Рецензия на рассказ Семена Губницкого "Сага о Насекомых"

 Шуточная рецензия на рассказ Семена Губницкого «Сага о Насекомых»

http://litkonkurs.com/?dr=45&tid=306931&pid=0

Не смеха ради мне предложили на когорте друзей Платона написать рецензию на произведение «Сага о насекомых».

   – А вдруг и автор – нонконформист, как его герой Сенька? – смутился я. – Тогда, что ни пиши, звон будет, как всегда!

   – Мы тебя пострижем под ежика! Не задерет волчина, исколется, в смысле татуировку сделает: проза в пристойной позе.

   – Как бы… чего, – попытался увильнут, но меня уже кинули за борт: выплыву – останусь жить, нет – рыбы сожрут и не расскажут, какой был на вкус. На то и рыба, чтобы молчать, это тебе не крот, который не видит, но разговаривает. А если не видит, что расскажет? Вот, и я об этом, поди, знай, что в голове у шахматиста, а скакать лошадью тоже не хочется, «ухи» жалко, да и ухи не попробую из той рыбы, которая сожрет критика.  

   – Логично! – кто-то меня поддержал, но я не обратил внимания, забурчал:

   – То же мне Эзоп нашелся, ишь, какие коленца выкидывает! Что ни историца (в хорошем смысле – история), то притчица (услышь: притча) с подковыкой (значит, с подъ… нет, с подковыркой) смеха ради, но автор помнит о своих корнях, и это радует.

   – Языком блудит, словно, всю жизнь это делал, как засра…заслуженный публицист! – протяжно (или мне послышалось) восхитилась какая-то дама, или недама, не разобрал я еще, да мне ей ни дать, ни взять от нее, но осенило:

   – Вот, она – Эврика! Конечно, Эзеп, который настоящий, писал серьезные причти, нравоучительные. Их почитаешь недельку и в Кащенко угодишь, крышу ставить на место, да и трубу заодно тоже. Хотя до рождения Христа крепче мужики были, потому без смеха писал. А нынче слабый народ пошел, на косьбу не ходит и за косу не становит в позу. Вот, автор с тонким юмором на толстые обстоятельства писать и начал. Чтобы юмор и ирония поднимали потенцию читателя (или интеллект? не понял еще), а не наоборот. Со смехом и прибаутками проскакивает притча до дальше некуда, словно вареники в жирной сметане сразу до ануса, глотай не ленись, успевай губы вытирать от зависти.

   – То-то они у тебя блестят, как у младенца попа! – чей-то ехидный голос потряс меня до глубины души. – Как с голой попой на доцента можно писать?

   В смысле, по клавиатуре стучать.

   – Да сколько вас в Кагорте? Ведь, никто не хотел связывать с доцентом, мол, у него в каждом кармане козырный туз, в смысле, диплом, может, красный, возможно, коммуниста, – подумал я и спросил:

   – Что, самый умный, пуп земли? – я не заметил, как фраза харьковского Эзопа вошла в народ.

   – Может, для кого и пуп! – огрызнулся мордатый гад и, посмотрев на даму или не даму, разберусь потом, тоже спросил:

   – Раз взялся за это дело, то скажи: почему название «Сага о насекомых»?

   – Потому что кретин! – гордо сказал я, потому знал: ведь сам такой.

  Друзья Платона остолбенели, словно отечественную телятину по два пятьдесят увидели, переглянулись.

   – Да, не парьтесь, друзья! – я не стал подруг вспоминать, потому что разговор мужской пошел. – Он всегда уважал законы, как и папа, а кто их уважал, остался в дураках.

   – Может, он – горячий патриот! – крикнул кто-то.

   – Фильтруй базар! – словно понесло меня уже по кочкам.

   – Я знаю, что говорю! – перебил меня слету и загорячился тот же кто-то, но уже с угрозой в голосе не смеха ради.

   – Я хотел сказать он думал головой и говорил, фильтруя базар, потом проводил ротацию.

