Вычислить личность по письмам

Книга, о которой я берусь немного рассказать, – «Я прожил жизнь. Письма 1920-1950 гг.» (Андрей Платонов) – довольно сложная. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот: всего лишь письма писателя. Собрал какой-то дотошный человек эти эпистолы за разные годы, расположил в хронологическом порядке, накропал вступительную-объяснительную статью – и дело в шляпе. Так да не так. Наталья Корниенко (а именно ей читатели обязаны возможностью познакомиться с Андреем Платоновым и перипетиями его судьбы заново) проделала колоссальную работу. И попыталась остаться при этом совершенно беспристрастной, за что ей отдельная благодарность. Она не надрывается в желании сунуть знаменитость в тот или иной политический тупичок – что неоднократно демонстрировали «доброхоты» всей мастей, – она скрупулёзно сопровождает каждое письмо, даже самое небольшое, датировкой, сведениями из биографии, некоторым описанием адресатов. Никаких оценок – читатели должны сами составить для себя впечатление обо всём и обо всех.

Конечно, читать письма талантливого человека, тем более талантливого литературно (а в случае Платонова ещё и… лингвистически) – наслаждение. Но передо мной всегда встаёт банальный вопрос: имею ли на то право? Если это не просто письма, а тоже литература, искусство, то всё же каждый такой текст изначально предназначен только одному читателю. Знакомиться с ним можно только в том случае, если автор не против и причисляет «произведение» к публичным. Оправдания наподобие «Это так хорошо написано, что невозможно не прочитать» бессовестны. У соседа такая хорошая машина, что невозможно не украсть. Будем снисходительны? Воровство-воровство, ребята: когда читаем чужие письма, мы все становимся воришками…

Судя по тому факту, что Платонов хотел из личной переписки с молодой женой сотворить повесть «Однажды любившие», он не возражал против чтения этих писем нами, посторонними. А вот сама Мария возражала. И он повесть отменил. Но то, что успел в этом смысле сделать, до нас дошло. Наверное, теперь, когда уже нет среди живущих ни самого писателя, ни его возлюбленной, наше прочтение им не повредит… (Не включить ли в авторское право специальный пункт по поводу эпистолярного жанра и не обязать ли писателей указывать как-то, есть ли читательское право у потомков, близких и дальних? Это домашнее задание правозащитникам.)

Но вернёмся к самому Платонову. Много уже сказано красивостей о вселенском масштабе этой личности, о его органической связи с русским народом, о мытарской участи. Всё правильно. И всё-таки до сих пор сказано очень мало. Не потому лишь, что мы ленивы и не любопытны. Просто это величина такого порядка, что даже слово «гений» я не рискну употребить. Это какой-то метагений. А причина тому – этика. Гений и злодейство – вещи несовместные, Пушкин прав. Талант – дело зачастую просто эстетическое. Иногда ещё и интеллектуальное. Но гениальность произрастает от сочетания многих компонент, первейшая из которых – этическая. Я имею в виду ту этику, которая не табу обозначает, не границу добра и зла – меняющуюся, прорываемую в нашем мире постоянно. Гению эти лукавые жандармы не требуются, он не выбирает между добром и злом. Он всегда добр. Нельзя обижать и воровать не потому, что общество осудит, закон накажет, сосед отомстит – потому что это мёртвое дело. Сколько у другого слямзил, настолько сам и умер. Поэтому гению никогда не придёт в голову коварная мыслишка проехаться за чей-то счёт.

Вы спросите, какая связь с творчеством? Прямая. Больших результатов в нём добиваются не тиражированием и некоторой модернизацией созданного предшественниками. Хотя и эта работа необходима, относиться к ней следует без малейшего намёка на презрение. Но самое точное чувствование человеческой души даётся тем, кто себе никогда не лжёт. Поэтому получается, что гений вроде про себя говорит, а каждый человек слышит: и про меня тоже! Он есть эдакий специальный природный орган для выражения народного духа.

Платонов очень любил свою жену. По-настоящему, то есть так, когда женщина – не пассивный на первый взгляд объектик, легко принимающий ту форму, которая наиболее удобна партнёру, а когда являет себя со всеми индивидуальными обстоятельствами. Тут нельзя просто существовать на её фоне или требовать того же от неё, тут нужны взаимные настройки. И вот он ухитрился вступить в этот непростой диалог, о чём потом ни разу не пожалел: все несчастья, все трудности, все мгновения подлинной радости были пережиты честно обоими.

