Так уж получилось, что летом 198… года пришлось мне добираться из Волгограда домой на дополнительном пассажирском поезде. На  скорые поезда билетов не было, взял то, что было, – так  я попал на этот самый медленный, в чём убедился позже, поезд.  Двигаясь  в северном направлении по однопутке, он, казалось, с явной неохотой оставлял позади километры раскалённой июльским солнцем степи. Могло показаться, что наш поезд сбился с пути и плутает теперь вслепую, нащупывая колёсами верный путь в этих бескрайних просторах. Повстречав своего коллегу на очередном полустанке,  он останавливался, приветствовал его гудком, уступал, как истинный джентльмен, дорогу и только тогда, неторопливо, с напускной важностью трогался дальше. Случалось, на разъездах нас обгоняли, покрикивая баском для острастки,  попутные поезда, и я не без зависти поглядывал через окно на тех счастливцев, кто уже завтра утром ступит на перрон Павелецкого вокзала.

 Это был один из тех дополнительных поездов, которые МПС ежегодно бросает из резерва в бой авральными летними месяцами. Почти год прозябают без дела отслужившие свой срок вагоны в отстойниках и тупиках, нередко под открытым небом, дряхлея от неподвижного образа жизни, и становятся порой жертвой мародёров, бомжей и просто праздношатающихся мальчишек. С наступлением лета их подлечивают, насколько это возможно, и, укомплектовав отрядом проводников (среди которых есть и сезонные работники, и студенты, и лица, случайно попавшие в железнодорожное братство с целью подзаработать в дни пиковых нагрузок), отправляют в путь.

            Несмотря на то, что память моя  не удержала точной даты описываемого ниже события, история эта оставила во мне такой неизгладимый след, что даже по истечении немалого времени мне не составляет особого труда представить всё происшедшее  в самых мельчайших подробностях. 

В вагоне я сел на указанное мне проводницей место. Выбирать не приходилось: занял одно из тех мест, которые называют не иначе как «места у туалета» – нижнюю боковую полку в конце плацкартного вагона. То и дело хлопала дверь: входили и выходили люди – одни по нужде, другие  выбросить мусор или в тамбур покурить, третьи  блуждали в поисках несуществующего в таких поездах вагона-ресторана, четвёртые и вовсе от безделья и праздного любопытства. Проходили торговцы, в надежде, что томимые скукой  пассажиры клюнут на их, порой совершенно никчемный и не такой уж дешёвый товар. Но не так меня утомляла эта круговерть, как невыносимый зной. Открытая верхняя часть фрамуги помогала мало: разогретый полуденным солнцем ток воздуха, лишь усиливал ощущение жары; поблуждав по вагону, он уносился обратно в раскалённую степь, оставляя после себя запах креозота, тепловозного дыма, нефти – то есть, все те «благовония», которые хорошо знакомы путешествующему по железной дороге.

Освоившись на новом месте, я уставился в слепое, затянутое дорожной пылью окно, стараясь разглядеть за мутным с ржавыми разводами стеклом убегающую назад натуру. Обесцвеченная палящим солнцем природа, блёклая зелень придорожных посадок, редкие населённые пункты у невеликих речушек – типичная картина тех мест.  Бог миловал меня от соседа за столиком, (верхняя полка так и осталась незанятой до конца поездки) и я был благодарен судьбе уже хотя бы за это. Где-то приступили к трапезе: поплыл по вагону острый запах потревоженного зелёного лука, чесночной колбасы и свежих огурцов, временами отступая перед смрадом табачного дыма, проникавшего украдкой из-за двери. В глубине вагона то и дело заходился плачем грудной ребёнок и молодая мамаша, убаюкивая чадо, прохаживалась взад и вперёд по вагону.

В четырёхместном отсеке рядом со мной размещались две старушки, до того типичные представители своего поколения, что образ их почти выветрился из моей памяти. Помню только, что, не умолкая ни на минуту,  они вязали ленивый дорожный разговор про снох, зятьёв, про общую несправедливость жизни, горько сетуя на несносных соседей по лестничной клетке, и ни разу за всё время пути, как я приметил,  их лица не озарились улыбкой. Я не испытывал желания слушать бессмысленную вагонную болтовню, поэтому обратил свой взор на сидевшего рядом с ними гражданина, чей возраст, на мой взгляд, приблизился вплотную к пенсионному  или чуть превзошёл его.

