1991 г. Смерть Сергея Ивановича

1991 г. Смерть Сергея Ивановича

Мой лучший, да и наверное единственный, друг скончался в Пасху 7 апреля 1991 года. Обстоятельства его смерти очень туманны – как это случилось, как и сколько времени умирал – не известно. Зато, как бывает в таких случаях, когда в общем-то практически здоровый человек в самом расцвете сил, в одночасье неожиданно умирает, очень много необъяснимого, мистического и таинственного.

Действительно, его смерть была неожиданной для меня, да и не только для меня, но и для его коллег тоже. Мне кажется, что даже сам Сергей Иванович не ожидал такой неожиданной кончины. Конечно, возраст у него был уже не мальчишеский – сорок шесть лет, но, с другой стороны – ничем особенным не болел, в больницах не валялся, да и чувствовал себя не скажу, что особенно плохо. Как у многих в его годы – временами мучило давление, печень побаливала, сердечко покалывало. Но ему как-то удавалось достаточно быстро то ли восстановиться, то ли просто не обращать внимания на болячки – не знаю. Скажу так – в постели не залеживался. Только грипп отправлял его на недельку домой. Хотя последние годы его жизни мы мало виделись – сказывалась работа на разных кафедрах, но раз в неделю обязательно встречались и болтали о разных разностях – и личных, и общественных. Но я не замечал за ним, ни пресловутую «маску смерти», придуманную досужими писателями, ни каких-то проявлений сердечных болезней – он и не сопел, и ни задыхался, не бледнел и не синел, поминутно за сердце не хватался. Поэтому никак не мог я себе даже представить, что нашей дружбе суждено скоро навеки прекратиться.

В тот 1992 год, в пятницу 5 апреля, мы с женой поехали на пасхальную автобусную экскурсию в город Романов-Борисоглеб. Выезжали мы среди дня, часов в шесть вечера, поэтому, чтобы успеть мне пришлось уйти с работы чуть раньше. (Это важный момент – впоследствии станет ясно почему). Мы ехали достаточно долго – и автобус был старый, и дорога не самая лучшая, поэтому устали ужасно и, добравшись до Борисоглебска, были уже никакие – разместились в гостинице, поужинали и сразу уснули.

Отмечу, что никаких снов, а уж тем более тревожно-волнительных мне не снилось. Хотя как сказать? Может и снились, да только я позабыл их, как только проснулся, следовательно ничего того, что могло бы меня встревожить в них не было.

Утром, едва проснувшись, мы поехали на экскурсию – тогда была такая мода – на «гоночные» экскурсии, когда тебе старались показать «побольше за меньшее» – за меньшее время и меньшие деньги. Меня это ужасно раздражало, поскольку я, как и мой отец, тугодум и, чтобы, не посмотреть, а УВИДЕТЬ, мне нужно было время, настроение и силы. А в «гоночной» экскурсии мне не давали, ни того, ни другого, ни третьего. С другой стороны, в те годы, это был единственный способ что-то увидеть, кроме опостылевших стен своего дома и работы, поэтому я всегда соглашался на подобные мероприятия. Хоть и не любил их.

И ничего… Я имею в виду – никаких ощущений, предчувствий или видений. Все было весело, интересно… И я даже не мог себе представить, что судьба моего друга уже решена и он фактически уже мертв, быть может только не физически, а духовно.

А вечером, вернувшись в утлый гостиничный номер (тогда номера в гостиницах были намного проще, чем сейчас), я заметил, что зеркало висит над столом так, что если сесть за стол, то можно легко зацепиться правой или левой рукой за его острый угол. Смотря с какой стороны стола сидеть.

И вдруг… в этот момент, я неожиданно вспомнил, как Сергей Иванович в Минске, в гостинице зацепился рукой за угол зеркала, висящего над кроватью, а потом, оцарапанной рукой, искровянил всю простыню[1]. Это было как удар тока! Я засмеялся, усмехнулся и стал рассказывать жене в цветах и красках, как это было. А потом… понеслось… сам не зная почему, я стал вспоминать и вспоминать Сергея Ивановича, о наших с ним разного рода приключениях, о работе, о командировках… совершенно не осознавая того, что он в тот момент лежал в трехстах километрах от меня на мерзлой земле. Мы вышли в гостиничный холл я рассказывал и рассказывал, около нас собрался народ… а меня то, что называется, несло весь вечер.