Приведу выдержку из письма 1921 года, это ещё самое начало романа: «Маша. Знаешь, как нет во мне страсти к тебе и есть только что-то другое. Будто я был нем, безмолвна была тысячелетия душа моя — и теперь она поет, поющая душа. Не страсть во мне, а песнь, а музыка души. Страшная сила скопилась во мне и предках моих за века ожидания любви, и вот теперь эта сила взорвалась во мне. Но песнь души — безмолвие. И я стал тише, и сокровеннее, и глубже». Конечно, у каждого любовное чувство развивается индивидуально, тут не может быть общих сценариев. Но заметьте, сколько бы лет вам сейчас ни было: нет этой музыки души, которая и слов-то никаких не зовёт, они тут лишние – нет и любви.

А теперь уже 1926 год, несколько лет их союзу: «Я не могу жить без семьи. Я мужчина и говорю об этом тебе мужественно и открыто. Мне необходима ты, иначе я не смогу писать. Как хочешь это понимай. Можешь использовать это и мучить меня. Но следует договориться до конца». Если в начале этого дорогого пути вы должны удостовериться, что в душе живёт музыка, то в продолжении его возникает другое непременное доказательство любви: без неё уже нет самой жизни.

Их сын Платон ушёл из жизни очень рано. Нелепая совершенно история. Впрочем, сколько таких историй случилось по всей стране? Какие-то негодяи написали донос на мальчишку-подростка – угодил в шпионы. Лагерь, болезнь, потом чуток на свободе… В 1944 году судьба послала другого ребёнка, девочку, тоже Машу. Разница между детьми внушительная – почти 20 лет, Платонов считает себя уже пожилым человеком, трясётся над дочерью. А сам по уши в туберкулёзе. Записка из больницы четырёхлетней отраде: «Здравствуй, моя дорогая любимая дочь Марья Андреевна! А почему тебе мама не покупает новых книг в «Детиздате»? Пусть сегодня же купит — скажи, что папа велел купить. А то что это такое! — Или она дочь свою не любит?»

Все эти нежности выписывает один из рациональнейших людей. Мог ли инженер-мелиоратор быть неорганизованной рохлей? Да никогда. У него почти не было периодов чисто литературной жизни. А если и случались, то проходили горестно, с полным ощущением невстроенности в писательский муравейник. Большую поддержку находил у собственно трудового народа: рабочие и заводские мастера отстаивали пьесы, прозу. Умный Горький честно ответил в письме, что не видит в современной ему жизни редактора, который бы отважился взяться за «Чевенгур». Дурацкой ремарки Сталина на полях повести «Впрок» было достаточно, чтобы выкинули из редакционных планов на десятилетия. Хотя даже сам диктатор после войны пытался дать понять литераторам, что Платонова обижать не надо. Кстати, этой же ремарки было достаточно, чтобы чуть не на целый век приговорить в интеллигентских кругах нестандартного писателя к «антисоветчине». Мы же читаем письмо 1948 года: «Муся, если б ты знала, как тяжело живут люди, но единственное спасение — социализм, и наш путь — путь строительства, путь темпов, — правильный».

Повезло с редакцией «Красной звезды», военкором которой пришлось побывать на фронте. Не удивительно: война на этический момент проверила до самых костей. Например, интересный эпизод. После боя какой-то командир хотел отвести Платонова на отдельную квартиру, тот обиделся даже – остался спать на земляном «полу» вместе с солдатами. Народ – это не толпа, жадно внимающая переменчивым цицеронам, это совсем другое… Большинство военкоров вели себя иначе, не гнушались даже разъездов на личных трофейных автомобилях. То есть трофеи-то добывались народом, а разъезжали уже цицероны.

После войны очень хотел собрать сказки для детей – «Путешествие в человечество». Долго обсуждали с Шолоховым эти планы (последний, надо отдать ему должное, принимал в Платонове доброе участие). Не очень получилось. Болезнь прогрессировала.

В заключение выдержка из письма 1946 года поэта Виктора Бокова, тоже человека сложной судьбы и искренне любившего писателя, о «Реке Потудань»: «Я читаю, перечитываю её и вижу, что в ней есть самое редкое качество — сколько бы её ни читал, она не надоедает и каждый раз действует и действует на сердце, как хорошая музыка, созданная гением или сердцем народа. Пытаюсь найти, как рассказы сделаны, и не могу: таков закон всего редкостного, оно неразложимо».

Так можно ли вычислить личность по письмам? Нет, конечно. Личность тоже неразложима. Можно только испытывать сочувствие, потому что природа всем нам дала способность сопричастности друг другу.

5 марта 2014 года