Тот держал себя подчёркнуто строго и деловито важно. Со стороны казалось, что он не просто читал, но детально изучал истёртый, пожелтевший на сгибах номер «Комсомольской правды», время от времени заученным движением руки сдвигал очки на лоб, ловко минуя кустистые брови, и пристально вглядывался в лица своих попутчиц, словно ему не терпелось поделиться только что прочитанным и невероятно важным. Затем, пожевав губами, он отправлял резким кивком головы очки на место и снова углублялся в газету. Я разглядывал его с каким-то ненасытным любопытством, пытаясь угадать, кто он, откуда едет и куда и какая нужда позвала его в дорогу. Сам же я, по-видимому, был ему абсолютно безынтересен – он ни разу не перекинулся со мной даже нечаянным взглядом, а я так за всю дорогу и не увидел его глаз и того, что за ними пряталось. На верхней же полке глыбилось ещё чьё-то тело, оттуда свисала тяжёлая ступня и доносился присвистывающий храп.

            Окончательно утвердившись в своём новом положении и безропотно приняв все те неудобства, что предоставляла мне как пассажиру отечественная железная дорога, я счёл весьма разумным, не дожидаясь вечера, расстелить постель и, укрывшись относительно прохладной простынёй, попытаться найти спасение от набирающего силу полуденного пекла. Вытянувшись на полке, я закрыл  глаза и предался воспоминаниям.  Мысли мои, то ускоряя, то замедляя свой бег, выуживали из закоулков памяти одну за другой картины далёкого и не очень далёкого прошлого, метались, отбрасывая меня назад в детские годы и возвращая обратно в день сегодняшний. Но вот внезапная остановка: всплыло в сознании событие прошлого лета.

            Тогда я тоже ехал по этой самой дороге. Стояли последние майские дни, природа не была ещё испорчена чересчур щедрым солнцем здешних мест. Возвращался домой один, оставив на лето семью в небольшом хуторке на берегу Дона у родителей жены. Впереди меня ждали дни полные увлекательной работы над переводами с латышского повести и рассказа, на предмет чего и был незадолго до отъезда заключён договор с одним из московских издательств. Возвращался я без особых впечатлений от двухнедельного пребывания в гостях. И как только не старалась удивить меня родня! И на рыбалку возили на лодке, и пикник организовали с ночёвкой в палатках на берегу Дона, уж говорить о застольях и не приходилось! Но, странное дело, ничто не впечатлило меня, ничто не потрясло мою душу! Ехал обратно я несколько опустошённый и одержимый только одним желанием – быстрее за письменный стол, быстрее за работу! Тем временем наш поезд подкатил тогда к небольшому, но аккуратному свежевыкрашенному в розовый цвет вокзалу одного из небольших городов, остановился. Прошло, наверное, около минуты, пока мой бесцельно блуждающий  по фасаду здания взгляд вдруг не зацепил прикреплённую к  стене мемориальную доску с одинокой полуиссохшей гвоздикой, торчащей из предназначенной для этой цели вазочки. Присмотрелся к тексту, прочитал – та гласила: «Здесь в 1918 году белогвардейцами были расстреляны 12 красных железнодорожников». Эти слова, выбитые в мраморе и проступающие золотом на сером фоне, пронзили меня. Не заметил, как вокзал, пирамидальные тополя на площади, киоски, люди – всё вдруг поплыло назад: машинист локомотива, словно демонстрируя своё мастерство, плавно тронул состав с места…  Весь оставшийся путь домой я не мог прийти в себя, рисовал в своём воображении то, что произошло тогда на том месте: степь, лето, зной, железная дорога,  одни люди убивают других людей. Кем они были, те жертвы и те палачи? Какие имена они носили? О чём мечтали? О чём думали в последние минуты своей жизни? Как бы сложилась их дальнейшая судьба, если бы они избежали этой участи? Хорошо бы, мыслилось мне, отыскать в архивах отголоски этого события. Ведь не могло бесследно исчезнуть всё, наверняка, остались ещё живые, если не свидетели, то хотя бы их потомки, которым родители непременно рассказывали о тех далёких и трагических днях…

            Вернулся я тогда домой под сильным впечатлением от увиденного. Сам себе удивлялся: вот ведь как получается – как ни старалась родня угодить мне, а ни одно из их мероприятий не сумело так поразить меня, как неброская табличка из мрамора, мимо которой проходят каждый день тысячи людей, не обращая на неё никакого внимания. 