Уже время подошло к десяти часам вечера, уже все стали расходится по номерам, в предвкушении трудного дня (на воскресенье была намечена экскурсия по Ярославлю и возвращение домой), а я все никак не мог остановить поток своих воспоминаний.

Потом, много дней спустя, я понял, что видимо к тому времени, сердце Сергея Ивановича остановилось и его душа, покинув тело, залетела напоследок проститься со мной. Больше ничем я не могу объяснить свое поведение.

Всю ночь мне снились какие-то странные сны. Нет, не страшные, а именно странные, какие-то ярко-волнительные, я бы сказал – натуралистически-непонятные. Настолько сильно они были приближены к действительности, что их можно было принять за реальность, но смысл происходящего, внешний вид предметов был мне непонятен. Поэтому я проснулся каким-то, нет, не взволнованным, а скорее взбудораженным. Но время шло, экскурсия продолжалась и я, постепенно, забыл, и о своих воспоминаниях, и о своих снах, и даже успокоился, убаюканный мерной ездой по Ярославскому шоссе.

Я пришел на работу в понедельник поздно, уже после полудня. Экскурсионная усталось дала себя знать и работать мне не хотелось. Поэтому зайдя в Мади я направился не в свою 175 аудиторию, которая была на первом этаже, а на четвертый этаж на кафедру черчения – рассказать павлову о моих впечатлениях от экскурсии.

Еще издалека, я заметил возле кафедры какую-то группу людей, с цветами и постными лицами, среди которых были, в основном, преподаватели кафедры и еще какие-то малознакомые мне люди. Заметив меня, они зашевелились, зашептались и ко мне навстречу, ускорив шаг, направился Юра Маламут. Дальше я плохо помню…

Слышал слова «умер… Сергей Иванович… только сегодня нашли… инфаркт…» и никак не мог понять смысл происходящего. Никак не мог поверить в то, что моего друга больше нет и никогда не будет. Какая-то неестественность была в словах Маламута, но я не мог переспросить его о том правда это или нет, потому что не мог пошевелить языком. Да и вообще весь мир как-то свернулся вокруг слова «умер». Я видел только то, что хотел видеть… а видел я субботний вечер, гостиничный холл, стол, смеющиеся лица и самого себя в центре этой веселой компании, рассказывающего смешные истории про себя и Сергея Ивановича. И больше ничего… понемногу в глазах становилось все светлее и светлее… мысли замерли…

Меня возвратил к реальности запах спирта, ударивший в нос, огненная струя по горлу… какое-то прояснение в голове… В общем, домой я как-то сам дошел, несмотря на острую иглу, сидящую в сердце.

На следующий день, когда я смог реально и трезво слушать и мыслить, мне рассказали, что Павлов уехал в субботу утром на дачу и вечером домой не вернулся. Наутро в воскресенье тоже. Не приехал он и в воскресенье вечером, хотя в понедельник ему надо было идти на работу. А в понедельник рано утром, заволновавшись о муже, на дачу приехала Надя – жена Сергея Ивановича и обнаружила его мертвого, лежащего около машины. Получалось, что он доехал, остановился, выключил двигатель, открыл дверь, упал и больше не встал. Собака, выскочившая из машины, как сумасшедшая, подвывая, бегала по участку, даже не пытаясь притащить кого-нибудь на помощь. Ну не такой породы была эта собака. Тупая, сытая тварь.

