Аким.

                                                        Когда есть Вера, Надежда обязательно принесёт Любовь.
 
-1-
 
           - Акимка-а-а! – протяжно вытянулся из далёкой глубины навстречу ему знакомый голос, - Аки-и-им! – широко растягиваясь и пропадая в чём-то неведомом, протянуло снова и резко оборвалось на высокой, звенящей в тишине одинокой ноте, и тут же, словно подстреленная птица, с выси, которую вмиг лишили надёжной опоры, тяжёлым камнем рухнуло в бездну.

           Аким проснулся, словно его кто-то толкнул в бок и открыл глаза. В избе было темно и тихо, лишь на стене старенькие ходики, торопясь и слегка прихрамывая, без устали, всё отсчитывали неторопливо уплывающее в вечность время, да скреблась за печкой неугомонная мышь. Глаза постепенно привыкли к темноте, и из неё на Акима выглянули широкие, крашенные в белый глянец, потолочные доски. В хороший солнечный день, несмотря на свой почтенный возраст, эти доски, ровесники хозяина, радостно поблёскивали ровной, старательно положенной на них краской, а растрескавшиеся и местами совсем выпавшие большие и маленькие разномастные сучки, совсем даже не портили весь его общий внешний вид, как не портит добрую булку хорошая маковая присыпка.

          - Акимка-а-а... – словно бы эхом отразилось с пока ещё серого в темноте потолка, - А-а-х – тяжело выдохнул Аким и тут же почувствовал, как на него крупными хлопьями, тяжёлым снежным потоком, прямо с потолка посыпались яркие, ослепительно белые перья. Аким попытался вздохнуть, но ледяных хлопьев с каждой секундой становилось всё больше и больше, и в следующий момент они уже покрыли собой всё его тело и голову. Задыхаясь, он рванул руки к покрытому снегом горлу, стараясь стряхнуть с себя эту жгущую холодом напасть, как стряхивал огнём жалящий пчелиный рой, но руки, придавленные уже выпавшим под самый потолок  снежным покровом, даже не пошевелились и не дрогнули ни единым пальцем, словно это были не его руки, а чьи-то чужие.
 
           Стало адски холодно, у Акима побелели и до кончиков корней промёрзли волосы, его глазные яблоки превратились в тонкие, с замёрзший волосок, очень хрупкие ледышки, грозившие треснуть от любого неосторожного движения, но, ни пошевелиться, ни моргнуть глазом, даже наполовину, Аким уже не мог. Он даже не мог видеть, какими красивыми хлопьями падает на него крупный снег. Аким только ощущал, с каждым мгновением уходящей прочь жизни, его тяжелый груз у себя на груди. Ещё оставалось немного слуха, и он чутко уловил, как начали потрескивать, ломаясь под непомерной тяжестью, рёбра его грудной клетки.

          Когда переломилось последнее ребро, где-то высоко над крышей дома раздался басовитый гул, и печная труба тут же отозвалась собственным многоголосьем. Вытягиваясь высоко кверху и набирая силу, она, грозя совсем развалить жилище Акима, заголосила так, словно была иерихонская. Не взирая ни на гул сверху, ни на рёв обезумевшей печной трубы, Аким, со странной лёгкостью в теле, почувствовал себя одиноким пассажиром того самого экспресса, который раз в неделю всегда пролетал их станцию без остановки, и вот только теперь готовится унести его в своём тёмном чреве в неведомые дали.
 
          Высоко в небе ярко вспыхнула далёкая звезда семафора, но экспресс не трогался с места, несмотря на призывный гул сверху, он всё громче и сильнее трубил на разные голоса, но его колёса оставались неподвижны на путях.

          - Что там, опять Петровна на дежурстве ворон считает?! – про себя, в сердцах, воскликнул Аким, догадавшись, что дежурная по станции не включила маленький светофор на путях, который между собой путейцы называли «микробом», - Вот, - продолжал огорчаться он, - раз в жизни свезло попасть на этот поезд, так теперь из-за непутёвой бабы никуда не уехать!

          То ли от того, что сверху так давило, то ли от собственной беспомощности и невозможности исправить положение, у Акима на замёрзших глазах навернулись слёзы. Они были настолько горячие, что нестерпимым огнём жгли глаза и рекой текли по застывшим щекам, а тут ещё и труба своё прибавила...

           Неизвестно, как бы долго это всё продолжалось, но тут поднялся сильный ветер и вмиг разметал весь огромный сугроб, придавивший своим весом Акима, и он, освобождённый, быстро рванулся  ввысь, совсем не чувствуя ни собственного веса, ни притяжения тяжёлой планеты, в мгновение ока оставленной им далеко позади себя. Лететь было так здорово, что Аким ошалел от внезапно охватившей его такой лёгкости и счастья. Единственное, что ему мешало вырваться на широкий простор, так это поднявшаяся метель, обступившая его плотно кружившим снегом, за которым едва различимым крохотным огоньком светила яркая звезда семафора на далёком главном пути.

          Аким попытался поднырнуть под плотный снежный вал, но у него ничего не получилось, не удалось и стороной обойти круживший повсюду снег, словно тот был для него частью чего-то очень важного.  Снег всё кружил кругом свои невесомые хлопья,  уводя Акима в сторону от главного семафора и застывшего на путях скоростного поезда. Аким попытался ему сопротивляться, но в таком плотном снежном мареве, да и по слабости зрения, совсем не разбирая дороги, наскочил на пролетавшую неподалёку тёмную луну и больно стукнулся об неё своей головой. 

           Из застывших ледяных глаз моментально брызнули в разные стороны огненные искры. Круживший вокруг снег грозно зашипел  и вывалился прямо на грудь Акиму большой белой птицей. Перекрывая исходивший сверху басовитый гул и многоголосый рёв иерихонской печной трубы, птица неожиданно громко закричала предсмертным, обречённым на гибель страшным криком, и принялась с силой хлестать Акима своими жёсткими, словно вырезанными из стального листа, широкими крыльями. Стрелами ярких молний, от которых появилась резь в его застывших глазах, белые перья срывались с далёкого, почерневшего потолка и били в неподвижно лежащего Акима, оставляя на его застывшем и почти окоченевшем теле глубокие борозды, будто это были не лёгкие и невесомые перья из крыльев птицы, а тяжёлые стальные лемеха плугов, легко вспарывающие прихваченную крепким ночным заморозком неподатливую корку вековой целины.

          Аким совсем не чувствовал боли, теперь он просто падал куда-то глубоко вниз и его стылое, окаменевшее и совсем бесчувственное лицо лишь покрывалось глубокими бороздами новых морщин и никак не реагировало на бьющуюся рядом с ним в смертельной агонии большую белую птицу.

          - Акимка-а-а! – протяжно закричала умирающая птица и, обессилено припав к нему,  в тот же миг разлетелась огненными брызгами в провалившейся груди, как раз в том месте, где находилось придавленное огромной массой снега его застывшее сердце.

          - А-а-х! -  судорожный вдох вернул Акима в реальность, и он, сглотнув застрявший в горле сухой комок, осторожно пошевелил пальцами обеих рук и вновь открыл глаза.

          Всё тот же серый потолок молчаливо смотрел на него своими тёмными щербинками, расположение которых он выучил наизусть, и историю появления каждой из них помнил, как воинскую Присягу или свой обет жене, который он дал ей однажды и честно держал всю жизнь. Почему так, а не по-другому? Да просто потому, что не знал Аким ни единой молитвы, поскольку рождён был в атеистической стране, рос безбожником, но и в партию не вступил, и её устава, как и «Отче наш», не учил наизусть и поэтому не знал.

          Что там бабушка грозила, что Бог обязательно накажет? Не верил маленький Акимка бабушке, да и как поверить в то, что нарисованный на иконе Бог мог наказать большого и сильного человека? Человек же всё может, а Бог только на картинке в углу под потолком, да и то не в каждой избе. Видел Акимка, как люди выкинули Бога и церковь сломали, но никакой кары за это не получили, как жили, так и живут, по-новому, по-современному...

         - Ба, так нет же Бога! – пытался просветить отсталую бабушку внук.

          - Чу! Кто сказал? – вопрошала бабушка.

          - Все так говорят...
 
         - Ироды! Постигнет их кара небесная! – широко крестилась бабушка на икону под потолком.

         - Так нет же там никакого Бога! – хотелось воскликнуть Акимке и в доказательство снять икону и показать бабушке, что это просто рисунок, но прикасаться к образу было строго настрого запрещено, да и боязно было забираться туда, под самый потолок.

           Однажды, когда Акимка был в доме один, он, собрав в углу пирамиду из стула, табуретки и маленькой скамейки, осторожно забрался на шаткую конструкцию и взял в руки запретное. Подержав в руках икону, и убедившись в том, что это просто рисунок в тяжёлой деревянной коробке за стеклом, Акимка осторожно вернул её на прежнее место и с ужасом понял, что без посторонней помощи ему никак не спуститься вниз. При каждой новой попытке опустить со скамейки левую или правую ногу, вся, поначалу казавшаяся надёжной и устойчивой, конструкция приходила в движение и начинала раскачиваться в стороны, норовя сбросить непослушного мальчишку на пол.

          Акимка посмотрел вниз и похолодел, – из-под высокого потолка лететь вниз было так далеко, что упади он на пол, так точно расшибётся насмерть или покалечится, а разлетевшаяся в стороны пирамида разобьёт любимое бабушкино зеркало внизу и переколотит всех маленьких слоников на комоде неподалёку, что было гораздо хуже самой страшной смерти. Испуганный мальчишка, с глазами, полными слёз, посмотрел на строгое изображение за стеклом:

          - Бог, - не сказал, не прошептал, а просто про себя подумал Акимка, - если ты там есть, помоги мне спуститься, чтобы бабушка не узнала и не заругалась...

           Подумал, и обречённо полез вниз по шатающейся конструкции. Табурет сильно покосился, и стоявший под ним стул, с гнутой спинкой и расшатанными вдрызг ногами, заскрипел и громко застонал, готовый сбросить с себя нахальную табуретку, тяжёлую скамейку, а заодно и непослушного мальчишку. С замирающим сердцем, Акимка ощупью спускался вниз, каждую секунду ожидая, что сорвётся с качающейся пирамиды и грохнется вниз, где его обязательно настигнет кара небесная, в виде маленькой, но очень тяжёлой скамейки, с четырьмя короткими и толстыми ножками.

          Каким-то чудом ему удалось удачно спуститься и разобрать пирамиду, а вся проказа осталась втайне для всех. Это своё восхождение к Богу Аким запомнил на всю жизнь, единственное, чего он никак не мог вспомнить, так это того, чего он обещал там перед образом. Сколько он ни напрягал свою память и как ни старался, у него ничего не получалось. Всё словно отрезало, затёрло тогдашним страхом, спрятало куда-то в далёком детстве и не хотело показываться, а, ведь, оно было, ну не могло его не быть! Чего он обещал ему тогда?

          Можно было подумать, что если не говорил вслух, то и не было ничего, но теперь-то Аким знал, что Богу и не надо было ничего говорить, он все его мысли знал наперёд.

          - Спаси и сохрани, Господи! – крестила бабушка окна в грозу...

          Кара же небесная, словно предупреждая, вонзилась яркой молнией в приземистую крышу сарая рядом с домом, да по мокрому, толстенному в обхват столбу, забралась в хлев, и из всей многочисленной скотины убила наповал только одного большого барана.
 
          - Прости нас грешных, Господи! – клала в угол после того поклоны бабушка, а Акимка на печке сжался от страха в маленький комочек, но так и не признался, что лазил к образу...

          Аким, как медведь в берлоге, тяжело заворочался на кровати и под ним недовольно заскрипели пружины старого матраца. За прикрытым наполовину полупрозрачными занавесками окном уже проявилось серое небо. Аким упрямо уставился туда своим взглядом, пытаясь отыскать на том сером полотне ответ хотя бы на один из многочисленных вопросов, мучивших его последнее время. Что он там надеялся увидеть?  Аким не знал, что это будет за знак, пусть это будет всё, что угодно, - пускай прямо сейчас грянет гром или сверкнёт молния, начнётся всемирный потоп за окном или с неба неожиданно упадёт паровоз, пусть будет всё, что угодно, но смотреть на эту точку в потолке он больше не в силах.

          Маленькая и почти незаметная выемка, от выпавшего крошечного сучка, затерявшаяся среди множества трещин и подобных ей на всём потолке, одна единственная, она не давала Акиму спокойствия. Словно острое шило, эта выемка весь год колола ему глаза, с того самого дня, как он вернулся с похорон жены, своей дорогой Анюты, как звал её всегда.

           Да, именно в тот день, он и заметил эту новую щербину, небольшую, вроде как гвоздём или шилом наколотую неосторожной рукой на широкой и гладкой потолочине. Может, и не придал бы Аким такому ничтожному событию никакого значения, но маленькая тёмная точка имела необъяснимую силу над его сознанием. Она постоянно сидела там микроскопической, острой занозой и, не переставая, всё ныла и ныла, и ныла...

           Аким понимал, что всё это происходит только в его голове, и придумал он это сам, но ничего с этим не мог поделать, и мучился так целый год. Днём, на короткое время, он забывался в рутинных делах, и тогда ноющая боль слегка отпускала, но перед сном предательская точка, напоминая о себе,  цеплялась за глаза, лишала покоя и сна, и лишь под утро, намаявшись, Аким забывался коротким тяжёлым сном, а проснувшись, на целый день попадал под власть этой мерзавки. Можно было совсем отвернуться от неё, но её власть над собой, всепрожигающую власть этой маленькой чёрной дыры, он чувствовал даже затылком.

          За окном, ровным счётом, ничего не происходило. Повисшие сумерки не спешили впускать новый день, снег не падал, не было ни грома с молниями, ни потопа, ни паровозов, падающих с небес. Не было ни единого ответа оттуда на роившиеся в его голове вопросы, как и у него самого не было ответа на простой вопрос, - зачем теперь ему этот день? Небеса явно отвернулись от него или просто позабыли, и теперь он, как оставленный в глухом тупике старый и никому не нужный вагон-теплушка, обречён сам по себе медленно разваливаться, под тяжестью безжалостного времени.

          Зачем ему новый день, когда нет её? Почему? По какой несправедливости всемилостивый и всемогущий Бог забрал её у него? Её, праведную и набожную, забрал, а его - грешника неприкаянного, оставил здесь? Чего такого наобещал глупый Акимка Богу и не выполнил, чтобы так казнил его теперь за это Всевышний? За что, ополовиненный, приговорён он к таким страданиям, когда каждый новый день для него и так не в радость? Сколько ещё ему нести этот крест, считая нескончаемые дни, каждый из которых  - вечность?

          Аким нащупал в темноте выключатель и включил свет. Придерживая рукой колотившееся, словно птица в груди, сердце, медленно поднялся и опустил ноги на холодный пол. Оглянувшись, заметил на подушке небольшое белое перо - и тут же вспомнил всё, что только что с ним произошло. Где? Он и сам не понимал, потому что такой сон больше походил на явь, но явь призрачную и туманную, как сон...

          - За что, Господи? – схватился он руками за голову, - За что, за что? – раскачиваясь из стороны в сторону, повторял он, словно заклинание, и слезы катились по щекам...

 
-2-

 
          За печкой вновь заскреблась мышь, сидевший за столом Аким поднял отяжелевшую голову и посмотрел в ту сторону, откуда доносился звук. Осторожная мышь, словно уловив движение его головы, на секунду притихла, но вскоре снова принялась громко грызть, утащенный накануне со стола, большой хлебный сухарь.
 
          - Вот нахалка! – по привычке притопнул ногой по половице Аким, - Я тебе! – погрозил он спрятавшейся за печкой злодейке, но та, не обращая на него никакого внимания, принялась с ещё большим усердием разгрызать свой трофей.

          С той самой поры, как полгода назад бесследно пропал Василий, старый кот Акима, его дом стало одолевать серое войско грызунов. И чего он только не делал с этой напастью, но одержать верх ему так и не удалось. Почувствовав себя безнаказанными, мыши бегали по кладовке и днём и ночью, нисколько не стесняясь присутствия хозяина дома, а одна, самая нахальная из них, вообще, поселилась прямо за печкой, куда перетаскивала все, неосторожно оставленные на столе, съестные припасы. Всё бы ничего, и до её суеты Акиму не было бы никакого дела, пока распоясавшаяся вконец мышь не пробралась в ящик кухонного стола и не сгрызла лежавшие там остатки бумажных  денег, отложенные на еду и хозяйство, и старую, но очень дорогую его сердцу, фотографию. 

          На деньги, как на дело наживное, Аким легко махнул рукой, но испорченную фотографию простить серой твари не мог и объявил ей настоящую войну. Мышь только смеялась в ответ, ловко обходя все хитроумные ловушки, расставленные для неё в этом доме, и Аким пожалел, что часто незаслуженно ругал своего кота, называя его бездельником. Пускай кот и пропадал частенько, надолго исчезая из дома, но, как теперь видно, дело он своё знал хорошо и не давал спуску грызунам.

          На стене хрипло заворковало внезапно ожившее радио, и Аким, привычно прислушиваясь, попытался разобрать сводку погоды, но вместо погоды оттуда доносилось только что-то про суставы, катаклизмы и чьи-то успехи. Тугому на ухо Акиму разбирать, что там к чему было незачем и, так и не дождавшись сводки погоды, он вытащил вилку радио из розетки.

          - Фармазоны! – нервно дёрнул Аким седой головой, - Ишь, распоясались! – непонятно кому пригрозил он корявым пальцем, и пристукнул широкой ладонью по столу, - И Бог их не наказывает...

           Обида вновь своими клещами крепко схватила его за горло, он хлебнул уже остывшего чая и завернул в газетный портрет очередного слуги народа нетронутый бутерброд с колбасой. Грузно поднялся из-за стола, неторопливо засунул в карман штанов газетный свёрток и, надев старый, видавший виды бушлат и такую же, поношенную, сильно потёртую, шапку, вышел вон из нетопленой и холодной избы, на ходу наматывая на шею тонкий шерстяной шарф. 

          - Акимка! – дверной петлёй вслед ему обиженно пискнула неприкрытая дверь, но её голос заглушили его тяжёлые, удаляющиеся шаги.

          Серое свинцовое небо прижало невысокие крыши домов станции к самой земле. Скупой до снега, декабрь уже заканчивался, но, ни подморозить, ни прикрыть голую землю снегом он не собирался. Выпавший через две недели после Покрова первый снег, давно бесследно стаял и пропал, как старый кот Василий, растворившись на бескрайних и давно не паханных просторах округи. Поросли лесом поля и покосы, казалось, что сама жизнь тихо ушла из этих мест, и последней ниткой здесь пульсирует только одинокая железная дорога, а от бывшей, некогда цветущей станции, в триста с лишним дворов, нынче едва ли наберётся полтора десятка жилых домов, да и те неотвратимо врастают в землю.

           Аким толкнул калитку и вышел на широкую улицу посёлка. Без малого тридцать лет отработал он путейцем на железной дороге, и за всё это время до мозга костей пропитался её тяжёлым запахом мазута, вперемешку с железом. Так вместе со стуком вагонных колёс и промчались лучшие его годы, унеслись к горизонту, вместе с друзьями и знакомыми, на стремительном экспрессе. Вся жизнь умчалась в неведомые дали, растеклась по далёким и близким городам, оставив, как ненужный балласт, лишь груз воспоминаний о прошедшей жизни застрявшему на этой станции Акиму.

           Не корил судьбу Аким за прожитое. Такую жизнь, как говаривали люди, - в рамку, да на стену повесить в пример и назидание остальным, что правда, то правда, но почему так тоскливо в груди от воспоминаний, ведь прожита светлая жизнь? Что не даёт ему покоя, почему он чувствует себя старым сухарём, который завалился за печку, на радость одним мышам?  Может, это он сам себя денно и нощно грызёт, как сухую и неподатливую корку, в надежде когда-нибудь добраться до податливого мякиша? Только, зачем ему всё это?

           Не повернётся время вспять, сколь ни проси. Кричи, не кричи – не докричишься, небеса так высоко, что вряд ли кто тебя услышит, - просить бесполезно, а обещать что-то и в мыслях надо с опаской – за всё спросится сторицей! Почему эта такая простая последняя просьба Акима оставалась безответной, для него было загадкой. Сколько он времени провёл, вглядываясь в потемневший от времени образ, но тот оставался к Акиму и глух, и нем. От отчаяния Аким готов был уже и душу заложить кому угодно, только охотников приобрести её не находилось.

          - Заберите меня отсюда, черти! – молил в исступлении Аким, в надежде на то, что, за ненадобностью Богу, те заберут его!

           Пусть утащат в адское земное чрево и сожгут там его истерзанную душу в горниле... но из-под тёмного провала пода печи никто не появлялся, не цеплял ухватом Акима, словно горшок, и не кидал через загнеток в геенну огненную, на муки вечные.

           - Видно, вовсе я никудышный и никому, даже чёртям, не нужный! – расстраивался Аким и только сильнее горевал.

            Не находя себе места, он в отчаянии брался за давно отложенные дела, в надежде поправить что-нибудь мелкое по хозяйству, но внутреннее беспокойство не давало ему покоя и у него всё валилось из рук. В такие минуты Аким ненавидел себя больше всего на свете, но, сколько ни ругай он себя, - всё было напрасно. Ощущение того, что в этот момент кто-то посторонний забрался к нему в голову и молчаливо правит там, не желая выбираться, не покидало Акима.

          - Что ты за мужик-то такой? Соберись, не будь тряпкой! – ругал себя Аким и пытался сосредоточиться на работе, но не проходило и минуты, как всё расстраивалось, будто было строго подчинено, начинающему уже всюду властвовать, беспорядку.

          Обессиленный Аким молчаливо смотрел потухшим взглядом в темный угол за печкой, с надеждой, что навалившаяся напасть рассосётся сама собой и пропадёт, сгинет в неизвестности, из которой появилась, и оставит его в покое. Но и темнота в углу ничем ему не отвечала. Молчал, враз онемевший, дом и ветер затихал в его печной трубе, не стучали колёсами составы на станции, смолкало радио и локомотивы, пролетающие мимо, не давали гудков. Даже мышь за печкой замирала, переставая грызть свой вечный сухарь, а ответа всё не было. Аким чувствовал себя в каком-то вакууме, где совсем нет воздуха. Задыхаясь,  он рвал узкий ворот рубахи, и широко открытым ртом хватал пропавший воздух. Не помня, как выходил из избы на крыльцо, он стоял в звенящей тишине и медленно тянул и тянул в себя, казалось, саму жизнь, с её горьковатым привкусом полыни, вперемежку с мятой, мазутом и железом.