     – И что дала ему это ротация? – нежный голос дамы – кто бы сомневался, что дама с шармом, пронял меня до печенок и я хотел «саморотироваться» ближе к ее шарму, но постеснялся перед людьми – подумают старый шарманщик – и лишь сказал:

   – То и дала, что со спокойной совестью обличил, но не вылечил, нынешний бардак в царстве насекомых. И, вообще, у него машины нет, дачи, отдыхает в Крыму, а это не дорогого стоит, в смысле ничего уже стоит – по блату продано.

   – Не брал, значит? – недоверчиво спросил мордастый член когорты друзей Платона.

   – Потому и кретин, – не взглянув на него, ответил я. – Но вызывает симпатию. Я его Божьей коровкой представляю.

   – А тех, кто берет? – не понял, кто решил приколоться с вопросом.

   – Навозными усатыми жуками с налипшей зеленью на жирных брюхах.

   – Ближе к телу, товарищи критики! – подала голос старшая подруга Платона, взъерошенная ответственностью и возмущением на солнце, словно, галка из-под палки. Жаль, не моей!

   – Товарищи все вышли, а здесь остались Господа! Хорошо бы подобраться к телу, но мы перейдем к делу! – непроизвольно вырвалась из меня зарубежная сущность и неистребленная двумя веками кобелиность в характере маразматика. Еще не старого, кто не верит, докажу легко.

   – Тогда скажи по делу, раз деловой, а где сюжет у Божьей коровки в «Саге о Насекомых»? – галка была бы галькой, а не гранитным монолитом, если бы не задала коварный вопрос.

   – Так сюжет о неординарном семействе с притчами по ходу всякими через брюки в рукава, местами хлеще камасутры фигуры, пробовал поставить себя в подобную, чуть члены не вывихнул, поднялся на ноги едва.

   – Это – как? – придвинулась ближе, словно, знала, что хочу, дама с шармом.

   – Да только ее и запомнил, Ерос называется.

   – Ну, ну! – единым выдохом подбодрили меня друзья и подруги Платона.

   – Может, вдвоем попробуем? – с надеждой спросил я и посмотрел на даму с шармом. – Для наглядности, так сказать! Я придержу, если что.

   – Мама, роди меня назад! – закатила глаза галка. – На литературном сайте непристойные позы в прозе?

   – Оставайся в капитализме! – с облегчением сказал я – непросто становиться в позу в моем возрасте на глазах публики, может пшик получиться. – Смеха ради, предложил.

   – Паяц! – разочаровалась дама с шармом, остальные подержали палец у виска, но недолго.

   – Нормальный мужик был папа Эзоп. Он и Рената Муха – пара, – отвлек я друзей разговором. – Те еще, ненавозные Насекомые!

   – Не одно и тоже – две большие разницы! – по-одесски возразил кто-то. Она из Одессы, он – Сибири, правда, живчик – одинаковый.

   – У тебя, камбуриста, вечно лимонная морда! – я заметил все-таки говорящего мордастого и «сверкнул» ему в ответ сленгом. – А, это как: «что наша жизнь-игра? Плетение словес. Затем продажа их – построчно и на вес».

   – Представляет интерес, но сын не купит мерседес!

