому за деревню отошел с винтом*. В пятнышко на березе стрелил, - куды метил, туды и попал. Стрелил еще раз, - опеть ладно!
Чайник закипел. Ключем забурлившая вода полилась через край в костер. Головешки зашипели, извергая клубы пара. Дед Прохор встрепенулся, расторопно подхватил чайник руковом телогрейки, снял его с поперечины, поставил на траву возле костра. Всыпал заварки, придвинул чайник поближе к горячим углям. Потом, посмотрев на меня, закончил:
- А сошки-то с той поры дедушка стал пуще глаза беречь. И с бабкою, когда та ему выговаривала, перестал спорить. Все больше молчком. Но, конешно, все одно, - делал по-своему.
Прохор Астафьевич замолчал, занявшись чайником. Разлил чай по кружкам. Не вставая с лесины, наклонился, сорвал горсть брусники вместе с листом, - бросил в кружку. Потянул носом парок. Удовлетворенно крякнул. Зашвыркал, отпивая мелкими глотками горячий чай.
Почаевали. Молча собрались, погасив остатками чая угасающий костер. Двинулись вниз по тропе. Метров через двести вышли на голый, открытый ветрам и солнцу увал. Взору открылась широкая долина. На том ее краю, у подножья горной цепи, искрилась под солнцем, голубела, извиваясь, Ингода. Вдоль реки тонкой серой лентой лежал Московский тракт. Мелкими цветными букашками ползли по нему автобусы, грузовики, разномастные легковушки. От тракта в сторону Яблонова хребта ветвились проселочные дороги. По одной из них пылила в хребет вереница легковых автомашин.
- Ну, потянулася саранча, – хрипло проговорил дед Прохор. Я вмдел, как взгляд его уперся в пыльные хвосты проселка. – Сатана бы их забрал! Он в сердцах плюнул и отвернулся.
В голосе деда звучали неприязнь и осуждение. Выражение лица его было непривычно жестким, незнакомым. Я понимал его досаду. Досаду на то, что они, эти люди, вот так легко, шутя покрывают на моторах лесные километры, без особого труда забираясь в самые глухие, заветные места. А особенно за то, что они едут брать недоспелую ягоду, едут, торопясь опередить друг друга. Прохор Астафьевич знал уже, как будут эти люди торопливо сновать по лесу, обирая самиые богатые участки, безжалостно вытаптывая и давя колесами все остальное. А потом в городе будут выдерживать ягоду в темных чуланах и кладовках с тем, чтобы, когда она "дойдет", торговать ею на рынке, выдавая за полноспелую царицу забайкальской тайги.
- Эх люди, люди! – с горечью вздохнул дед Прохор, вскинул на плечо котомку и не оглядываясь зашагал вниз по тропе.
Словарь малознакомых слов и выражений
- ичиги – легкие и мягкие охотничьи сапоги из свиной кожи;
- у восточно-сибирских охотников было заведено привертывать к винтовкам длинные рогульки – сошки, с которых гораздо точнее можно было стрелять пулей. И хотя сошки эти составляли немалую помеху при переходах и верховой езде и довольно значительно увеличивали тяжесть оружия, обычай этот держался многие десятилетия, сохранившись кое-где даже до наших дней;
- скрадывать – караулить:
- листвяк – лиственница;
- гуран – дикий козел;
- заморочачило – от "морок" – дождливое облако;
- голец – гора (сопка) с голой, обычно – скальной вершиной;
- падь – междугорье, ущелье;
- листвяг – местное название чистых листвиничных лесов;
- ломы – завалы леса в тайге, образованные нагромождением упавших друг на друга деревьев после лесного пожара или бури;
- курумник – крупноглыбовые каменистые осыпи;
- Нарым – название ключа (ручья);
- марь – заболоченное редколесье, бугристое, кочкарное болото;
- винт – винтовка (местн. жарг.).
Чита, 1987 - Красноярск, 1989
При всем этом Прохор Астафьевич, пошарив в нескольких местах в траве корявыми пальцами, сделал заключение, что ягода еще не поспела и что недельку-другую нужно со сбором подождать. И вправду, приглядевшись, я увидел, что обращенная к земле сторона яго-дин частенько светилась чуть розоватою белизной, хотя их поверхность, обращенная к солнцу, пламенела багрянцем, а во многих местах уже приобрела темно-вишневый, почти черный оттенок.