          Что-то особенное чувствовал он в этот момент, и, молнией промелькнувшая в голове, мысль казалась полученным долгожданным ответом. Аким наполнялся какой-то непонятной радостью и силой, дающей возможность преодолеть земную тяжесть и приподняться над всем этим. Познать не только этот мир с высоты, а и нечто большее, закрытое и спрятанное до этого момента, но теперь представленное для познания.

          В такой момент его словно ледяной водой окатывало, но мысль прямая и ясная, как рельсы, собиралась в непонятный, изломанный зигзаг и рассыпалась при первом к ней прикосновении. Эйфория пропадала, а так и не начавшийся полёт откладывался на неопределённое время. Аким возвращался в избу и долго ходил из угла в угол, ненадолго останавливаясь и впиваясь глазами в образ в красном углу под потолком.

          Так и смотрели они друг на друга в тихой избе. Аким понимал, что получить ответ на свой вопрос извне у него не получится, но он также чувствовал, что исчерпал и собственные возможности, а ответа так и не получил. Необходимо было как-то выходить из создавшегося тупика, но как? Ни угля, ни мазута нет, а выбираться надо, просто необходимо! Верил ли он в такие моменты в существование Бога?  Аким этого не знал, он только чувствовал, что колышется что-то огромное у него внутри, раскачивается непонятной и тревожной массой, готовой выплеснуться наружу - на беду ли, на счастье, - этого он тоже не знал... Он только мог догадываться, что изображённый на иконе образ Бога знает ответ на этот вопрос, но образ оставался по-прежнему нем, и Аким продолжал сжигать остатки драгоценного топлива, оставаясь в тупике.  

           Другой бы на его месте давно махнул бы рукой на такие причуды, да недолго думая залез бы в стакан с головою – чего тут её, голову-то, ломать? Но не таков был Аким, чтобы в «горькой» утонуть, да и вопрос-то был нешуточный – Вера! Всяко можно говорить про неё, язык-то без костей – всё перемелет, а вот разобраться в себе самом, да не по шуточному, по серьёзному, до самого дна докопаться, тут сила нужна особая.
 
            Не раз, не два и не три, а много раз гнула судьба Акима, каждый раз прикладывая всё больше усилий, словно проверяя – выдюжит ли? Каждый раз ему казалось, что вот, ещё немного, и он сдастся, сломается под непомерным грузом, и оборвётся эта нить, но всё чудесным образом оставалось позади ровной, отремонтированной колеёй железной дороги, по которой он всю жизнь продолжал мчаться на своей мотодрезине.

           - Бог тебе помог! – говаривала бабушка.

           - Бога нет, а есть наука! – смеялся ей в ответ Акимка.

           Тогда смеялся, твёрдо веря в то, что безбожная и прогрессивная наука это и есть его бог, а бабушка древняя, как образа из порушенной церкви, ничего не понимает в течении современной жизни. Сколько веков минуло с той поры? Всего три десятка лет? Так мало, но мир уже успел перевернуться, и всё стало с ног на голову. Сегодня седовласые учёные мужи с готовностью крестят лбы и заявляют, что застрявшая в тупике наука надеется на прорыв, но всё теперь, оказывается, в руках Божьих!

           - Вот тебе – раз! Вот тебе – два! И три до кучи! – такого предательства Аким не ожидал и прежде, чем кинуться со всей толпой в крещенскую купель, решил толком разобраться в самом себе, - Бог, - вопрошал Аким к образу, - Ты где? – но не получал ответа, - Может, Ты во мне? Где Ты?! – заходился он немым криком на всю Вселенную, чувствуя себя одиноким и самым беспомощным существом...

 
-3-

 
            Торопливо и размашисто шагал Аким по бывшей некогда многолюдной улице станционного посёлка. Серый и без того короткий зимний день уже норовил сорваться в сумерки и вовсю подгонял Акима, и тот поспешал выйти на грейдер в середине станции.
Широкий, метров в десять, просёлок пришёл из далёкого города на станцию через глухие и дремучие леса, заболоченные низины и норовистые речки. Последним усилием он срезал собой добрую половину высокой песчаной горы возле станции и угол совхозного сада и, вконец обессиленный, растянулся уставшим псом, положив свою голову на лапы, на маленькой площади  возле невысокого здания почтового отделения - с одной её стороны и пришлёпнутого собственной тяжёлой шиферной крышей магазина сельпо - с другой. Тонкая и извилистая тропинка, как язык, вывалилась из его пасти и вытянулась в сторону железной дороги и вокзала, торопливо вскочила на перрон и пропала там, стыдливо прикрытая густыми зарослями кустов сирени.

           Пришла нормальная дорога в посёлок, пробилась сквозь вечные и непролазные грязи, объединив собой разбросанные окрест и потерянные в густых лесах, большие и малые деревушки. Казалось бы, чего ещё надо людям? Живите да радуйтесь, но, только, вместе с грейдерной дорогой, в посёлок на станцию пришла и непонятная, неведомая болезнь. Она, словно эпидемия, быстро ополовинила всё его население, затем сократила его ещё на четверть, довела до десятой части и вот теперь перемалывала последки. Что это была за болезнь, никто не знал, но все, кто был моложе и покрепче, сразу же предпочли убраться, от греха подальше, и разлетелись отсюда в разные стороны по железной дороге, заполняя собой большие и малые города России. 
 
          Старый деревянный вокзал на станции ещё величественно взирал на поникшие к земле многочисленные крыши посёлка. Он радостно светил в ночи своим ярким одиноким фонарём, тихо грустил, провожая взглядом уходящие в ночь поезда, и несколько тревожно поглядывал в сторону приближающихся к нему со всех сторон зарослей тёмного леса. Ну что ему какой-то там грейдер, когда у него есть своя дорога, и здесь, в этом месте, он - самый главный, - бодрился высокий и крепкий ещё вокзал.

           Аким поднялся на грунтовую насыпь просёлка и пошёл по нему, в сторону находившейся неподалёку заброшенной деревни. Место, куда он направился, давно было нежилым, и в большей своей части заросло лесом, а, ведь, когда-то и там была настоящая деревня, от которой теперь осталось лишь название на топографической карте, да старое кладбище на косогоре, куда со всей недалёкой округи свозили всех доживших своё на этой земле.

          - Ну, здравствуй, Анюта! – Аким устало опустился на маленькую лавочку возле серого могильного камня, - Здравствуй, - повторил он и, протянув руку к деревянному кресту, протёр ладонью выпуклую фотографию на эмалированной табличке, - Как ты там без меня? Хорошо ли тебе там, с Богом?

          Он помолчал, словно ожидая ответа с той стороны, прислушался к шелесту высокой,  поникшей к земле пожелтевшими макушками, травы, но ни там, ни вблизи, ни вдалеке, за лесом,
 ничего так и не услышал. Аким сжал в дрогнувших, нервных пальцах свой видавший виды дедовский треух и снова потянулся рукой к табличке. Он несколько раз медленно провёл тёплой ладонью по холодной эмали.

          - А у нас тут, видишь, какая зима нынче... - начал Аким и осёкся.

           Он понимал, что его никто не слышит, но верить в такое ему никак не хотелось. Обидный комок вновь подкатил к его горлу, и Акиму захотелось закричать на всю эту вселенскую несправедливость, орать и орать до хрипоты, до потери голоса, до выворачивания собственных внутренностей, крыть самым страшным матом эту немую глухоту недосягаемых небес! Пускай потом ему вырывают под корень его грешный язык раскалёнными щипцами, разве это наказание? Наказание – это его теперешняя жизнь, влачить которую он больше не в силах.

           - Прости меня, прости... – беззвучно шевелил Аким губами, обращаясь к невысокому деревянному кресту.

           Ему так хотелось поверить в то, что хоть кто-нибудь слышит его, пускай это будет трава, потемневший лес, или, даже, этот холодный камень. Во что ещё верить, когда нет её, этой веры? Вот Анна была, так она верила, а теперь у него ничего нет!

           Ещё сегодня утром Акиму казалось, что ему надо столько здесь всего сказать, что не хватит ни дня, ни целой жизни, а вот пришел, и словно все слова дорогой растерял, - сам никакой, и в голове пусто. Почему так – непонятно, и кто в этом виноват, тоже не ясно, - дорога, небеса или сам Аким. Вконец расстроенный, он ничего не понимал, и лишь качал низко опущенной головой, совсем не замечая того, что потянувший ветерок, едва прикоснувшись, незаметно потрепал его поседевшие, покрытые мелким бисером дождя,  волосы.

           Аким поднялся с лавки и, как был, с непокрытой головой, медленно побрёл назад. Его сгорбленная фигура, в тёмном бушлате, быстро растаяла, в начавших набирать силу вечерних сумерках.

           - Акимка! – пронзительно прокричала ему вслед какая-то припозднившаяся птица, но он, не оборачиваясь и не обращая на её крик никакого внимания, словно был оглохший, уходил всё дальше и дальше от этого скорбного места.

            - Здоров будешь, Аким Иванович! – окликнул его знакомый голос на околице.
Аким остановился и посмотрел в ту сторону, откуда его окликнули.

           - А, это ты, Петровна, ну, будь здорова! – хрипло проговорил он, - Что, опять на дежурстве кемарила?

           - Бог с тобой, Аким Иванович, я уже полтора десятка, как на пенсии! Запамятовал, что ли? Намедни обещался забор поднять, а всё не зайдешь никак.

            - Запамятовал, запамятовал я, Петровна! Время быстро летит! Вот, вроде сегодня тебя на дежурстве видел, а, смотри-ка, уже пятнадцать лет прошло! Чудно! Забор, ладно... А Бог всегда со мной – это факт! – съязвил Аким, - Дня не проходит, чтобы я не поблагодарил его за жизнь свою распрекрасную!

           - Ой, и не говорил бы ты так, Аким Иванович! Не ровён час, прогневаешь Господа, - предостерегающе подняла руку Петровна.

           - И что? Что будет?! – чувствуя, как закипает, поднялся на неё Аким, - Что будет? – зловеще зашипел он, -  Кара небесная?! Громом меня поразит?! Молнией?! – вдруг закричал он, сжимая кулаки и потрясая ими над своей головой.

           - Окстись! – замахала на него руками Петровна, - Ты, что, белены объелся? Аким!

           - Вот, видела! – резанул себя ребром ладони по открытому горлу Аким, - Видела? Вот где твой бог! – он плюнул на грейдер и притопнул плевок сапогом, - К праху его! Забор, говоришь? Вот пусть тебе Бог и помогает!

            С этими словами он, словно пьяный, отшатнулся от неё и пропал в густых декабрьских сумерках. Ошарашенная Петровна так и осталась стоять с поднятыми к груди руками, возле бровки грейдера.
- Вот оглашенный-то! – бросила она ему вслед, немного подумала и перекрестила его трижды, - Спаси и сохрани душу грешную, Господи! Мужик-то он справный.  

 
-4-

 
           Не обращая внимания на царивший в избе холод, Аким неторопливо убрал со стола и вымыл посуду, затем тщательно прибрался в доме, и всюду подмёл полы. Окинув всё пристальным, хозяйским взглядом, он остался доволен, - Анюта могла бы им гордиться, в доме был порядок и чистота, как и при ней. Память цепко держала всё, до последней мелочи, и поэтому все предметы, до последней булавки, оставались каждый на своём месте.

           - Да, она была бы довольна, - словно согласился с кем-то, присутствующим здесь, но невидимым, Аким

             Он подошёл к большому платяному шкафу и достал оттуда приготовленную пару чистого белья. Словно прицениваясь, взвесил его на ладони, раздумывая о чём-то отрешённо. Положил бельё на чистую скатерть стола и поднял взгляд на висевшую в углу икону.

           Это была та самая икона, которая по наследству перешла от бабушки Акима к его жене. Под этой иконой получали они благословение на долгую и счастливую жизнь, под ней и жили, пока беда не разлучила. Анюта очень любила этот образ, говорила, что он какой-то особенный, значимый. Аким лишь смеялся в ответ, как смеялся когда-то бабушке. Нет теперь ни той, ни другой - остался только Аким, одинокий, словно перст, да икона под потолком и, если себя он мог, терзая каждый день, испепелять дотла, дотронуться до неё – не смел. Так и продолжалось это молчаливое противостояние - его и образа.

            Аким часто задавал себе вопрос: настолько ли сильно он любил свою Анюту? Ответить однозначно на это он так и не смог до сих пор. Может быть, люби он её так сильно, как она верила в Бога, всё тогда обернулось бы по-другому? Может быть, и ему тогда открылось бы до сели столь непонятное, и не метался бы он сейчас никчёмно? Была бы жива Анюта, она обязательно подсказала бы ему ответ, но её нет, и никогда не будет, а его вина теперь навсегда с ним, - почему не любил ещё сильней, почему слово доброе не говорил лишний раз, обижал когда, ненароком? Почему она ушла? Бог забрал, - словно тяжёлым камнем прихлопнуло Акима по голове. Всесильный и Всемогущий Бог пожелал так! Всё! Дальше - глухая и непроницаемая, до полного отчаяния, стена непонимания. 

           Подняв со скатерти бельё, он убрал его обратно в шкаф, погасил свет и вышел, как есть, на тёмный двор. Неспешно подошёл к калитке и отодвинул её засов, затем круто повернувшись, быстро пересёк подворье и скрылся в сарае. Нащупал рукой на привычном месте выключатель и включил свет. Яркая лампочка сразу же резанула, успевшие привыкнуть к темноте, глаза. Аким зажмурился, но тут же успокоил себя:

           - Ничего, ничего, это ненадолго...

            Когда его глаза вновь привыкли к яркому свету, он снял с забитого в стену кованого крюка кусок  старой верёвки и вскарабкался с ним на перевёрнутую кверху дном большую деревянную бочку, стоявшую в этом сарае с доисторических времён. Каким образом эта бочка оказалась в сарае – никто толком не знал и не помнил. Не помнил и сам Аким, как она вновь оказалась на этом месте, прямо под затяжкой – лежачей продолговатой балкой, - подстропильником.

           - Убери ты её отсюда! – однажды попросила его Анюта.

           - Чего так? – удивился её просьбе Аким.

           - Не нравится она мне, стоит здесь, как эшафот!

           - Кому суждено утонуть, тот не повесится! – отшучивался Аким, передвигая тяжёлую бочку в угол сарая.

           - Акимка!

           - Что?

           - Не ходи сегодня на озеро!

           - Почему?

           - Не ходи, говорю!

            - Дурочка ты моя глупая! – говорил он, крепко целуя её в губы, - Не про нас это всё! Не про нас...

            Аким перекинул через балку верёвочный конец, и закрепил его там простыми узлами. Соорудил подобие петли  на другом конце, и слегка потянул всё книзу, проверяя на прочность. Верёвка напряглась, но выдержала, и Аким просунул в неё голову...

           - Боже, если ты есть, подай хоть какой-нибудь знак! – почти беззвучно прошептали губы его последнюю просьбу.

             Аким замер, прислушиваясь к малейшему шороху в сарае, он весь превратился в напряжённый слух, каждой клеткой своего организма пытаясь поймать хоть малейшую зацепку, но всё было тщетно. Он слышал, как гулким набатом колотится в его груди сердце, слышал, как шумит кровь, разливаясь по крепкому и здоровому телу... Вот зачем Бог дал ему такое здоровье? Для чего? Почему остался глух к его единственной мольбе и не забрал к себе, как забирал многих, кого знал и помнил Аким?

           - Где ты, Господи?

           В сарае ничего не происходило. Жизнь кипела где-то очень далеко, а здесь она уже закончилась, как заканчиваются рельсы, попавшие в тупик.

            - Нет тебя! – обречённо выдохнул Аким, улыбнулся и легко шагнул в чёрную пропасть.

           Счастливый, он летел вниз, считая себя победителем, выигравшем в этой схватке с самой жизнью. Он легко обыграл там всех и вся: эту маленькую чёрную отметину на старом и давно некрашеном потолке, и нахальную серую мышь за печкой, и нелёгкий  путь по грейдеру, и молчаливый крест на кладбище, непонятную погоду и образ в красном углу. Пускай теперь без него все там остаются! Пусть побудут в его шкуре, теперь-то уж они, наверняка, почувствуют, каково это - быть в одиночестве!

           Стало немного обидно за веру, к которой стремился Аким, но так ничего не понял, не разобрался, ни в ней, ни в себе, обидно за оставленный включённым свет в сарае и за то, что обыкновенная пеньковая верёвка оказалась не только сильнее его жизни, но и сильнее самого Бога. К вспыхнувшей обиде прибавилось и какое-то неудобство за то, что на этот поезд он, всё-таки,  пробрался зайцем, не купив положенного билета. Теперь, весь внутренне сжимаясь, Аким  дрожал,  ожидая, что вот-вот появятся строгие и несговорчивые ревизоры и обязательно ссадят его с этого поезда. 

           Акиму стало совсем страшно и он, словно в детстве, попытался спрятаться, свернувшись в маленький калачик под лавкой, но было поздно, - крепкая рука ревизора уже схватила его за подбородок и с силой рванула наверх.   

            - Пусти, дяденька! – закричал Аким, сопротивляясь, но вывалившийся наружу язык промычал только что-то непонятное.

          В ту же секунду в его язык впился стальной компостер ревизора и, пробив сквозное отверстие, намертво присосался к нему.

            - М-м-м! – замычал Аким и засучил ногами, но безжалостная, железная рука с компостером всё тянула и тянула его кверху, поднимая к самому коньку крыши сарая, откуда прямо на Акима свисала одинокая электрическая лампочка, повешенная на тонких, скрученных в косичку проводах.

            Аким рванулся руками к сдавленному горлу, и в тот же  момент, натянутый, словно тетива и грозивший оторваться под корень, его грешный язык лопнул с оглушительным и резким, как выстрел пастушьего бича, хлопком! Аким схватился за верёвочную петлю на своей шее и вместе с ней полетел вниз, в кучу старого хлама, скопившегося возле бочки, на грязном полу сарая.

            - Ах, ты, сука! – выругался он, сплёвывая и судорожно корчась от сковавшей его боли, словно недобитый зверь, - Сука ...ая! – повторил он, прибавив словцо покрепче, трясущимися, непослушными руками, с трудом освобождая горло от сдавившей его верёвочной петли.

            Аким сплёвывал с распухшей и разбитой в кровь губы красную, прилипшую ко рту слюну и, не переставая, ругал, на чём свет стоит, и себя и эту никудышную верёвку, на которой не смог даже толком повеситься! Он не знал, что теперь делать ему, как человеку, совсем потерявшему последнюю надежду, потому что, из одного глухого тупика он сам себя перегнал в другой, более глухой и безнадёжный.

           Когда все ругательства закончились, Акиму почему-то не стало легче, ему стало стыдно за весь поток этой грязной брани, который он только что излил. Работая всю жизнь на железной дороге, где без брани и солнце не вставало, Аким старался в своей жизни не употреблять таких слов, а тут, вот, не выдержал.

           - Это хорошо, что сейчас моя Анюта меня не слышит, - подумал он и внезапно оторопел, поймав себя на такой мысли.

           Что-то тоненько запищало и сломалось у него внутри. Застоявшаяся кровь бросилась в голову, и она загудела, словно перевёрнутый на тын чугунок на сильном ветру.  Это что-то, бывшее доселе для него чем-то особенно важным, вдруг явно выскочило наружу и пропало, провалившись в щель под не струганные доски на полу сарая. Только теперь Аким понял, как он смалодушничал, совершая такой постыдный поступок.

           - Прости меня, Господи! – заплакал он, - Прости неразумного! Дай силы подняться! Только самую малую каплю, я не прошу о многом! Ты только прости меня, только прости... – шептал Аким, глотая саднившим горлом солоноватую смесь крови, слёз и наступившего раскаяния.

           Передвигаясь на четвереньках, Аким медленно выбрался из поглотившей его кучи и оглянулся на оставшуюся стоять большую бочку.

           - Сожгу тебя к чертям собачьим! Как есть, завтра же разломаю и сожгу! – пообещал он бочке и погрозил ей кулаком, и только теперь заметил, что ещё крепко сжимает в своей руке обрывок верёвки, снятый с шеи, - Тьфу ты, напасть!

           Аким отшвырнул обрывок в угол сарая и тот, глухо стукнув по стене, свалился вниз, где неожиданно разразился громким шипением. 

           - Что такое? – не поднимаясь с колен, Аким осторожно приблизился к неподвижной верёвке и посмотрел в непроницаемую темноту угла за ней.

           Поначалу он ничего не разобрал, но вскоре неосторожный шорох выдал чьё-то явное там присутствие, и из темноты на Акима выглянули испуганные, но очень любопытные глаза.

           - Ты кто? – спросил Аким, приблизившись, но глаза внезапно пропали, и из тёмного угла вновь раздалось грозное шипение, к которому прибавилось не менее грозное фырканье, - Ах, ты, Господи! Никак Василий объявился!– подался он назад и тихонько позвал своего одичавшего кота, - Кис, кис, кис!

           Шипение и фырканье прекратилось, и немного погодя, на сидящего на полу сарая Акима, снова кто-то посмотрел из угла. 

           - Кис, кис, кис, - вновь тихонько позвал Аким и ещё дальше отодвинулся от угла, чтобы не смущать укрывшееся там животное, - кис, кис!  
           - Ми-а-а-а-у-у-у! – неожиданно протяжно затянул тоненький голосок, и из угла выкатился маленький пушистый комок, с большими испуганными глазами и торчащим кверху коротким хвостиком – антенной.

          - Котёнок! – изумлённо воскликнул Аким и маленькое серое существо, испуганное его восклицанием, быстро юркнуло в спасительную темноту угла.

           В былые годы никто не удивлялся обилию котов и кошек в посёлке на станции. Разномастные, они сидели в окнах и на солнечных завалинках, устраивали гульбища, повисая гроздьями на заборах домов, где жили пушистые красавицы, ссорились, устраивали концерты на всю округу и доводили свою популяцию до восемнадцати взрослых особей на двор. С таких дворов, да и не только, и брали молоденьких котят в хозяйство или просто просили у всех тех, у кого в очередной раз ходила на сносях кошка, оставить маленького кота или кошечку, про себя, как говорится. Теперь же оставшиеся доживать свой век старики, не желая обременять себя постоянной проблемой кошек, по нескольку раз в год приносящих своё потомство, оставляли себе только котов, и всем бедным мурлыкам на станции приходилось уходить за несколько километров, чтобы найти себе невесту для обязательного продолжения кошачьего рода.