            Теперь, лёжа на полке видавшего виды вагона, я надеялся забыться крепким сном, чтобы проснуться уже где-то в родном Подмосковье. Но не тут-то было! То и дело от малейшего толчка распахивалась наотмашь дверь тамбура, и тогда к человеческому многоголосью приплетался визгливый скрежет межвагонных площадок, словно, вагоны, сцепившись своими металлическими языками, вели между собой одним им понятный разговор, проклиная тяжкую свою долю… Перестук колёс, гул голосов, сиротливое позвякивание металлического прутика для занавесок, – всё постепенно откатывалось от моего сознания дальше, дальше и дальше…

            Сон уже почти принял меня в свои объятья, как вдруг кто-то тяжело и влажно задышал мне прямо в лицо. Резко открыв глаза, я встретился с другими глазами, бесцеремонно и не без любопытства разглядывающими меня в упор.

            Это была собака, чёрная, как антрацит, породы которой я не умел распознать. Шерсть её лоснилась и в лучах всепожирающего солнца отливала перламутром. Ещё в самом начале моего путешествия, протискиваясь по узкому проходу в конец вагона, я краем глаза успел заметить пассажира с собакой, но не придал этому особого значения. Теперь же мне удалось рассмотреть этого четвероногого пассажира ближе.  Животное смиренно, хотя и не без страдания, переносило все тяготы и лишения этой поездки. Вывалив длинный розовый язык, часто и тяжело дыша, она изнемогала, может быть, даже сильнее, чем кто-либо из нас, пассажиров, от жары, долгой дороги и стеснённого пространства. Мы встретились с ней  взглядом, и я уловил в её тёмных глазах какую-то отрешённость и покорность судьбе. Посидев несколько минут у моей постели, собака лениво развернулась и неторопливо засеменила обратно, клацая когтями по линолеуму, истёртому местами до желтизны,  а местами истемнённому от въевшейся многолетней грязи. Пассажиры пытались заигрывать с ней: кто цокал языком, кто протягивал угощение, кто просто тянулся рукой к её влажной сверкающей шерсти, но ничто не могло остановить её размеренного бега. Достигнув другого конца вагона, собака устроилась напротив открытой двери служебного купе и, чуть сбив голову набок, таким же усталым и полным отчаяния взглядом смотрела на проводниц. Оттуда до моего слуха доносились неразборчивые слова – по всей вероятности и там ей предлагали полакомиться, но четвероногая пассажирка  не была расположена ни к разговорам, ни к еде. Через некоторое время, помахав им на прощанье хвостом, она развернулась и лёгкой трусцой отправилась через весь вагон, чтобы снова усесться возле моего места. Через две-три минуты она опять убегала, а затем вновь возвращалась ко мне.

            Меня забавляло следить за поведением этого лохматого создания и всякий раз, когда собака покидала меня, я загадывал, прибежит ли она обратно или свернёт к своему хозяину?

«Гороша!», – как-то раз окликнул он её.

Так я узнал её имя. Худощавый, лет 45-ти, мужчина, с тёмными, но уже разреженными сединой волосами и короткими усиками под крупным носом, несколько раз подзывал её, намереваясь остановить это бесполезное занятие, но собака реагировала на это разве что лишь ленивым поворотом головы в его сторону, и невозмутимо продолжала свою прогулку по вагону. Несчастное животное не находило себе места в ненавистном ей разогретом жгучим солнцем теснилище на колёсах! Прошло уже около получаса, а Гороша и не помышляла останавливаться. Скоро мне наскучило наблюдать за ней, я отвернулся к стенке и незаметно для себя уснул.