   – Баламут комнатный, – грустно подумал я, не все за деньги интегрируется соломой, пропущенной через слона в посудной лавке, но бодро продолжил. – Но все-таки интересные истории о папе, незабываемые. И о сыне Эзопе –  тоже. Сыновье яблочко даже не падало с папиного дерева, осталось висеть, не откатывалось. А что? Дерево еще очень крепкое, не какая-нибудь равнобедренная Груша, которая быстро портится от любого неумело тыкающего – я посмотрел на мордатого, тот биссектрисно усмехнулся – в ствол перпендикуляра. Яблочко в самом соку, долго не загниет, в смысле, не загнется, а, если придется пропадать, то изнутри сначала, долго будет красоваться красно-розовым чудом, пока червяк не вылезет. Тогда, Бог даст, может, дятел послужит сдуру и склюет того ползучего гада, и наливное яблочко с червоточинкой поживет еще. Эзоп говорил, тот, который из древности, что бочка с вином уродлива снаружи, а внутри – нектар. Это, если не закиснет, возразит сын-Эзоп. Я не соглашусь с ним, с сыном, если и налетит ураганище (не дай Бог сладкому плоду), то только свалит его на сырую землю, не в сырую, замечу. Но, опустившись с небес, тоже живут долго. Не все на Холмах Греции обитают, в ущелье Грузии тоже живут насекомые и не жалуются. На все воля Божья и своя воля. Даже под землей не сразу сгинет творческий плод, покормит насекомых во благо. 

   – И что, нет ошибок? – спросила дама или не дама.

   – Наверное, есть, но их не рассматриваю. Произведение – шедевр насекомного мирка, золотые пчелки отдыхают, даже не хочется выискивать самых вонючих клопов. Очень мало доброй иронии в наш век, мало достойных афоризмов. А здесь, хоть отбавляй. Как говорится: «пришла любовь, ничего не попишешь». Вы что хотите мне говорите, а я на все согласный, только Эзопушку не трогайте, дайте сыграть партейку с ним.

   – Нам, что, тебе сдавать, самому и платит, коль умнее окажется! – на меня зыркнула галка, как кошка на мышку. Ей что, у нее котяра под боком, с медведя ростом – сам видел.

  А мне? Ради смеха в психическую атаку, может, дрогнет сын.

  Не дрогнет, у него не сумбурные реалии и сюрреалии в литературной жизни. Я тоже не сверну в сторону. Тогда разобьемся, напишут, мол, жил урод-критик и современный Эзоп, правда, тоже не красавец. Теперь лежат в гипсе. Оба хотели выпить шампанского, в смысле рисковали. Снимут гипс, что потом? То, то и оно, не ясно. Он махнет в Сибирь, затеряется в тайге, а я куда в Европе, где присесть негде по надобности.

Хотя… «Свинья и собака бранились. Свинья поклялась Афродитою, что если собака не замолчит, она ей выбьет все зубы. Собака возразила, что свинья и тут неправа: ведь Афродита свинью ненавидит, да так, что не позволит входить в свои храмы тем, кто отведал свиного мяса. Свинья в ответ: «Не из ненависти, а из любви ко мне она это делает, чтобы люди меня не убивали». Эзоп рассказал, который до рождения Христа жил.

  Так искусные риторы даже оскорбленные, услышанное от противников, часто умеют обратить в похвалу. Или юмор – современный Эзоп усвоил хорошо.

  А я не ругал даже, так, гладил по небритой щечке ладошкой, елей лил в уши. Для дела, а не ради однополюсного брака. Ну, он тоже млел немного. Так, слегка, не привык, когда гладят по щеке. По спине не знаю, сибирские корни, размажет, если что-то не так. Как бы чего не вышло.

  Он со многими играл, сам говорил: Ботвинник, Стейниц, Шантранжи, Лопес. Дженнифер Лопес? Классно! А я с женой играю в поддавки, мне до Лопес, как два лаптя на генеральной карте. Он – эгоист, подробности умолчал. Лучше бы сам в клозете пел, а очередь слушала, завидовала подпевке.

Хотя, вот же. «И снова о березах. Во поле березка стояла. (Во поле кудрявая стояла – мои слова, изобличающие). Он ласково потрогал березку. Ох, ох нарядились-то! Ну, уж вижу теперь, вижу — красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. И мне тоже — читать и писать». Ого, целая роща лопесов в глухомани! Шикарно!