           С детства любивший кошек, Аким не раз задумывался о том, как бы ему опять завести себе нового кота, но он всё ждал, когда вернётся его Василий, да и найти у кого-нибудь поблизости котёнка было проблематично, поскольку, в основном, все держали одних котов.

           - Да что же это я! – спохватился Аким и принялся лихорадочно искать глазами что-нибудь съестное, но в сарае ничего похожего на еду давно уже не было, - Вот ведь незадача! – расстроено произнёс он, но тут же что-то вспомнил и полез в широкий карман своих штанов, - Вот, смотри, что у меня есть, вот, - приговаривал он, разворачивая шуршащий газетный лист и доставая оттуда свой, нетронутый с завтрака и уже изрядно подсохший, бутерброд с колбасой.

           Почуявший запах колбасы, котёнок выскочил из своего убежища и зашёлся непрерывным, истошным мяуканьем.

           - Держи! – протянул ему Аким небольшой колбасный кружочек.

          Маленький зверёк испуганно отпрянул назад, но не скрылся в углу, а остался стоять в нерешительности, выбирая между страшной опасностью, исходившей от неизвестного ему существа, и сильным голодом, толкавшем его к источавшему головокружительный аромат кусочку колбасы. Он  громко кричал во всё своё тоненькое горло, таращил испуганные глаза на огромного, сидящего рядом с ним, Акима, тянулся носом в сторону куска колбасы, но оставался на месте, в нерешительности перебирая крошечными лапами, одетыми в короткие, белые носочки.

           Заметив его нерешительность, Аким наклонился к нему, протягивая поближе зажатый в кончиках пальцев заветный кружок колбасы.  Котёнок моментально отпрянул и, повернувшись боком к протянутой к нему руке, выгнул дугой спину, прижал уши и с громким шипением фыркнул в сторону Акима, при этом он весь вытянулся кверху, а его шерсть, словно напитанная электричеством с подстанции посёлка,  смешно поднялась на дыбы.

           - Не бойся, глупенький, - сказал ему Аким.

            Он положил колбасный кружок на пол и, опираясь на локоть, отполз назад. Принюхиваясь, котёнок осторожно приблизился к лакомству, тщательно обнюхал его и, не веря такому неожиданному счастью, моментально схватил добычу и, с быстротой молнии, исчез в своём тёмном углу.

           Аким внезапно почувствовал приступ страшного голода, будто бы сам не ел со своего рождения. Он достал кусок подсохшей булки из газетного свёртка, и принялся жадно грызть его.  Теперь он сам был похож на большую, раскормленную мышь, которой уже не хватало места в доме за печкой. Сухие хлебные крошки ободрали огнём вспыхнувшее горло, и Аким рванул ворот рубахи с такой силой, что с неё на пол сарая градом посыпались пуговицы.

          - А-а-а-у-у-у! – нечеловеческим, утробным воем первобытного зверя, зашёлся Аким и, завалившись на бок, ткнулся лицом в грязные доски пола. 

          Он катался по полу, вцепившись руками в душившее его горло, и не переставая, всё тянул и тянул эту тоскливую ноту, разрывающую его на куски, всхлипывая ободранным в кровь горлом. Когда закончились силы, он затих и долго ещё лежал без движения, отрешённый от целого мира, ничего не видя и не замечая вокруг себя. Неизвестно, как бы долго он лежал, но тут до его слуха донеслось, что кто-то снова пронзительно зовёт его откуда-то издалека:

          - Акимка-а-а!

           Аким встрепенулся и прислушался, но крик больше не повторился. Было слышно лишь, как прогудел вокзалу припозднившийся товарняк. Он прогрохотал тяжёлыми колёсами на стрелках и растаял в глубине ночи, оставив позади себя лишь гулко звенящие рельсы.  

           - Мяу! – требовательно раздалось где-то совсем рядом.

           Аким повернул голову и встретился взглядом с котёнком, который уже съел колбасу и теперь требовал добавки.

           - А-а, - прохрипел ободранным горлом Аким, - ты ещё здесь? Так нет у меня ничего больше, видишь?

            Он протянул свою пустую и корявую ладонь навстречу котёнку, и тот, с размаху ткнувшись в неё своим мокрым, холодным носом, так же быстро отскочил назад и снова протяжно замяукал.

           - Нету, нету ничего, - словно оправдываясь, говорил Аким, - впрочем, я знаю тут место, где живёт одна очень вкусная мышь! Если хочешь, пойдём туда вдвоём. Ну, ты как?

             Тяжело поднявшись на слабые и дрожавшие в коленях ноги, Аким стоял, опёршись рукой о стену, не в силах сделать первый шаг.  Маленькое существо, поражённое огромными, пугающими размерами человека, к своему крайнему удивлению заметило, как тот, поднимаясь, становится всё больше и больше. Когда поднявшийся Аким заслонил собой свет и заполнил всё окружающее пространство, нервы котёнка не выдержали, и он метнулся в свой спасительный тёмный угол.

           - Так ты идёшь? - позвал его Аким, - Кис, кис!

           Из тёмного угла в ответ жалобно мяукнуло и Аким, преодолевая сопротивление непослушных ног, сделал первый шаг в сторону широкой двери сарая. Подойдя к ней, он с силой толкнул её от себя и та отлетела далеко в сторону, открывая перед Акимом картину совершенно другого, нового мира.

 
-5-

 
         Скупой и жадный до снега, декабрь смилостивился, всё-таки, и в одночасье завалил снегом всю округу. Снег был везде, - на заборе, полях и крыше дома, он покрывал собой кусты, столбы и деревья, лежал на проводах, лежал до самого горизонта, на всём, что окружало эту маленькую станцию на краю забытой и заброшенной вселенной.

           Аким оторопел от увиденного, он стоял на пороге сарая и не верил собственным глазам. Казалось, ещё сегодня весь этот серый мир давил на него своей свинцовой тяжестью, молол в жерновах, пытаясь перетереть его в пыль, и чуть было не сломал, но уже сейчас, переменился самым чудесным образом, и встречал Акима совершенно другим.

           Аким шагнул на мягкий снежный ковёр и, наклонившись, зачерпнул полную пригоршню холодного, пушистого снега. Сжал его в ладони до размеров маленького катыша и положил в рот. Ледяная влага приятно остудила саднившее горло. Он схватил ещё пригоршню, потом ещё одну и ещё, и, наконец, принялся хватать снег обеими руками и растирать его по огнём пылавшему лицу и распахнутой настежь груди. Аким всё кидал и кидал на себя мягкие снежные хлопья, радуясь нахлынувшему, непонятно откуда, такому странному чувству, словно был маленьким ребёнком.

           Котёнок, которого страх загнал обратно в тёмный угол, почувствовав, что остался в сарае один, осторожно покинул своё убежище. Он подошёл к тому месту, где только что лежал колбасный кружок и внимательно понюхал доски на полу сарая, которые ещё хранили запах еды.  Он принялся лизать это место, в надежде получить ещё хоть одну маленькую каплю такой вкусной колбасы, но сколь старательно не вылизывал он эти доски, на его языке ничего, кроме песка и пыли, не оказалось. Расстроившись, он обиженно заморгал глазами и посмотрел в сторону широко распахнутой двери сарая.

           Знакомый и привычный для него внутренний мир сарая непонятным образом переменился, - там, где была надёжная деревянная стена, зиял своим пугающим провалом огромный прямоугольный ход. Котёнок остановился, как вкопанный, потому что увидел, как за этим провалом парит в белом мареве тумана тёмная фигура человека. 

           - Кис, кис, кис! – громко позвала фигура котёнка.

           Стоявший неподвижно, словно поражённый громом, котёнок инстинктивно рванулся вперёд, но стоило ему оказаться на пороге, как он снова остановился в нерешительности. Привычная для его лап тёмная и надёжная опора пропадала прямо там, за порогом, она тонула в незнакомом и враждебном тумане, который растворил крепкую стену сарая и манил, и пугал своей таинственностью одновременно. Там, за порогом, для него начинался другой, непонятный и неизвестный, огромный, чуждый мир, пропасть в котором было пару пустяков.

           Котёнок попятился назад. Он заметался на пороге, не зная, что ему делать дальше, - оставаться здесь, в уютном и безопасном углу и пожить ещё немного в страхе, дожидаясь голодной смерти, или побороть себя и рискнуть, пойти на этот зов, туда, где полная неизвестность, где ждёт либо другая жизнь, либо верная погибель. Страх одиночества толкал его вперёд, в желудке, разливаясь по крохотному телу приятным теплом, разгоралась надежда, и новое чувство, с непонятной силой звало и тянуло его за собой, в эту таинственную неизвестность.

           - Мяу! Мяу! Мяу! – тоненько запищал котёнок, требовательно призывая человека вернуться к нему обратно в сарай.

           - Давай, смелее! – подбодрил, со своей стороны, нерешительное маленькое существо, Аким.

           Он стряхнул со своей головы снег, глянул на маленькую фигурку котёнка, застывшую в проёме сарая, махнул рукой на оставшийся там гореть свет, повернулся и зашагал к крыльцу дома, на ходу вытирая мокрое лицо подолом рубахи.

          Котёнок видел, что человек, который только что накормил его такой невероятно вкусной, божественной едой, уходит от него. Уходит по этому белому туману, в котором пропал бесследно, целиком растворившись, огромный и привычный для котёнка мир. Пусть весь этот мир для него был не совсем уж справедливым и приветливым, но это был тот мир, в который он для чего-то пришёл. Его крошечное сознание состояло из громоздких инстинктов, а коротенькая жизнь была самым бесценным его сокровищем, единственным и неповторимым, и терять её не позволял один из главных инстинктов.

            Сознание в маленькой голове у котёнка заметалось в поисках правильного решения, а человек, подаривший надежду, уходил всё дальше по этому туману, словно по твёрдой земле и звал его за собой. Сознание запуталось и повисло, как мотылёк в крепкой паутине, и испуганный котёнок в страхе побежал назад, к тёмному углу сарая. Ему хотелось укрыться там от этого сложного выбора, спрятать ничего не понимающую голову куда-нибудь поглубже, и накрыть её лапами! Зачем он такой слабый этому могучему человеку? Да и как он пойдёт за ним, ведь, в этом безбрежном тумане ему, такому маленькому, можно легко потеряться и пропасть!

          - Кис, кис, кис! – Аким открыл дверь дома и громко позвал котёнка с высокого крыльца.

          Не успевший исчезнуть в тёмном углу, котёнок круто развернулся и опрометью помчался на этот зов. Он мчался так быстро, что не заметил, как под его быстрыми лапами закончились надёжные доски пола, а промелькнувший порог внезапно остался далеко позади. Котёнок понял, что летит, летит прямо в этот пугающий белый туман, и, на всякий случай, широко растопырил лапы, прижал уши и крепко зажмурил глаза.

           Уже в следующий миг, утонувшему с головой в глубоком тумане котёнку, обильно посыпавшиеся сверху большие и маленькие снежинки, не позволяли даже приоткрыть глаз. Он замотал головой, разгоняя круживших около него настойчивых белых мотыльков, которые всё сыпались и сыпались на него откуда-то сверху, назойливо лезли в глаза и уши, и мешали дышать. Страх, зажавший его крошечное сердце в свои огромные тиски, немного отступил, как только котёнок  почувствовал под своими лапами твёрдую опору. Окружённый со всех сторон глубоким снегом, он осторожно открыл глаза и посмотрел наверх.

           В поднявшемся до самого тёмного неба снежном вихре, было совершенно ничего не разобрать. Было видно только, как рой ослепительно ярких, блиставших в скудном свете ночи, крошечных мотыльков, маленькими звёздочками тихо опускался на него с далёкого, чёрного неба.   

           Испугавшись, котёнок принялся метаться в снегу, но, куда бы он ни пытался просунуть свой нос, везде был этот одинаково холодный, плотный туман. В отчаянии он принялся потерянно мяукать.

           - Давай, давай, иди смелее... – хриплым шёпотом подбодрил барахтавшегося в глубоком снегу котёнка Аким, и вдруг, не жалея своего саднившего горла, неожиданно для самого себя, громко позвал его, - Кис, кис, кис!

           Услышав Акима, дрожавший от страха и холода, котёнок навострил в ту сторону уши и осторожно пополз на зовущий его голос. Медленно и с опаской продвигался он вперёд, упрямо расталкивая своим лбом накрывавший его мягкий снежный покров. Голос всё звал его, и котёнок, как мог быстро, стараясь изо всех сил, толкал и толкал головой снег, освобождая себе дорогу, словно маленький бульдозер. Он не знал, что ждёт его там впереди, там, куда звал его этот голос, но вера в человека придавала ему силы, и котёнок, с каждым своим новым шагом, всё быстрее продвигался вперёд. С замирающим сердцем, словно альпинист на высоком леднике, он вцепился своими острыми когтями в этот коварный белый туман, и полз вперёд, каждую секунду ожидая сорваться в бездонную пропасть неизвестности.

          Страх накатывал огромными волнами на маленькое замирающее сердце котёнка. Его было настолько много, что с лихвой бы хватило на всех котов в этом мире, но стоило котёнку увидеть перед собой человека на высоком крыльце дома, как весь этот вселенский ужас повис крошечной блохой на кончике его хвоста и там тоненько запищал, жалобно прося пощады.

            Обрадованный котёнок в три прыжка проделал оставшийся путь и кубарем вкатился на крыльцо, прямо под ноги Акиму. От неожиданности тот даже посторонился, пропуская вперёд, облепленного со всех сторон искрящимся снегом, котёнка.

           - Да ты просто чудо! – только и смог сказать удивлённый Аким. 

           Котёнок быстро отряхнулся и уверенной походкой, как ни в чём не бывало, проследовал в открытую дверь избы, будто ходил этой, известной ему дорогой, всю свою жизнь, много, много раз.

           - Чудно! – потянул Аким и шагнул следом, притворяя за собой плотнее дверь, - Ну, проходи, принимай хозяйство! – подбодрил замешкавшегося в сенях котёнка Аким, - А я, сейчас, печку затоплю, будет у нас с тобой тепло в доме!

           Он прошёл на кухню, где, одну за другой, торопливо опрокинул в себя две большие кружки холодного кипятку, и только теперь почувствовал, что замёрз так сильно, что с трудом держит в окоченевших пальцах пустую кружку. Аким покрылся крупными мурашками, и его прошиб сильный озноб. Кружка выскользнула из непослушных пальцев и с грохотом покатилась под стол.

           В голове вспыхнул холодный огонь, и Акиму показалось, что сама жизнь быстро побежала из него вон, опускаясь по непослушным ногам к далёкому центру земли.

           - Нет, нет! Не сейчас! – с усилием он принялся судорожно сгибать свои тугие, одеревеневшие от холода пальцы, совсем не чувствуя их.

           Аким опёрся спиной о стылую печку и с силой колотил себя в грудь непослушными руками со скрюченными пальцами. Он стучал этими безжизненными костяшками по опустевшей собственной оболочке, стараясь повернуть назад убегающую жизнь и, как заклинание, только и повторял, - Не сейчас, не сейчас, не сейчас!

           Внутри хранившей тишину оболочки вдруг что-то дрогнуло гулким набатом, и по всему телу горячей волной побежали маленькие, огненные муравьи. Акима затрясло так, что дом и вся обстановка заходили ходуном перед его глазами. С трудом он добрался до висевшего за печкой полушубка и с усилием натянул его на себя.

           - У-у-у-х! – только и смог он произнести, кутаясь в овчину и унимая сильную дрожь в зубах.

           Маленьким комочком откуда-то выкатился к нему котёнок, коротко мяукнул и в нерешительности остановился в двух шагах.

            - Что, брат, испугался? – спросил его Аким и тут же спохватился, - Что же это я тебе всё про себя, да про себя? Ты же голодный! Сейчас, сейчас, - приговаривал он и, не снимая полушубка, полез в тесную кухонную тумбочку, где принялся ворошить её содержимое.

           Вскоре из её тёмной утробы на свет показалась настоящая кошачья кормушка из пластмассы жёлтого цвета и высокий пластиковый пакет, с остатками сухого корма.

           - Вот тебе еда, - ворковал Аким, насыпая в кормушку маленькую жменю корма, - ты, брат, не обижайся, что он давешний, другого-то нет, кушай пока этот.

          Котёнок уткнулся носом в пододвинутую к нему миску, и в мгновение ока проглотил всё её содержимое.

          - Какой ты скорый! – подивился не успевший и глазом моргнуть Аким, - Ладно, ладно, - погладил он обтиравшегося о его руку котёнка, - вот, ещё чуть-чуть дам и больше не получишь, – нельзя!

          Котёнок вновь быстро расправился с кормом и посмотрел на Акима.

          - Нельзя! – коротко и строго ответил на его взгляд Аким, - Помрёшь ещё с непривычки! Завяжутся кишки в узел и всё – капец! – принялся он объяснять кружившему вокруг миски котёнку, - Пойдём-ка, лучше, со мной, печку топить!

            Аким подошёл к печи и принялся закладывать в неё дрова и готовить растопку, а котёнок, покружив немного вокруг миски, прилёг рядом с ней на пол и громко заурчал на всю избу. Аким видел, как он время от времени приподнимается и заглядывает в миску, словно проверяя, - не появилось ли там ещё немного этого чудесного корма?

          Вскоре, весело загудевший в печи, огонь погнал тепло в  чугунные батареи под окнами, и оживающий дом довольно потянулся, хрустнув широкой потолочной балкой. Аким сидел в полушубке у приоткрытой дверцы печи и разглядывал танцующие там языки огня. Он ещё не понимал до конца, что с ним сегодня произошло, но уже чувствовал, что долгим его блужданиям и одиночеству пришёл конец, а высыпавшие в эту ночь на небо звёзды с любопытством заглядывали в распахнутый настежь сарай, где до самого утра горела одинокая электрическая лампочка.
 

-6-

 
           Целых два дня Аким не выходил из своего дома. Он топил печку, занимался воспитанием котёнка, который оказался весьма активным и, буквально, с первой минуты перевернул всё внутреннее убранство дома вверх тормашками. Поначалу Аким сильно огорчался такому его поведению и даже пробовал ругать этого маленького непоседу, всюду сующего свой любопытный нос, но, поскольку был человеком не сильно злобливым и быстро отходчивым, махнул на это рукой и лишь молчаливо приводил всё уцелевшее в порядок.

            Котёнок же, без устали и, совсем не разбирая дороги, носился по избе маленькой шаровой молнией, сметая всё и вся на своём пути. Он ел за четверых, спал, словно убитый, в любом месте, где его мог неожиданно застать сон, и требовательно мяукал у двери, просясь на двор. Ходить в проделанный под печкой ход, он, почему-то, наотрез отказывался, со всей силы отталкиваясь от него всеми своими четырьмя лапами одновременно, и Акиму с первого дня пришлось по нескольку раз выпускать его в холодные сени и оттуда на двор. На ночь он поставил ему большой кошачий лоток, который вытащил из кучи старой обуви, покоившейся на чердаке дома.

          - Ишь, ты! Какой маленький, а смышлёный! – подивился он тому, как котёнок быстро сообразил, что к чему, - Я же тебя этому ещё не учил, откуда ты всё знаешь? – в недоумении тёр свой затылок Аким.

          На третий день Аким серьёзно задумался над тем, как бы ему теперь назвать этого котёнка. Перебирая все возможные имена и клички, он отбрасывал их почти все, по разным причинам. Одни не подходили потому, что так называлось большинство соседских котов и кошек, другие – напоминали ему своих, старых и тоже не годились, третьи – были не благозвучны, а четвёртые – ему просто не нравились.  Неожиданно заурядное, пустяковое занятие для него оказалось большой и трудноразрешимой задачей. 

          Аким заварил крепкого чаю и задумался, перебирая в голове целый ворох всех известных ему кошачьих имён. Ничего, из находившегося там, совершенно не подходило к этому существу похожему на быструю каплю расплавленного металла, которую ничем не словишь! Это же не корову окрестить Зорькой или Бурёнкой, или петуха, который во все времена, в каждом дворе – Петька, от самого своего рождения, здесь дело намного важнее будет!

          - Действительно! – прихлопнул себя по лбу ладонью Аким, - Дело-то важное, а я даже не проверил - кот это или кошка!? Да ну! – отмахнулся он рукой от этой мысли, словно от наваждения, - Там ещё только одни глаза и уши, другого и не разобрать!

           Однако, полностью избавиться от этой мысли ему так и не удалось, и теперь приходилось выворачиваться, придумывая имя котёнку, которое бы подошло ему, окажись он впоследствии, всё равно, кем, - котом или кошкой.

            - Что за имя такое, среднего рода? – ломал голову Аким, и так и этак прикидывая различные варианты, но они ещё больше не подходили, и только расстраивали его, - Кис, кис, кис! – позвал он котёнка, но на его зов никто не откликнулся.

           Аким пошёл в комнату и, внимательно осмотрев там всё, огорчённый, вернулся на кухню. Только теперь он заметил, как подозрительно тихо стало в избе. Никто не носился беспокойным маленьким снарядом, не рикошетил мячиком от мебели, не висел на занавесках, словно маятник стареньких ходиков, не грыз свой корм и никуда не просился.

           Обойдя всю избу ещё пару раз, Аким потерянно остановился посредине и снова громко позвал: Кис, кис, кис!

           - Ах ты, Господи! – прихлопнул он себя ладонями и, опустившись на колени, медленно пополз по полу, заглядывая во все укромные уголки, - Пропал, как есть, пропал! – приговаривал он, причитая и маня к себе котёнка.

            Аким полез в ящик стола, откуда достал фонарик и стал долго трясти его, пытаясь передвинуть маленькую строптивую кнопку. Он готов был вытрясти из фонарика душу, но получить из него свет, здесь и прямо сейчас. Через секунду он уже водил ярким лучом под кроватью и во всех укромных уголках дома, светил в тёмный кошачий лаз под печкой, с трудом, выворачивая до боли шею, старался заглянуть в узкую щель за ней, но всё было безрезультатно. Он смотрел даже на высоком шкафу, но нигде так и не обнаружил пропавшего котёнка.

            В отчаянии, Аким бросился на двор и принялся там искать свою пропажу. Луч фонарика нервно запрыгал по застывшему, скованному лёгким морозом снежному насту, к тёмным воротам и калитке, скользнул по поленнице дров под поветью, метнулся через двор к сараю, откуда быстро вернулся и, обшарив под ногами крыльцо, в беспомощности застыл неподвижно.

           - Кис, кис, кис! – звал из темноты Аким котёнка, от отчаяния не находя себе места.

            Он всё звал и звал его, вглядываясь в непроницаемую темноту зимнего вечера, но оттуда так никто и не выбежал ему навстречу. Не чувствуя холода, Аким стоял на крыльце, прислушиваясь к далёким и близким звукам на станции, но его ухо так и не уловило ни единого, похожего на мяуканье, звука в ответ.

