Помочь сайту
Поздравления
Заложник дара. Глава четвёртая
2 июня 2021 -
Анна Крокус
Симферополь, 30 сентября 1957 года
В ту холодную сентябрьскую ночь Герману не спалось. Он то и дело ворочался, одеяло сбилось в холодный колючий комок под ногами. Глаза невольно открывались и упирались в потолок, на котором блуждали неясные тени. Его голова переполнилась тревожными мыслями и начала болеть, а на грудь сдавило чувство вины за случившееся накануне. Страх перед неизведанным заставлял сердце юноши трепетать и неистово биться, как пойманная голыми руками птица. Перед его глазами то и дело вспыхивали кадры, как из немого кино: багровое лицо Любаши, её закатившиеся глаза и суета ребят возле её обмякшего тела.
Герман ясно запомнил, как чей-то испуганный голос глухо донёсся до него: «Нашатырь! Есть у кого нашатырь?!» Кто-то пробежал мимо, задев его застывшее плечо. Ореховые глаза сосредоточенно, не моргая, сверлили огрызок яблока, словно желая его испепелить. Веки юноши заметно потяжелели, и он медленно закрыл глаза, чтобы не наблюдать эту пугающую картину. Звуки вокруг него то усиливались, то затихали, превращаясь в неразборчивый гул. Стальные незримые оковы будто сковали его тело, мешая даже глубоко вздохнуть. «Очнулась!» – услышал он визгливый голос. Подруга звала Любу по имени и, кажется, трясла её за плечи. Кто-то из ребят попросил не тревожить девушку и расступиться. Генка уже спешил открыть форточку, бесцеремонно наступая кому-то на ноги. Герман, наконец, полной грудью вдохнул поток свежего ночного воздуха и, чувствуя, как по телу разливается спокойствие, открыл глаза. Люба, быстро моргая, смотрела в потолок и начала покашливать. Казалось, что все вокруг одновременно выдохнули, но ненадолго. Кашель девушки усиливался, она морщилась и жмурилась, медленно перекатываясь на бок. Её подруга снова схватила девушку за плечи, то и дело метая в ребят вопросительные взгляды.
– Кажется, она подавилась чем-то! Что вы сидите, надо по спине постучать! – закричал Степан. Ребята осторожно, взяв девушку под руки, усадили её на кровать, и Стёпа принялся методично хлопать Любу по спине. Подруга нервно убирала русые косички назад, а Люба, глубоко хватая ртом воздух, с надрывом кашляла в свой маленький кулачок.
– Это не поможет! Ну-ка, расступитесь! – рявкнул Леонид, вскочив с места. Все замерли. Обхватив девушку за талию и крепко прижав ее к себе, Лёня принялся резко надавливать сложенными кулаками на ее живот. Один, второй, третий…
– Ну давай, давай же… – сосредоточенно шептал Герман, не сводя напряжённого взгляда с Любы, которая продолжала хрипеть и задыхаться. Кулаки Геры крепко сжались на столе, а ногти больно врезались в плоть. Резкие отрывистые толчки продолжались. Четвёртый, пятый, шестой… Вдруг изо рта девушки выскочил кусочек яблока размером с грецкий орех. Он упал к её обессиленным ногам, и Люба, хватая ртом воздух, задышала. Лёня осторожно усадил девушку на кровать и обернулся к испуганным гостям.
– Однажды это спасло жизнь моему товарищу. – объяснил он и отошёл.
Подруга уселась рядом с ней и, обнимая за трясущиеся плечи, участливо заглядывала ей в глаза. Крупные слёзы размером с бусину стекали по раскрасневшимся щекам Любаши. Она выглядела измождённой и испуганной.
– Что… что происходит? – тихо спросила Люба, глядя на подругу, отчего та растерянно захлопала глазами, не зная, что и ответить.
– Любаш, ты… яблоком подавилась, – ответил Миша, присаживаясь перед ней на корточки.
Стёпа протянул ей синий носовой платок со словами:
– Ты помнишь, что с тобой случилось? Мы все за тебя перепугались!
– Я помню… яблоко вроде ела, – спустя минуту сбивчиво ответила Люба. – А потом… потом ничего. Как пустота какая-то. И темень, хоть глаз выколи.
Ребята обескураженно переглянулись между собой. По их лицам тяжёлой тенью проскользнуло смятение вперемешку с тревогой.
Лёня незаметно опрокинул стакан с водкой и быстро захрустел огурцом, глубоко вздохнув и глядя в пустоту. Казалось, он не до конца осознавал то, что спас незнакомой девушке жизнь. Тишина и напряжение заполнили комнату до отказа. По глазам ребят было видно, что никто не решался взять на себя смелость рассказать Любе о событиях, случившихся перед тем, как она потеряла сознание. Все боялись, что девушки снова рухнет в обморок от услышанного.
– Ты как сейчас себя чувствуешь? Нормально? – суетливо начал Миша, но Люба быстро закивала, лишь попросив глоток воды.
Один из ребят побежал на кухню. Гена громко спросил:
– А раньше с тобой такого не случалось?
– Да она всю жизнь яблоки ест и ничего! – ответила за неё подруга, бросив укоризненный взгляд на парня.
Тот пожал плечами и отвернулся. Всем было ясно, что этот вечер закончен. На этой печальной минорной ноте.
Когда ребята проходили мимо вахты, прощаясь с Клавдией Ивановной, та обратила внимание на нездоровый вид Любаши.
– Только начало учебного года, а так измотались… Что же дальше-то будет? – приговаривала женщина, качая седой головой и чёркая что-то в журнале.
В это время наверху молча сидели жильцы соседних комнат, подавленно глядя на накрытый стол. Лёня, не выдержав и пары минут в молчании, встал и, прокашлявшись, начал произносить очередной тост. Но Герман тихо проговорил:
– Я бы спать лёг, голова что-то раскалывается…
Лёня покорно кивнул и быстро опрокинул стакан с прозрачной жидкостью. Ребята предложили покурить перед тем, как разойтись. Все молча вышли из комнаты, оставив Геру одного. Как только за последним закрылась скрипучая дверь, Герман уткнулся горячим лбом в сжатые кулаки и почувствовал накатившее бессилие. Ему неистово захотелось провалиться в сон и забыть события этого вечера.
Лишь под утро юноша смог ненадолго заснуть. Его сон был тяжёлым и тревожным, как сама сентябрьская ночь. Гера не видел ничего, кроме темноты, но потом он разглядел мужской силуэт вдалеке. Юноша заметил неопрятную фуфайку и чёрную шапку-ушанку, из-под которой торчали поседевшие космы. Издалека Гере казалось, что лицо незнакомца было измождённым и вымазанным то ли землёй, то ли сажей. Приблизившись, он, наконец, понял, кем был этот мужчина. Отцовские щёки и подбородок покрывала густая неровная борода. Мужчина стоял посреди осеннего леса, вымокшего под затяжным дождём. Его силуэт был окутан не то молочным туманом, не то серым папиросным дымком. А Гера был окутан липким чувством тревоги, будто он – это не сын вовсе, а немец, крадущийся к своему заклятому врагу. В пожелтевших пальцах отца была зажата папироса, которая почти не дымилась, а еле тлела. Он не подносил её к губам, а держал на уровне шеи, напряжённо всматриваясь вдаль. В уголках его немигающих глаз чёрной линией прорисовалась глубокая морщина, идущая к запятнанному виску.
– Папа, что ты тут делаешь? – вымолвил растерянный юноша спустя целую вечность.
Он сказал это так тихо, что не был уверен в том, что отец его услышит сквозь плотный купол дождя и тумана.
– Воюю, – сипло ответил отец, не поворачиваясь. – А тебе тут делать нечего, Гера. Ступай с Богом. Я тебя прикрою.
Голос отца был чужим и незнакомым, отчего у юноши лишь усилилось чувство волнения. Он и не мог вспомнить, когда в последний раз говорил с ним. В жизни, да и во сне. Наконец Герман разомкнул сухие губы, чтобы возразить отцу:
– Но куда мне идти? От кого ты меня прикроешь?
– Ступай на попово гумно. Я укрою тебя от врага.
– От какого врага?
– Есть враги видимого фронта. Они слепые и злые. А есть невидимого. Они зоркие и опасные.
– Я не понимаю, папа… – дрожащим голосом сказал Герман.
– Время придёт, сам поймёшь.
Юноша стоял, не в силах сдвинуться с места, наблюдая за тем, как понурую фигуру отца поглощает непроглядный туман. Он открыл рот, чтобы прокричать отцу на прощанье, но звука так и не последовало. Вскоре Гере начало казаться, что он стоит в плену сгущающихся вязких туч, которые так и норовят взорваться над ним ледяными и колючими каплями. Он зажмурился и укрыл голову руками, всё повторяя как заклинание: «Я не понимаю, папа».
– Эй, вставай! Слышишь? – послышался далёкий, но знакомый голос. Он словно сочился сквозь густую туманную броню, отзываясь эхом внутри нависшего купола. Герман лишь крутил головой, пытаясь понять, откуда идёт этот голос. Он тщетно пытался говорить, а потом кричать, ощущая всем телом, как нарастает нервная дрожь.
– Журавль, подъём! – послышалось над самым ухом, и Герман словно упал в собственную кровать с неимоверной высоты. Голова кружилась, а тело было тяжёлым и холодным. Над ним нависло помятое и недовольное лицо Лёни. Тот, увидев, что юноша, наконец, открыл глаза, незамедлительно рухнул в свою койку с недовольным возгласом: «Еле разбудил».
– Который час? – смог вымолвить Гера, хлопая тяжёлыми веками и медленно пытаясь сесть в кровати. Голова шла кругом, а в горле першило.
– Петухи уже запели… – сонно буркнул парень, потирая ладонями лицо. – Ты под утро начал ворочаться и бубнить что-то во сне. Я терпел, терпел, да потом не выдержал. Матрас у тебя скрипучий, ей-богу, мёртвого поднимет!
Гера извинился за то, что разбудил соседа в такую рань. Но тот лишь махнул рукой, проговорив:
– Ты сегодня именинник, сегодня тебе всё можно! – а затем буднично добавил, неуклюже обувая ботинки: – Так, я чайник пойду поставлю, всё равно уже не усну.
Герман бросил заспанный взгляд в окно. От вчерашней солнечной погоды не осталось и следа: дождевое небо провисло над сонным общежитием, укрывая серыми клочками облаков рассветную лазурь. Гера поёжился. Ему казалось, что в комнате заметно похолодало, отчего руки и плечи покрывались холодными мурашками. Юноша с головой укрылся еле тёплым одеялом и, свесив ноги с кровати, уставился на стол. Едва тронутая буханка хлеба в центре выглядела покинутой и чёрствой. Конфеты и фрукты, хаотично разбросанные по столу, нагоняли грусть, словно вчера за этим столом кого-то поминали. Герману казалось, что дружеское застолье с безудержным смехом, оживлённым ребяческим говором и песнями под гитару было так давно, что он совсем позабыл чувства сплочённости и беззаботности. Ещё никогда день рождения Геры не начинался с сожаления, тоски и грусти. Даже вошедший Лёня не сразу смог осветить комнату своей лучезарной улыбкой и бодрыми шутками.
– Кто рано встаёт, тому Бог подаёт! Мне не впервой просыпаться так рано, я же деревенский… А ты чего унылый такой, а? У тебя, между прочим, день такой важный, а ты сидишь, как цапля в болоте. Нахохлился, ноги вон поджал… Не выспался, что ли? Или из-за погоды взгрустнул?
От обилия вопросов у Германа зазвенело в голове, и он поморщился.
– Определись уже, я журавль или цапля, – тихо проговорил юноша, освобождая голову из плена тяжёлого одеяла.
Лёня рассмеялся, не спеша с ответом. В обеих руках он держал дымящиеся кружки, а на его лице не осталось и следа от недавнего сна. От Лёни пахло табаком и крепким чаем.
– А может, похмелье тебя замучило? – задал очередной вопрос Леонид, ехидно и с прищуром поглядывая на Геру.
– Я ж и ста граммов вчера не выпил… – обиженно начал юноша, но Лёня тут же его остановил примирительным жестом.
– Ладно, ладно, не серчай уж на меня! Ты вот не осилил, а сокурсница твоя словно пол-литра самогона выхлебала. Никогда не видел, чтобы баба такое вытворяла…
– Да не пила она. Я своими глазами видел! – хмуро выпалил Гера. – Она вообще к алкоголю не притрагивается.