Сколько времени он находился между жизнью и смертью или умер мгновенно – теперь уже не узнать. Я думаю, что он был жив весь день и стал отходить к вечеру, когда, даже не умерев от сердца, должен был умереть от переохлаждения – ведь недаром в то же самое время я неожиданно стал вспоминать о нем. Значит, умирая, он думал обо мне, о своем друге. И даже не о друге – между нами было четырнадцать лет разницы – он почти годился мне в отцы, но сына у него не было – родились две девочки и дальше у них с Надей эксперименты прекратились. А у меня практически не было отца, поскольку тот ушел, когда я еще не пошел в школу. Так что наши отношения более походили на отношения отца и сына, чем на мужскую дружбу.

Удивляет то, как могла жена отпустить его в таком состоянии из дома. Неужели нельзя было, прожив с человеком более двадцати лет, понять, что ему осталось жить менее двух часов. Ну, если не понять, не заметить, то, по крайней мере, хотя бы ощутить. Ощутить какую-то тревогу, опасность, непривычность ситуации. Могу поверить в то, что в тот момент он казался (именно казался) абсолютно здоровым, но не могу поверить в нечувствительность женского сердца. Женщина думает сердцем, она никогда ничего не знает, а только чувствует и ощущает. Недаром в древнем Риме были прорицательницы, но не прорицатели.

Да – дороги в те годы были свободные и с улицы Менжинского он мог доехать до своих Вялок за час-полтора. Она ничего не заметила и, что еще более странно – не спохватилась, когда он не приехал вечером, а все воскресенье якобы ждала его. Не понимаю! Если он собирался приехать вечером и не приехал – это должно напугать. Ночевать на его даче ранней весною было равносильно самоубийству – там стоял обычный дачный домик советского периода, продуваемый всеми ветрами насквозь. Почему она поехала искать его только в понедельник?

Единственным разумным объяснением всех этих «почему?» может быть единственное – они поссорились и он уехал с тяжелым сердцем, как говорится, махнув на все рукой – на дачу, на свободу, на свежий воздух расслабиться. Но довлевшая над ним тяжесть оказалась сильнее. А жена решив, что муж решил развеяться, не волновалась за него.

С другой стороны мне непонятно и поведение Сергея Ивановича. Почему он, если чувствовал себя плохо, не остановился у аптеки или у какой-либо больницы? Почему заехал в это безлюдное место, чтобы там умереть? Почему с полдороги не повернул назад? Или он действительно чувствовал себя прекрасно до самого смертного часа? Или же он чувствовал себя так плохо, что единственно на что хватило сил – доехать до дачи. Сергей Иванович был крепким и очень ответственным человеком – он не мог умереть за рулем и совершить аварию, поэтому он честно закончил свой путь и свою жизнь, выключив двигатель машины и свое сердце одновременно.

Чуть позже выяснилось, что за день до смерти, в пятницу, Сергей Иванович заходил ко мне в 175 аудиторию, но я, к сожалению, уже ушел, поскольку собирался на экскурсию. И мы не встретились. Неужели он в глубине души чувствовал расставание и хотел попрощаться? Или просто так, как обычно, решил зайти ко мне поболтать.

Осталось тайной.

Осталось тайной для меня и как он чувствовал себя в тот момент. Он не любил жаловаться, но иногда рассказывал о своих хворях. Моим коллегам он передал, что зайдет в понедельник… Но понедельника для него уже не было. Интересно, что он хотел сказать мне? И почему судьба нас развела перед последним разговором? Зачем? Почему?

Быть может, чтобы я не чувствовал своей вины за его смерть? Вдруг я бы впопыхах не ощутил, что моему другу осталось жить меньше суток, а потом корил бы за это себя всю жизнь. Я думаю так! Судьба спасла меня от чего-то тягостного и мучительного, которое невозможно было бы, ни забыть, ни вычеркнуть из памяти, с которым мне пришлось бы жить всю оставшуюся жизнь.

Мне остались только вопросительные знаки, вопросы «почему?» и «зачем?»

Попы уверяют, что те, кто умирают в Пасху, прямиком попадают в рай. Но для меня это не столь большое утешение. Лучше бы он продолжал жить, плохо-бедно, но жить. Его потеря была для меня тяжелым ударом. Потерять почти что отца, лучшего друга, помощника, советчика, готового помочь не только добрым словом, но и делом – что может быть хуже для молодого человека.