             - Пропал, - обречённо бросил Аким, и его ссутулившаяся фигура медленно скрылась за дверью дома. 

           Он вновь машинально поводил лучом фонарика по углам в избе, снова заглянул под кровать и в тёмный провал кошачьего хода, но нигде никого не обнаружил. Тогда Аким поднял тяжёлую крышку подпола и стал светить вниз, в глубокую яму, заполненную картошкой.

            - Кис, кис, - без всякой надежды позвал он в сырой и холодный подвал и, тут же, краешком своего глаза, уловил какое-то слабое шевеление, где-то совсем рядом с ним.

           Аким медленно повернул голову и, буквально, нос к носу столкнулся с котёнком, который сидел рядом с ним на краю лаза в подпол и, не отрываясь, сосредоточенно смотрел вниз, туда, где яркий луч фонарика безуспешно пытался кого-то отыскать в тамошней, кромешной темноте.

          - Ах, ты, разбойник! – воскликнул Аким, и от неожиданности чуть было не выпустил из руки тяжеленную крышку.

           Он осторожно закрыл подпол и, выключив фонарик, сграбастал маленькое тельце котёнка в свою огромную ладонь и прижал его к себе с такой нежностью, на которую только был способен. Потом он ещё долго носил его по дому на своей груди, вспоминая и рассказывая притихшему и свернувшемуся клубком котёнку, истории разных вещей этого дома.

          Убаюканный котёнок щурил глаза и заходился громким урчанием на всю избу.  От него исходило тепло и, вдохновлённый, Аким всё рассказывал и рассказывал этому маленькому комочку бесконечно счастливые истории, которые придумывал тут же, на ходу.

          Неожиданно он остановился перед иконой.

          - А там, - Бог! – сказал Аким и поднял во всю таращившего глаза котёнка ближе к иконе, под самый потолок, - Ты знаешь, кто это? – спросил он у котёнка.

          Котёнок осторожно принюхался и попытался вытянутой вперёд лапой дотронуться до иконы, но Аким, тут же, испуганно, отдёрнул его и быстро поставил на пол.

           - Нельзя! – напуская на себя серьёзность, выговорил он ему, словно, маленькому ребёнку.

           Внимательно слушавший его, котёнок вдруг неожиданно широко зевнул, развернулся и неторопливо покатился к своей кормушке, каким-то взъерошенным, лохматым шариком.

            - Ну, ты, чуня! – в сердцах воскликнул Аким, провожая его взглядом, - Я же тебе про Бога толкую, а ты – зеваешь! Вот проживёшь всю жизнь, а так и останешься чуней! Надо быть современным! Теперь и в космос люди без Бога не летают, вона, как!

           Аким насыпал корма котёнку и, разглядывая его, взъерошенного, приникшего чумазым носом к кормушке, решил, что лучшего имени этому существу, внешне очень похожему на опорку от валенка, и не подобрать.

          - Смотри, Чунька, какой сегодня у нас день замечательный, - теперь у тебя есть настоящее имя и большой дом, в котором тепло! – ворковал Аким, ласково перебирая в своих грубоватых пальцах пушистую шерсть котёнка, - Ты доволен? Нет, нет, не отвлекайся, пожалуйста, от еды! Можешь мне не отвечать, потому что я тоже очень рад и счастлив, что ты, наконец-то, нашёлся...

           На четверг над станцией разразилась настоящая буря. Свирепый ветер, словно сорвавшийся с цепи пёс, всю ночь носился по ветхим крышам посёлка, царапался снежными лапами в окна и двери, громко гудел в печных трубах. Под утро он угомонился и умчался прочь, на прощание сорвав половину крыши с ветхого, давно заброшенного, одинокого сарая на окраине.  

          Аким проснулся, когда потерявший свою силу ветер ещё постукивал какой-то оторванной деревяшкой во дворе его дома. Он открыл глаза  и, по привычке, принялся искать отметину на потолке, но та не появлялась уже почти неделю. Она пропала бесследно под полом сарая и больше не показывалась. Внимательно разглядывая потолок, Аким всё пытался вспомнить, в каком конкретном месте та находилась, но никак не мог отыскать его. Глаза перепрыгивали с одной точки на другую, но так и не находили ничего похожего, как будто рука умелого мастера, каким-то чудесным образом, в один миг затёрла эту маленькую чёрную дыру, так, что от неё нигде не осталось и малейшего следа.  

           Аким заворочался в постели, разгоняя остатки сна, и тут же услышал, как, приветствуя его, громко заурчала Чунька, с полюбившегося ей старенького диванчика – оттоманки. Он встал с постели и, ступая босиком по волнистой дорожке половика, подошёл к светлеющему окну.

            Чувствовалось, что день уже прибавил, пускай эта прибыль и была ничтожной и совсем незначительной, но теперь она каждодневно дарила новую крупицу света, а с ней и надежду на скорую весну и лето. Не чуждый крестьянскому труду, Аким каждый год радовался приходу весны. Радовался возвращению птиц, и тому, как сходит, сдаёт свои позиции этот вечный лёд, уступая место силе жизни. Пускай, до весны ещё было много времени, но, как говаривала бабушка, «день уже повернулся на ту сторону».

           - Ну, Чунька, снегу-то сколько навалило! Давай быстрее завтракать, да пойдём двор чистить! Сегодня в магазин товару привезут, хлеба надо купить, сахару...

             Аким долго рылся в ящике комода, перетряхивая его содержимое несколько раз, пока не отыскал в его недрах свитер с высоким горлом, который не надевал давно, поскольку, его жёсткий, шерстяной ворот сильно натирал ему шею. Теперь другое дело, теперь ему надо спрятать подальше от посторонних глаз рубцы на ней. Не приведи, Господь, увидит кто, от стыда сгоришь и до гробовой доски не отмоешься!  Да, языки местные настолько без костей, что страх на них угодить, припишут то, чего и в помине не бывало! А тут такое, явное...

           Он долго вкручивался головой в тесный и колючий ворот свитера, затем тянул его руками от горла, стараясь хоть немного ослабить ту тесноту, мешавшую ему и дышать, и глотать. Свитер сопротивлялся, трещал лопнувшими нитками, но оставался таким же тесным, как и был прежде.

           - Вот упрямая одёжа! – раздражённо бросил Аким.

           Он просунул ноги в валенки, накинул на плечи свой бушлат, надел шапку и, наказав Чуньке быть дома и никуда не пропадать, вышел через сени на двор.

 
-7-

 
           Возле прилавка магазина уже вовсю клубился немногочисленный поселковый народ.  Аким вошёл и громко поздоровался со всеми присутствующими. Гомон, царивший внутри тесного помещения, на секунду притих, но тут же возобновился с новой силой. В основном говорили по два – три человека, вполголоса обмениваясь скупыми новостями про шаткое здоровье, домашних кур и, непонятную в этом году, погоду. 

           - Кто последний? – поинтересовался Аким и кивнул головой Петровне, которая стояла с большой хозяйственной сумкой в самом начале ещё бесформенной очереди.

            Вместо ответа, та лишь обиженно поджала губы и отвернулась, делая вид, что разглядывает товар на витрине.

           - Держись меня! – протянул Акиму свою высохшую ладонь высокий и седой, как лунь, старик Митрич, - Как жизнь, Иванович?

            - По-разному, - ответил на рукопожатие Аким и пробежался взглядом по гомонившей, словно небольшой цыганский табор, разномастной толпе.

           На секунду ему показалось, что его безответный кивок, так неудобно повисший в воздухе, уже стал предметом всестороннего обсуждения. Кровь бросилась Акиму в голову, и он почувствовал себя каким-то полностью раздетым, выставленным напоказ, ещё не замеченным всей толпой, но уже горячо обсуждаемый ею во всех проекциях. Аким весь внутренне сжался, ожидая, что вот-вот все разом замолкнут и осуждающе посмотрят в его сторону. Он сглотнул подкативший к горлу комок и непроизвольно втянул голову в плечи.

          - Что, Аким, замёрз? – перехватила это его движение, в недавнем прошлом, поселковая красавица Марьяна, за глаза которую все называли не иначе, как Монро, всячески склоняя это её прозвище на разные лады.   

            Аким вздрогнул, словно его внезапно укололи остро заточенным шилом, и поспешно закрутил головой:

           - Нет, нет! - отмахнулся он от её пристального взгляда, чувствуя, как предательски покрывается крупными мурашками, - Что ты!

            - А я смотрю – скукожился... Может, холодно в одиночестве? – подалась навстречу Акиму Марьяна, - Ты, ежели чего, не стесняйся, - выговаривала она, прикрывая свою явную щербину во рту плотно сомкнутыми половинками губ.

           - Чего мне стесняться? – непонимающе завертел головой Аким.

           - Вот я и говорю, - зашёл бы к одинокой женщине! По хозяйству помочь, туда-сюда... – подняла выше грудь Марьяна.

           - Некогда мне! – отрезал сообразивший, чего от него требуется, Аким.

           - Нет, ну что за мужик такой пошёл! – криво улыбнулась Марьяна, - Тут такая красота пропадает, а им некогда! – прихлопнула она себя по выступающим бёдрам.

          - Чего это она? – переспросил у Акима Митрич.

          - Замуж за тебя хочет! – ответил ему Аким, и подтолкнул его легонько локтем в бок.

          - Так пускай возьмёт бутылочку красного, да заходит вечерком – поженимся! – спрятал смешок в седую бороду Митрич.

          - Нет, она хочет, чтобы ты к ней пожаловал!

          - Я? – переспросил Митрич, - Да ты что! Это в молодости я, как заяц, скакал в ту сторону, а теперича, по слабости собственного здоровья, не могу больше одного пути пересечь! А к ней дороги скрозь целых три будет! – задумчиво поворошил он свою бороду, - Пускай лучше сама, а я к вечеру и баньку слажу, в аккурат, к пяти часам!

         - Эх, вы, балагуры! – расстроено махнула на собеседников Марьяна, - Всё бы вам зубы скалить! – и вдруг её словно подменили, она повернулась в сторону гудящих возле прилавка женщин и призывно закричала в их сторону, - Девочки, смотрели вчера Малахова? Ох, там наследство-то делили! Ох, делили! Бедная дочка-то, сиротинушка евоная!

           Ровный, временами угасающий, шум голосов моментально ожил, словно пламя, в которое неосторожной рукой плеснули масло. Забился, заполыхал, разгораясь сильнее огонь спора, и уже через секунду в тесном стареньком магазине кипели совсем нешуточные страсти. Все разбились на противоборствующие группы, в которых одни защищали одних героев передачи, а других обвиняли, и наоборот.

              Марьяна, как заправская предводительница, металась от одной группы к другой, всем своим видом напоминая фурию, попавшую сюда прямиком с баррикад времён французской буржуазной революции, и громогласно вещала, что в следующей серии будет всё именно так, как она сейчас говорит.

          - Дочка она евоная, родная! – убеждала своих сельчан Марьяна.

           - Самозванка! – робко протестовали несогласные, - Деньжищи-то какие – страсть! Тута любой в родню запишется!

            - Да она это, как две капли воды, на покойного похожа! Его это дочка, тут и экспертизы никакой не надо! – уверяла Марьяна.

           - Вот и поглядим опосля экспертизы на неё! – не сдавались несогласные.

          - А ты за кого будешь, Аким? – внезапно подступила к нему раздухарившаяся Марьяна.

           От неожиданности тот даже опешил, поскольку, не очень понимал, о чём идёт речь. С него, как и с всенародно любимого героя В.И.Чапаева, общество требовало немедленного ответа, и отговориться, что он ни за большевиков, ни за коммунистов, а за интернационал, Аким не мог. Ему, до последнего миллиметра знавшему ширину колеи железной дороги, экспертиза была ближе, но Аким сказал правду:

          - Да не смотрю я Малахова, у меня и телевизора-то нет.

          - Как же ты так живёшь там один, Аким? – теперь уже удивилась Марьяна.

          - А почему ты решила, что я один? Я уже не один, - последние его слова повисли во внезапно наступившей гробовой тишине.

          - Шутишь? – наконец выдавила из себя Марьяна, готовая разреветься от обиды, что такая новость в посёлке смогла обойти её уши стороной.

          - Нет, - улыбнулся в ответ Аким, вспоминая что-то своё.

          - Ну, кто тут первый! – зычно спросила появившаяся за прилавком продавщица Шура.

          Все головы оживлённо повернулись в её  сторону.

           - Я! Я – первая! - раздвигая толпу, ледоколом тронулась к прилавку Марьяна.

          Когда Аким вышел на занесённую снегом площадь станционного посёлка, то сразу заметил в стороне от тропинок, сходившихся в одном месте, группу селянок, в центре которых Марьяна оживлённо рассказывала что-то, жестикулируя свободной рукой. Завидев появившегося Акима, она сразу перешла на громкий шёпот, а потом и вовсе замолчала.  

          - Подожди, Петровна! – хрипло окрикнул Аким женщину с тяжёлой сумкой, уходившую по тёмнеющему полотну грейдера прочь от площади.

          Когда он проходил мимо притихшей группы селянок, Марьяна внезапно вскинулась и быстро - быстро затараторила:

          - Ой, девочки, в Покровском столб высоченный, выше леса поставили, так с него, по стеклянным проводам, на всю тамошнюю округу чудо заморское – интернет - тянут. У Дуньки Лёшихи там золовка живёт, так она теперь себе жениха в самой Америке ищет! Скорее бы и у нас такой поставили, я бы тогда себе тоже кого-нибудь отыскала, хоть в Америке, хоть в Австралии!

          - Ну и на кой тебе эта Австралия сдалась? – спросил, поравнявшись с ней, Аким.

          - Женихаться туда поеду! – выставила вперёд ногу в новеньком сапожке Марьяна, - Вот!

           - Так туда же поезда не ходят!

         - Сумничал, да? Думаешь, я совсем? Да я, если хочешь знать, школу на одни пятёрки закончила, в отличие от некоторых! Умник хренов! – бросила ему вслед Марьяна.

         Но Аким уже не слышал её, он торопился нагнать уходившую Петровну, пока та не прошла его улицу.

          - Ну, чего там дальше? – в нетерпении дёргали товарки за рукав Марьяну.

          - Видали его? – гневно сверкнула та глазами, - Поезда у него туда не ходят... А я всё равно уеду! – закричала она удаляющемуся Акиму, - Слышишь? Назло уеду!

          - Ну, чего там?


          - Да пошли вы все! – бросила Марьяна и рванулась обратно к магазину, оставив товарок в полном недоумении посреди пустынной площади.

           Она влетела в опустевший магазин и бросилась к прилавку, на который опиралась локтями заскучавшая уже продавщица Шура.

          - Где? Что? Чего? – запинаясь, затараторила Марьяна, подлетая вплотную к скучающей продавщице, - Чего он купил?

           - Кто? – подняла на неё свои томные глаза Шура.

         - Аким...

          - Да всё, как обычно... - равнодушно ответила продавщица, - Хлеб, булка... да, вот, корму кошачьего прикупил, давно не интересовался им... Вроде бы всё. А что такое?

           - Корм, говоришь, кошачий! – нервно забарабанила пальцами по прилавку Марьяна, - Так я и знала! К молодой стрелочнице на переезд подался! У неё там вроде бы кошка была...

          - Кто к кому подался? – занятая собственными мыслями, машинально задала вопрос Шура.

           - Наш Аким! – сощурила глаза Марьяна, - Устроил себе там Австралию, вот, значит, как!

          - Да ты что! – моментально оживилась продавщица Шура, и тут же вцепилась мёртвой хваткой в руку собеседницы и потребовала, - Давай, быстро всё выкладывай!..

 
          Заслышав за собой чьи-то торопливые шаги, Петровна поставила на землю тяжёлую сумку и оглянулась. Её спешно нагонял Аким. Поравнявшись, он принялся перед ней виниться:

          - Прости меня, Петровна, за давешнее! Чёрт попутал, прости, Христа ради!

            - Бог простит и я прощаю! – ответила та ему.

            - Спасибо тебе, Петровна, прямо камень с моей души сняла! Дай Бог тебе здоровья! Не попомни зла.

            - Зачем мне зло  помнить? Вон, жизнь какая кругом нынче, - добра у людей на крупицу не наберёшь! До чего время людей теперь поменяло... Злом жить нельзя, Аким. Никак нельзя! И нынче особенно...

           - Давай, помогу тебе сумку донести, - предложил Аким Петровне, - тяжёлая же!

          - Торопись, ступай своей дорогой, - отмахнулась она, - мне теперь недалеко осталось, донесу, как-нибудь! Своя-то ноша не шибко тянет.

           - Ты не беспокойся, Петровна, я сегодня в правление подамся, а там и в лесхоз зайду, кругляк надо выписать. Дело есть тут у меня... вот справлюсь с ним, а заодно и тебе забор починю, ты только не переживай!

            - Да Бог с ним, с этим забором, делай, что сам надумал, про меня не печалься... Ступай, Аким! - Петровна трижды перекрестила вслед удаляющегося  Акима, - Люди правду говорят, что дорогу осилит только идущий, и у каждого своя дорога к Богу, - она подняла тяжёлую сумку и неторопливо двинулась в сторону своего ветхого дома на окраине станционного посёлка...

 
-8-

 
           Слух о том, что на станции какой-то сумасшедший собирается на площади ставить часовню, разлетелся по всей округе с быстротой молнии. Новость, долетевшая из центральной усадьбы до посёлка, на целую неделю всколыхнула дремавших его обитателей и заставила почти всех потеряться в догадках. Говорили много и разное. Все обсуждали поступок своего односельчанина, и никак не могли понять, для чего, и главное – зачем? Посудили, порядили, да и махнули на это рукой, - есть у человека деньги – пускай делает с ними, что хочет!

           Всколыхнулся посёлок и затих, а к следующему четвергу всеведущая Марьяна уже рассказывала собравшимся в магазине, что это вовсе не у них на станции, а в далёком Покровском богатеи из столицы собираются ставить настоящую церковь и рядом с ней - большую вертолётную площадку! Она так горячо и убедительно рассказывала, что все сельчане поверили в то, что слух про здешнюю часовню оказался всего лишь слухом.   

            В тот самый момент, когда Марьяна во всех красках расписывала, как в ту церковь прилетит сам патриарх на вертолёте, снаружи раздался громкий гул мощного мотора. Рёв был настолько сильный, что от него задрожали стёкла в окнах, и весь старенький магазин буквально заходил ходуном.

              - Батюшки, святые угодники! – испуганно закрестили лбы набожные старушки, и все, кто был в магазине, гурьбой повалили на улицу.

             Был ясный, солнечный полдень, и на площадь перед магазином, прямо со стороны грейдера, весь в клубах морозной пыли, выкатился огромный, тёмный лесовоз, доверху гружёный смолистым кругляком. Сделав полукруг, он остановился на противоположном краю площади и притих, бубня что-то оторванной трубой глушителя. Немного погодя, он чихнул, потом закашлялся и вновь, заревев диким лесным зверем, принялся своей стальной клешней ловко хапать кругляк и тут же сгружать его на землю. Закончив, он быстро укатил восвояси, оставив после себя в морозном воздухе стойкий бензиновый аромат.

           Когда вдали затих его рёв, на площади перед магазином осталась стоять лишь одинокая фигура Марьяны. 

         - Нет, он, точно, сумасшедший, - шептала она, покачивая головой и не веря собственным глазам, - совсем мужик сбрендил!

 
          К лету Аким закончил строительство часовни, полностью подведя её под крышу. Чунька, оказавшаяся сноровистой кошкой, в последние месяцы уже каждодневно ходила с ним  на площадь, и всё время была рядом. Их так и прозвали – бригада, поскольку видели всегда вместе.

           Когда же работа была закончена, Аким прибрался и пригласил из города священника, чтобы было всё честь по чести. Священник наскоро окропил строение изнутри и снаружи, прочитал молитву перед принесённой Акимом из дому иконой, всех перекрестил и, напоследок, обойдя часовню с зажженной свечой, пожелал здравствовать и укатил в своём большом чёрном джипе обратно в город, по сухому и пыльному грейдеру.

           Вскоре все разошлись и площадь вновь опустела. Аким сидел на лавке возле часовни и любовался своим творением. Внешне, корявые и не очень гладкие, венцы, искушённому в строительстве человеку, может быть, и резали глаз, но Акиму это его детище нравилось. Он сидел и размышлял о разном, - о себе, об этом поле, о железной дороге, людях, судьбах и, не переставая, дивился такому тёплому, почти летнему, вечеру. Свернувшись клубочком, рядом с ним на лавке лежала Чунька, и напевала какую-то свою песню. Её слов было не разобрать, но даже и без них было понятно, что это была очень счастливая песня.

           - Ну, вот, опоздали! – вдруг вывел Акима из раздумья  незнакомый женский голос.

           Он повернулся и увидел прямо перед собой двух женщин, они были ему незнакомы и он точно видел их в первый раз.

           - Здесь часовенку-то святили? – спросила одна из незнакомок.

             Аким утвердительно кивнул головой и женщины, перекрестившись, вошли внутрь.  Некоторое время спустя они вышли оттуда, повернулись и вновь перекрестились, затем повернулись и подались в сторону просёлка.

          - Добрая душа, дай Бог ему здоровья! – сказала одна из них.

          - Да, сестра, - согласилась с ней вторая.

           Похожие лицом, походкой и одеждой, женщины явно были родными сёстрами и никогда ранее не встречавший их Аким, чисто из любопытства, спросил у них:

           - Откуда будете, прихожанки?

           - Из Покровского мы, мил человек, из Покровского...

           Женщины снова перекрестились на часовню, поклонились в пояс и, не оборачиваясь, споро пошли по грейдеру прочь.

           - Споём, что ли, сестра? – сильно окая, предложила одна из них.

          - Споём! – охотно подхватила вторая.

          Они тут же затянули незнакомую песню на два звонких, высоких голоса, да так ладно, что Аким перестал дышать и, заворожённый их голосами, всё слушал и слушал это пение, легко поднимавшееся от самой земли и уходившее высоко к небесам. Он ещё порядочно долго сидел, не шелохнувшись, на скамейке возле часовни, находясь под впечатлением услышанного. Ему казалось, что не только целый мир, но и вся Вселенная находилась под таким же чувством.

          Потом он увидел ангела, точнее, её, но в тот момент она была не иначе, как ангелом, потому что только от ангела мог исходить такой божественный свет.

          - Здравствуйте! – сказала она, - Я вам икону бабушкину принесла.