Лёня недоверчиво взглянул на юношу:
– А отчего она тогда в обморок грохнулась, а? Пока мы курить выходили, точно не одну стопку опрокинула…
Герман взялся за кружку, но тут же обжёгся, и нервно потряхивая рукой, вскочил. Юноша еле сдержался от того, чтобы громко не выругаться, то ли с досады на свою оплошность, то ли из-за упрямства Лёни.
Если этот парень вбил себе что-то в свою светлую головушку, то пиши пропало: и лопатой не выбьешь.
– Лёнь, давай тему сменим, ладно? – процедил сквозь зубы Гера, сверля соседа неистовым взглядом.
Лёня застыл с бутербродом в руках и открытым ртом, наблюдая за краснеющим лицом юноши. Пожав плечами, Леонид лишь произнёс вполголоса:
– Как скажешь.
Следующие минуты они пили чай в полной тишине, которую нарушало лишь громкое чавканье Лёни и шум, с которым он дул в кружку перед каждым глотком. Герман грел замёрзшие руки о накалившиеся алюминиевые бока и то и дело прокручивал в голове события вчерашнего вечера. Его понурый задумчивый вид вскоре привлёк Лёню, который осторожно поинтересовался, почему его сосед не трапезничает. Гера, наконец, сбросил со своих плеч тяжёлое наваждение, буркнув Лёне: «Не хочется». Сосед тут же молча принялся нарезать хлеб для нового бутерброда. Уже спустя минуту Лёня по-отцовски скомандовал:
– На, бери и нос не вороти! А то бледный совсем, так и захворать можно.
Гера посмотрел на бутерброд в руках Леонида и, вздохнув, взял его со словами благодарности. С первым глотком тёплого чая юноша понял, как был голоден и слаб.
– Как планируешь день рождения провести? К своим в гости пойдёшь? – спросил Леонид, открывая форточку, чтобы покурить.
– Домой надо бы зайти… – задумчиво протянул Герман, серьёзно добавив: – Обещал с ними отметить день рождения. Хоть и не хочется ничего…
– Может, поспишь ещё? И шести нет на часах. Да и дождь сегодня будет, облака вон как низко. Ласточки почти по земле скользят…
– Мать всё равно рано просыпается, будет меня с самого утра ждать. Хотя я сначала в другое место забегу. Там меня тоже ждут.
– С утра пораньше? – удивился Лёня, ловко скручивая папиросу.
– А они всё равно не спят. Почти никогда.
В ту холодную сентябрьскую ночь Герману не спалось. Он то и дело ворочался, одеяло сбилось в холодный колючий комок под ногами. Глаза невольно открывались и упирались в потолок, на котором блуждали неясные тени. Его голова переполнилась тревожными мыслями и начала болеть, а на грудь сдавило чувство вины за случившееся накануне. Страх перед неизведанным заставлял сердце юноши трепетать и неистово биться, как пойманная голыми руками птица. Перед его глазами то и дело вспыхивали кадры, как из немого кино: багровое лицо Любаши, её закатившиеся глаза и суета ребят возле её обмякшего тела.
Герман ясно запомнил, как чей-то испуганный голос глухо донёсся до него: «Нашатырь! Есть у кого нашатырь?!» Кто-то пробежал мимо, задев его застывшее плечо. Ореховые глаза сосредоточенно, не моргая, сверлили огрызок яблока, словно желая его испепелить. Веки юноши заметно потяжелели, и он медленно закрыл глаза, чтобы не наблюдать эту пугающую картину. Звуки вокруг него то усиливались, то затихали, превращаясь в неразборчивый гул. Стальные незримые оковы будто сковали его тело, мешая даже глубоко вздохнуть. «Очнулась!» – услышал он визгливый голос. Подруга звала Любу по имени и, кажется, трясла её за плечи. Кто-то из ребят попросил не тревожить девушку и расступиться. Генка уже спешил открыть форточку, бесцеремонно наступая кому-то на ноги. Герман, наконец, полной грудью вдохнул поток свежего ночного воздуха и, чувствуя, как по телу разливается спокойствие, открыл глаза. Люба, быстро моргая, смотрела в потолок и начала покашливать. Казалось, что все вокруг одновременно выдохнули, но ненадолго. Кашель девушки усиливался, она морщилась и жмурилась, медленно перекатываясь на бок. Её подруга снова схватила девушку за плечи, то и дело метая в ребят вопросительные взгляды.
– Кажется, она подавилась чем-то! Что вы сидите, надо по спине постучать! – закричал Степан. Ребята осторожно, взяв девушку под руки, усадили её на кровать, и Стёпа принялся методично хлопать Любу по спине. Подруга нервно убирала русые косички назад, а Люба, глубоко хватая ртом воздух, с надрывом кашляла в свой маленький кулачок.
– Это не поможет! Ну-ка, расступитесь! – рявкнул Леонид, вскочив с места. Все замерли. Обхватив девушку за талию и крепко прижав ее к себе, Лёня принялся резко надавливать сложенными кулаками на ее живот. Один, второй, третий…
– Ну давай, давай же… – сосредоточенно шептал Герман, не сводя напряжённого взгляда с Любы, которая продолжала хрипеть и задыхаться. Кулаки Геры крепко сжались на столе, а ногти больно врезались в плоть. Резкие отрывистые толчки продолжались. Четвёртый, пятый, шестой… Вдруг изо рта девушки выскочил кусочек яблока размером с грецкий орех. Он упал к её обессиленным ногам, и Люба, хватая ртом воздух, задышала. Лёня осторожно усадил девушку на кровать и обернулся к испуганным гостям.
– Однажды это спасло жизнь моему товарищу. – объяснил он и отошёл.
Подруга уселась рядом с ней и, обнимая за трясущиеся плечи, участливо заглядывала ей в глаза. Крупные слёзы размером с бусину стекали по раскрасневшимся щекам Любаши. Она выглядела измождённой и испуганной.
– Что… что происходит? – тихо спросила Люба, глядя на подругу, отчего та растерянно захлопала глазами, не зная, что и ответить.
– Любаш, ты… яблоком подавилась, – ответил Миша, присаживаясь перед ней на корточки.
Стёпа протянул ей синий носовой платок со словами:
– Ты помнишь, что с тобой случилось? Мы все за тебя перепугались!
– Я помню… яблоко вроде ела, – спустя минуту сбивчиво ответила Люба. – А потом… потом ничего. Как пустота какая-то. И темень, хоть глаз выколи.
Ребята обескураженно переглянулись между собой. По их лицам тяжёлой тенью проскользнуло смятение вперемешку с тревогой.
Лёня незаметно опрокинул стакан с водкой и быстро захрустел огурцом, глубоко вздохнув и глядя в пустоту. Казалось, он не до конца осознавал то, что спас незнакомой девушке жизнь. Тишина и напряжение заполнили комнату до отказа. По глазам ребят было видно, что никто не решался взять на себя смелость рассказать Любе о событиях, случившихся перед тем, как она потеряла сознание. Все боялись, что девушки снова рухнет в обморок от услышанного.
– Ты как сейчас себя чувствуешь? Нормально? – суетливо начал Миша, но Люба быстро закивала, лишь попросив глоток воды.
Один из ребят побежал на кухню. Гена громко спросил:
– А раньше с тобой такого не случалось?
– Да она всю жизнь яблоки ест и ничего! – ответила за неё подруга, бросив укоризненный взгляд на парня.
Тот пожал плечами и отвернулся. Всем было ясно, что этот вечер закончен. На этой печальной минорной ноте.
Когда ребята проходили мимо вахты, прощаясь с Клавдией Ивановной, та обратила внимание на нездоровый вид Любаши.
– Только начало учебного года, а так измотались… Что же дальше-то будет? – приговаривала женщина, качая седой головой и чёркая что-то в журнале.
В это время наверху молча сидели жильцы соседних комнат, подавленно глядя на накрытый стол. Лёня, не выдержав и пары минут в молчании, встал и, прокашлявшись, начал произносить очередной тост. Но Герман тихо проговорил:
– Я бы спать лёг, голова что-то раскалывается…
Лёня покорно кивнул и быстро опрокинул стакан с прозрачной жидкостью. Ребята предложили покурить перед тем, как разойтись. Все молча вышли из комнаты, оставив Геру одного. Как только за последним закрылась скрипучая дверь, Герман уткнулся горячим лбом в сжатые кулаки и почувствовал накатившее бессилие. Ему неистово захотелось провалиться в сон и забыть события этого вечера.
Лишь под утро юноша смог ненадолго заснуть. Его сон был тяжёлым и тревожным, как сама сентябрьская ночь. Гера не видел ничего, кроме темноты, но потом он разглядел мужской силуэт вдалеке. Юноша заметил неопрятную фуфайку и чёрную шапку-ушанку, из-под которой торчали поседевшие космы. Издалека Гере казалось, что лицо незнакомца было измождённым и вымазанным то ли землёй, то ли сажей. Приблизившись, он, наконец, понял, кем был этот мужчина. Отцовские щёки и подбородок покрывала густая неровная борода. Мужчина стоял посреди осеннего леса, вымокшего под затяжным дождём. Его силуэт был окутан не то молочным туманом, не то серым папиросным дымком. А Гера был окутан липким чувством тревоги, будто он – это не сын вовсе, а немец, крадущийся к своему заклятому врагу. В пожелтевших пальцах отца была зажата папироса, которая почти не дымилась, а еле тлела. Он не подносил её к губам, а держал на уровне шеи, напряжённо всматриваясь вдаль. В уголках его немигающих глаз чёрной линией прорисовалась глубокая морщина, идущая к запятнанному виску.
– Папа, что ты тут делаешь? – вымолвил растерянный юноша спустя целую вечность.
Он сказал это так тихо, что не был уверен в том, что отец его услышит сквозь плотный купол дождя и тумана.
– Воюю, – сипло ответил отец, не поворачиваясь. – А тебе тут делать нечего, Гера. Ступай с Богом. Я тебя прикрою.
Голос отца был чужим и незнакомым, отчего у юноши лишь усилилось чувство волнения. Он и не мог вспомнить, когда в последний раз говорил с ним. В жизни, да и во сне. Наконец Герман разомкнул сухие губы, чтобы возразить отцу:
– Но куда мне идти? От кого ты меня прикроешь?
– Ступай на попово гумно. Я укрою тебя от врага.
– От какого врага?
– Есть враги видимого фронта. Они слепые и злые. А есть невидимого. Они зоркие и опасные.
– Я не понимаю, папа… – дрожащим голосом сказал Герман.
– Время придёт, сам поймёшь.
Юноша стоял, не в силах сдвинуться с места, наблюдая за тем, как понурую фигуру отца поглощает непроглядный туман. Он открыл рот, чтобы прокричать отцу на прощанье, но звука так и не последовало. Вскоре Гере начало казаться, что он стоит в плену сгущающихся вязких туч, которые так и норовят взорваться над ним ледяными и колючими каплями. Он зажмурился и укрыл голову руками, всё повторяя как заклинание: «Я не понимаю, папа».
– Эй, вставай! Слышишь? – послышался далёкий, но знакомый голос. Он словно сочился сквозь густую туманную броню, отзываясь эхом внутри нависшего купола. Герман лишь крутил головой, пытаясь понять, откуда идёт этот голос. Он тщетно пытался говорить, а потом кричать, ощущая всем телом, как нарастает нервная дрожь.
– Журавль, подъём! – послышалось над самым ухом, и Герман словно упал в собственную кровать с неимоверной высоты. Голова кружилась, а тело было тяжёлым и холодным. Над ним нависло помятое и недовольное лицо Лёни. Тот, увидев, что юноша, наконец, открыл глаза, незамедлительно рухнул в свою койку с недовольным возгласом: «Еле разбудил».
– Который час? – смог вымолвить Гера, хлопая тяжёлыми веками и медленно пытаясь сесть в кровати. Голова шла кругом, а в горле першило.
– Петухи уже запели… – сонно буркнул парень, потирая ладонями лицо. – Ты под утро начал ворочаться и бубнить что-то во сне. Я терпел, терпел, да потом не выдержал. Матрас у тебя скрипучий, ей-богу, мёртвого поднимет!
Гера извинился за то, что разбудил соседа в такую рань. Но тот лишь махнул рукой, проговорив:
– Ты сегодня именинник, сегодня тебе всё можно! – а затем буднично добавил, неуклюже обувая ботинки: – Так, я чайник пойду поставлю, всё равно уже не усну.