После полудня, осмотрев места, мы повернули назад, - в долину Ингоды. Шли молча, не торопясь, дед впереди, я - за ним, глядя, как легко и бесшумно ступали по земле дедовы ичиги*. Каждый думал о своем, отдыхая душой и любуясь красотою забайкальского леса.
Стоял пригожий сентябрьский денек, один из тех, которыми так славится забайкальская осень. Утром, когда шли в хребет, было морозно, на траве искрился иней. А к полудню растеплилось, даже стало жарко. Чистое и бездонное голубело над нами небо, парила земля, в воздухе стоял пряный запах сырого листа, смешанный с запахом еще не увядшего таежного разнотравья. Лес золотился опадающим березовым листом, отливал багрянцем прихваченной заморозком осины. То тут, то там слышался перестук дятлов. Издалека доносился призывный посвист рябчиков.
Дед Прохор упрел под солнцем в черной своей телогрейке и зимней шапке-ушанке. Остановившись у поляны, он снял шапку, предложил отдохнуть. Над лысиной его со слипшимися жиденькими волосенками вился парок.
- Лета! – многозначительно сказал он и, горько вздохнув, принялся подбирать валявшиеся кругом пересохшие сучки.
- И то, - подумал я, - семьдесят с хвостиком, еще бы не "лета", - не без удивления и зависти наблюдая, как быстро и ловко выполнял свое дело дед Прохор.
Достав из рюкзака походный котелок, я спустился к журчавшему невдалеке ключу. Когда, зачерпнув воды, распрямился над берегом, вдруг раздался шум, треск сучьев, и я увидел, как от ключа в кручу наметом понеслась косуля. Я наблюдал за нею, пока она не скрылась в дальних зарослях. - Метров, однако, семьдесят, - подумал я.
Вернувшись, я застал Прохора Астафьевича возле уже разгоревшегося костра. Возбужденно рассказал ему о встрече, отметив при этом, что косуля была далеко – не всякому достать пулей.
- Пошто не достать, - сказал мне на это Прохор Астафьевич, усмехаясь, с очевидным удовольствием наблюдая за моим возбуждением. – Всего-то сто аршин. Езли с сошек, то пошто не взять? Это ноне, - продолжал он, - не стали сошек-то делать. Ленятся нонешние охотники носить их с собой – не удобно, мол.
Я стал расспрашивать его о старых приемах охоты, старинных поверьях и приметах.
- А вот сичас чай поставим, я тебе одну историю обскажу. Он закрепил чайник над огнем, поудобнее устроился на поваленной лесине, возле которой горел костер.
- Это мне бабка моя сказывала, - начал Прохор Астафьевич, - да только давно уж это было, я точно-то все и не помню. Сказывала она, что дедушка мой Парфентий был ох какой бесстрашный, да отчаянный человек. Одно слово – медвежатник! Не один десяток раз на медведя ходил и все с удачей! Не боялся ни черта, ни лешего, нико-во!… И в бога не верил. Все больше верил в свою силу, да удаль.
Вот, значит, раз собрался он на охоту. Один, - без собаки. На медведя собрался. Обычно-то на медведя как ходят: зимой, значит, на берлогу – с собаками, а летом сидьбу на деревьях делают. С ее и бьют медведя-то, - скрадывают*.
Ну, собрался, значит, в тайгу. Стал готовиться. Проверил припас, то, да се, стал винтовку смотреть. Видит, – сошки* разболтались. Стал поправлять, да как-то неловко повернул, одна сошка – "хрясь" и лопнула. Оне, сошки-то, у него для легкости были из листвяка* сделаны, а на концах железны наконечники надеты, чтоб, значит, крепить к стволу, да ловчее в землю втыкать. Ну, изругал себя, конечно, дедушка за таку неловкость. Поправил кой-как сошку-то, тряпицей примотал, – вроде ладно.
А бабка-то увидело тако дело, да и отговариват его:
- Не ходи, грит, на охоту, - нельзя! - Раньшето, ить, поверья всяки были: там, в такой-то день, - в Ильин ли, че ли, - нельзя в лес ходить; в тако-то время – в реке ку-паться; или вот, езли, к примеру, сошка поломается – шибко худой считалась примета. Не к добру!