           Аким сидел, словно околдованный, и не мог произнести ни единого слова в ответ, он только с удивлением наблюдал, как Чунька, всегда сторонившаяся чужих, обтирается о её ноги, будто была с ней знакома уже целую жизнь.

           - Здравствуйте, – повторила она и протянула ему свою руку, - меня зовут Надежда...

 
 
           21 декабря 2019г – 19 января 2020г.
 

© Copyright: Юрий Журавлёв, 2020

Регистрационный номер №0466059

от 24 января 2020

[Скрыть] Регистрационный номер 0466059 выдан для произведения:                                                         Когда есть Вера, Надежда обязательно принесёт Любовь.
 
-1-
 
- Акимка-а-а! – протяжно вытянулся из далёкой глубины навстречу ему знакомый голос, - Аки-и-им! – широко растягиваясь и пропадая в чём-то неведомом, протянуло снова и резко оборвалось на высокой, звенящей в тишине одинокой ноте, и тут же, словно подстреленная птица, с выси, которую вмиг лишили надёжной опоры, тяжёлым камнем рухнуло в бездну.
Аким проснулся, словно его кто-то толкнул в бок и открыл глаза. В избе было темно и тихо, лишь на стене старенькие ходики, торопясь и слегка прихрамывая, без устали, всё отсчитывали неторопливо уплывающее в вечность время, да скреблась за печкой неугомонная мышь. Глаза постепенно привыкли к темноте, и из неё на Акима выглянули широкие, крашенные в белый глянец, потолочные доски. В хороший солнечный день, несмотря на свой почтенный возраст, эти доски, ровесники хозяина, радостно поблёскивали ровной, старательно положенной на них краской, а растрескавшиеся и местами совсем выпавшие большие и маленькие разномастные сучки, совсем даже не портили весь его общий внешний вид, как не портит добрую булку хорошая маковая присыпка.
- Акимка-а-а... – словно бы эхом отразилось с пока ещё серого в темноте потолка, - А-а-х – тяжело выдохнул Аким и тут же почувствовал, как на него крупными хлопьями, тяжёлым снежным потоком, прямо с потолка посыпались яркие, ослепительно белые перья. Аким попытался вздохнуть, но ледяных хлопьев с каждой секундой становилось всё больше и больше, и в следующий момент они уже покрыли собой всё его тело и голову. Задыхаясь, он рванул руки к покрытому снегом горлу, стараясь стряхнуть с себя эту жгущую холодом напасть, как стряхивал огнём жалящий пчелиный рой, но руки, придавленные уже выпавшим под самый потолок  снежным покровом, даже не пошевелились и не дрогнули ни единым пальцем, словно это были не его руки, а чьи-то чужие.
Стало адски холодно, у Акима побелели и до кончиков корней промёрзли волосы, его глазные яблоки превратились в тонкие, с замёрзший волосок, очень хрупкие ледышки, грозившие треснуть от любого неосторожного движения, но, ни пошевелиться, ни моргнуть глазом, даже наполовину, Аким уже не мог. Он даже не мог видеть, какими красивыми хлопьями падает на него крупный снег. Аким только ощущал, с каждым мгновением уходящей прочь жизни, его тяжелый груз у себя на груди. Ещё оставалось немного слуха, и он чутко уловил, как начали потрескивать, ломаясь под непомерной тяжестью, рёбра его грудной клетки.
Когда переломилось последнее ребро, где-то высоко над крышей дома раздался басовитый гул, и печная труба тут же отозвалась собственным многоголосьем. Вытягиваясь высоко кверху и набирая силу, она, грозя совсем развалить жилище Акима, заголосила так, словно была иерихонская. Не взирая ни на гул сверху, ни на рёв обезумевшей печной трубы, Аким, со странной лёгкостью в теле, почувствовал себя одиноким пассажиром того самого экспресса, который раз в неделю всегда пролетал их станцию без остановки, и вот только теперь готовится унести его в своём тёмном чреве в неведомые дали.
Высоко в небе ярко вспыхнула далёкая звезда семафора, но экспресс не трогался с места, несмотря на призывный гул сверху, он всё громче и сильнее трубил на разные голоса, но его колёса оставались неподвижны на путях.
- Что там, опять Петровна на дежурстве ворон считает?! – про себя, в сердцах, воскликнул Аким, догадавшись, что дежурная по станции не включила маленький светофор на путях, который между собой путейцы называли «микробом», - Вот, - продолжал огорчаться он, - раз в жизни свезло попасть на этот поезд, так теперь из-за непутёвой бабы никуда не уехать!
То ли от того, что сверху так давило, то ли от собственной беспомощности и невозможности исправить положение, у Акима на замёрзших глазах навернулись слёзы. Они были настолько горячие, что нестерпимым огнём жгли глаза и рекой текли по застывшим щекам, а тут ещё и труба своё прибавила...
Неизвестно, как бы долго это всё продолжалось, но тут поднялся сильный ветер и вмиг разметал весь огромный сугроб, придавивший своим весом Акима, и он, освобождённый, быстро рванулся  ввысь, совсем не чувствуя ни собственного веса, ни притяжения тяжёлой планеты, в мгновение ока оставленной им далеко позади себя. Лететь было так здорово, что Аким ошалел от внезапно охватившей его такой лёгкости и счастья. Единственное, что ему мешало вырваться на широкий простор, так это поднявшаяся метель, обступившая его плотно кружившим снегом, за которым едва различимым крохотным огоньком светила яркая звезда семафора на далёком главном пути.
Аким попытался поднырнуть под плотный снежный вал, но у него ничего не получилось, не удалось и стороной обойти круживший повсюду снег, словно тот был для него частью чего-то очень важного.  Снег всё кружил кругом свои невесомые хлопья,  уводя Акима в сторону от главного семафора и застывшего на путях скоростного поезда. Аким попытался ему сопротивляться, но в таком плотном снежном мареве, да и по слабости зрения, совсем не разбирая дороги, наскочил на пролетавшую неподалёку тёмную луну и больно стукнулся об неё своей головой. 
Из застывших ледяных глаз моментально брызнули в разные стороны огненные искры. Круживший вокруг снег грозно зашипел  и вывалился прямо на грудь Акиму большой белой птицей. Перекрывая исходивший сверху басовитый гул и многоголосый рёв иерихонской печной трубы, птица неожиданно громко закричала предсмертным, обречённым на гибель страшным криком, и принялась с силой хлестать Акима своими жёсткими, словно вырезанными из стального листа, широкими крыльями. Стрелами ярких молний, от которых появилась резь в его застывших глазах, белые перья срывались с далёкого, почерневшего потолка и били в неподвижно лежащего Акима, оставляя на его застывшем и почти окоченевшем теле глубокие борозды, будто это были не лёгкие и невесомые перья из крыльев птицы, а тяжёлые стальные лемеха плугов, легко вспарывающие прихваченную крепким ночным заморозком неподатливую корку вековой целины.
Аким совсем не чувствовал боли, теперь он просто падал куда-то глубоко вниз и его стылое, окаменевшее и совсем бесчувственное лицо лишь покрывалось глубокими бороздами новых морщин и никак не реагировало на бьющуюся рядом с ним в смертельной агонии большую белую птицу.
- Акимка-а-а! – протяжно закричала умирающая птица и, обессилено припав к нему,  в тот же миг разлетелась огненными брызгами в провалившейся груди, как раз в том месте, где находилось придавленное огромной массой снега его застывшее сердце.
- А-а-х! -  судорожный вдох вернул Акима в реальность, и он, сглотнув застрявший в горле сухой комок, осторожно пошевелил пальцами обеих рук и вновь открыл глаза.
Всё тот же серый потолок молчаливо смотрел на него своими тёмными щербинками, расположение которых он выучил наизусть, и историю появления каждой из них помнил, как воинскую Присягу или свой обет жене, который он дал ей однажды и честно держал всю жизнь. Почему так, а не по-другому? Да просто потому, что не знал Аким ни единой молитвы, поскольку рождён был в атеистической стране, рос безбожником, но и в партию не вступил, и её устава, как и «Отче наш», не учил наизусть и поэтому не знал.
Что там бабушка грозила, что Бог обязательно накажет? Не верил маленький Акимка бабушке, да и как поверить в то, что нарисованный на иконе Бог мог наказать большого и сильного человека? Человек же всё может, а Бог только на картинке в углу под потолком, да и то не в каждой избе. Видел Акимка, как люди выкинули Бога и церковь сломали, но никакой кары за это не получили, как жили, так и живут, по-новому, по-современному...
- Ба, так нет же Бога! – пытался просветить отсталую бабушку внук.
- Чу! Кто сказал? – вопрошала бабушка.
- Все так говорят...
- Ироды! Постигнет их кара небесная! – широко крестилась бабушка на икону под потолком.
- Так нет же там никакого Бога! – хотелось воскликнуть Акимке и в доказательство снять икону и показать бабушке, что это просто рисунок, но прикасаться к образу было строго настрого запрещено, да и боязно было забираться туда, под самый потолок.
Однажды, когда Акимка был в доме один, он, собрав в углу пирамиду из стула, табуретки и маленькой скамейки, осторожно забрался на шаткую конструкцию и взял в руки запретное. Подержав в руках икону, и убедившись в том, что это просто рисунок в тяжёлой деревянной коробке за стеклом, Акимка осторожно вернул её на прежнее место и с ужасом понял, что без посторонней помощи ему никак не спуститься вниз. При каждой новой попытке опустить со скамейки левую или правую ногу, вся, поначалу казавшаяся надёжной и устойчивой, конструкция приходила в движение и начинала раскачиваться в стороны, норовя сбросить непослушного мальчишку на пол.
Акимка посмотрел вниз и похолодел, – из-под высокого потолка лететь вниз было так далеко, что упади он на пол, так точно расшибётся насмерть или покалечится, а разлетевшаяся в стороны пирамида разобьёт любимое бабушкино зеркало внизу и переколотит всех маленьких слоников на комоде неподалёку, что было гораздо хуже самой страшной смерти. Испуганный мальчишка, с глазами, полными слёз, посмотрел на строгое изображение за стеклом:
- Бог, - не сказал, не прошептал, а просто про себя подумал Акимка, - если ты там есть, помоги мне спуститься, чтобы бабушка не узнала и не заругалась...
Подумал, и обречённо полез вниз по шатающейся конструкции. Табурет сильно покосился, и стоявший под ним стул, с гнутой спинкой и расшатанными вдрызг ногами, заскрипел и громко застонал, готовый сбросить с себя нахальную табуретку, тяжёлую скамейку, а заодно и непослушного мальчишку. С замирающим сердцем, Акимка ощупью спускался вниз, каждую секунду ожидая, что сорвётся с качающейся пирамиды и грохнется вниз, где его обязательно настигнет кара небесная, в виде маленькой, но очень тяжёлой скамейки, с четырьмя короткими и толстыми ножками.
Каким-то чудом ему удалось удачно спуститься и разобрать пирамиду, а вся проказа осталась втайне для всех. Это своё восхождение к Богу Аким запомнил на всю жизнь, единственное, чего он никак не мог вспомнить, так это того, чего он обещал там перед образом. Сколько он ни напрягал свою память и как ни старался, у него ничего не получалось. Всё словно отрезало, затёрло тогдашним страхом, спрятало куда-то в далёком детстве и не хотело показываться, а, ведь, оно было, ну не могло его не быть! Чего он обещал ему тогда?
Можно было подумать, что если не говорил вслух, то и не было ничего, но теперь-то Аким знал, что Богу и не надо было ничего говорить, он все его мысли знал наперёд.
- Спаси и сохрани, Господи! – крестила бабушка окна в грозу...
Кара же небесная, словно предупреждая, вонзилась яркой молнией в приземистую крышу сарая рядом с домом, да по мокрому, толстенному в обхват столбу, забралась в хлев, и из всей многочисленной скотины убила наповал только одного большого барана.
- Прости нас грешных, Господи! – клала в угол после того поклоны бабушка, а Акимка на печке сжался от страха в маленький комочек, но так и не признался, что лазил к образу...
Аким, как медведь в берлоге, тяжело заворочался на кровати и под ним недовольно заскрипели пружины старого матраца. За прикрытым наполовину полупрозрачными занавесками окном уже проявилось серое небо. Аким упрямо уставился туда своим взглядом, пытаясь отыскать на том сером полотне ответ хотя бы на один из многочисленных вопросов, мучавших его последнее время. Что он там надеялся увидеть? Аким не знал, что это будет за знак, пусть это будет всё, что угодно, - пускай прямо сейчас грянет гром или сверкнёт молния, начнётся всемирный потоп за окном или с неба неожиданно упадёт паровоз, пусть будет всё, что угодно, но смотреть на эту точку в потолке он больше не в силах.
Маленькая и почти незаметная выемка, от выпавшего крошечного сучка, затерявшаяся среди множества трещин и подобных ей на всём потолке, одна единственная, она не давала Акиму спокойствия. Словно острое шило, эта выемка весь год колола ему глаза, с того самого дня, как он вернулся с похорон жены, своей дорогой Анюты, как звал её всегда.
Да, именно в тот день, он и заметил эту новую щербину, небольшую, вроде как гвоздём или шилом наколотую неосторожной рукой на широкой и гладкой потолочине. Может, и не придал бы Аким такому ничтожному событию никакого значения, но маленькая тёмная точка имела необъяснимую силу над его сознанием. Она постоянно сидела там микроскопической, острой занозой и, не переставая, всё ныла и ныла, и ныла...
 Аким понимал, что всё это происходит только в его голове, и придумал он это сам, но ничего с этим не мог поделать, и мучился так целый год. Днём, на короткое время, он забывался в рутинных делах, и тогда ноющая боль слегка отпускала, но перед сном предательская точка, напоминая о себе,  цеплялась за глаза, лишала покоя и сна, и лишь под утро, намаявшись, Аким забывался коротким тяжёлым сном, а проснувшись, на целый день попадал под власть этой мерзавки. Можно было совсем отвернуться от неё, но её власть над собой, всепрожигающую власть этой маленькой чёрной дыры, он чувствовал даже затылком.
За окном, ровным счётом, ничего не происходило. Повисшие сумерки не спешили впускать новый день, снег не падал, не было ни грома с молниями, ни потопа, ни паровозов, падающих с небес. Не было ни единого ответа оттуда на роившиеся в его голове вопросы, как и у него самого не было ответа на простой вопрос, - зачем теперь ему этот день? Небеса явно отвернулись от него или просто позабыли, и теперь он, как оставленный в глухом тупике старый и никому не нужный вагон-теплушка, обречён сам по себе медленно разваливаться, под тяжестью безжалостного времени.
Зачем ему новый день, когда нет её? Почему? По какой несправедливости всемилостивый и всемогущий Бог забрал её у него? Её, праведную и набожную, забрал, а его - грешника неприкаянного, оставил здесь? Чего такого наобещал глупый Акимка Богу и не выполнил, чтобы так казнил его теперь за это Всевышний? За что, ополовиненный, приговорён он к таким страданиям, когда каждый новый день для него и так не в радость? Сколько ещё ему нести этот крест, считая нескончаемые дни, каждый из которых  - вечность?
Аким нащупал в темноте выключатель и включил свет. Придерживая рукой колотившееся, словно птица в груди, сердце, медленно поднялся и опустил ноги на холодный пол. Оглянувшись, заметил на подушке небольшое белое перо - и тут же вспомнил всё, что только что с ним произошло. Где? Он и сам не понимал, потому что такой сон больше походил на явь, но явь призрачную и туманную, как сон...
- За что, Господи? – схватился он руками за голову, - За что, за что? – раскачиваясь из стороны в сторону, повторял он, словно заклинание, и слезы катились по щекам...
 
-2-
 
За печкой вновь заскреблась мышь, сидевший за столом Аким поднял отяжелевшую голову и посмотрел в ту сторону, откуда доносился звук. Осторожная мышь, словно уловив движение его головы, на секунду притихла, но вскоре снова принялась громко грызть, утащенный накануне со стола, большой хлебный сухарь.  
- Вот нахалка! – по привычке притопнул ногой по половице Аким, - Я тебе! – погрозил он спрятавшейся за печкой злодейке, но та, не обращая на него никакого внимания, принялась с ещё большим усердием разгрызать свой трофей.
С той самой поры, как полгода назад бесследно пропал Василий, старый кот Акима, его дом стало одолевать серое войско грызунов. И чего он только не делал с этой напастью, но одержать верх ему так и не удалось. Почувствовав себя безнаказанными, мыши бегали по кладовке и днём и ночью, нисколько не стесняясь присутствия хозяина дома, а одна, самая нахальная из них, вообще, поселилась прямо за печкой, куда перетаскивала все, неосторожно оставленные на столе, съестные припасы. Всё бы ничего, и до её суеты Акиму не было бы никакого дела, пока распоясавшаяся вконец мышь не пробралась в ящик кухонного стола и не сгрызла лежавшие там остатки бумажных  денег, отложенные на еду и хозяйство, и старую, но очень дорогую его сердцу, фотографию. 
На деньги, как на дело наживное, Аким легко махнул рукой, но испорченную фотографию простить серой твари не мог и объявил ей настоящую войну. Мышь только смеялась в ответ, ловко обходя все хитроумные ловушки, расставленные для неё в этом доме, и Аким пожалел, что часто незаслуженно ругал своего кота, называя его бездельником. Пускай кот и пропадал частенько, надолго исчезая из дома, но, как теперь видно, дело он своё знал хорошо и не давал спуску грызунам.
На стене хрипло заворковало внезапно ожившее радио, и Аким, привычно прислушиваясь, попытался разобрать сводку погоды, но вместо погоды оттуда доносилось только что-то про суставы, катаклизмы и чьи-то успехи. Тугому на ухо Акиму разбирать, что там к чему было незачем и, так и не дождавшись сводки погоды, он вытащил вилку радио из розетки.
- Фармазоны! – нервно дёрнул Аким седой головой, - Ишь, распоясались! – непонятно кому пригрозил он корявым пальцем, и пристукнул широкой ладонью по столу, - И Бог их не наказывает...
Обида вновь своими клещами крепко схватила его за горло, он хлебнул уже остывшего чая и завернул в газетный портрет очередного слуги народа нетронутый бутерброд с колбасой. Грузно поднялся из-за стола, неторопливо засунул в карман штанов газетный свёрток и, надев старый, видавший виды бушлат и такую же, поношенную, сильно потёртую, шапку, вышел вон из нетопленой и холодной избы, на ходу наматывая на шею тонкий шерстяной шарф. 
- Акимка! – дверной петлёй вслед ему обиженно пискнула неприкрытая дверь, но её голос заглушили его тяжёлые, удаляющиеся шаги.
Серое свинцовое небо прижало невысокие крыши домов станции к самой земле. Скупой до снега, декабрь уже заканчивался, но, ни подморозить, ни прикрыть голую землю снегом он не собирался. Выпавший через две недели после Покрова первый снег, давно бесследно стаял и пропал, как старый кот Василий, растворившись на бескрайних и давно не паханных просторах округи. Поросли лесом поля и покосы, казалось, что сама жизнь тихо ушла из этих мест, и последней ниткой здесь пульсирует только одинокая железная дорога, а от бывшей, некогда цветущей станции, в триста с лишним дворов, нынче едва ли наберётся полтора десятка жилых домов, да и те неотвратимо врастают в землю.
Аким толкнул калитку и вышел на широкую улицу посёлка. Без малого тридцать лет отработал он путейцем на железной дороге, и за всё это время до мозга костей пропитался её тяжёлым запахом мазута, вперемешку с железом. Так вместе со стуком вагонных колёс и промчались лучшие его годы, унеслись к горизонту, вместе с друзьями и знакомыми, на стремительном экспрессе. Вся жизнь умчалась в неведомые дали, растеклась по далёким и близким городам, оставив, как ненужный балласт, лишь груз воспоминаний о прошедшей жизни застрявшему на этой станции Акиму.
Не корил судьбу Аким за прожитое. Такую жизнь, как говаривали люди, - в рамку, да на стену повесить в пример и назидание остальным, что правда, то правда, но почему так тоскливо в груди от воспоминаний, ведь прожита светлая жизнь? Что не даёт ему покоя, почему он чувствует себя старым сухарём, который завалился за печку, на радость одним мышам?  Может, это он сам себя денно и нощно грызёт, как сухую и неподатливую корку, в надежде когда-нибудь добраться до податливого мякиша? Только, зачем ему всё это?
Не повернётся время вспять, сколь ни проси. Кричи, не кричи – не докричишься, небеса так высоко, что вряд ли кто тебя услышит, - просить бесполезно, а обещать что-то и в мыслях надо с опаской – за всё спросится сторицей! Почему эта такая простая последняя просьба Акима оставалась безответной, для него было загадкой. Сколько он времени провёл, вглядываясь в потемневший от времени образ, но тот оставался к Акиму и глух, и нем. От отчаяния Аким готов был уже и душу заложить кому угодно, только охотников приобрести её не находилось.
- Заберите меня отсюда, черти! – молил в исступлении Аким, в надежде на то, что, за ненадобностью Богу, те заберут его!
Пусть утащат в адское земное чрево и сожгут там его истерзанную душу в горниле... но из-под тёмного провала пода печи никто не появлялся, не цеплял ухватом Акима, словно горшок, и не кидал через загнеток в геенну огненную, на муки вечные.
- Видно, вовсе я никудышный и никому, даже чёртям, не нужный! – расстраивался Аким и только сильнее горевал.
 Не находя себе места, он в отчаянии брался за давно отложенные дела, в надежде поправить что-нибудь мелкое по хозяйству, но внутреннее беспокойство не давало ему покоя и у него всё валилось из рук. В такие минуты Аким ненавидел себя больше всего на свете, но, сколько ни ругай он себя, - всё было напрасно. Ощущение того, что в этот момент кто-то посторонний забрался к нему в голову и молчаливо правит там, не желая выбираться, не покидало Акима.
- Что ты за мужик-то такой? Соберись, не будь тряпкой! – ругал себя Аким и пытался сосредоточиться на работе, но не проходило и минуты, как всё расстраивалось, будто было строго подчинено, начинающему уже всюду властвовать, беспорядку.
Обессиленный Аким молчаливо смотрел потухшим взглядом в темный угол за печкой, с надеждой, что навалившаяся напасть рассосётся сама собой и пропадёт, сгинет в неизвестности, из которой появилась, и оставит его в покое. Но и темнота в углу ничем ему не отвечала. Молчал, враз онемевший, дом и ветер затихал в его печной трубе, не стучали колёсами составы на станции, смолкало радио и локомотивы, пролетающие мимо, не давали гудков. Даже мышь за печкой замирала, переставая грызть свой вечный сухарь, а ответа всё не было. Аким чувствовал себя в каком-то вакууме, где совсем нет воздуха. Задыхаясь,  он рвал узкий ворот рубахи, и широко открытым ртом хватал пропавший воздух. Не помня, как выходил из избы на крыльцо, он стоял в звенящей тишине и медленно тянул и тянул в себя, казалось, саму жизнь, с её горьковатым привкусом полыни, вперемежку с мятой, мазутом и железом.
Что-то особенное чувствовал он в этот момент, и, молнией промелькнувшая в голове, мысль казалась полученным долгожданным ответом. Аким наполнялся какой-то непонятной радостью и силой, дающей возможность преодолеть земную тяжесть и приподняться над всем этим. Познать не только этот мир с высоты, а и нечто большее, закрытое и спрятанное до этого момента, но теперь представленное для познания.
В такой момент его словно ледяной водой окатывало, но мысль прямая и ясная, как рельсы, собиралась в непонятный, изломанный зигзаг и рассыпалась при первом к ней прикосновении. Эйфория пропадала, а так и не начавшийся полёт откладывался на неопределённое время. Аким возвращался в избу и долго ходил из угла в угол, ненадолго останавливаясь и впиваясь глазами в образ в красном углу под потолком.
Так и смотрели они друг на друга в тихой избе. Аким понимал, что получить ответ на свой вопрос извне у него не получится, но он также чувствовал, что исчерпал и собственные возможности, а ответа так и не получил. Необходимо было как-то выходить из создавшегося тупика, но как? Ни угля, ни мазута нет, а выбираться надо, просто необходимо! Верил ли он в такие моменты в существование Бога?  Аким этого не знал, он только чувствовал, что колышется что-то огромное у него внутри, раскачивается непонятной и тревожной массой, готовой выплеснуться наружу - на беду ли, на счастье, - этого он тоже не знал... Он только мог догадываться, что изображённый на иконе образ Бога знает ответ на этот вопрос, но образ оставался по-прежнему нем, и Аким продолжал сжигать остатки драгоценного топлива, оставаясь в тупике.  
Другой бы на его месте давно махнул бы рукой на такие причуды, да недолго думая залез бы в стакан с головою – чего тут её, голову-то, ломать? Но не таков был Аким, чтобы в «горькой» утонуть, да и вопрос-то был нешуточный – Вера! Всяко можно говорить про неё, язык-то без костей – всё перемелет, а вот разобраться в себе самом, да не по шуточному, по серьёзному, до самого дна докопаться, тут сила нужна особая.
Не раз, не два и не три, а много раз гнула судьба Акима, каждый раз прикладывая всё больше усилий, словно проверяя – выдюжит ли? Каждый раз ему казалось, что вот, ещё немного, и он сдастся, сломается под непомерным грузом, и оборвётся эта нить, но всё чудесным образом оставалось позади ровной, отремонтированной колеёй железной дороги, по которой он всю жизнь продолжал мчаться на своей мотодрезине.
- Бог тебе помог! – говаривала бабушка.
- Бога нет, а есть наука! – смеялся ей в ответ Акимка.
Тогда смеялся, твёрдо веря в то, что безбожная и прогрессивная наука это и есть его бог, а бабушка древняя, как образа из порушенной церкви, ничего не понимает в течении современной жизни. Сколько веков минуло с той поры? Всего три десятка лет? Так мало, но мир уже успел перевернуться, и всё стало с ног на голову. Сегодня седовласые учёные мужи с готовностью крестят лбы и заявляют, что застрявшая в тупике наука надеется на прорыв, но всё теперь, оказывается, в руках Божьих!
- Вот тебе – раз! Вот тебе – два! И три до кучи! – такого предательства Аким не ожидал и прежде, чем кинуться со всей толпой в крещенскую купель, решил толком разобраться в самом себе, - Бог, - вопрошал Аким к образу, - Ты где? – но не получал ответа, - Может, Ты во мне? Где Ты?! – заходился он немым криком на всю Вселенную, чувствуя себя одиноким и самым беспомощным существом...
 