Герман бросил заспанный взгляд в окно. От вчерашней солнечной погоды не осталось и следа: дождевое небо провисло над сонным общежитием, укрывая серыми клочками облаков рассветную лазурь. Гера поёжился. Ему казалось, что в комнате заметно похолодало, отчего руки и плечи покрывались холодными мурашками. Юноша с головой укрылся еле тёплым одеялом и, свесив ноги с кровати, уставился на стол. Едва тронутая буханка хлеба в центре выглядела покинутой и чёрствой. Конфеты и фрукты, хаотично разбросанные по столу, нагоняли грусть, словно вчера за этим столом кого-то поминали. Герману казалось, что дружеское застолье с безудержным смехом, оживлённым ребяческим говором и песнями под гитару было так давно, что он совсем позабыл чувства сплочённости и беззаботности. Ещё никогда день рождения Геры не начинался с сожаления, тоски и грусти. Даже вошедший Лёня не сразу смог осветить комнату своей лучезарной улыбкой и бодрыми шутками.
– Кто рано встаёт, тому Бог подаёт! Мне не впервой просыпаться так рано, я же деревенский… А ты чего унылый такой, а? У тебя, между прочим, день такой важный, а ты сидишь, как цапля в болоте. Нахохлился, ноги вон поджал… Не выспался, что ли? Или из-за погоды взгрустнул?
От обилия вопросов у Германа зазвенело в голове, и он поморщился.
– Определись уже, я журавль или цапля, – тихо проговорил юноша, освобождая голову из плена тяжёлого одеяла.
Лёня рассмеялся, не спеша с ответом. В обеих руках он держал дымящиеся кружки, а на его лице не осталось и следа от недавнего сна. От Лёни пахло табаком и крепким чаем.
– А может, похмелье тебя замучило? – задал очередной вопрос Леонид, ехидно и с прищуром поглядывая на Геру.
– Я ж и ста граммов вчера не выпил… – обиженно начал юноша, но Лёня тут же его остановил примирительным жестом.
– Ладно, ладно, не серчай уж на меня! Ты вот не осилил, а сокурсница твоя словно пол-литра самогона выхлебала. Никогда не видел, чтобы баба такое вытворяла…
– Да не пила она. Я своими глазами видел! – хмуро выпалил Гера. – Она вообще к алкоголю не притрагивается.
Лёня недоверчиво взглянул на юношу:
– А отчего она тогда в обморок грохнулась, а? Пока мы курить выходили, точно не одну стопку опрокинула…
Герман взялся за кружку, но тут же обжёгся, и нервно потряхивая рукой, вскочил. Юноша еле сдержался от того, чтобы громко не выругаться, то ли с досады на свою оплошность, то ли из-за упрямства Лёни.
Если этот парень вбил себе что-то в свою светлую головушку, то пиши пропало: и лопатой не выбьешь.
– Лёнь, давай тему сменим, ладно? – процедил сквозь зубы Гера, сверля соседа неистовым взглядом.
Лёня застыл с бутербродом в руках и открытым ртом, наблюдая за краснеющим лицом юноши. Пожав плечами, Леонид лишь произнёс вполголоса:
– Как скажешь.
Следующие минуты они пили чай в полной тишине, которую нарушало лишь громкое чавканье Лёни и шум, с которым он дул в кружку перед каждым глотком. Герман грел замёрзшие руки о накалившиеся алюминиевые бока и то и дело прокручивал в голове события вчерашнего вечера. Его понурый задумчивый вид вскоре привлёк Лёню, который осторожно поинтересовался, почему его сосед не трапезничает. Гера, наконец, сбросил со своих плеч тяжёлое наваждение, буркнув Лёне: «Не хочется». Сосед тут же молча принялся нарезать хлеб для нового бутерброда. Уже спустя минуту Лёня по-отцовски скомандовал:
– На, бери и нос не вороти! А то бледный совсем, так и захворать можно.
Гера посмотрел на бутерброд в руках Леонида и, вздохнув, взял его со словами благодарности. С первым глотком тёплого чая юноша понял, как был голоден и слаб.
– Как планируешь день рождения провести? К своим в гости пойдёшь? – спросил Леонид, открывая форточку, чтобы покурить.
– Домой надо бы зайти… – задумчиво протянул Герман, серьёзно добавив: – Обещал с ними отметить день рождения. Хоть и не хочется ничего…
– Может, поспишь ещё? И шести нет на часах. Да и дождь сегодня будет, облака вон как низко. Ласточки почти по земле скользят…
– Мать всё равно рано просыпается, будет меня с самого утра ждать. Хотя я сначала в другое место забегу. Там меня тоже ждут.
– С утра пораньше? – удивился Лёня, ловко скручивая папиросу.
– А они всё равно не спят. Почти никогда.
***
На погосте царствовала тишина, от которой у обычного прохожего зазвенело бы в ушах. При каждом вдохе на ноздрях ощущалась прохладная сырость, как от моросящего дождика. Герман по-прежнему слышал шёпот деревьев, заглушавший его быстрые шаги, но уже не вслушивался в него. Он уверенно шёл по направлению к могиле деда, не встретив на своём пути ни единой живой души. Ветер хлестал его по щекам, обдувая раскрасневшиеся уши. Своей холодной воздушной лапой то и дело дёргал за воротник рубашки, отчего по телу пробегала неприятная дрожь. Но для Германа в то утро не существовало холода, ветра и преград.
– Мне нужно другое яблоко, – тяжело дыша, выпалил Герман, остановившись у дикой яблоньки.
В ответ ему лишь просвистел вдалеке ветер, нырнувший в поредевшие посадки берёз. Юноша настойчиво повторил свою просьбу. «Я не могу дать тебе то, что ты хочешь», – послышалось со стороны деревца.
– Но… я не смог отдать яблоко в нужные руки! Как мне теперь быть? – в голосе юноши зазвенело отчаянье.
«Ты не дождался знака?» – спросила яблоня.
– Я не знаю… – обречённо покачал головой Гера. – Я бережно хранил его, прислушиваясь к каждому дереву вокруг, но я ничего не услышал! Или не успел…
Повисла тишина. Одиноко стоящую фигуру юноши настиг сильный порыв ветра, метнувший его тёмные вихры в стороны. Ветер будто злился на незваного гостя этих земель в столь ранний час. Он со злобой сорвал золотистые листья с деревьев вдалеке и унёс их с собой в хаотичном танце. Герман опустился перед яблоней, будто сражённый воин, склонив взъерошенную голову. Он не сдался ветру, но сдался самому себе.
– Дедушка на меня злится, да? Даже во сне ко мне не пришёл, а отца послал… А тот велел мне идти сюда.
«Иди к могиле. Возможно, там тебя ждёт ответ на твой вопрос. Я тебе не смогу ничем помочь, увы», – ответила яблоня и затихла.
Герман покорно поднялся и направился в сторону земляного холмика. Ещё издалека он увидел, что травы и цветы на могиле деда поникли после прохладной ночи и наклонились к земле. Ромашка уже совсем отцвела, молочные лепестки её поредели и пожухли, а жёлтая сердцевина покрылась тёмными пятнами. Некогда пушистые яркие бутончики клевера потеряли свой цвет и опустили головки. То же самое случилось с небесно-синим васильком, бутон которого почти осыпался. Жёлтые цветки зверобоя захлопнулись и окрасились в грязно-ржавый оттенок. Герман подошёл к могиле и тихо поздоровался. В ответ он расслышал еле различимый писк. Юноша опустился на колени и прильнул ухом к холмику с цветами. «Забирай нас скорее домой, за ночь почти все погибли! А дождь нас и вовсе к земле прибьёт, мы совсем тут ослабли…»
– Заберу я вас, заберу, не кричите… – проговорил Герман, поднимая голову. Ему хотелось поговорить с дедом, но он упорно не знал, с чего начать. Ему было стыдно за то, что он не смог выполнить его наказ. Немного помолчав, он тихонько начал:
– Я виноват. Среди шумного людского говора я совсем перестал вслушиваться в голоса деревьев. Да и нескончаемая вереница человеческих лиц вскружила мне голову… Я так хотел стать одним из них, хотя бы на один вечер. Вот что из этого получилось.
– Ступай домой быстрей, сынок! – послышался позади хриплый возглас.
Герман быстро обернулся и увидел незнакомого пожилого мужчину на дороге. Тот указывал своей тросточкой наверх и всё повторял:
– Вскоре ливень начнётся, а ты, вон, в рубашке одной…
Гера поднялся с земли и быстро поблагодарил мужчину за беспокойство. Затем поспешил сорвать травы и цветы и положил их в небольшой газетный свёрток из чемоданчика. Когда Герман обернулся на дорогу, то мужчину он уже не увидел.
– Я тебя не подведу, дедушка. Только приди ко мне во сне, подскажи мне, как быть, – проговорил юноша и, поклонившись, быстрым шагом направился к дороге. Тучи над ним сгущались, а усилившийся ветер всё подгонял в спину юного незваного гостя.
– Мне нужно другое яблоко, – тяжело дыша, выпалил Герман, остановившись у дикой яблоньки.
В ответ ему лишь просвистел вдалеке ветер, нырнувший в поредевшие посадки берёз. Юноша настойчиво повторил свою просьбу. «Я не могу дать тебе то, что ты хочешь», – послышалось со стороны деревца.
– Но… я не смог отдать яблоко в нужные руки! Как мне теперь быть? – в голосе юноши зазвенело отчаянье.
«Ты не дождался знака?» – спросила яблоня.
– Я не знаю… – обречённо покачал головой Гера. – Я бережно хранил его, прислушиваясь к каждому дереву вокруг, но я ничего не услышал! Или не успел…
Повисла тишина. Одиноко стоящую фигуру юноши настиг сильный порыв ветра, метнувший его тёмные вихры в стороны. Ветер будто злился на незваного гостя этих земель в столь ранний час. Он со злобой сорвал золотистые листья с деревьев вдалеке и унёс их с собой в хаотичном танце. Герман опустился перед яблоней, будто сражённый воин, склонив взъерошенную голову. Он не сдался ветру, но сдался самому себе.
– Дедушка на меня злится, да? Даже во сне ко мне не пришёл, а отца послал… А тот велел мне идти сюда.
«Иди к могиле. Возможно, там тебя ждёт ответ на твой вопрос. Я тебе не смогу ничем помочь, увы», – ответила яблоня и затихла.
Герман покорно поднялся и направился в сторону земляного холмика. Ещё издалека он увидел, что травы и цветы на могиле деда поникли после прохладной ночи и наклонились к земле. Ромашка уже совсем отцвела, молочные лепестки её поредели и пожухли, а жёлтая сердцевина покрылась тёмными пятнами. Некогда пушистые яркие бутончики клевера потеряли свой цвет и опустили головки. То же самое случилось с небесно-синим васильком, бутон которого почти осыпался. Жёлтые цветки зверобоя захлопнулись и окрасились в грязно-ржавый оттенок. Герман подошёл к могиле и тихо поздоровался. В ответ он расслышал еле различимый писк. Юноша опустился на колени и прильнул ухом к холмику с цветами. «Забирай нас скорее домой, за ночь почти все погибли! А дождь нас и вовсе к земле прибьёт, мы совсем тут ослабли…»
– Заберу я вас, заберу, не кричите… – проговорил Герман, поднимая голову. Ему хотелось поговорить с дедом, но он упорно не знал, с чего начать. Ему было стыдно за то, что он не смог выполнить его наказ. Немного помолчав, он тихонько начал:
– Я виноват. Среди шумного людского говора я совсем перестал вслушиваться в голоса деревьев. Да и нескончаемая вереница человеческих лиц вскружила мне голову… Я так хотел стать одним из них, хотя бы на один вечер. Вот что из этого получилось.
– Ступай домой быстрей, сынок! – послышался позади хриплый возглас.
Герман быстро обернулся и увидел незнакомого пожилого мужчину на дороге. Тот указывал своей тросточкой наверх и всё повторял:
– Вскоре ливень начнётся, а ты, вон, в рубашке одной…
Гера поднялся с земли и быстро поблагодарил мужчину за беспокойство. Затем поспешил сорвать травы и цветы и положил их в небольшой газетный свёрток из чемоданчика. Когда Герман обернулся на дорогу, то мужчину он уже не увидел.
– Я тебя не подведу, дедушка. Только приди ко мне во сне, подскажи мне, как быть, – проговорил юноша и, поклонившись, быстрым шагом направился к дороге. Тучи над ним сгущались, а усилившийся ветер всё подгонял в спину юного незваного гостя.