  А добрался до рощиной сути к августу. Сам проболтался:

   – Пришла пора разобраться с березами. Представьте себе березовую рощу (читай Лопес), поднимающуюся на бугор. Представьте ее легкую и сквозную декольтацию (а правила расстановки знаков препинания придется учить и в эротическом напряжение) нехитрой драматургии человеческих страстей. А страсти-мордасти придут в августе, и будут еще те». Я свои слова взял в скобки, чтобы не спутали с Семеном. Удивительной сдержанности человек. С июля женщину держать за локоток, а в августе – страсти.

   – Настоящий мужчина! – ахнула дама с шармом.

   – Не знаю, не знаю, так долго ждать! – возразила дама или не дама, а я лишь рукой махнул на это:

   – Лучше бы сразу рокировку сделал, а не делал из еды культа, и огурец приберег.

   – Зачем? – я уже не обращал внимания, кто спрашивает, устал от друзей, да и Эзепа тоже, затягивает явно историю с насекомыми, а скоро придет зима, и дом не утеплен, отвечал без должного азарта охотника за скальпами:

   – Чтобы ватрушку со смаком схавать, не портить ротовое пространство пупырчатым плодом!

   – Вы нас запутали!

   – А он?

   – Что, он?

   – Он влюбился и от любви потерял зуб.

   – Это что? Метафора?

   – Да!

   – Оригинально, кто бы от меня потерял зуб? – снова декольтированная дама с шармом перед моими глазами.

   – Зубы! – сказал я.

   – Что – зубы? – переспросила дама с шармом.

   – Я положил бы у ваших ног все свои зубы, кроме одного! – пылко ответил я.

   – А его кому отдашь? – дама с шармом перешла многообещающе на ты.

   – Один оставлю пиво открывать.

   – Фи! Как не поэтично!

   – Зато практично!

   – Ну, уж, практично! А жевать пищу как? – умная галка закатила неумно глаза.

   – Дети будут жевать старику!

   – Ну, ну! – дошел до моих грубых ушей неуверенный гул насекомых когорты, и его перекрыл голос мордатого члена:

   – Так, чем закончилась сага о Насекомых?

   – Пьесой для компьютера в четыре руки без оркестра.

   – Wie, bitte? Geh zur Hoelle, – по-немецки кто-то послал меня к черту.

   – Go tu hell! – на английском.

   – ivayase al mismo demonio! ivetoal diablo, – испанском.

   – va au diable, va te feire voir, – французком.

   – Ну, да, пьесой! – я понял, что сейчас меня будут бить, возможно, долго. – На трех страницах, довольно занимательно, должен заметить, но не стоило распыляться: или проза, или пьеса. Но потом поймет, не огурцом делан. А, так, мне все нравится, мелкие шероховатости со временем руками отшлифуются от частого чтения. 

  Говорят, что лебеди перед смертью поют.

  И, вот, один человек увидел, как на базаре продавали лебедя, и купил его, потому что наслышался о его пении.

  Однажды, собираясь угощать гостей, попросил он лебедя спеть на пиру, но тот отказался.

  Однако, вскоре, потом, почуяв близкую смерть, стал он себя оплакивать песней; и, услышав это, хозяин сказал:

   – Если поешь ты только перед смертью, надо было тогда мне, дураку, не просить тебя о песне, а зарезать.

 Не я сочинил притчу, древний Эзоп.

   – Это к чему?

   – ССИ подкрался незаметно к Семену.

   – Как пипец?

   – Не, пипец останется пока на месте, а это – синдром стареющего индивидуума, когда хочется исполнить последнюю лебединую песню, оставить память потомкам. Но по ходу творчества пришел аппетит на большее, и теперь не может жить без художественного слова, ищет извечный ответ на волнующий вопрос: быть или не быть.

   – И какой твой ответ? Поди, полюбил автора? – я простил за проницательность мордатому члену когорты красный цвет шеи, наглинку в глазах. И написал резолюцию критика: 

«Хотя написано вне классно, но читается так классно,

Все тепло и не фуфло, замечание одно: пускай строчит, как пульс, твое перо!»