-3-
 
Торопливо и размашисто шагал Аким по бывшей некогда многолюдной улице станционного посёлка. Серый и без того короткий зимний день уже норовил сорваться в сумерки и вовсю подгонял Акима, и тот поспешал выйти на грейдер в середине станции.
Широкий, метров в десять, просёлок пришёл из далёкого города на станцию через глухие и дремучие леса, заболоченные низины и норовистые речки. Последним усилием он срезал собой добрую половину высокой песчаной горы возле станции и угол совхозного сада и, вконец обессиленный, растянулся уставшим псом, положив свою голову на лапы, на маленькой площади  возле невысокого здания почтового отделения - с одной её стороны и пришлёпнутого собственной тяжёлой шиферной крышей магазина сельпо - с другой. Тонкая и извилистая тропинка, как язык, вывалилась из его пасти и вытянулась в сторону железной дороги и вокзала, торопливо вскочила на перрон и пропала там, стыдливо прикрытая густыми зарослями кустов сирени.
Пришла нормальная дорога в посёлок, пробилась сквозь вечные и непролазные грязи, объединив собой разбросанные окрест и потерянные в густых лесах, большие и малые деревушки. Казалось бы, чего ещё надо людям? Живите да радуйтесь, но, только, вместе с грейдерной дорогой, в посёлок на станцию пришла и непонятная, неведомая болезнь. Она, словно эпидемия, быстро ополовинила всё его население, затем сократила его ещё на четверть, довела до десятой части и вот теперь перемалывала последки. Что это была за болезнь, никто не знал, но все, кто был моложе и покрепче, сразу же предпочли убраться, от греха подальше, и разлетелись отсюда в разные стороны по железной дороге, заполняя собой большие и малые города России. 
Старый деревянный вокзал на станции ещё величественно взирал на поникшие к земле многочисленные крыши посёлка. Он радостно светил в ночи своим ярким одиноким фонарём, тихо грустил, провожая взглядом уходящие в ночь поезда, и несколько тревожно поглядывал в сторону приближающихся к нему со всех сторон зарослей тёмного леса. Ну что ему какой-то там грейдер, когда у него есть своя дорога, и здесь, в этом месте, он - самый главный, - бодрился высокий и крепкий ещё вокзал.
Аким поднялся на грунтовую насыпь просёлка и пошёл по нему, в сторону находившейся неподалёку заброшенной деревни. Место, куда он направился, давно было нежилым, и в большей своей части заросло лесом, а, ведь, когда-то и там была настоящая деревня, от которой теперь осталось лишь название на топографической карте, да старое кладбище на косогоре, куда со всей недалёкой округи свозили всех доживших своё на этой земле.
- Ну, здравствуй, Анюта! – Аким устало опустился на маленькую лавочку возле серого могильного камня, - Здравствуй, - повторил он и, протянув руку к деревянному кресту, протёр ладонью выпуклую фотографию на эмалированной табличке, - Как ты там без меня? Хорошо ли тебе там, с Богом?
Он помолчал, словно ожидая ответа с той стороны, прислушался к шелесту высокой,  поникшей к земле пожелтевшими макушками, травы, но ни там, ни вблизи, ни вдалеке, за лесом,
 ничего так и не услышал. Аким сжал в дрогнувших, нервных пальцах свой видавший виды дедовский треух и снова потянулся рукой к табличке. Он несколько раз медленно провёл тёплой ладонью по холодной эмали.
- А у нас тут, видишь, какая зима нынче... - начал Аким и осёкся.
Он понимал, что его никто не слышит, но верить в такое ему никак не хотелось. Обидный комок вновь подкатил к его горлу, и Акиму захотелось закричать на всю эту вселенскую несправедливость, орать и орать до хрипоты, до потери голоса, до выворачивания собственных внутренностей, крыть самым страшным матом эту немую глухоту недосягаемых небес! Пускай потом ему вырывают под корень его грешный язык раскалёнными щипцами, разве это наказание? Наказание – это его теперешняя жизнь, влачить которую он больше не в силах.
- Прости меня, прости... – беззвучно шевелил Аким губами, обращаясь к невысокому деревянному кресту.
Ему так хотелось поверить в то, что хоть кто-нибудь слышит его, пускай это будет трава, потемневший лес, или, даже, этот холодный камень. Во что ещё верить, когда нет её, этой веры? Вот Анна была, так она верила, а теперь у него ничего нет!
Ещё сегодня утром Акиму казалось, что ему надо столько здесь всего сказать, что не хватит ни дня, ни целой жизни, а вот пришел, и словно все слова дорогой растерял, - сам никакой, и в голове пусто. Почему так – непонятно, и кто в этом виноват, тоже не ясно, - дорога, небеса или сам Аким. Вконец расстроенный, он ничего не понимал, и лишь качал низко опущенной головой, совсем не замечая того, что потянувший ветерок, едва прикоснувшись, незаметно потрепал его поседевшие, покрытые мелким бисером дождя,  волосы.
Аким поднялся с лавки и, как был, с непокрытой головой, медленно побрёл назад. Его сгорбленная фигура, в тёмном бушлате, быстро растаяла, в начавших набирать силу вечерних сумерках.
- Акимка! – пронзительно прокричала ему вслед какая-то припозднившаяся птица, но он, не оборачиваясь и не обращая на её крик никакого внимания, словно был оглохший, уходил всё дальше и дальше от этого скорбного места.
- Здоров будешь, Аким Иванович! – окликнул его знакомый голос на околице.
Аким остановился и посмотрел в ту сторону, откуда его окликнули.
- А, это ты, Петровна, ну, будь здорова! – хрипло проговорил он, - Что, опять на дежурстве кемарила?
- Бог с тобой, Аким Иванович, я уже полтора десятка, как на пенсии! Запамятовал, что ли? Намедни обещался забор поднять, а всё не зайдешь никак.
- Запамятовал, запамятовал я, Петровна! Время быстро летит! Вот, вроде сегодня тебя на дежурстве видел, а, смотри-ка, уже пятнадцать лет прошло! Чудно! Забор, ладно... А Бог всегда со мной – это факт! – съязвил Аким, - Дня не проходит, чтобы я не поблагодарил его за жизнь свою распрекрасную!
- Ой, и не говорил бы ты так, Аким Иванович! Не ровён час, прогневаешь Господа, - предостерегающе подняла руку Петровна.
- И что? Что будет?! – чувствуя, как закипает, поднялся на неё Аким, - Что будет? – зловеще зашипел он, -  Кара небесная?! Громом меня поразит?! Молнией?! – вдруг закричал он, сжимая кулаки и потрясая ими над своей головой.
- Окстись! – замахала на него руками Петровна, - Ты, что, белены объелся? Аким!
- Вот, видела! – резанул себя ребром ладони по открытому горлу Аким, - Видела? Вот где твой бог! – он плюнул на грейдер и притопнул плевок сапогом, - К праху его! Забор, говоришь? Вот пусть тебе Бог и помогает!
С этими словами он, словно пьяный, отшатнулся от неё и пропал в густых декабрьских сумерках. Ошарашенная Петровна так и осталась стоять с поднятыми к груди руками, возле бровки грейдера.
- Вот оглашенный-то! – бросила она ему вслед, немного подумала и перекрестила его трижды, - Спаси и сохрани душу грешную, Господи! Мужик-то он справный.  
 
-4-
 
Не обращая внимания на царивший в избе холод, Аким неторопливо убрал со стола и вымыл посуду, затем тщательно прибрался в доме, и всюду подмёл полы. Окинув всё пристальным, хозяйским взглядом, он остался доволен, - Анюта могла бы им гордиться, в доме был порядок и чистота, как и при ней. Память цепко держала всё, до последней мелочи, и поэтому все предметы, до последней булавки, оставались каждый на своём месте.
- Да, она была бы довольна, - словно согласился с кем-то, присутствующим здесь, но невидимым, Аким.
Он подошёл к большому платяному шкафу и достал оттуда приготовленную пару чистого белья. Словно прицениваясь, взвесил его на ладони, раздумывая о чём-то отрешённо. Положил бельё на чистую скатерть стола и поднял взгляд на висевшую в углу икону.
Это была та самая икона, которая по наследству перешла от бабушки Акима к его жене. Под этой иконой получали они благословение на долгую и счастливую жизнь, под ней и жили, пока беда не разлучила. Анюта очень любила этот образ, говорила, что он какой-то особенный, значимый. Аким лишь смеялся в ответ, как смеялся когда-то бабушке. Нет теперь ни той, ни другой - остался только Аким, одинокий, словно перст, да икона под потолком и, если себя он мог, терзая каждый день, испепелять дотла, дотронуться до неё – не смел. Так и продолжалось это молчаливое противостояние - его и образа.
Аким часто задавал себе вопрос: настолько ли сильно он любил свою Анюту? Ответить однозначно на это он так и не смог до сих пор. Может быть, люби он её так сильно, как она верила в Бога, всё тогда обернулось бы по-другому? Может быть, и ему тогда открылось бы до сели столь непонятное, и не метался бы он сейчас никчёмно? Была бы жива Анюта, она обязательно подсказала бы ему ответ, но её нет, и никогда не будет, а его вина теперь навсегда с ним, - почему не любил ещё сильней, почему слово доброе не говорил лишний раз, обижал когда, ненароком? Почему она ушла? Бог забрал, - словно тяжёлым камнем прихлопнуло Акима по голове. Всесильный и Всемогущий Бог пожелал так! Всё! Дальше - глухая и непроницаемая, до полного отчаяния, стена непонимания. 
Подняв со скатерти бельё, он убрал его обратно в шкаф, погасил свет и вышел, как есть, на тёмный двор. Неспешно подошёл к калитке и отодвинул её засов, затем круто повернувшись, быстро пересёк подворье и скрылся в сарае. Нащупал рукой на привычном месте выключатель и включил свет. Яркая лампочка сразу же резанула, успевшие привыкнуть к темноте, глаза. Аким зажмурился, но тут же успокоил себя:
- Ничего, ничего, это ненадолго...
Когда его глаза вновь привыкли к яркому свету, он снял с забитого в стену кованого крюка кусок  старой верёвки и вскарабкался с ним на перевёрнутую кверху дном большую деревянную бочку, стоявшую в этом сарае с доисторических времён. Каким образом эта бочка оказалась в сарае – никто толком не знал и не помнил. Не помнил и сам Аким, как она вновь оказалась на этом месте, прямо под затяжкой – лежачей продолговатой балкой, - подстропильником.
- Убери ты её отсюда! – однажды попросила его Анюта.
- Чего так? – удивился её просьбе Аким.
- Не нравится она мне, стоит здесь, как эшафот!
- Кому суждено утонуть, тот не повесится! – отшучивался Аким, передвигая тяжёлую бочку в угол сарая.
- Акимка!
- Что?
- Не ходи сегодня на озеро!
 - Почему?
- Не ходи, говорю!
- Дурочка ты моя глупая! – говорил он, крепко целуя её в губы, - Не про нас это всё! Не про нас...
Аким перекинул через балку верёвочный конец, и закрепил его там простыми узлами. Соорудил подобие петли  на другом конце, и слегка потянул всё книзу, проверяя на прочность. Верёвка напряглась, но выдержала, и Аким просунул в неё голову...
- Боже, если ты есть, подай хоть какой-нибудь знак! – почти беззвучно прошептали губы его последнюю просьбу.
 Аким замер, прислушиваясь к малейшему шороху в сарае, он весь превратился в напряжённый слух, каждой клеткой своего организма пытаясь поймать хоть малейшую зацепку, но всё было тщетно. Он слышал, как гулким набатом колотится в его груди сердце, слышал, как шумит кровь, разливаясь по крепкому и здоровому телу... Вот зачем Бог дал ему такое здоровье? Для чего? Почему остался глух к его единственной мольбе и не забрал к себе, как забирал многих, кого знал и помнил Аким?
- Где ты, Господи?
В сарае ничего не происходило. Жизнь кипела где-то очень далеко, а здесь она уже закончилась, как заканчиваются рельсы, попавшие в тупик.
- Нет тебя! – обречённо выдохнул Аким, улыбнулся и легко шагнул в чёрную пропасть.
Счастливый, он летел вниз, считая себя победителем, выигравшем в этой схватке с самой жизнью. Он легко обыграл там всех и вся: эту маленькую чёрную отметину на старом и давно некрашеном потолке, и нахальную серую мышь за печкой, и нелёгкий  путь по грейдеру, и молчаливый крест на кладбище, непонятную погоду и образ в красном углу. Пускай теперь без него все там остаются! Пусть побудут в его шкуре, теперь-то уж они, наверняка, почувствуют, каково это - быть в одиночестве!
Стало немного обидно за веру, к которой стремился Аким, но так ничего не понял, не разобрался, ни в ней, ни в себе, обидно за оставленный включённым свет в сарае и за то, что обыкновенная пеньковая верёвка оказалась не только сильнее его жизни, но и сильнее самого Бога. К вспыхнувшей обиде прибавилось и какое-то неудобство за то, что на этот поезд он, всё-таки,  пробрался зайцем, не купив положенного билета. Теперь, весь внутренне сжимаясь, Аким  дрожал,  ожидая, что вот-вот появятся строгие и несговорчивые ревизоры и обязательно ссадят его с этого поезда. 
Акиму стало совсем страшно и он, словно в детстве, попытался спрятаться, свернувшись в маленький калачик под лавкой, но было поздно, - крепкая рука ревизора уже схватила его за подбородок и с силой рванула наверх.   
- Пусти, дяденька! – закричал Аким, сопротивляясь, но вывалившийся наружу язык промычал только что-то непонятное.
В ту же секунду в его язык впился стальной компостер ревизора и, пробив сквозное отверстие, намертво присосался к нему.
- М-м-м! – замычал Аким и засучил ногами, но безжалостная, железная рука с компостером всё тянула и тянула его кверху, поднимая к самому коньку крыши сарая, откуда прямо на Акима свисала одинокая электрическая лампочка, повешенная на тонких, скрученных в косичку проводах.
Аким рванулся руками к сдавленному горлу, и в тот же  момент, натянутый, словно тетива и грозивший оторваться под корень, его грешный язык лопнул с оглушительным и резким, как выстрел пастушьего бича, хлопком! Аким схватился за верёвочную петлю на своей шее и вместе с ней полетел вниз, в кучу старого хлама, скопившегося возле бочки, на грязном полу сарая.
- Ах, ты, сука! – выругался он, сплёвывая и судорожно корчась от сковавшей его боли, словно недобитый зверь, - Сука ...ая! – повторил он, прибавив словцо покрепче, трясущимися, непослушными руками, с трудом освобождая горло от сдавившей его верёвочной петли.
Аким сплёвывал с распухшей и разбитой в кровь губы красную, прилипшую ко рту слюну и, не переставая, ругал, на чём свет стоит, и себя и эту никудышную верёвку, на которой не смог даже толком повеситься! Он не знал, что теперь делать ему, как человеку, совсем потерявшему последнюю надежду, потому что, из одного глухого тупика он сам себя перегнал в другой, более глухой и безнадёжный.
Когда все ругательства закончились, Акиму почему-то не стало легче, ему стало стыдно за весь поток этой грязной брани, который он только что излил. Работая всю жизнь на железной дороге, где без брани и солнце не вставало, Аким старался в своей жизни не употреблять таких слов, а тут, вот, не выдержал.
- Это хорошо, что сейчас моя Анюта меня не слышит, - подумал он и внезапно оторопел, поймав себя на такой мысли.
Что-то тоненько запищало и сломалось у него внутри. Застоявшаяся кровь бросилась в голову, и она загудела, словно перевёрнутый на тын чугунок на сильном ветру.  Это что-то, бывшее доселе для него чем-то особенно важным, вдруг явно выскочило наружу и пропало, провалившись в щель под не струганные доски на полу сарая. Только теперь Аким понял, как он смалодушничал, совершая такой постыдный поступок.
- Прости меня, Господи! – заплакал он, - Прости неразумного! Дай силы подняться! Только самую малую каплю, я не прошу о многом! Ты только прости меня, только прости... – шептал Аким, глотая саднившим горлом солоноватую смесь крови, слёз и наступившего раскаяния.
Передвигаясь на четвереньках, Аким медленно выбрался из поглотившей его кучи и оглянулся на оставшуюся стоять большую бочку.
- Сожгу тебя к чертям собачьим! Как есть, завтра же разломаю и сожгу! – пообещал он бочке и погрозил ей кулаком, и только теперь заметил, что ещё крепко сжимает в своей руке обрывок верёвки, снятый с шеи, - Тьфу ты, напасть!
Аким отшвырнул обрывок в угол сарая и тот, глухо стукнув по стене, свалился вниз, где неожиданно разразился громким шипением. 
- Что такое? – не поднимаясь с колен, Аким осторожно приблизился к неподвижной верёвке и посмотрел в непроницаемую темноту угла за ней.
Поначалу он ничего не разобрал, но вскоре неосторожный шорох выдал чьё-то явное там присутствие, и из темноты на Акима выглянули испуганные, но очень любопытные глаза.
- Ты кто? – спросил Аким, приблизившись, но глаза внезапно пропали, и из тёмного угла вновь раздалось грозное шипение, к которому прибавилось не менее грозное фырканье, - Ах, ты, Господи! Никак Василий объявился!– подался он назад и тихонько позвал своего одичавшего кота, - Кис, кис, кис!
Шипение и фырканье прекратилось, и немного погодя, на сидящего на полу сарая Акима, снова кто-то посмотрел из угла. 
- Кис, кис, кис, - вновь тихонько позвал Аким и ещё дальше отодвинулся от угла, чтобы не смущать укрывшееся там животное, - кис, кис!  
- Ми-а-а-а-у-у-у! – неожиданно протяжно затянул тоненький голосок, и из угла выкатился маленький пушистый комок, с большими испуганными глазами и торчащим кверху коротким хвостиком – антенной.
- Котёнок! – изумлённо воскликнул Аким и маленькое серое существо, испуганное его восклицанием, быстро юркнуло в спасительную темноту угла.
В былые годы никто не удивлялся обилию котов и кошек в посёлке на станции. Разномастные, они сидели в окнах и на солнечных завалинках, устраивали гульбища, повисая гроздьями на заборах домов, где жили пушистые красавицы, ссорились, устраивали концерты на всю округу и доводили свою популяцию до восемнадцати взрослых особей на двор. С таких дворов, да и не только, и брали молоденьких котят в хозяйство или просто просили у всех тех, у кого в очередной раз ходила на сносях кошка, оставить маленького кота или кошечку, про себя, как говорится. Теперь же оставшиеся доживать свой век старики, не желая обременять себя постоянной проблемой кошек, по нескольку раз в год приносящих своё потомство, оставляли себе только котов, и всем бедным мурлыкам на станции приходилось уходить за несколько километров, чтобы найти себе невесту для обязательного продолжения кошачьего рода.
С детства любивший кошек, Аким не раз задумывался о том, как бы ему опять завести себе нового кота, но он всё ждал, когда вернётся его Василий, да и найти у кого-нибудь поблизости котёнка было проблематично, поскольку, в основном, все держали одних котов.
- Да что же это я! – спохватился Аким и принялся лихорадочно искать глазами что-нибудь съестное, но в сарае ничего похожего на еду давно уже не было, - Вот ведь незадача! – расстроено произнёс он, но тут же что-то вспомнил и полез в широкий карман своих штанов, - Вот, смотри, что у меня есть, вот, - приговаривал он, разворачивая шуршащий газетный лист и доставая оттуда свой, нетронутый с завтрака и уже изрядно подсохший, бутерброд с колбасой.
Почуявший запах колбасы, котёнок выскочил из своего убежища и зашёлся непрерывным, истошным мяуканьем.
- Держи! – протянул ему Аким небольшой колбасный кружочек.
Маленький зверёк испуганно отпрянул назад, но не скрылся в углу, а остался стоять в нерешительности, выбирая между страшной опасностью, исходившей от неизвестного ему существа, и сильным голодом, толкавшем его к источавшему головокружительный аромат кусочку колбасы. Он  громко кричал во всё своё тоненькое горло, таращил испуганные глаза на огромного, сидящего рядом с ним, Акима, тянулся носом в сторону куска колбасы, но оставался на месте, в нерешительности перебирая крошечными лапами, одетыми в короткие, белые носочки.
Заметив его нерешительность, Аким наклонился к нему, протягивая поближе зажатый в кончиках пальцев заветный кружок колбасы. Котёнок моментально отпрянул и, повернувшись боком к протянутой к нему руке, выгнул дугой спину, прижал уши и с громким шипением фыркнул в сторону Акима, при этом он весь вытянулся кверху, а его шерсть, словно напитанная электричеством с подстанции посёлка,  смешно поднялась на дыбы.
- Не бойся, глупенький, - сказал ему Аким.
Он положил колбасный кружок на пол и, опираясь на локоть, отполз назад. Принюхиваясь, котёнок осторожно приблизился к лакомству, тщательно обнюхал его и, не веря такому неожиданному счастью, моментально схватил добычу и, с быстротой молнии, исчез в своём тёмном углу.
Аким внезапно почувствовал приступ страшного голода, будто бы сам не ел со своего рождения. Он достал кусок подсохшей булки из газетного свёртка, и принялся жадно грызть его.  Теперь он сам был похож на большую, раскормленную мышь, которой уже не хватало места в доме за печкой. Сухие хлебные крошки ободрали огнём вспыхнувшее горло, и Аким рванул ворот рубахи с такой силой, что с неё на пол сарая градом посыпались пуговицы.
- А-а-а-у-у-у! – нечеловеческим, утробным воем первобытного зверя, зашёлся Аким и, завалившись на бок, ткнулся лицом в грязные доски пола. 
Он катался по полу, вцепившись руками в душившее его горло, и не переставая, всё тянул и тянул эту тоскливую ноту, разрывающую его на куски, всхлипывая ободранным в кровь горлом. Когда закончились силы, он затих и долго ещё лежал без движения, отрешённый от целого мира, ничего не видя и не замечая вокруг себя. Неизвестно, как бы долго он лежал, но тут до его слуха донеслось, что кто-то снова пронзительно зовёт его откуда-то издалека:
- Акимка-а-а!
Аким встрепенулся и прислушался, но крик больше не повторился. Было слышно лишь, как прогудел вокзалу припозднившийся товарняк. Он прогрохотал тяжёлыми колёсами на стрелках и растаял в глубине ночи, оставив позади себя лишь гулко звенящие рельсы.  
- Мяу! – требовательно раздалось где-то совсем рядом.
Аким повернул голову и встретился взглядом с котёнком, который уже съел колбасу и теперь требовал добавки.
- А-а, - прохрипел ободранным горлом Аким, - ты ещё здесь? Так нет у меня ничего больше, видишь?
Он протянул свою пустую и корявую ладонь навстречу котёнку, и тот, с размаху ткнувшись в неё своим мокрым, холодным носом, так же быстро отскочил назад и снова протяжно замяукал.
- Нету, нету ничего, - словно оправдываясь, говорил Аким, - впрочем, я знаю тут место, где живёт одна очень вкусная мышь! Если хочешь, пойдём туда вдвоём. Ну, ты как?
Тяжело поднявшись на слабые и дрожавшие в коленях ноги, Аким стоял, опёршись рукой о стену, не в силах сделать первый шаг. Маленькое существо, поражённое огромными, пугающими размерами человека, к своему крайнему удивлению заметило, как тот, поднимаясь, становится всё больше и больше. Когда поднявшийся Аким заслонил собой свет и заполнил всё окружающее пространство, нервы котёнка не выдержали, и он метнулся в свой спасительный тёмный угол.
- Так ты идёшь? - позвал его Аким, - Кис, кис!
Из тёмного угла в ответ жалобно мяукнуло и Аким, преодолевая сопротивление непослушных ног, сделал первый шаг в сторону широкой двери сарая. Подойдя к ней, он с силой толкнул её от себя и та отлетела далеко в сторону, открывая перед Акимом картину совершенно другого, нового мира.
 