***
– Ты что в одной рубашонке-то вышел, Гера?! – спохватилась Софья, увидев сына на пороге. – И весь промок, поди, ну? Эх!
– Я только у самого крыльца под накрапывающий дождик попал, а ты уже причитаешь, – ответил Герман, запирая за собой дверь и вытирая подошвы ботинок.
– Неужто у самого крыльца? – с недоверием спросила мать, оглядывая сына. – А волосы почему такие мокрые? Разувайся быстрее, я тебе тёплые вещи дам! Так, а почему столько грязи на ботинках? Ты через дворы, что ли, шёл?
– Я на допрос пришёл или домой? Иди лучше сделай горячего чаю. Из дедушкиного сбора. Я сам пойду переоденусь, не маленький.
В доме было жарко, суетно и ароматно. Запахи сладкой выпечки и жареной картошки с грибами вскружили Герману голову, а под ложечкой стремительно засосало. Пройдя в свою комнату, он первым делом разложил одну часть сорванных трав на газетке под своей кроватью, а другую часть на подоконнике за занавеской. В окно всё настойчивей и отчаянней стучался дождь. В этот момент Герман вспомнил разговор из своего детства с дедушкой:
– Деда, а когда травку срывают или цветочек, они что, умирааают?
– Запомни, Герка: перед тем, как сорвать любое растеньице, ты должен спросить его разрешения. Тогда оно тебе долго прослужит и принесёт весомую пользу. И не стоит срывать цветок без лишней надобности… А то люди привыкли обрывать целые луга и поляны, лишь бы себя потешить или побаловать кого-то! А в этот момент хрупкая жизнь растеньица тлеет зря… Они сохнут да быстро отмирают. Другое дело, когда цветам суждено умереть от зверья да от холода. Так они сами просятся в руки человека. Каждая травинка или цветок рады продлить свой жизненный срок в целебных напитках, лекарственных сборах да снадобьях. Нужно уважать чужую жизнь! Пускай в них не бьются сердца, и они не похожи ни на человека, ни на зверя. Вокруг всё живое… Дышит, чует да развивается.
Слова Демьяна Макаровича так поразили маленького мальчика, что тот за всю свою жизнь ни разу не сорвал цветов и матери запрещал обрывать её любимые ромашки. Только сорняки на огороде она нещадно вырывала, пока сын не видел. От воспоминаний детства Геру отвлёк зов матери из глубины дома:
– Иди чай пить, пока горячий!
Уже в коридоре Герману в нос ударили ароматы мяты, лимона и сладкого пирога. Он часто слышал эти запахи, когда жил дома, но именно в то утро они показались ему настолько вкусными, волшебными и волнующими, что у него закружилась голова. Улыбающаяся Софья стояла посреди маленькой кухоньки, вытирая полные руки о цветастый передник. Герман отметил, что она выглядела по-особенному красиво. Высокая причёска в стиле «бабетта» открывала её румяное лицо и обнажала ямочки на щеках. Жемчужные бусы, спускавшиеся на грудь, удлиняли шею, а маленькие серьги-калачи, подаренные отцом, добавляли шарма женскому образу. Герман не удержался от комплимента в сторону матери:
– Ты выглядишь сегодня как с обложки любимого журнала «Работница»: просто, но так красиво. Глаз не оторвать!
Софья рассмеялась, заметно засмущавшись. Но уже через мгновенье она снова засуетилась, напоминая сыну, что всё неминуемо остывает. Герман поспешил её успокоить, усаживаясь за стол, на котором стояла дымящаяся сковородка с ароматной картошкой, нарезанный ломтиками домашний хлеб, оладьи с вареньем да крупно нарезанные мясистые помидоры, щедро посыпанные зелёным лучком и политые постным маслом. На печке кипел и шипел бурлящий суп.
– А где тётя? – поинтересовался Гера.
– В институт пошла, у неё там рабочие вопросы какие-то… Но обещала к одиннадцати вернуться. Ты ешь давай, скоро щи будут готовы. Ах, чай! Про него уже забыла совсем… Тогда вместо холодного компота выпьешь чайку!
– Мам, садись со мной, попей чаю. Я настаиваю.
Софья быстро сняла передник, поправила причёску и достала ещё одну чашку для себя. Они с улыбкой переглянулись, пока Гера наполнял пузатые чашки горячим чаем из трав, собранным руками любимого деда. За неторопливым чаепитием мать и сын расспрашивали друг друга о делах насущных да о здоровье. Софья с тревогой поинтересовалась о самочувствии Геры, подметив в нём несвойственную ему бледность. Тот лишь отмахнулся, ответив, что плохо спал накануне. Женщина тут же посетовала на то, что в общежитиях покой студентам лишь только снится. Софья аккуратно, но настойчиво советовала сыну подумать о том, что можно было бы вернуться в родной дом, где ему всегда было спокойно, сытно и хорошо. Гера быстро сменил тему и похвалил мамину стряпню, с аппетитом уплетая оладьи с малиновым вареньем, запивая уже второй чашкой чая. Софья, вздохнув, замолчала и, подперев аккуратный подбородок, наблюдала за сыном.
– Ты таким голодным никогда не был, всегда кушал медленно и мало. Вас там что, совсем не кормят?
– Кормят нас, да ещё и соседи угощают вдобавок. Просто никто не умеет готовить так вкусно, как ты, – тут же ответил Герман, засучивая рукава рубашки.
Софья, казалось, поверила словам сына и успокоилась, допивая остывающий чай.
– Вот смотрю на тебя и думаю, какой ты всё-таки красивый стал… Пошёл в отцовскую породу: чёрные волосы, брови густые, тёмные глаза вишенки, заострённый нос, губы полные…
– Красииивый, скажешь тоже, – оборвал хвалебную трель матери Герман. – Настоящий мужчина к комплиментам должен быть равнодушен. Да и мне уже почти двадцать, а щёки как у подростка: ни борода, ни усы не растут, посмотри! А у половины общежития уже бакенбарды, как у Пушкина. Несправедливо…
– Тебе только девятнадцать исполнилось. Да и у твоего отца тоже поздно начали щёки зарастать. Да и не этим мужская красота измеряется, сынок.
– А в чём же мужская красота заключается? В густых бровках и тёмных глазах?
– В поступках и словах, в первую очередь. И в твёрдом благородном характере.
– Соглашусь, – кивнул, не задумываясь, Гера. – А в кого я характером пошёл?
– В деда, – быстро ответила Софья. – У него был твёрдый дух, не сломленный ни тяжёлым детством, ни войной. Такого мудрого и справедливого человека я ещё не встречала в своей жизни.
После этих слов глаза Софьи заблестели, и она быстро заморгала, отводя их в сторону. Герман протянул свою руку через стол и взял мать за свободную ладонь. Он сжал её и спросил:
– А что во мне от тебя, мама?
– Ой, а я и не знаю! – улыбнувшись, пожала плечами Софья, растерянно добавив: – Не задумывалась как-то…
– Хочешь, я скажу? Прекрасная память, доброта и чуткость. И вообще, у меня твои губы и улыбка, – Герман широко улыбнулся, и сердце Софьи дрогнуло.
Она поднялась со своего места и подошла к сыну, чтобы заключить его в свои крепкие материнские объятия. «Я так тобой горжусь, сынок. Мы воспитали хорошего человека», – приговаривала женщина, прижимаясь к груди Германа. В этот момент юноша не смел возражать матери, ощущая, как сердце в груди с волнением трепещет. «Почему я так редко обнимаю её? Нужно это делать чаще», – лишь пронеслось в его голове.
Усевшись на свою табуретку, Герман с удовольствием наблюдал за тем, как с аппетитом ест Софья, рассказывая ей о скучных студенческих буднях. Он не забыл поведать матери о строгой вахтёрше, которая днями и ночами бдит на посту, и об отважном Лёне, который решил ей бросить вызов.
– Мне Катерина сказала, что ты недавно на кладбище был. Ты к Демьяну ходил? – неожиданно спросила Софья, когда Герман замолчал.
– Да, решил навестить деда перед днём рождения.
– А почему мне не сказал? Вместе бы сходили…
– Решил тебя не тревожить. Я же знаю дорогу как свои пять пальцев.
– А яблоко ты оттуда принёс? С кладбищенской яблони?
– Тётка меня, значит, с потрохами сдала, да? Наябедничала… – вздохнув, недовольно проговорил Гера.
– Она городской человек, не забывай, – в защиту сестры ответила мать.
– Городской человек, который верит в приметы. Это же глупо, ты так не считаешь?..
– Дело не в приметах или суевериях, сынок, – перебила Германа мать. – Послушай меня. Я тут вспомнила, что Демьян, ещё будучи в здравии, попросил меня об одной важной для него вещи. Это было уже в Симферополе, сразу после нашего переезда. Он будто предчувствовал свою скорую кончину… Однажды он подошёл ко мне и попросил меня посадить на его могиле яблоню. Даже семечко мне дал…
Тут сердце Геры дрогнуло, а лицо невольно вытянулось. Он нервно сглотнул и продолжал ловить каждое слово матери, которая буднично продолжала:
– Сказал мне, мол, посади его в горшок сейчас, а когда оно прорастёт, то я умру. И тогда пересади его на мою могилу. Я тогда так на него обозлилась, подумала, что тот шутит! Ведь он всегда таким крепким был мужичком, здоровым. А тут о смерти вдруг заговорил… Я даже хотела выкинуть это семечко от греха подальше! Ну, а потом он слёг…
– Что дальше было? Ты, ты посадила эту яблоню? – дрожащим голосом спросил Герман, затаив дыхание.
– Погоди… Всё вышло так, как он и сказал. Как только это семечко проклятое проросло, то его не стало. Конечно, я исполнила его наказ! Это была последняя воля умирающего человека, я не могла его ослушаться…
– А где ты посадила эту яблоню? Не у дороги ли, случаем? – не сводя пронзительного взгляда с матери, выпалил Герман.
Софья не спешила с ответом, она растерянно блуждала испуганным взглядом по напряжённому лицу Германа, невольно начиная поддаваться накатывающей тревоге.
– У дороги… – тихо проговорила женщина, кивнув. – Мне не разрешили сажать на его могилке, побоялись, что корни на соседнюю могилу прорастут. Так ты… с этой яблони то яблоко принёс?
– Да. С этой, – после продолжительной паузы произнёс Герман. – Что же ты мне раньше об этом не сказала?
– Да я и позабыла совсем, сынок… Я и посадила её не сразу, мне не до этого ведь было! Столько дел навалилось тогда, что голова шла кругом!
– Я не виню тебя, мама, – мягко оборвал Софью Гера и нервно запустил руку в волосы. – Просто… яблоко это особенное было! Если бы я раньше знал, то раньше бы сорвал. А сейчас…Что уж говорить.
– Гера, я ничего не понимаю! Почему поздно-то? – взволнованно и с придыханием начала мать, заглядывая сыну в опущенные глаза.
– Долго объяснять, давай не в мой день рождения? – попытался уйти от ответа Герман.
– Так я из этого яблока пирожки испекла уже… – начала Софья, но тут же осеклась, увидев, как Герман метнул в неё недоверчивый взгляд.
– Из какого… яблока… ты… испекла? – вкрадчиво и медленно спросил Гера, не сводя настороженных глаз с матери.
– Гера, ты меня пугаешь, ей богу! – нахмурившись, произнесла Софья. Герман тут же подсел к матери и, мягко заглянув ей в глаза, серьёзно спросил:
– Из того яблока, которое я тогда принёс? Небольшое такое, красное с зелёными полосками?
– Ну да! – уверенно ответила женщина.
– Как такое может быть… – Герман отвёл от матери ошарашенный взгляд и замолк, взявшись за голову.
– Как, как... Катерина подменила яблоко твоё, да и всё! Она верит в кладбищенские приметы, испугалась за тебя, дурёха. А я не стала яблоко выкидывать, решила из него пару пирожков сделать. В память о нашем Демьяне, да и ты любишь пирожки с яблоками. Что не так, сынок?
– Вот я ей устрою… – прошептал Герман, метнув взгляд на часы, стрелка которых приближалась к одиннадцати часам.
– Я только у самого крыльца под накрапывающий дождик попал, а ты уже причитаешь, – ответил Герман, запирая за собой дверь и вытирая подошвы ботинок.