Насколько крепкий сон овладел мною, я понял только тогда, когда тот был прерван внезапным и удивительным моим пробуждением. Резкий ли толчок поезда сдёрнул с меня покрывало сна, или вдруг установившаяся вокруг могильная тишина – ни стука колёс, ни людского говора – так или иначе, но,  проснувшись, я не поверил своим глазам: ослепительно яркий день за окном сменился непроглядной тьмою. В скудном свете дежурного освещения вагона я сумел разглядеть застывшие, словно мумии,  фигуры своих попутчиков – никто не спал, как подумалось мне вначале. Сидели неподвижно, будто боялись пошевелиться и пропустить что-то невероятно важное, чутко  прислушиваясь к тому, что происходило вне вагона, а если и переговаривались, то полуголосом-полушёпотом. Две старушки-соседки, вволю наболтавшись за долгую дорогу, наконец-то умолкли и припечатались лбами к оконному стеклу, пристально высматривая что-то в ночи.

За окном под чьими-то ногами тяжело прошуршал щебень железнодорожной насыпи, затем, сначала поодаль, а потом всё ближе и ближе, и вдруг под самим моим окном раздался истошный, полный отчаяния зов:

–      Гороша!.. Гороша!.. Гороша!!!

Я приподнялся на локте, стараясь, насколько возможно, рассмотреть происходящее на полустанке, но увидел лишь освещённые окнами вагона квадраты пространства между путями, жёлтые глаза фонарей небольшого посёлка неподалёку, а в небе флегматично поглядывающую сверху лепёшку луны. Послышался тихий скрип и поезд начал нерешительно набирать ход, но в тот же миг, конвульсивно содрогнувшись, резко встал, зажатый мёртвой хваткой тормозных колодок – хозяин собаки рванул стоп-кран и снова нырнул в темноту южной ночи. Шипел со свистом воздух, выпускаемый тормозной системой, аккомпанируя вновь и вновь вспарывавшему тишину незнакомого полустанка истошному крику:

–     Гороша!..  Гороша!..  Гороша!!!

Кто-то из пассажиров пояснял другому, несведущему, по-видимому, как и я, только что проснувшемуся:

–     Вышел погулять с собакой, а та возьми и сбеги…

Застонали тормоза, давая волю колёсам, – поезд снова осторожно тронулся.

 –    Не отправляйте! Девушка, прошу вас! Не отправляйте! –  взмолился  владелец собаки, хватаясь с земли за поручни и уже не сдерживая слёз.

 –  Гражданин, – с участием, но сурово сказала ему проводница. – Ещё раз остановите поезд – оштрафуем!

            –    Оплачу, любой штраф оплачу! – одним прыжком заскочив в тамбур вагона, он снова схватился за рукоять стоп-крана.

И опять, не проехал состав и пяти метров, как его тяжело тряхнуло и поезд встал, словно наткнувшись в темноте на невидимое и неожиданное препятствие. По салону вагона прокатился  ропот: пассажирам стала надоедать эта канитель с собакой.

–      Бросил бы её здесь или уж сам остался! – позёвывая, произнёс кто-то.

–      Ну, так нельзя, это же бесчеловечно, – возразила с верхней полки девушка.

–    За кобелём, небось, увязалась… – это вышло из уст одной из бабушек, моих соседок.

Поезд сделал очередную попытку продолжить свой путь. Я не без интереса ожидал развязки этой истории. И долго ждать не пришлось: вдруг стремительным чёрным комом влетела Гороша в тамбур, заюлила, поскуливая, закрутилась на месте, забарабанила от радости хвостом по полу.  Вслед за Горошей запрыгнул в вагон и довольный хозяин. Собака бросилась лизать ему руки, становилась на задние лапы, преданно заглядывая в глаза, – вымаливала прощение. Проводницы, вздохнув с облегчением, закрыли за ними дверь и исчезли в служебном купе, довольные исходом дела. А герои этого небольшого приключения под пристальным взором любопытных глаз прошествовали на своё место,  и только слышался в тишине мягкий дружеский укор: «Эх, Гороша, Гороша, ну как же это ты так, а?».

 Поезд тронулся и стал уверенно набирать ход. Постепенно у обитателей нашего вагона интерес к этой истории и её героям угас, – стали готовиться ко сну. Вскоре мы уже  мчались по Черноземью, в вагон пробивался свежий, напоенный ароматом недавнего дождя, воздух.

                                                                                                                      март – май 2011 г.