-5-
 
Скупой и жадный до снега, декабрь смилостивился, всё-таки, и в одночасье завалил снегом всю округу. Снег был везде, - на заборе, полях и крыше дома, он покрывал собой кусты, столбы и деревья, лежал на проводах, лежал до самого горизонта, на всём, что окружало эту маленькую станцию на краю забытой и заброшенной вселенной.
Аким оторопел от увиденного, он стоял на пороге сарая и не верил собственным глазам. Казалось, ещё сегодня весь этот серый мир давил на него своей свинцовой тяжестью, молол в жерновах, пытаясь перетереть его в пыль, и чуть было не сломал, но уже сейчас, переменился самым чудесным образом, и встречал Акима совершенно другим.
Аким шагнул на мягкий снежный ковёр и, наклонившись, зачерпнул полную пригоршню холодного, пушистого снега. Сжал его в ладони до размеров маленького катыша и положил в рот. Ледяная влага приятно остудила саднившее горло. Он схватил ещё пригоршню, потом ещё одну и ещё, и, наконец, принялся хватать снег обеими руками и растирать его по огнём пылавшему лицу и распахнутой настежь груди. Аким всё кидал и кидал на себя мягкие снежные хлопья, радуясь нахлынувшему, непонятно откуда, такому странному чувству, словно был маленьким ребёнком.
Котёнок, которого страх загнал обратно в тёмный угол, почувствовав, что остался в сарае один, осторожно покинул своё убежище. Он подошёл к тому месту, где только что лежал колбасный кружок и внимательно понюхал доски на полу сарая, которые ещё хранили запах еды. Он принялся лизать это место, в надежде получить ещё хоть одну маленькую каплю такой вкусной колбасы, но сколь старательно не вылизывал он эти доски, на его языке ничего, кроме песка и пыли, не оказалось. Расстроившись, он обиженно заморгал глазами и посмотрел в сторону широко распахнутой двери сарая.
Знакомый и привычный для него внутренний мир сарая непонятным образом переменился, - там, где была надёжная деревянная стена, зиял своим пугающим провалом огромный прямоугольный ход. Котёнок остановился, как вкопанный, потому что увидел, как за этим провалом парит в белом мареве тумана тёмная фигура человека. 
- Кис, кис, кис! – громко позвала фигура котёнка.
Стоявший неподвижно, словно поражённый громом, котёнок инстинктивно рванулся вперёд, но стоило ему оказаться на пороге, как он снова остановился в нерешительности. Привычная для его лап тёмная и надёжная опора пропадала прямо там, за порогом, она тонула в незнакомом и враждебном тумане, который растворил крепкую стену сарая и манил, и пугал своей таинственностью одновременно. Там, за порогом, для него начинался другой, непонятный и неизвестный, огромный, чуждый мир, пропасть в котором было пару пустяков.
Котёнок попятился назад. Он заметался на пороге, не зная, что ему делать дальше, - оставаться здесь, в уютном и безопасном углу и пожить ещё немного в страхе, дожидаясь голодной смерти, или побороть себя и рискнуть, пойти на этот зов, туда, где полная неизвестность, где ждёт либо другая жизнь, либо верная погибель. Страх одиночества толкал его вперёд, в желудке, разливаясь по крохотному телу приятным теплом, разгоралась надежда, и новое чувство, с непонятной силой звало и тянуло его за собой, в эту таинственную неизвестность.
- Мяу! Мяу! Мяу! – тоненько запищал котёнок, требовательно призывая человека вернуться к нему обратно в сарай.
- Давай, смелее! – подбодрил, со своей стороны, нерешительное маленькое существо, Аким.
Он стряхнул со своей головы снег, глянул на маленькую фигурку котёнка, застывшую в проёме сарая, махнул рукой на оставшийся там гореть свет, повернулся и зашагал к крыльцу дома, на ходу вытирая мокрое лицо подолом рубахи.
Котёнок видел, что человек, который только что накормил его такой невероятно вкусной, божественной едой, уходит от него. Уходит по этому белому туману, в котором пропал бесследно, целиком растворившись, огромный и привычный для котёнка мир. Пусть весь этот мир для него был не совсем уж справедливым и приветливым, но это был тот мир, в который он для чего-то пришёл. Его крошечное сознание состояло из громоздких инстинктов, а коротенькая жизнь была самым бесценным его сокровищем, единственным и неповторимым, и терять её не позволял один из главных инстинктов.
Сознание в маленькой голове у котёнка заметалось в поисках правильного решения, а человек, подаривший надежду, уходил всё дальше по этому туману, словно по твёрдой земле и звал его за собой. Сознание запуталось и повисло, как мотылёк в крепкой паутине, и испуганный котёнок в страхе побежал назад, к тёмному углу сарая. Ему хотелось укрыться там от этого сложного выбора, спрятать ничего не понимающую голову куда-нибудь поглубже, и накрыть её лапами! Зачем он такой слабый этому могучему человеку? Да и как он пойдёт за ним, ведь, в этом безбрежном тумане ему, такому маленькому, можно легко потеряться и пропасть!
- Кис, кис, кис! – Аким открыл дверь дома и громко позвал котёнка с высокого крыльца.
Не успевший исчезнуть в тёмном углу, котёнок круто развернулся и опрометью помчался на этот зов. Он мчался так быстро, что не заметил, как под его быстрыми лапами закончились надёжные доски пола, а промелькнувший порог внезапно остался далеко позади. Котёнок понял, что летит, летит прямо в этот пугающий белый туман, и, на всякий случай, широко растопырил лапы, прижал уши и крепко зажмурил глаза.
Уже в следующий миг, утонувшему с головой в глубоком тумане котёнку, обильно посыпавшиеся сверху большие и маленькие снежинки, не позволяли даже приоткрыть глаз. Он замотал головой, разгоняя круживших около него настойчивых белых мотыльков, которые всё сыпались и сыпались на него откуда-то сверху, назойливо лезли в глаза и уши, и мешали дышать. Страх, зажавший его крошечное сердце в свои огромные тиски, немного отступил, как только котёнок  почувствовал под своими лапами твёрдую опору. Окружённый со всех сторон глубоким снегом, он осторожно открыл глаза и посмотрел наверх.
В поднявшемся до самого тёмного неба снежном вихре, было совершенно ничего не разобрать. Было видно только, как рой ослепительно ярких, блиставших в скудном свете ночи, крошечных мотыльков, маленькими звёздочками тихо опускался на него с далёкого, чёрного неба.   
Испугавшись, котёнок принялся метаться в снегу, но, куда бы он ни пытался просунуть свой нос, везде был этот одинаково холодный, плотный туман. В отчаянии он принялся потерянно мяукать.
- Давай, давай, иди смелее... – хриплым шёпотом подбодрил барахтавшегося в глубоком снегу котёнка Аким, и вдруг, не жалея своего саднившего горла, неожиданно для самого себя, громко позвал его, - Кис, кис, кис!
Услышав Акима, дрожавший от страха и холода, котёнок навострил в ту сторону уши и осторожно пополз на зовущий его голос. Медленно и с опаской продвигался он вперёд, упрямо расталкивая своим лбом накрывавший его мягкий снежный покров. Голос всё звал его, и котёнок, как мог быстро, стараясь изо всех сил, толкал и толкал головой снег, освобождая себе дорогу, словно маленький бульдозер. Он не знал, что ждёт его там впереди, там, куда звал его этот голос, но вера в человека придавала ему силы, и котёнок, с каждым своим новым шагом, всё быстрее продвигался вперёд. С замирающим сердцем, словно альпинист на высоком леднике, он вцепился своими острыми когтями в этот коварный белый туман, и полз вперёд, каждую секунду ожидая сорваться в бездонную пропасть неизвестности.
Страх накатывал огромными волнами на маленькое замирающее сердце котёнка. Его было настолько много, что с лихвой бы хватило на всех котов в этом мире, но стоило котёнку увидеть перед собой человека на высоком крыльце дома, как весь этот вселенский ужас повис крошечной блохой на кончике его хвоста и там тоненько запищал, жалобно прося пощады.
 Обрадованный котёнок в три прыжка проделал оставшийся путь и кубарем вкатился на крыльцо, прямо под ноги Акиму. От неожиданности тот даже посторонился, пропуская вперёд, облепленного со всех сторон искрящимся снегом, котёнка.
- Да ты просто чудо! – только и смог сказать удивлённый Аким. 
Котёнок быстро отряхнулся и уверенной походкой, как ни в чём не бывало, проследовал в открытую дверь избы, будто ходил этой, известной ему дорогой, всю свою жизнь, много, много раз.
- Чудно! – потянул Аким и шагнул следом, притворяя за собой плотнее дверь, - Ну, проходи, принимай хозяйство! – подбодрил замешкавшегося в сенях котёнка Аким, - А я, сейчас, печку затоплю, будет у нас с тобой тепло в доме!
Он прошёл на кухню, где, одну за другой, торопливо опрокинул в себя две большие кружки холодного кипятку, и только теперь почувствовал, что замёрз так сильно, что с трудом держит в окоченевших пальцах пустую кружку. Аким покрылся крупными мурашками, и его прошиб сильный озноб. Кружка выскользнула из непослушных пальцев и с грохотом покатилась под стол.
В голове вспыхнул холодный огонь, и Акиму показалось, что сама жизнь быстро побежала из него вон, опускаясь по непослушным ногам к далёкому центру земли.
- Нет, нет! Не сейчас! – с усилием он принялся судорожно сгибать свои тугие, одеревеневшие от холода пальцы, совсем не чувствуя их.
Аким опёрся спиной о стылую печку и с силой колотил себя в грудь непослушными руками со скрюченными пальцами. Он стучал этими безжизненными костяшками по опустевшей собственной оболочке, стараясь повернуть назад убегающую жизнь и, как заклинание, только и повторял, - Не сейчас, не сейчас, не сейчас!
Внутри хранившей тишину оболочки вдруг что-то дрогнуло гулким набатом, и по всему телу горячей волной побежали маленькие, огненные муравьи. Акима затрясло так, что дом и вся обстановка заходили ходуном перед его глазами. С трудом он добрался до висевшего за печкой полушубка и с усилием натянул его на себя.
- У-у-у-х! – только и смог он произнести, кутаясь в овчину и унимая сильную дрожь в зубах.
Маленьким комочком откуда-то выкатился к нему котёнок, коротко мяукнул и в нерешительности остановился в двух шагах.
- Что, брат, испугался? – спросил его Аким и тут же спохватился, - Что же это я тебе всё про себя, да про себя? Ты же голодный! Сейчас, сейчас, - приговаривал он и, не снимая полушубка, полез в тесную кухонную тумбочку, где принялся ворошить её содержимое.
Вскоре из её тёмной утробы на свет показалась настоящая кошачья кормушка из пластмассы жёлтого цвета и высокий пластиковый пакет, с остатками сухого корма.
- Вот тебе еда, - ворковал Аким, насыпая в кормушку маленькую жменю корма, - ты, брат, не обижайся, что он давешний, другого-то нет, кушай пока этот.
Котёнок уткнулся носом в пододвинутую к нему миску, и в мгновение ока проглотил всё её содержимое.
- Какой ты скорый! – подивился не успевший и глазом моргнуть Аким, - Ладно, ладно, - погладил он обтиравшегося о его руку котёнка, - вот, ещё чуть-чуть дам и больше не получишь, – нельзя!
Котёнок вновь быстро расправился с кормом и посмотрел на Акима.
- Нельзя! – коротко и строго ответил на его взгляд Аким, - Помрёшь ещё с непривычки! Завяжутся кишки в узел и всё – капец! – принялся он объяснять кружившему вокруг миски котёнку, - Пойдём-ка, лучше, со мной, печку топить!
 Аким подошёл к печи и принялся закладывать в неё дрова и готовить растопку, а котёнок, покружив немного вокруг миски, прилёг рядом с ней на пол и громко заурчал на всю избу. Аким видел, как он время от времени приподнимается и заглядывает в миску, словно проверяя, - не появилось ли там ещё немного этого чудесного корма?
Вскоре, весело загудевший в печи, огонь погнал тепло в  чугунные батареи под окнами, и оживающий дом довольно потянулся, хрустнув широкой потолочной балкой. Аким сидел в полушубке у приоткрытой дверцы печи и разглядывал танцующие там языки огня. Он ещё не понимал до конца, что с ним сегодня произошло, но уже чувствовал, что долгим его блужданиям и одиночеству пришёл конец, а высыпавшие в эту ночь на небо звёзды с любопытством заглядывали в распахнутый настежь сарай, где до самого утра горела одинокая электрическая лампочка.
 