– Неужто у самого крыльца? – с недоверием спросила мать, оглядывая сына. – А волосы почему такие мокрые? Разувайся быстрее, я тебе тёплые вещи дам! Так, а почему столько грязи на ботинках? Ты через дворы, что ли, шёл?
– Я на допрос пришёл или домой? Иди лучше сделай горячего чаю. Из дедушкиного сбора. Я сам пойду переоденусь, не маленький.
В доме было жарко, суетно и ароматно. Запахи сладкой выпечки и жареной картошки с грибами вскружили Герману голову, а под ложечкой стремительно засосало. Пройдя в свою комнату, он первым делом разложил одну часть сорванных трав на газетке под своей кроватью, а другую часть на подоконнике за занавеской. В окно всё настойчивей и отчаянней стучался дождь. В этот момент Герман вспомнил разговор из своего детства с дедушкой:
– Деда, а когда травку срывают или цветочек, они что, умирааают?
– Запомни, Герка: перед тем, как сорвать любое растеньице, ты должен спросить его разрешения. Тогда оно тебе долго прослужит и принесёт весомую пользу. И не стоит срывать цветок без лишней надобности… А то люди привыкли обрывать целые луга и поляны, лишь бы себя потешить или побаловать кого-то! А в этот момент хрупкая жизнь растеньица тлеет зря… Они сохнут да быстро отмирают. Другое дело, когда цветам суждено умереть от зверья да от холода. Так они сами просятся в руки человека. Каждая травинка или цветок рады продлить свой жизненный срок в целебных напитках, лекарственных сборах да снадобьях. Нужно уважать чужую жизнь! Пускай в них не бьются сердца, и они не похожи ни на человека, ни на зверя. Вокруг всё живое… Дышит, чует да развивается.
Слова Демьяна Макаровича так поразили маленького мальчика, что тот за всю свою жизнь ни разу не сорвал цветов и матери запрещал обрывать её любимые ромашки. Только сорняки на огороде она нещадно вырывала, пока сын не видел. От воспоминаний детства Геру отвлёк зов матери из глубины дома:
– Иди чай пить, пока горячий!
Уже в коридоре Герману в нос ударили ароматы мяты, лимона и сладкого пирога. Он часто слышал эти запахи, когда жил дома, но именно в то утро они показались ему настолько вкусными, волшебными и волнующими, что у него закружилась голова. Улыбающаяся Софья стояла посреди маленькой кухоньки, вытирая полные руки о цветастый передник. Герман отметил, что она выглядела по-особенному красиво. Высокая причёска в стиле «бабетта» открывала её румяное лицо и обнажала ямочки на щеках. Жемчужные бусы, спускавшиеся на грудь, удлиняли шею, а маленькие серьги-калачи, подаренные отцом, добавляли шарма женскому образу. Герман не удержался от комплимента в сторону матери:
– Ты выглядишь сегодня как с обложки любимого журнала «Работница»: просто, но так красиво. Глаз не оторвать!
Софья рассмеялась, заметно засмущавшись. Но уже через мгновенье она снова засуетилась, напоминая сыну, что всё неминуемо остывает. Герман поспешил её успокоить, усаживаясь за стол, на котором стояла дымящаяся сковородка с ароматной картошкой, нарезанный ломтиками домашний хлеб, оладьи с вареньем да крупно нарезанные мясистые помидоры, щедро посыпанные зелёным лучком и политые постным маслом. На печке кипел и шипел бурлящий суп.
– А где тётя? – поинтересовался Гера.
– В институт пошла, у неё там рабочие вопросы какие-то… Но обещала к одиннадцати вернуться. Ты ешь давай, скоро щи будут готовы. Ах, чай! Про него уже забыла совсем… Тогда вместо холодного компота выпьешь чайку!
– Мам, садись со мной, попей чаю. Я настаиваю.
Софья быстро сняла передник, поправила причёску и достала ещё одну чашку для себя. Они с улыбкой переглянулись, пока Гера наполнял пузатые чашки горячим чаем из трав, собранным руками любимого деда. За неторопливым чаепитием мать и сын расспрашивали друг друга о делах насущных да о здоровье. Софья с тревогой поинтересовалась о самочувствии Геры, подметив в нём несвойственную ему бледность. Тот лишь отмахнулся, ответив, что плохо спал накануне. Женщина тут же посетовала на то, что в общежитиях покой студентам лишь только снится. Софья аккуратно, но настойчиво советовала сыну подумать о том, что можно было бы вернуться в родной дом, где ему всегда было спокойно, сытно и хорошо. Гера быстро сменил тему и похвалил мамину стряпню, с аппетитом уплетая оладьи с малиновым вареньем, запивая уже второй чашкой чая. Софья, вздохнув, замолчала и, подперев аккуратный подбородок, наблюдала за сыном.
– Ты таким голодным никогда не был, всегда кушал медленно и мало. Вас там что, совсем не кормят?
– Кормят нас, да ещё и соседи угощают вдобавок. Просто никто не умеет готовить так вкусно, как ты, – тут же ответил Герман, засучивая рукава рубашки.
Софья, казалось, поверила словам сына и успокоилась, допивая остывающий чай.
– Вот смотрю на тебя и думаю, какой ты всё-таки красивый стал… Пошёл в отцовскую породу: чёрные волосы, брови густые, тёмные глаза вишенки, заострённый нос, губы полные…
– Красииивый, скажешь тоже, – оборвал хвалебную трель матери Герман. – Настоящий мужчина к комплиментам должен быть равнодушен. Да и мне уже почти двадцать, а щёки как у подростка: ни борода, ни усы не растут, посмотри! А у половины общежития уже бакенбарды, как у Пушкина. Несправедливо…
– Тебе только девятнадцать исполнилось. Да и у твоего отца тоже поздно начали щёки зарастать. Да и не этим мужская красота измеряется, сынок.
– А в чём же мужская красота заключается? В густых бровках и тёмных глазах?
– В поступках и словах, в первую очередь. И в твёрдом благородном характере.
– Соглашусь, – кивнул, не задумываясь, Гера. – А в кого я характером пошёл?
– В деда, – быстро ответила Софья. – У него был твёрдый дух, не сломленный ни тяжёлым детством, ни войной. Такого мудрого и справедливого человека я ещё не встречала в своей жизни.
После этих слов глаза Софьи заблестели, и она быстро заморгала, отводя их в сторону. Герман протянул свою руку через стол и взял мать за свободную ладонь. Он сжал её и спросил:
– А что во мне от тебя, мама?
– Ой, а я и не знаю! – улыбнувшись, пожала плечами Софья, растерянно добавив: – Не задумывалась как-то…
– Хочешь, я скажу? Прекрасная память, доброта и чуткость. И вообще, у меня твои губы и улыбка, – Герман широко улыбнулся, и сердце Софьи дрогнуло.
Она поднялась со своего места и подошла к сыну, чтобы заключить его в свои крепкие материнские объятия. «Я так тобой горжусь, сынок. Мы воспитали хорошего человека», – приговаривала женщина, прижимаясь к груди Германа. В этот момент юноша не смел возражать матери, ощущая, как сердце в груди с волнением трепещет. «Почему я так редко обнимаю её? Нужно это делать чаще», – лишь пронеслось в его голове.
Усевшись на свою табуретку, Герман с удовольствием наблюдал за тем, как с аппетитом ест Софья, рассказывая ей о скучных студенческих буднях. Он не забыл поведать матери о строгой вахтёрше, которая днями и ночами бдит на посту, и об отважном Лёне, который решил ей бросить вызов.
– Мне Катерина сказала, что ты недавно на кладбище был. Ты к Демьяну ходил? – неожиданно спросила Софья, когда Герман замолчал.
– Да, решил навестить деда перед днём рождения.
– А почему мне не сказал? Вместе бы сходили…
– Решил тебя не тревожить. Я же знаю дорогу как свои пять пальцев.
– А яблоко ты оттуда принёс? С кладбищенской яблони?
– Тётка меня, значит, с потрохами сдала, да? Наябедничала… – вздохнув, недовольно проговорил Гера.
– Она городской человек, не забывай, – в защиту сестры ответила мать.
– Городской человек, который верит в приметы. Это же глупо, ты так не считаешь?..
– Дело не в приметах или суевериях, сынок, – перебила Германа мать. – Послушай меня. Я тут вспомнила, что Демьян, ещё будучи в здравии, попросил меня об одной важной для него вещи. Это было уже в Симферополе, сразу после нашего переезда. Он будто предчувствовал свою скорую кончину… Однажды он подошёл ко мне и попросил меня посадить на его могиле яблоню. Даже семечко мне дал…
Тут сердце Геры дрогнуло, а лицо невольно вытянулось. Он нервно сглотнул и продолжал ловить каждое слово матери, которая буднично продолжала:
– Сказал мне, мол, посади его в горшок сейчас, а когда оно прорастёт, то я умру. И тогда пересади его на мою могилу. Я тогда так на него обозлилась, подумала, что тот шутит! Ведь он всегда таким крепким был мужичком, здоровым. А тут о смерти вдруг заговорил… Я даже хотела выкинуть это семечко от греха подальше! Ну, а потом он слёг…
– Что дальше было? Ты, ты посадила эту яблоню? – дрожащим голосом спросил Герман, затаив дыхание.
– Погоди… Всё вышло так, как он и сказал. Как только это семечко проклятое проросло, то его не стало. Конечно, я исполнила его наказ! Это была последняя воля умирающего человека, я не могла его ослушаться…
– А где ты посадила эту яблоню? Не у дороги ли, случаем? – не сводя пронзительного взгляда с матери, выпалил Герман.
Софья не спешила с ответом, она растерянно блуждала испуганным взглядом по напряжённому лицу Германа, невольно начиная поддаваться накатывающей тревоге.
– У дороги… – тихо проговорила женщина, кивнув. – Мне не разрешили сажать на его могилке, побоялись, что корни на соседнюю могилу прорастут. Так ты… с этой яблони то яблоко принёс?
– Да. С этой, – после продолжительной паузы произнёс Герман. – Что же ты мне раньше об этом не сказала?
– Да я и позабыла совсем, сынок… Я и посадила её не сразу, мне не до этого ведь было! Столько дел навалилось тогда, что голова шла кругом!
– Я не виню тебя, мама, – мягко оборвал Софью Гера и нервно запустил руку в волосы. – Просто… яблоко это особенное было! Если бы я раньше знал, то раньше бы сорвал. А сейчас…Что уж говорить.
– Гера, я ничего не понимаю! Почему поздно-то? – взволнованно и с придыханием начала мать, заглядывая сыну в опущенные глаза.
– Долго объяснять, давай не в мой день рождения? – попытался уйти от ответа Герман.
– Так я из этого яблока пирожки испекла уже… – начала Софья, но тут же осеклась, увидев, как Герман метнул в неё недоверчивый взгляд.
– Из какого… яблока… ты… испекла? – вкрадчиво и медленно спросил Гера, не сводя настороженных глаз с матери.
– Гера, ты меня пугаешь, ей богу! – нахмурившись, произнесла Софья. Герман тут же подсел к матери и, мягко заглянув ей в глаза, серьёзно спросил:
– Из того яблока, которое я тогда принёс? Небольшое такое, красное с зелёными полосками?
– Ну да! – уверенно ответила женщина.
– Как такое может быть… – Герман отвёл от матери ошарашенный взгляд и замолк, взявшись за голову.
– Как, как... Катерина подменила яблоко твоё, да и всё! Она верит в кладбищенские приметы, испугалась за тебя, дурёха. А я не стала яблоко выкидывать, решила из него пару пирожков сделать. В память о нашем Демьяне, да и ты любишь пирожки с яблоками. Что не так, сынок?
– Вот я ей устрою… – прошептал Герман, метнув взгляд на часы, стрелка которых приближалась к одиннадцати часам.
***
Вопреки напряжённому ожиданию домочадцев, Катерина Львовна переступила порог родного дома, когда на настенных часах перевалило за полдень. Услышав сбивчивый стук каблуков в коридоре, Софья испуганно взглянула на сына. Юноша сидел неподвижно, понуро опустив голову. Губы его были поджаты, взгляд холоден и сосредоточен, а на переносице проявилась глубокая борозда. Напряжение в нём выдавали лишь кулаки на столе, крепко сжатые, словно перед боем или допросом. Софья ненароком поймала себя на мысли, что в этот момент разглядела в сыне черты мужа.