Дедушка, конечно, и сам про энту примету знал, токо карахтер больно был у него своендравный, - не хотел от свово отступаться, сердился:
- Ну, дак што, грит, за беда, коли сошка изломалась? Да она и не изломалась вовсе, а токо треснула Вот примотаю сичас, - и всего делов… И приметы-то у тебя все каки-то глупы, - это он бабке-то.
Собрался, однем словом. Пошел. Што с им сделаш. Бабка токо спину ему осенила крестом:
- Господи, грит, спаси и сохрани его, неслуха окаянного.
Пришел, значит, дедушка до места, влез на сидьбу, сял. Сидьба это вроде как настил такой промеж дерев. От земли, к примеру, - сажени с две. От медведя, конечно, така высота не спасет. Каво там, - глухо! Все одно – достанет. Однако, езли винтовка справна, стрелок добрый, да с умом, то можно, конечно, и медведя положить. Сидьба-то обычно на солонцах делатца. По нашему солонцы – это куды козы, да гураны* приходят, чтоб, значит, соль грызть. Ну и медведь тоже ходит к солонцам. На их, - на коз то исть. Караулит, значит, - скрадыват.
Ну вот, сидит дедушка, смотрит. Уж за полночь. Ране часов-то не было, - по звездам время узнавали. Примерно, конешно.
- Сижу, грит, - это дедушка потом бабке-то рассказывал, - слышу: в кустах затрешшало. Приготовился, - винтовку скинул, на сошки поставил, снял с предохранителя, жду. Никаво не видно. Вдруг ближе кусты затрешшали – гуран выходит на поляну. Да ладный такой, крупный, рожки на три отростка, – в лунном-то свете хорошо видно. Ну, думаю, надо брать! Я его "хлоп"! А он отскочил, да – "ха-а-ав"! Это гуран-то.
- А Порфентий, - дедушка-то мой, - мимо не стрелял. - Прохор Астафьевич помолчал, подбросил в костер сушняку. – Не было такого. А тут, вишь, ушел гуран-то. Об дерево посарапался и ушел.
- Гляжу, грит, другой идет, и опеть к той же березке. Опеть стал сарапаться об ее. Я его "хлоп"! А он – "ха-а-ав" и опеть отскочил. Я, грит, сижу и думаю: куды же это я стреляю? Сроду так не стрелял.
Еще маленько посидел, – опеть гуран идет мимо соли. Снова, - "хав, хав". Я, грит, его два раза стрелил, - опеть мимо. Он так и убяжал. - Прохор Астафьевич вновь замолчал, поправляя костер. Языки пламени взметнулись вверх, охватывая стенки чайника.
- Вот совсем стемнело, заморочачило*, луны не видать. Дедушка-то и думат: - таперь ково дожидать? Ково я таперя настреляю? Таперь, думат, ночевать надоть, а скрадывать – завтре. Вдруг слышит: с гольца шум. Ближе, ближе. Кусты затрешшали, зашевелились. Выходит медведь на поляну. Стал, и на его, - на дедушку-то, - смотрит.
Хотел дедушка стрелить, – руки не подымаются! Отнялись, и все тут! Ни крикнуть, ни двинуться не может! Как вспомнил про сошку-то, так меня, грит, холодным потом и прошибло! Ну, думаю, - конец пришел!
А медведь как рявкнет, – только лес зашумел, да заухал! И в кусты! А дедушка-то уж нашто бесстрашный был, а тут, грит, не помнит как и с сидьбы скатился, - слетел на другу сторону, да прытяком рванул из тайги до дому, токо так! А, ить, от Сенной пади*-то до нашей деревни верст пять али шесть. Никак не мене! Да ить лесом, - там и листвяг* на марях*-то и гнилой березник, осинник; всяко там: и ломы*, а по курумнику* - багульнику много и ольховых кустов, - трушшоба однем словом. Да ить не по ровному месту, - хребтами! Ты знашь, поди, за Нарымом*-то каки падушки, - круты, да глубоки, о-е-е! Да по темну! Как токо глаза уберег!?