-6-
 
Целых два дня Аким не выходил из своего дома. Он топил печку, занимался воспитанием котёнка, который оказался весьма активным и, буквально, с первой минуты перевернул всё внутреннее убранство дома вверх тормашками. Поначалу Аким сильно огорчался такому его поведению и даже пробовал ругать этого маленького непоседу, всюду сующего свой любопытный нос, но, поскольку был человеком не сильно злобливым и быстро отходчивым, махнул на это рукой и лишь молчаливо приводил всё уцелевшее в порядок.
Котёнок же, без устали и, совсем не разбирая дороги, носился по избе маленькой шаровой молнией, сметая всё и вся на своём пути. Он ел за четверых, спал, словно убитый, в любом месте, где его мог неожиданно застать сон, и требовательно мяукал у двери, просясь на двор. Ходить в проделанный под печкой ход, он, почему-то, наотрез отказывался, со всей силы отталкиваясь от него всеми своими четырьмя лапами одновременно, и Акиму с первого дня пришлось по нескольку раз выпускать его в холодные сени и оттуда на двор. На ночь он поставил ему большой кошачий лоток, который вытащил из кучи старой обуви, покоившейся на чердаке дома.
- Ишь, ты! Какой маленький, а смышлёный! – подивился он тому, как котёнок быстро сообразил, что к чему, - Я же тебя этому ещё не учил, откуда ты всё знаешь? – в недоумении тёр свой затылок Аким.
На третий день Аким серьёзно задумался над тем, как бы ему теперь назвать этого котёнка. Перебирая все возможные имена и клички, он отбрасывал их почти все, по разным причинам. Одни не подходили потому, что так называлось большинство соседских котов и кошек, другие – напоминали ему своих, старых и тоже не годились, третьи – были не благозвучны, а четвёртые – ему просто не нравились. Неожиданно заурядное, пустяковое занятие для него оказалось большой и трудноразрешимой задачей. 
Аким заварил крепкого чаю и задумался, перебирая в голове целый ворох всех известных ему кошачьих имён. Ничего, из находившегося там, совершенно не подходило к этому существу похожему на быструю каплю расплавленного металла, которую ничем не словишь! Это же не корову окрестить Зорькой или Бурёнкой, или петуха, который во все времена, в каждом дворе – Петька, от самого своего рождения, здесь дело намного важнее будет!
- Действительно! – прихлопнул себя по лбу ладонью Аким, - Дело-то важное, а я даже не проверил - кот это или кошка!? Да ну! – отмахнулся он рукой от этой мысли, словно от наваждения, - Там ещё только одни глаза и уши, другого и не разобрать!
Однако, полностью избавиться от этой мысли ему так и не удалось, и теперь приходилось выворачиваться, придумывая имя котёнку, которое бы подошло ему, окажись он впоследствии, всё равно, кем, - котом или кошкой.
- Что за имя такое, среднего рода? – ломал голову Аким, и так и этак прикидывая различные варианты, но они ещё больше не подходили, и только расстраивали его, - Кис, кис, кис! – позвал он котёнка, но на его зов никто не откликнулся.
Аким пошёл в комнату и, внимательно осмотрев там всё, огорчённый, вернулся на кухню. Только теперь он заметил, как подозрительно тихо стало в избе. Никто не носился беспокойным маленьким снарядом, не рикошетил мячиком от мебели, не висел на занавесках, словно маятник стареньких ходиков, не грыз свой корм и никуда не просился.
Обойдя всю избу ещё пару раз, Аким потерянно остановился посредине и снова громко позвал: Кис, кис, кис!
- Ах ты, Господи! – прихлопнул он себя ладонями и, опустившись на колени, медленно пополз по полу, заглядывая во все укромные уголки, - Пропал, как есть, пропал! – приговаривал он, причитая и маня к себе котёнка.
Аким полез в ящик стола, откуда достал фонарик и стал долго трясти его, пытаясь передвинуть маленькую строптивую кнопку. Он готов был вытрясти из фонарика душу, но получить из него свет, здесь и прямо сейчас. Через секунду он уже водил ярким лучом под кроватью и во всех укромных уголках дома, светил в тёмный кошачий лаз под печкой, с трудом, выворачивая до боли шею, старался заглянуть в узкую щель за ней, но всё было безрезультатно. Он смотрел даже на высоком шкафу, но нигде так и не обнаружил пропавшего котёнка.
В отчаянии, Аким бросился на двор и принялся там искать свою пропажу. Луч фонарика нервно запрыгал по застывшему, скованному лёгким морозом снежному насту, к тёмным воротам и калитке, скользнул по поленнице дров под поветью, метнулся через двор к сараю, откуда быстро вернулся и, обшарив под ногами крыльцо, в беспомощности застыл неподвижно.
- Кис, кис, кис! – звал из темноты Аким котёнка, от отчаяния не находя себе места.
Он всё звал и звал его, вглядываясь в непроницаемую темноту зимнего вечера, но оттуда так никто и не выбежал ему навстречу. Не чувствуя холода, Аким стоял на крыльце, прислушиваясь к далёким и близким звукам на станции, но его ухо так и не уловило ни единого, похожего на мяуканье, звука в ответ.
- Пропал, - обречённо бросил Аким, и его ссутулившаяся фигура медленно скрылась за дверью дома. 
Он вновь машинально поводил лучом фонарика по углам в избе, снова заглянул под кровать и в тёмный провал кошачьего хода, но нигде никого не обнаружил. Тогда Аким поднял тяжёлую крышку подпола и стал светить вниз, в глубокую яму, заполненную картошкой.
- Кис, кис, - без всякой надежды позвал он в сырой и холодный подвал и, тут же, краешком своего глаза, уловил какое-то слабое шевеление, где-то совсем рядом с ним.
Аким медленно повернул голову и, буквально, нос к носу столкнулся с котёнком, который сидел рядом с ним на краю лаза в подпол и, не отрываясь, сосредоточенно смотрел вниз, туда, где яркий луч фонарика безуспешно пытался кого-то отыскать в тамошней, кромешной темноте.
- Ах, ты, разбойник! – воскликнул Аким, и от неожиданности чуть было не выпустил из руки тяжеленную крышку.
Он осторожно закрыл подпол и, выключив фонарик, сграбастал маленькое тельце котёнка в свою огромную ладонь и прижал его к себе с такой нежностью, на которую только был способен. Потом он ещё долго носил его по дому на своей груди, вспоминая и рассказывая притихшему и свернувшемуся клубком котёнку, истории разных вещей этого дома.
Убаюканный котёнок щурил глаза и заходился громким урчанием на всю избу.  От него исходило тепло и, вдохновлённый, Аким всё рассказывал и рассказывал этому маленькому комочку бесконечно счастливые истории, которые придумывал тут же, на ходу.
Неожиданно он остановился перед иконой.
- А там, - Бог! – сказал Аким и поднял во всю таращившего глаза котёнка ближе к иконе, под самый потолок, - Ты знаешь, кто это? – спросил он у котёнка.
Котёнок осторожно принюхался и попытался вытянутой вперёд лапой дотронуться до иконы, но Аким, тут же, испуганно, отдёрнул его и быстро поставил на пол.
- Нельзя! – напуская на себя серьёзность, выговорил он ему, словно, маленькому ребёнку.
Внимательно слушавший его, котёнок вдруг неожиданно широко зевнул, развернулся и неторопливо покатился к своей кормушке, каким-то взъерошенным, лохматым шариком.
- Ну, ты, чуня! – в сердцах воскликнул Аким, провожая его взглядом, - Я же тебе про Бога толкую, а ты – зеваешь! Вот проживёшь всю жизнь, а так и останешься чуней! Надо быть современным! Теперь и в космос люди без Бога не летают, вона, как!
Аким насыпал корма котёнку и, разглядывая его, взъерошенного, приникшего чумазым носом к кормушке, решил, что лучшего имени этому существу, внешне очень похожему на опорку от валенка, и не подобрать.
- Смотри, Чунька, какой сегодня у нас день замечательный, - теперь у тебя есть настоящее имя и большой дом, в котором тепло! – ворковал Аким, ласково перебирая в своих грубоватых пальцах пушистую шерсть котёнка, - Ты доволен? Нет, нет, не отвлекайся, пожалуйста, от еды! Можешь мне не отвечать, потому что я тоже очень рад и счастлив, что ты, наконец-то, нашёлся...
На четверг над станцией разразилась настоящая буря. Свирепый ветер, словно сорвавшийся с цепи пёс, всю ночь носился по ветхим крышам посёлка, царапался снежными лапами в окна и двери, громко гудел в печных трубах. Под утро он угомонился и умчался прочь, на прощание сорвав половину крыши с ветхого, давно заброшенного, одинокого сарая на окраине.  
Аким проснулся, когда потерявший свою силу ветер ещё постукивал какой-то оторванной деревяшкой во дворе его дома. Он открыл глаза  и, по привычке, принялся искать отметину на потолке, но та не появлялась уже почти неделю. Она пропала бесследно под полом сарая и больше не показывалась. Внимательно разглядывая потолок, Аким всё пытался вспомнить, в каком конкретном месте та находилась, но никак не мог отыскать его. Глаза перепрыгивали с одной точки на другую, но так и не находили ничего похожего, как будто рука умелого мастера, каким-то чудесным образом, в один миг затёрла эту маленькую чёрную дыру, так, что от неё нигде не осталось и малейшего следа.  
Аким заворочался в постели, разгоняя остатки сна, и тут же услышал, как, приветствуя его, громко заурчала Чунька, с полюбившегося ей старенького диванчика – оттоманки. Он встал с постели и, ступая босиком по волнистой дорожке половика, подошёл к светлеющему окну.
Чувствовалось, что день уже прибавил, пускай эта прибыль и была ничтожной и совсем незначительной, но теперь она каждодневно дарила новую крупицу света, а с ней и надежду на скорую весну и лето. Не чуждый крестьянскому труду, Аким каждый год радовался приходу весны. Радовался возвращению птиц, и тому, как сходит, сдаёт свои позиции этот вечный лёд, уступая место силе жизни. Пускай, до весны ещё было много времени, но, как говаривала бабушка, «день уже повернулся на ту сторону».
- Ну, Чунька, снегу-то сколько навалило! Давай быстрее завтракать, да пойдём двор чистить! Сегодня в магазин товару привезут, хлеба надо купить, сахару...
Аким долго рылся в ящике комода, перетряхивая его содержимое несколько раз, пока не отыскал в его недрах свитер с высоким горлом, который не надевал давно, поскольку, его жёсткий, шерстяной ворот сильно натирал ему шею. Теперь другое дело, теперь ему надо спрятать подальше от посторонних глаз рубцы на ней. Не приведи, Господь, увидит кто, от стыда сгоришь и до гробовой доски не отмоешься! Да, языки местные настолько без костей, что страх на них угодить, припишут то, чего и в помине не бывало! А тут такое, явное...
Он долго вкручивался головой в тесный и колючий ворот свитера, затем тянул его руками от горла, стараясь хоть немного ослабить ту тесноту, мешавшую ему и дышать, и глотать. Свитер сопротивлялся, трещал лопнувшими нитками, но оставался таким же тесным, как и был прежде.
- Вот упрямая одёжа! – раздражённо бросил Аким.
Он просунул ноги в валенки, накинул на плечи свой бушлат, надел шапку и, наказав Чуньке быть дома и никуда не пропадать, вышел через сени на двор.
 
-7-
 
Возле прилавка магазина уже вовсю клубился немногочисленный поселковый народ.  Аким вошёл и громко поздоровался со всеми присутствующими. Гомон, царивший внутри тесного помещения, на секунду притих, но тут же возобновился с новой силой. В основном говорили по два – три человека, вполголоса обмениваясь скупыми новостями про шаткое здоровье, домашних кур и, непонятную в этом году, погоду. 
- Кто последний? – поинтересовался Аким и кивнул головой Петровне, которая стояла с большой хозяйственной сумкой в самом начале ещё бесформенной очереди.
 Вместо ответа, та лишь обиженно поджала губы и отвернулась, делая вид, что разглядывает товар на витрине.
- Держись меня! – протянул Акиму свою высохшую ладонь высокий и седой, как лунь, старик Митрич, - Как жизнь, Иванович?
- По-разному, - ответил на рукопожатие Аким и пробежался взглядом по гомонившей, словно небольшой цыганский табор, разномастной толпе.
На секунду ему показалось, что его безответный кивок, так неудобно повисший в воздухе, уже стал предметом всестороннего обсуждения. Кровь бросилась Акиму в голову, и он почувствовал себя каким-то полностью раздетым, выставленным напоказ, ещё не замеченным всей толпой, но уже горячо обсуждаемый ею во всех проекциях. Аким весь внутренне сжался, ожидая, что вот-вот все разом замолкнут и осуждающе посмотрят в его сторону. Он сглотнул подкативший к горлу комок и непроизвольно втянул голову в плечи.
- Что, Аким, замёрз? – перехватила это его движение, в недавнем прошлом, поселковая красавица Марьяна, за глаза которую все называли не иначе, как Монро, всячески склоняя это её прозвище на разные лады.   
Аким вздрогнул, словно его внезапно укололи остро заточенным шилом, и поспешно закрутил головой:
- Нет, нет! - отмахнулся он от её пристального взгляда, чувствуя, как предательски покрывается крупными мурашками, - Что ты!
- А я смотрю – скукожился... Может, холодно в одиночестве? – подалась навстречу Акиму Марьяна, - Ты, ежели чего, не стесняйся, - выговаривала она, прикрывая свою явную щербину во рту плотно сомкнутыми половинками губ.
- Чего мне стесняться? – непонимающе завертел головой Аким.
- Вот я и говорю, - зашёл бы к одинокой женщине! По хозяйству помочь, туда-сюда... – подняла выше грудь Марьяна.
- Некогда мне! – отрезал сообразивший, чего от него требуется, Аким.
- Нет, ну что за мужик такой пошёл! – криво улыбнулась Марьяна, - Тут такая красота пропадает, а им некогда! – прихлопнула она себя по выступающим бёдрам.
- Чего это она? – переспросил у Акима Митрич.
- Замуж за тебя хочет! – ответил ему Аким, и подтолкнул его легонько локтем в бок.
- Так пускай возьмёт бутылочку красного, да заходит вечерком – поженимся! – спрятал смешок в седую бороду Митрич.
- Нет, она хочет, чтобы ты к ней пожаловал!
- Я? – переспросил Митрич, - Да ты что! Это в молодости я, как заяц, скакал в ту сторону, а теперича, по слабости собственного здоровья, не могу больше одного пути пересечь! А к ней дороги скрозь целых три будет! – задумчиво поворошил он свою бороду, - Пускай лучше сама, а я к вечеру и баньку слажу, в аккурат, к пяти часам!
- Эх, вы, балагуры! – расстроено махнула на собеседников Марьяна, - Всё бы вам зубы скалить! – и вдруг её словно подменили, она повернулась в сторону гудящих возле прилавка женщин и призывно закричала в их сторону, - Девочки, смотрели вчера Малахова? Ох, там наследство-то делили! Ох, делили! Бедная дочка-то, сиротинушка евоная!
Ровный, временами угасающий, шум голосов моментально ожил, словно пламя, в которое неосторожной рукой плеснули масло. Забился, заполыхал, разгораясь сильнее огонь спора, и уже через секунду в тесном стареньком магазине кипели совсем нешуточные страсти. Все разбились на противоборствующие группы, в которых одни защищали одних героев передачи, а других обвиняли, и наоборот.
 Марьяна, как заправская предводительница, металась от одной группы к другой, всем своим видом напоминая фурию, попавшую сюда прямиком с баррикад времён французской буржуазной революции, и громогласно вещала, что в следующей серии будет всё именно так, как она сейчас говорит.
- Дочка она евоная, родная! – убеждала своих сельчан Марьяна.
- Самозванка! – робко протестовали несогласные, - Деньжищи-то какие – страсть! Тута любой в родню запишется!
- Да она это, как две капли воды, на покойного похожа! Его это дочка, тут и экспертизы никакой не надо! – уверяла Марьяна.
- Вот и поглядим опосля экспертизы на неё! – не сдавались несогласные.
- А ты за кого будешь, Аким? – внезапно подступила к нему раздухарившаяся Марьяна.
От неожиданности тот даже опешил, поскольку, не очень понимал, о чём идёт речь. С него, как и с всенародно любимого героя В.И.Чапаева, общество требовало немедленного ответа, и отговориться, что он ни за большевиков, ни за коммунистов, а за интернационал, Аким не мог. Ему, до последнего миллиметра знавшему ширину колеи железной дороги, экспертиза была ближе, но Аким сказал правду:
- Да не смотрю я Малахова, у меня и телевизора-то нет.
- Как же ты так живёшь там один, Аким? – теперь уже удивилась Марьяна.
- А почему ты решила, что я один? Я уже не один, - последние его слова повисли во внезапно наступившей гробовой тишине.
- Шутишь? – наконец выдавила из себя Марьяна, готовая разреветься от обиды, что такая новость в посёлке смогла обойти её уши стороной.
- Нет, - улыбнулся в ответ Аким, вспоминая что-то своё.
- Ну, кто тут первый! – зычно спросила появившаяся за прилавком продавщица Шура.
Все головы оживлённо повернулись в её  сторону.
- Я! Я – первая! - раздвигая толпу, ледоколом тронулась к прилавку Марьяна.
Когда Аким вышел на занесённую снегом площадь станционного посёлка, то сразу заметил в стороне от тропинок, сходившихся в одном месте, группу селянок, в центре которых Марьяна оживлённо рассказывала что-то, жестикулируя свободной рукой. Завидев появившегося Акима, она сразу перешла на громкий шёпот, а потом и вовсе замолчала.  
- Подожди, Петровна! – хрипло окрикнул Аким женщину с тяжёлой сумкой, уходившую по тёмнеющему полотну грейдера прочь от площади.
Когда он проходил мимо притихшей группы селянок, Марьяна внезапно вскинулась и быстро - быстро затараторила:
- Ой, девочки, в Покровском столб высоченный, выше леса поставили, так с него, по стеклянным проводам, на всю тамошнюю округу чудо заморское – интернет - тянут. У Дуньки Лёшихи там золовка живёт, так она теперь себе жениха в самой Америке ищет! Скорее бы и у нас такой поставили, я бы тогда себе тоже кого-нибудь отыскала, хоть в Америке, хоть в Австралии!
- Ну и на кой тебе эта Австралия сдалась? – спросил, поравнявшись с ней, Аким.
- Женихаться туда поеду! – выставила вперёд ногу в новеньком сапожке Марьяна, - Вот!
- Так туда же поезда не ходят!
- Сумничал, да? Думаешь, я совсем? Да я, если хочешь знать, школу на одни пятёрки закончила, в отличие от некоторых! Умник хренов! – бросила ему вслед Марьяна.
Но Аким уже не слышал её, он торопился нагнать уходившую Петровну, пока та не прошла его улицу.
- Ну, чего там дальше? – в нетерпении дёргали товарки за рукав Марьяну.
- Видали его? – гневно сверкнула та глазами, - Поезда у него туда не ходят... А я всё равно уеду! – закричала она удаляющемуся Акиму, - Слышишь? Назло уеду!
- Ну, чего там?
- Да пошли вы все! – бросила Марьяна и рванулась обратно к магазину, оставив товарок в полном недоумении посреди пустынной площади.
Она влетела в опустевший магазин и бросилась к прилавку, на который опиралась локтями заскучавшая уже продавщица Шура.
- Где? Что? Чего? – запинаясь, затараторила Марьяна, подлетая вплотную к скучающей продавщице, - Чего он купил?
- Кто? – подняла на неё свои томные глаза Шура.
- Аким...
- Да всё, как обычно... - равнодушно ответила продавщица, - Хлеб, булка... да, вот, корму кошачьего прикупил, давно не интересовался им... Вроде бы всё. А что такое?
- Корм, говоришь, кошачий! – нервно забарабанила пальцами по прилавку Марьяна, - Так я и знала! К молодой стрелочнице на переезд подался! У неё там вроде бы кошка была...
- Кто к кому подался? – занятая собственными мыслями, машинально задала вопрос Шура.
- Наш Аким! – сощурила глаза Марьяна, - Устроил себе там Австралию, вот, значит, как!
- Да ты что! – моментально оживилась продавщица Шура, и тут же вцепилась мёртвой хваткой в руку собеседницы и потребовала, - Давай, быстро всё выкладывай!..
 
Заслышав за собой чьи-то торопливые шаги, Петровна поставила на землю тяжёлую сумку и оглянулась. Её спешно нагонял Аким. Поравнявшись, он принялся перед ней виниться:
- Прости меня, Петровна, за давешнее! Чёрт попутал, прости, Христа ради!
- Бог простит и я прощаю! – ответила та ему.
- Спасибо тебе, Петровна, прямо камень с моей души сняла! Дай Бог тебе здоровья! Не попомни зла.
- Зачем мне зло  помнить? Вон, жизнь какая кругом нынче, - добра у людей на крупицу не наберёшь! До чего время людей теперь поменяло... Злом жить нельзя, Аким. Никак нельзя! И нынче особенно...
- Давай, помогу тебе сумку донести, - предложил Аким Петровне, - тяжёлая же!
- Торопись, ступай своей дорогой, - отмахнулась она, - мне теперь недалеко осталось, донесу, как-нибудь! Своя-то ноша не шибко тянет.
- Ты не беспокойся, Петровна, я сегодня в правление подамся, а там и в лесхоз зайду, кругляк надо выписать. Дело есть тут у меня... вот справлюсь с ним, а заодно и тебе забор починю, ты только не переживай!
- Да Бог с ним, с этим забором, делай, что сам надумал, про меня не печалься... Ступай, Аким! - Петровна трижды перекрестила вслед удаляющегося  Акима, - Люди правду говорят, что дорогу
осилит только идущий, и у каждого своя дорога к Богу, - она подняла тяжёлую сумку и неторопливо двинулась в сторону своего ветхого дома на окраине станционного посёлка...
 
-8-
 
Слух о том, что на станции какой-то сумасшедший собирается на площади ставить часовню, разлетелся по всей округе с быстротой молнии. Новость, долетевшая из центральной усадьбы до посёлка, на целую неделю всколыхнула дремавших его обитателей и заставила почти всех потеряться в догадках. Говорили много и разное. Все обсуждали поступок своего односельчанина, и никак не могли понять, для чего, и главное – зачем? Посудили, порядили, да и махнули на это рукой, - есть у человека деньги – пускай делает с ними, что хочет!
Всколыхнулся посёлок и затих, а к следующему четвергу всеведущая Марьяна уже рассказывала собравшимся в магазине, что это вовсе не у них на станции, а в далёком Покровском богатеи из столицы собираются ставить настоящую церковь и рядом с ней - большую вертолётную площадку! Она так горячо и убедительно рассказывала, что все сельчане поверили в то, что слух про здешнюю часовню оказался всего лишь слухом.   
В тот самый момент, когда Марьяна во всех красках расписывала, как в ту церковь прилетит сам патриарх на вертолёте, снаружи раздался громкий гул мощного мотора. Рёв был настолько сильный, что от него задрожали стёкла в окнах, и весь старенький магазин буквально заходил ходуном.
- Батюшки, святые угодники! – испуганно закрестили лбы набожные старушки, и все, кто был в магазине, гурьбой повалили на улицу.
Был ясный, солнечный полдень, и на площадь перед магазином, прямо со стороны грейдера, весь в клубах морозной пыли, выкатился огромный, тёмный лесовоз, доверху гружёный смолистым кругляком. Сделав полукруг, он остановился на противоположном краю площади и притих, бубня что-то оторванной трубой глушителя. Немного погодя, он чихнул, потом закашлялся и вновь, заревев диким лесным зверем, принялся своей стальной клешней ловко хапать кругляк и тут же сгружать его на землю. Закончив, он быстро укатил восвояси, оставив после себя в морозном воздухе стойкий бензиновый аромат.
Когда вдали затих его рёв, на площади перед магазином осталась стоять лишь одинокая фигура Марьяны. 
- Нет, он, точно, сумасшедший, - шептала она, покачивая головой и не веря собственным глазам, - совсем мужик сбрендил!
 
К лету Аким закончил строительство часовни, полностью подведя её под крышу. Чунька, оказавшаяся сноровистой кошкой, в последние месяцы уже каждодневно ходила с ним  на площадь, и всё время была рядом. Их так и прозвали – бригада, поскольку видели всегда вместе.
Когда же работа была закончена, Аким прибрался и пригласил из города священника, чтобы было всё честь по чести. Священник наскоро окропил строение изнутри и снаружи, прочитал молитву перед принесённой Акимом из дому иконой, всех перекрестил и, напоследок, обойдя часовню с зажженной свечой, пожелал здравствовать и укатил в своём большом чёрном джипе обратно в город, по сухому и пыльному грейдеру.
Вскоре все разошлись и площадь вновь опустела. Аким сидел на лавке возле часовни и любовался своим творением. Внешне, корявые и не очень гладкие, венцы, искушённому в строительстве человеку, может быть, и резали глаз, но Акиму это его детище нравилось. Он сидел и размышлял о разном, - о себе, об этом поле, о железной дороге, людях, судьбах и, не переставая, дивился такому тёплому, почти летнему, вечеру. Свернувшись клубочком, рядом с ним на лавке лежала Чунька, и напевала какую-то свою песню. Её слов было не разобрать, но даже и без них было понятно, что это была очень счастливая песня.
- Ну, вот, опоздали! – вдруг вывел Акима из раздумья  незнакомый женский голос.
Он повернулся и увидел прямо перед собой двух женщин, они были ему незнакомы и он точно видел их в первый раз.
- Здесь часовенку-то святили? – спросила одна из незнакомок.
Аким утвердительно кивнул головой и женщины, перекрестившись, вошли внутрь.  Некоторое время спустя они вышли оттуда, повернулись и вновь перекрестились, затем повернулись и подались в сторону просёлка.
- Добрая душа, дай Бог ему здоровья! – сказала одна из них.
- Да, сестра, - согласилась с ней вторая.
Похожие лицом, походкой и одеждой, женщины явно были родными сёстрами и никогда ранее не встречавший их Аким, чисто из любопытства, спросил у них:
- Откуда будете, прихожанки?
- Из Покровского мы, мил человек, из Покровского...
Женщины снова перекрестились на часовню, поклонились в пояс и, не оборачиваясь, споро пошли по грейдеру прочь.
- Споём, что ли, сестра? – сильно окая, предложила одна из них.
- Споём! – охотно подхватила вторая.
Они тут же затянули незнакомую песню на два звонких, высоких голоса, да так ладно, что Аким перестал дышать и, заворожённый их голосами, всё слушал и слушал это пение, легко поднимавшееся от самой земли и уходившее высоко к небесам. Он ещё порядочно долго сидел, не шелохнувшись, на скамейке возле часовни, находясь под впечатлением услышанного. Ему казалось, что не только целый мир, но и вся Вселенная находилась под таким же чувством.
Потом он увидел ангела, точнее, её, но в тот момент она была не иначе, как ангелом, потому что только от ангела мог исходить такой божественный свет.
- Здравствуйте! – сказала она, - Я вам икону бабушкину принесла.
Аким сидел, словно околдованный, и не мог произнести ни единого слова в ответ, он только с удивлением наблюдал, как Чунька, всегда сторонившаяся чужих, обтирается о её ноги, будто была с ней знакома уже целую жизнь.
- Здравствуйте, – повторила она и протянула ему свою руку, - меня зовут Надежда...
 
 
21 декабря 2019г – 19 января 2020г.
 

 

Юбилей кота Мышанкина.