– Прошу меня извинить! Дождь меня, окаянный, на полпути застиг! – зазвенел голос Катерины в коридоре. – Пришлось переждать его в кондитерской лавке! Зато гостинцев с собой принесла, ух…
Женщина замолкла, появившись в дверях, настороженно разглядывая неподвижную фигуру племянника и напуганный лик сестры.
– Тааак, а вы чего такие... хмурые? Случилось чего?
– Да мы засиделись просто… Заждались тебя… – начала Софья, поспешно поднимаясь из-за стола и надвигаясь на Катерину, дабы увлечь её с собой обратно в темень коридора.
Герман остался сидеть на своём месте. До него доносился свистящий шёпот матери, неясная суета и шелест то ли газеты, то ли упаковочной бумаги. За эти короткие мгновения юноша принял единственно верное решение, учитывая просьбы матери о снисхождении к Катерине и день своего рождения. Герман вздохнул, поднялся со своего места и направился к приоткрытой двери, за которой прятались обе женщины.
– Надеюсь, ты принесла моих любимых косолапых[1]? Иначе за стол не пущу, – качая головой и скрестив руки на груди, громко произнёс юноша. Его губ коснулась усталая улыбка, а с переносицы сошла глубокая морщина.
– Герка, обижаешь! – выкрикнула тётка, махнув на него рукой. – Мишек взяла в первую очередь! Полкило, как ты любишь! Ну, иди-ка сюда, именинник! – она раскинула руки в стороны и с широкой улыбкой пошла навстречу Герману.
Юноша поддался напору тётушки и ответил на её крепкие объятия. Софья, тихонько стоя позади, одобрительно кивнула сыну, поймав его взгляд.
– Подумать только: девятнадцать лет! – отстранившись от племянника, начала Катерина, оглядывая юношу цепким женским взглядом. – Защитник ты наш! Эх, чудесная пора наступает для того, чтобы наслаждаться юностью, мечтать и учиться! Все двери перед тобой открыты, Герка! Ты это понимаешь? – она взяла его за плечи и, крепко сжав, потрясла, как любила делать прежде, когда тот был мальчишкой.
– Любой возраст для этого хорош, – отрезал Гера, добавив: – Да и от кого вас обеих защищать? Разве что от поклонников?
Софья снова поймала себя на мысли, что слышала подобные слова от собственного мужа. Она улыбнулась, хоть сердце её дрогнуло в печали от того, что отец не увидит, как растёт его родной сын.
– Софка, вот кому достанется наше с тобой сокровище, а? – не унималась Катерина, обернувшись на смущённую сестру. – Посмотри, какой статный молодой человек! Умный и скромный к тому же. Вот ты не знаешь, сестрица, а я тебе скажу: все студентки смотрят ему вслед, покуда тот по институтскому коридору топает…
– Ещё одна туда же… – устало закатив глаза, произнёс Гера, убирая руки тётушки с плеч и увлекая её за собой. – Пойдёмте за стол, ради Бога! Мне срочно нужно разбавить ваши приторные речи крепким чаем!
Все со смехом двинулись к столу, на котором по-прежнему стояли сковородка жареной картошечки и тарелки с оладьями, соблазняя своим ароматом и видом. Софья поспешила накрыть на третью персону, пока Катерина активно расспрашивала Германа о его «молодых делах». Сам именинник размышлял о том, как же ему теперь поступить. Рассказывать за столом о случившемся накануне ему не хотелось... Да и он не понимал, что стало причиной необычного поведения сокурсницы. «Если Люба съела совершенно другое яблоко, то почему решилась рассказать ребятам свой секрет? Могла ли она действительно случайно подавиться яблоком? Почему упорно не помнит того, что с ней случилось после?» Вопросы кружили в его голове, как стая ворон, мешая своим неугомонным криком сосредоточиться на вопросах любопытной тётушки. Пару раз ответив ей невпопад, Гера посетовал на то, что плохо спал, оттого и был таким рассеянным.
– Из-за погоды, наверняка! – покачав головой, сказала Катерина. – Такая жара стояла весь сентябрь и тут ливень хлынул… Зато прохладней стало, наконец. Земля пропиталась...
– Даже холодно, я бы сказала, – вмешалась Софья, поглядывая в окно. – Этот ливень принёс с собой настоящую зябкую осень… С ветром да моросью.
– Гер, иди-ка поспи, – сказала Катерина, глядя на уставшего племянника. – В такую погоду спится ой как хорошо. В общежитии, поди, шумно, а дома и стены родные баюкают. А мы с сестрицей тихонько пошушукаемся тут о своём, о девичьем.
Герман не стал спорить с тёткой. Ему на самом деле хотелось прилечь да отдохнуть от мыслей и утренней суматохи. Вдобавок он надеялся на то, что увидит во сне дедушку и сумеет получить от него подсказку. Или же прощение.
Вставая из-за стола, он попросил не трогать пирожки с яблоком, сославшись на то, что заберёт их с собой в общежитие. Обе женщины покорно кивнули и отправили юношу отдыхать. Хоть на сердце у Германа и было неспокойно, уснул он быстро. Его сон был крепок и спокоен. В нём ему явились лишь непроглядная темнота и тишина.
– Прошу меня извинить! Дождь меня, окаянный, на полпути застиг! – зазвенел голос Катерины в коридоре. – Пришлось переждать его в кондитерской лавке! Зато гостинцев с собой принесла, ух…
Женщина замолкла, появившись в дверях, настороженно разглядывая неподвижную фигуру племянника и напуганный лик сестры.
– Тааак, а вы чего такие... хмурые? Случилось чего?
– Да мы засиделись просто… Заждались тебя… – начала Софья, поспешно поднимаясь из-за стола и надвигаясь на Катерину, дабы увлечь её с собой обратно в темень коридора.
Герман остался сидеть на своём месте. До него доносился свистящий шёпот матери, неясная суета и шелест то ли газеты, то ли упаковочной бумаги. За эти короткие мгновения юноша принял единственно верное решение, учитывая просьбы матери о снисхождении к Катерине и день своего рождения. Герман вздохнул, поднялся со своего места и направился к приоткрытой двери, за которой прятались обе женщины.
– Надеюсь, ты принесла моих любимых косолапых[1]? Иначе за стол не пущу, – качая головой и скрестив руки на груди, громко произнёс юноша. Его губ коснулась усталая улыбка, а с переносицы сошла глубокая морщина.
– Герка, обижаешь! – выкрикнула тётка, махнув на него рукой. – Мишек взяла в первую очередь! Полкило, как ты любишь! Ну, иди-ка сюда, именинник! – она раскинула руки в стороны и с широкой улыбкой пошла навстречу Герману.
Юноша поддался напору тётушки и ответил на её крепкие объятия. Софья, тихонько стоя позади, одобрительно кивнула сыну, поймав его взгляд.
– Подумать только: девятнадцать лет! – отстранившись от племянника, начала Катерина, оглядывая юношу цепким женским взглядом. – Защитник ты наш! Эх, чудесная пора наступает для того, чтобы наслаждаться юностью, мечтать и учиться! Все двери перед тобой открыты, Герка! Ты это понимаешь? – она взяла его за плечи и, крепко сжав, потрясла, как любила делать прежде, когда тот был мальчишкой.
– Любой возраст для этого хорош, – отрезал Гера, добавив: – Да и от кого вас обеих защищать? Разве что от поклонников?
Софья снова поймала себя на мысли, что слышала подобные слова от собственного мужа. Она улыбнулась, хоть сердце её дрогнуло в печали от того, что отец не увидит, как растёт его родной сын.
– Софка, вот кому достанется наше с тобой сокровище, а? – не унималась Катерина, обернувшись на смущённую сестру. – Посмотри, какой статный молодой человек! Умный и скромный к тому же. Вот ты не знаешь, сестрица, а я тебе скажу: все студентки смотрят ему вслед, покуда тот по институтскому коридору топает…
– Ещё одна туда же… – устало закатив глаза, произнёс Гера, убирая руки тётушки с плеч и увлекая её за собой. – Пойдёмте за стол, ради Бога! Мне срочно нужно разбавить ваши приторные речи крепким чаем!
Все со смехом двинулись к столу, на котором по-прежнему стояли сковородка жареной картошечки и тарелки с оладьями, соблазняя своим ароматом и видом. Софья поспешила накрыть на третью персону, пока Катерина активно расспрашивала Германа о его «молодых делах». Сам именинник размышлял о том, как же ему теперь поступить. Рассказывать за столом о случившемся накануне ему не хотелось... Да и он не понимал, что стало причиной необычного поведения сокурсницы. «Если Люба съела совершенно другое яблоко, то почему решилась рассказать ребятам свой секрет? Могла ли она действительно случайно подавиться яблоком? Почему упорно не помнит того, что с ней случилось после?» Вопросы кружили в его голове, как стая ворон, мешая своим неугомонным криком сосредоточиться на вопросах любопытной тётушки. Пару раз ответив ей невпопад, Гера посетовал на то, что плохо спал, оттого и был таким рассеянным.
– Из-за погоды, наверняка! – покачав головой, сказала Катерина. – Такая жара стояла весь сентябрь и тут ливень хлынул… Зато прохладней стало, наконец. Земля пропиталась...
– Даже холодно, я бы сказала, – вмешалась Софья, поглядывая в окно. – Этот ливень принёс с собой настоящую зябкую осень… С ветром да моросью.
– Гер, иди-ка поспи, – сказала Катерина, глядя на уставшего племянника. – В такую погоду спится ой как хорошо. В общежитии, поди, шумно, а дома и стены родные баюкают. А мы с сестрицей тихонько пошушукаемся тут о своём, о девичьем.
Герман не стал спорить с тёткой. Ему на самом деле хотелось прилечь да отдохнуть от мыслей и утренней суматохи. Вдобавок он надеялся на то, что увидит во сне дедушку и сумеет получить от него подсказку. Или же прощение.
Вставая из-за стола, он попросил не трогать пирожки с яблоком, сославшись на то, что заберёт их с собой в общежитие. Обе женщины покорно кивнули и отправили юношу отдыхать. Хоть на сердце у Германа и было неспокойно, уснул он быстро. Его сон был крепок и спокоен. В нём ему явились лишь непроглядная темнота и тишина.
***
В общежитии Герман появился уже на следующий день, ближе к вечеру. Всё это время он с нескрываемым удовольствием наслаждался домашней едой, полуночными разговорами с матерью и подарками в честь своего девятнадцатилетия. Домашний хлебный квас ему показался вкуснее вишнёвой наливки, кольца из заварного теста таяли во рту и были выше всяких похвал, а сон в родном доме придал юноше сил и принёс долгожданное успокоение. Правда, впереди его ожидала долгая бессонная ночь, ведь когда он проснулся, за окном уже сгущались серо-фиолетовые сумерки. Вечерело… В комнате было холодно и влажно, а сладковатый запах луговых трав и цветов напоминал о стремительно ускользающем лете. Герман нехотя поднялся с кровати и, потянувшись, поспешил на кухню.
Казалось, что обе женщины не покидали своих мест. Стол по-прежнему был празднично накрыт, но уже на две персоны. Появление сонного юноши в дверях словно застало сестёр врасплох. Они тут же вскочили со своих мест и суетливо метнулись мимо обескураженного юноши в глубину дома. Как оказалось, за подарками, были припрятаны и ожидали своего часа в комнатах женщин. Герман лишь успел пробубнить себе под нос, потянувшись к кувшину с водой: «Будто не я пришёл, а глава делегации явился…Чего они ещё удумали?» Не прошло и минуты, как обе сестры появились на кухне с загадочными улыбками. Софья Саввовна связала ко дню рождения сына шарф песочного цвета и торжественно повязала вокруг шеи юноши. Гера почувствовал, что от вязаной обновки пахнет сладкой выпечкой и с улыбкой пошутил:
– Когда захочу вдохнуть аромат родного дома, то обязательно возьму в руки этот шарф!
Катерина, в свою очередь, раздобыла для племянника синюю фланелевую рубашку в клетку. Перед тем, как вручить подарок юноше, она с гордым видом подметила:
– В таких в институте, между прочим, только сыновья деканов щеголяют!
Герман, неодобрительно цокнув языком, принял подарок тётушки и не стал ей возражать. Рубашка оказалась ему впору, и Гера поймал себя на мысли о том, что эта вещь окажется самой яркой в его повседневном гардеробе. Все остались довольны этим вечером, и Катерина поспешила удалиться, чтобы оставить мать и сына наедине.