Прибег дедушка к дому сам не свой. А бабка-то ему и говорит:
- А я тебе што говорела, - не ходи, раз сошку изломал. Дак ты пошел, не послушал меня, ишшо и шаперился. Ты пошто такой-то?
Назавтре дедушка встал поране. По-тихому за деревню отошел с винтом*. В пятнышко на березе стрелил, - куды метил, туды и попал. Стрелил еще раз, - опеть ладно!
Чайник закипел. Ключем забурлившая вода полилась через край в костер. Головешки зашипели, извергая клубы пара. Дед Прохор встрепенулся, расторопно подхватил чайник руковом телогрейки, снял его с поперечины, поставил на траву возле костра. Всыпал заварки, придвинул чайник поближе к горячим углям. Потом, посмотрев на меня, закончил:
- А сошки-то с той поры дедушка стал пуще глаза беречь. И с бабкою, когда та ему выговаривала, перестал спорить. Все больше молчком. Но, конешно, все одно, - делал по-своему.
Прохор Астафьевич замолчал, занявшись чайником. Разлил чай по кружкам. Не вставая с лесины, наклонился, сорвал горсть брусники вместе с листом, - бросил в кружку. Потянул носом парок. Удовлетворенно крякнул. Зашвыркал, отпивая мелкими глотками горячий чай.
Почаевали. Молча собрались, погасив остатками чая угасающий костер. Двинулись вниз по тропе. Метров через двести вышли на голый, открытый ветрам и солнцу увал. Взору открылась широкая долина. На том ее краю, у подножья горной цепи, искрилась под солнцем, голубела, извиваясь, Ингода. Вдоль реки тонкой серой лентой лежал Московский тракт. Мелкими цветными букашками ползли по нему автобусы, грузовики, разномастные легковушки. От тракта в сторону Яблонова хребта ветвились проселочные дороги. По одной из них пылила в хребет вереница легковых автомашин.
- Ну, потянулася саранча, – хрипло проговорил дед Прохор. Я вмдел, как взгляд его уперся в пыльные хвосты проселка. – Сатана бы их забрал! Он в сердцах плюнул и отвернулся.
В голосе деда звучали неприязнь и осуждение. Выражение лица его было непривычно жестким, незнакомым. Я понимал его досаду. Досаду на то, что они, эти люди, вот так легко, шутя покрывают на моторах лесные километры, без особого труда забираясь в самые глухие, заветные места. А особенно за то, что они едут брать недоспелую ягоду, едут, торопясь опередить друг друга. Прохор Астафьевич знал уже, как будут эти люди торопливо сновать по лесу, обирая самиые богатые участки, безжалостно вытаптывая и давя колесами все остальное. А потом в городе будут выдерживать ягоду в темных чуланах и кладовках с тем, чтобы, когда она "дойдет", торговать ею на рынке, выдавая за полноспелую царицу забайкальской тайги.
- Эх люди, люди! – с горечью вздохнул дед Прохор, вскинул на плечо котомку и не оглядываясь зашагал вниз по тропе.
Словарь малознакомых слов и выражений
- ичиги – легкие и мягкие охотничьи сапоги из свиной кожи;
- у восточно-сибирских охотников было заведено привертывать к винтовкам длинные рогульки – сошки, с которых гораздо точнее можно было стрелять пулей. И хотя сошки эти составляли немалую помеху при переходах и верховой езде и довольно значительно увеличивали тяжесть оружия, обычай этот держался многие десятилетия, сохранившись кое-где даже до наших дней;
- скрадывать – караулить:
- листвяк – лиственница;
- гуран – дикий козел;
- заморочачило – от "морок" – дождливое облако;
- голец – гора (сопка) с голой, обычно – скальной вершиной;
- падь – междугорье, ущелье;
- листвяг – местное название чистых листвиничных лесов;
- ломы – завалы леса в тайге, образованные нагромождением упавших друг на друга деревьев после лесного пожара или бури;
- курумник – крупноглыбовые каменистые осыпи;
- Нарым – название ключа (ручья);
- марь – заболоченное редколесье, бугристое, кочкарное болото;
- винт – винтовка (местн. жарг.).
Чита, 1987 - Красноярск, 1989
Рейтинг: 0
310 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