– Мама, а мне отец приснился. Он ко мне так редко приходит… С чего бы это? – немного погодя сказал Герман, когда они сидели за опустевшим столом.
– Не мудрено, ты же его почти не помнишь… Да и мне он редко снится, сынок. Значит, душа его упокоена.
– А расскажи мне о нём! – пристально глядя на мать, выпалил Гера. – Каким он был?
– Ну, таким же, как и ты сейчас… – пожав плечами, ответила Софья. – Чернявым, кареглазым. Правда, смуглым. Бледная кожа тебе точно от меня досталась! – сказала она и рассмеялась.
– А характер? Какие у него были привычки? Я помню, что он тоже читать любил и вёл свои дневниковые записи… А вдруг я чего-то ещё о нём не знаю? – продолжал старательно выпытывать у матери Герман.
– Он немногословным был. Совсем, – с грустью в голосе ответила женщина. – В кругу семьи или друзей всегда я трещала без умолку, а он словно… наблюдал за всеми, следил. Прислушивался как будто… Хотя… – женщина прищурилась и с опаской взглянула на сына, – было кое-что в его жизни, о чём я тебе точно не рассказывала… Это ещё на фронте с ним случилось.
– Расскажешь? – оживился Гера.
– Только я об этом услышала не со слов отца, а слов деда нашего, Демьяна. Не думаю, что он стал бы мне врать… Твой отец рассказал ему, когда ещё был жив. А Демьян поделился со мной, когда Олежки не стало… Так вот, когда Олег примкнул к отряду партизан и шёл с ними по лесу, неподалёку от крымского села, то понял, что на них надвигаются немцы. Олег тогда к командиру подошёл и сказал ему, что нужно срочно идти в обход, иначе они попадутся прямо в лапы к этим… зверям. На что командир только отмахнулся от него, мол, время тоже терять было опасно.
– Погоди, как это… Понял, что на них надвигаются немцы?
– Ох, не знаю, как тебе сказать, сынок, – Софья замялась и потупила взор, но затем полушёпотом произнесла: – по словам Демьяна, Олегу сообщили о враге… деревья. Мол, они кричали о том, что нужно возвращаться и идти на север, туда, где можно будет переждать полчище немцев!
– Отец доложил об этом командиру? Ну, о деревьях, – казалось, Герман не был удивлён признанием матери.
– Да как же он об это скажет, Гера? Тем более командиру?! Тот бы его точно сумасшедшим посчитал! Сколько же тогда солдат с ума посходило на фронте, ой! Их ждала одна участь – пуля! И то, от своих же, чтоб не мучились…
– Нет, отец не был сумасшедшим…– уверенно мотнул головой Гера. – А дальше что случилось?
– А что дальше… Дальше всё случилось так, как и сказал Олег. Немцы их заметили первыми и расстреляли почти всех на месте. В том числе и командира… Спаслись только трое. Двое ребятишек и Олежка. С простреленными руками, но они убежали. Немцы ещё собак спустили, чтобы те добили сбежавших, но Олег сумел спрятать ребят в заброшенном рву в глубине леса. И тоже, по словам Демьяна, благодаря подсказкам деревьев.
– Ты в это веришь? – с дрожью в голосе спросил Герман, не глядя на мать.
– Поначалу, подумала, что у Олега что-то с головой случилось… Как разум, что ли, помутился от того, что он испытал. От того, что видел там. Но потом я подумала: как же он всё-таки сумел предугадать появление немцев? Это ведь, наоборот, нужно быть внимательным и собранным! Да и Демьян так убедительно ругал командира партизан, что тот не послушал Олега и загубил свой отряд… Ох, не знаю, сынок. Давно это было, и я уже не помню рассказа дословно. Но ведь не могла я тебе, мальчишке, об этом рассказать!
Герман заверил мать в том, что всё хорошо, и поблагодарил её за открывшуюся тайну об отце.
Юноша оставался под впечатлением от услышанного ещё долго, и ему захотелось записать этот рассказ в свой дневник. В тот вечер он попросил фотографию отца и долго сидел с ней, мысленно спрашивая мужчину о том, что же тот хотел ему сказать. «Есть враги видимого фронта. Они слепые и злые. А есть - невидимого. Они зоркие и опасные», – крутилось у него в голове зловещее предостережение отца. Юноша записал его в дневник и шептал как заклинание или молитву, пытаясь понять истинный смысл этих слов. Герману казалось, что отец старается его предупредить точно так же, как когда-то командира партизан, о неминуемой опасности. От осознания этого по спине юноши бежали холодные мурашки, а в сердце прокрался незваный гость – страх. «Получится ли у меня уйти от врага? Кто этот враг? Может быть, мне тоже пойти в обход? Или вовсе спрятаться?» – с этими вопросами Герман пережил ту холодную и тёмную ночь, сдавшись к раннему утру со словами: «Утро вечера мудренее!»
Казалось, что обе женщины не покидали своих мест. Стол по-прежнему был празднично накрыт, но уже на две персоны. Появление сонного юноши в дверях словно застало сестёр врасплох. Они тут же вскочили со своих мест и суетливо метнулись мимо обескураженного юноши в глубину дома. Как оказалось, за подарками, были припрятаны и ожидали своего часа в комнатах женщин. Герман лишь успел пробубнить себе под нос, потянувшись к кувшину с водой: «Будто не я пришёл, а глава делегации явился…Чего они ещё удумали?» Не прошло и минуты, как обе сестры появились на кухне с загадочными улыбками. Софья Саввовна связала ко дню рождения сына шарф песочного цвета и торжественно повязала вокруг шеи юноши. Гера почувствовал, что от вязаной обновки пахнет сладкой выпечкой и с улыбкой пошутил:
– Когда захочу вдохнуть аромат родного дома, то обязательно возьму в руки этот шарф!
Катерина, в свою очередь, раздобыла для племянника синюю фланелевую рубашку в клетку. Перед тем, как вручить подарок юноше, она с гордым видом подметила:
– В таких в институте, между прочим, только сыновья деканов щеголяют!
Герман, неодобрительно цокнув языком, принял подарок тётушки и не стал ей возражать. Рубашка оказалась ему впору, и Гера поймал себя на мысли о том, что эта вещь окажется самой яркой в его повседневном гардеробе. Все остались довольны этим вечером, и Катерина поспешила удалиться, чтобы оставить мать и сына наедине.
– Мама, а мне отец приснился. Он ко мне так редко приходит… С чего бы это? – немного погодя сказал Герман, когда они сидели за опустевшим столом.
– Не мудрено, ты же его почти не помнишь… Да и мне он редко снится, сынок. Значит, душа его упокоена.
– А расскажи мне о нём! – пристально глядя на мать, выпалил Гера. – Каким он был?
– Ну, таким же, как и ты сейчас… – пожав плечами, ответила Софья. – Чернявым, кареглазым. Правда, смуглым. Бледная кожа тебе точно от меня досталась! – сказала она и рассмеялась.
– А характер? Какие у него были привычки? Я помню, что он тоже читать любил и вёл свои дневниковые записи… А вдруг я чего-то ещё о нём не знаю? – продолжал старательно выпытывать у матери Герман.
– Он немногословным был. Совсем, – с грустью в голосе ответила женщина. – В кругу семьи или друзей всегда я трещала без умолку, а он словно… наблюдал за всеми, следил. Прислушивался как будто… Хотя… – женщина прищурилась и с опаской взглянула на сына, – было кое-что в его жизни, о чём я тебе точно не рассказывала… Это ещё на фронте с ним случилось.
– Расскажешь? – оживился Гера.
– Только я об этом услышала не со слов отца, а слов деда нашего, Демьяна. Не думаю, что он стал бы мне врать… Твой отец рассказал ему, когда ещё был жив. А Демьян поделился со мной, когда Олежки не стало… Так вот, когда Олег примкнул к отряду партизан и шёл с ними по лесу, неподалёку от крымского села, то понял, что на них надвигаются немцы. Олег тогда к командиру подошёл и сказал ему, что нужно срочно идти в обход, иначе они попадутся прямо в лапы к этим… зверям. На что командир только отмахнулся от него, мол, время тоже терять было опасно.
– Погоди, как это… Понял, что на них надвигаются немцы?
– Ох, не знаю, как тебе сказать, сынок, – Софья замялась и потупила взор, но затем полушёпотом произнесла: – по словам Демьяна, Олегу сообщили о враге… деревья. Мол, они кричали о том, что нужно возвращаться и идти на север, туда, где можно будет переждать полчище немцев!
– Отец доложил об этом командиру? Ну, о деревьях, – казалось, Герман не был удивлён признанием матери.
– Да как же он об это скажет, Гера? Тем более командиру?! Тот бы его точно сумасшедшим посчитал! Сколько же тогда солдат с ума посходило на фронте, ой! Их ждала одна участь – пуля! И то, от своих же, чтоб не мучились…
– Нет, отец не был сумасшедшим…– уверенно мотнул головой Гера. – А дальше что случилось?
– А что дальше… Дальше всё случилось так, как и сказал Олег. Немцы их заметили первыми и расстреляли почти всех на месте. В том числе и командира… Спаслись только трое. Двое ребятишек и Олежка. С простреленными руками, но они убежали. Немцы ещё собак спустили, чтобы те добили сбежавших, но Олег сумел спрятать ребят в заброшенном рву в глубине леса. И тоже, по словам Демьяна, благодаря подсказкам деревьев.
– Ты в это веришь? – с дрожью в голосе спросил Герман, не глядя на мать.
– Поначалу, подумала, что у Олега что-то с головой случилось… Как разум, что ли, помутился от того, что он испытал. От того, что видел там. Но потом я подумала: как же он всё-таки сумел предугадать появление немцев? Это ведь, наоборот, нужно быть внимательным и собранным! Да и Демьян так убедительно ругал командира партизан, что тот не послушал Олега и загубил свой отряд… Ох, не знаю, сынок. Давно это было, и я уже не помню рассказа дословно. Но ведь не могла я тебе, мальчишке, об этом рассказать!
Герман заверил мать в том, что всё хорошо, и поблагодарил её за открывшуюся тайну об отце.
Юноша оставался под впечатлением от услышанного ещё долго, и ему захотелось записать этот рассказ в свой дневник. В тот вечер он попросил фотографию отца и долго сидел с ней, мысленно спрашивая мужчину о том, что же тот хотел ему сказать. «Есть враги видимого фронта. Они слепые и злые. А есть - невидимого. Они зоркие и опасные», – крутилось у него в голове зловещее предостережение отца. Юноша записал его в дневник и шептал как заклинание или молитву, пытаясь понять истинный смысл этих слов. Герману казалось, что отец старается его предупредить точно так же, как когда-то командира партизан, о неминуемой опасности. От осознания этого по спине юноши бежали холодные мурашки, а в сердце прокрался незваный гость – страх. «Получится ли у меня уйти от врага? Кто этот враг? Может быть, мне тоже пойти в обход? Или вовсе спрятаться?» – с этими вопросами Герман пережил ту холодную и тёмную ночь, сдавшись к раннему утру со словами: «Утро вечера мудренее!»
***
Герману казалось, что Лёня обрадовался вовсе не его приходу, а двум авоськам с домашней едой. Сосед тут же кинулся помочь Гере с провизией, бережно разворачивая промасленные газетные свёртки и громко вдыхая запах копчёного сала, свежей селёдочки с укропом, домашних котлет и свежих блинчиков на коровьем молоке.
– Я смотрю, ты, журавлик, посвежел, подкрепился да ещё и принарядился! – приговаривал Леонид, рассматривая яркую рубашку и вязаный шарф. – Отыне буду звать тебя… денди! Ну что, тяжко было возвращаться в обитель безделья, голода и холода?
– Не ёрничайте, товарищ. Ты лучше угощайся давай, а то передумаю! – сказал Герман, метнув в Лёню грозный взгляд.
Тот, покорно усевшись за стол, потянулся было к пирожкам, но тут же получил по рукам от Геры.
– Так, я не понял! Мне было велено угощаться, значит, а меня по лапам теперь хлещут, как непрошеного кота!
– Извини, Лёнь, но пирожки с яблоком у меня для института припасены. Блинчики, вот, тебе чем не угодили?
– Эх, так уж и быть… – протянул Лёня и отправил в рот первый блинчик, обильно макнув его в сметану. – Не, я точно кот! Так радоваться домашней сметанке могу только я!
Они рассмеялись, а Герман опустился на пружинистый матрас и ойкнул, позабыв о том, какой он скрипучий. Юноша тут же вспомнил вечер перед своим днём рождения и невольно поёжился: ему хотелось позабыть всё, что было связано со случившимся с Любой. Герман догадывался о том, что уже завтра увидит ее в стенах института, и от этого на душе было еще неспокойнее. «А вдруг за время выходных ей стало хуже? Или она вообще не придёт на лекции?» – проносилось в его голове.
– Послушай, я совсем забыл тебе сказать: спасибо, что Любаше помог, – произнёс Герман.
– Да не за что! – выпалил Лёня, вытирая губы. – Я же видел, что она подавилась яблоком… А эти поглаживания по спинке ничего бы ей не дали. Городские, конечно, к жизни совсем не приспособленные!
– Ты думаешь, что она могла бы умереть? – с недоверием спросил Гера.
– Я не врач. И уж тем более не провидец. Но на застольях такое случается. Тем более, когда ешь впопыхах или говоришь с набитым ртом. И всегда в таких случаях мой батя, царство ему небесное, так делал. И никто ещё не умирал. Все только благодарили.
На этом Герман замолк. Он поглядел в окно, за которым висело тяжёлое пасмурное небо с грязно-синими мазками облаков. Юноша запустил руку в шарф и уткнулся в него носом, закрыв глаза. На душе немного, но посветлело. Совсем скоро песочная вязь пропахнет табаком и сыростью. Но пока в ней хранится заветный запах дома. Затем Герман достал из портфеля книгу, в которой покоилась полустёртая фотокарточка отца, и поставил её на полку. Он обернулся к курящему и сытому Лёне со словами:
– Завтра обязательно зайду в библиотеку и возьму справочник по оказанию первой медицинской помощи.
– Я смотрю, ты, журавлик, посвежел, подкрепился да ещё и принарядился! – приговаривал Леонид, рассматривая яркую рубашку и вязаный шарф. – Отыне буду звать тебя… денди! Ну что, тяжко было возвращаться в обитель безделья, голода и холода?
– Не ёрничайте, товарищ. Ты лучше угощайся давай, а то передумаю! – сказал Герман, метнув в Лёню грозный взгляд.
Тот, покорно усевшись за стол, потянулся было к пирожкам, но тут же получил по рукам от Геры.
– Так, я не понял! Мне было велено угощаться, значит, а меня по лапам теперь хлещут, как непрошеного кота!
– Извини, Лёнь, но пирожки с яблоком у меня для института припасены. Блинчики, вот, тебе чем не угодили?
– Эх, так уж и быть… – протянул Лёня и отправил в рот первый блинчик, обильно макнув его в сметану. – Не, я точно кот! Так радоваться домашней сметанке могу только я!
Они рассмеялись, а Герман опустился на пружинистый матрас и ойкнул, позабыв о том, какой он скрипучий. Юноша тут же вспомнил вечер перед своим днём рождения и невольно поёжился: ему хотелось позабыть всё, что было связано со случившимся с Любой. Герман догадывался о том, что уже завтра увидит ее в стенах института, и от этого на душе было еще неспокойнее. «А вдруг за время выходных ей стало хуже? Или она вообще не придёт на лекции?» – проносилось в его голове.
– Послушай, я совсем забыл тебе сказать: спасибо, что Любаше помог, – произнёс Герман.
– Да не за что! – выпалил Лёня, вытирая губы. – Я же видел, что она подавилась яблоком… А эти поглаживания по спинке ничего бы ей не дали. Городские, конечно, к жизни совсем не приспособленные!
– Ты думаешь, что она могла бы умереть? – с недоверием спросил Гера.
– Я не врач. И уж тем более не провидец. Но на застольях такое случается. Тем более, когда ешь впопыхах или говоришь с набитым ртом. И всегда в таких случаях мой батя, царство ему небесное, так делал. И никто ещё не умирал. Все только благодарили.
На этом Герман замолк. Он поглядел в окно, за которым висело тяжёлое пасмурное небо с грязно-синими мазками облаков. Юноша запустил руку в шарф и уткнулся в него носом, закрыв глаза. На душе немного, но посветлело. Совсем скоро песочная вязь пропахнет табаком и сыростью. Но пока в ней хранится заветный запах дома. Затем Герман достал из портфеля книгу, в которой покоилась полустёртая фотокарточка отца, и поставил её на полку. Он обернулся к курящему и сытому Лёне со словами:
– Завтра обязательно зайду в библиотеку и возьму справочник по оказанию первой медицинской помощи.
***
Вопреки ожиданиям Геры, в понедельник утром Любовь была в привычном расположении духа: весела и беззаботна. Юноша обрадовался такому положению дел, хоть и не до конца был уверен в том, что она совсем ничего не помнит после того, как подавилась злосчастным яблоком. Но заводить с ней разговор на эту тему ему явно не хотелось. После первой лекции они столкнулись в тесном оживлённом коридоре. Сердце Геры тревожно забилось. Вопреки этому юноша улыбнулся, поприветствовав девушку, после чего не забыл поинтересоваться и о её самочувствии, с облегчением услышав:
– Всё прекрасно, поводов для волнения нет! Но от яблок я пока точно откажусь! – рассмеявшись, бодро констатировала она и, по-детски закусив губу, продолжила: – Слушай, тогда из-за меня пришлось так быстро уйти, что я не успела подарить тебе подарок!
После этих слов Люба достала из-за спины книгу, обвязанную синей лентой, и протянула Герману. Тот, опешив, взял её в руки, прочитав про себя название: «На Западном фронте без перемен».
– Ремарк, надо же! – воскликнул Герман. – Всегда мечтал его почитать! Спасииибо. Я ведь до этого довольствовался лишь отрывками его произведений в выпусках «Роман-газеты[2]»…
– Ну вот, теперь тебе принадлежит цельное произведение! – радостно воскликнула Люба, а затем серьёзно добавила: – Сколько же оно шуму понаделало в своё время на родине…
– О да, Ремарка невзлюбили нацисты, даже публично сжигали его книги… – Герман взглянул на Любу и с некоей долей опаски произнёс: –Почему-то я думал, что ты не интересуешься подобной… мужской литературой.
– Почему же? – тряхнув русой головой, произнесла Люба. – Хоть это книга моего старшего брата, но я влюблена в ту правду, о которой написал Ремарк. Именно за эту правду он в Третьем рейхе был объявлен врагом нации, но не побоялся пойти против нацистов… Я считаю, что он первый из зарубежных писателей решился сказать нечто важное и о войне, и о людях, которые воевали. Об этом должны знать не только мужчины, но и женщины.
– «Мы останемся в изоляции и будем расти, мы будем пытаться; кто-то будет тихим, а кто-то не захочет расстаться с оружием»[3]…– заворожённо произнёс Герман, но затем быстро выпалил: – Извини, перебил! А твой брат не будет против, если ты подаришь мне его книгу?
– Нет, он давно уехал из дома и ему нет дела до чтения. Что ж, надеюсь, моя вина искуплена?
– Твоя вина? Но… в чём? – нахмурился Герман.
– Ну, в том, что испортила нам вечер, а тебе твой праздник… – замявшись, начала Люба.
– Ты же не виновата в том, что случилось! – перебил её Гера. – С каждым такое могло произойти. Тем более, на застолье! Нашла из-за чего себя чувствовать виноватой…
– Передай тогда Леониду мою благодарность. Так неловко вышло, он мне помог, а я ушла и даже не сказала ему спасибо. Так приличные девушки не поступают.
Герман задумчиво кивнул и замолк, не решаясь задать девушке главный вопрос, мучавший его. Но увидел, что коридор заметно опустел и их никто не услышит, решился:
– Слушай, а ты правда… ничего не помнишь?
– То, что было до того, как я откусила яблоко – отлично помню! – заверила его Люба, – Но потом, словно… помутнение какое-то. Возможно, стало душно в комнате или я съела что-то не то, не могу точно сказать. Помню напуганные лица ребят и как виски сдавливает тисками. Вот даже сейчас, когда пытаюсь вспомнить, голова начинает болеть… Со мной такого никогда не было! Ей-богу…
– Не стоит тогда вспоминать, извини! – спохватился Герман и с улыбкой поспешил изменить тему разговора: – Спасибо тебе ещё раз за такой подарок! Ты такая интересная собеседница! Жаль, что у нас не так много времени было в общежитии…
– Ещё увидимся! Особенно когда ты прочтёшь книгу! Будет, наконец, с кем её обсудить.
Ребята попрощались, и Герман поспешил в столовую, ускоряя шаг. Он стремительно приближался к окну, за которым виднелась поредевшая крона институтской черёмухи. Жухлые листочки, словно покрытые рыжеватой ржавчиной, еле держались на тонких ветвях, а холодный ветер нещадно срывал с деревца последние краски. Герман остановился у окна, не понимая, что могло привлечь его внимание. Он присмотрелся к дереву и нутром почувствовал, что оно… зовёт его. Тонкие изогнутые ветви черёмухи, подобно длинным рукам, размахивали за окном, подзывая юношу к себе. Руки юноши сами потянулись к окну и открыли его настежь. В лицо ударил хлёсткий порыв осеннего ветра. «Герман! Спустись ко мне! Слышишь?» – послышался жалобный голос со двора. Юноша быстро обернулся и, не увидев никого, захлопнул окно и бросился по лестнице вниз. В это время студенты шустро прятались по аудиториям, так как сверху глухо затрещал звонок, но Герман уже не видел и не слышал ничего. Приблизившись к черёмухе, Гера дотронулся до холодного дугообразного ствола и произнёс:
– Я здесь! Что ты хотела сказать?
После этих слов черёмуха заговорила: «Это яблоко предназначалось тебе! То, что лежало под твоей подушкой».
– Ничего не понимаю… Ты можешь мне объяснить?
«Оно бы не убило тебя, но заставило бы раскрыть свою сокровенную тайну против твоей воли».
– Тайну? Но… кому это нужно?! Подожди, подожди… мне это яблоко моя родная тётка подсунула! Ты что, хочешь сказать…
«Нет, не она. В её руках яблоко действительно было, но она не знала о его силе. Не могу тебе больше ничего сказать, прости».
– Почему не можешь? Но я совсем ничего не понимаю!
«Я помню твою доброту ко мне… Но хозяин запретил мне заговаривать с тобой. Я не могу ослушаться его. Но и тебе не могу не помочь. У тебя чуткая душа и великое сердце».
– Хозяин? У тебя есть хозяин?
«Да, это он посадил меня маленьким кустарником на этом месте и ухаживал за мной все эти годы».
– Я знаю его?
«Он запретил мне называть его имя. Но он сейчас смотрит на тебя».
Герман резко обернулся к кирпичному зданию института и замер. Его испуганные глаза бегали по закрытым занавешенным окошкам в тщетных попытках наткнуться на чей-то пристальный взгляд. В окнах второго этажа кто-то быстро мелькнул, мимо окон третьего скользнул чей-то тёмный силуэт, на четвёртом горел свет, но в окнах было пусто…
– Не вижу, я не вижу его… – шёпотом произнёс Герман, плотно прижавшись к стволу. – Скажи хотя бы, мужчина это или женщина. Умоляю.
«Не могу! Тебе не стоит тут оставаться, ступай! Только помни одно: девушка, съевшая то яблоко, – даст тебе подсказку».
– С чего бы ей давать мне подсказки?! – не унимался Герман.
«Это яблоко ещё долго будет ей поперёк горла… Это не просто обычный плод, а заговорённый на правду. Энергетический след, оставленный на нем, приведёт девушку к тому, кто заговорил яблоко. Не упускай её из виду».
Герман обернулся к дереву и отчаянно выпалил:
– Твои загадки и советы сведут меня с ума! Сколько времени пройдёт, пока я их разгадаю? И есть ли у меня вообще время?
«Не бойся. Я уверена, что на твоей стороне многие мои собратья. И у тебя хороший защитник по роду отца. Он тебя в обиду не даст. Ступай же и не печалься ни о чём!» – прозвучал спокойный голосок черёмухи, и Герман услышал за своей спиной неторопливые шаги. К дереву приближалась толпа хмурых незнакомцев.
– Огоньку не найдётся? – обратился к юноше рыжий паренёк. В руках и за ушами у всех виднелись самокрутки.
– Нечего у дерева пыхтеть! – неожиданно для себя выкрикнул Гера.
– Ты чего? – опешил рыжеволосый парень, – Не куришь, что ли?
– Не курю, – отрезал Герман и добавил, глядя на остальных: – Идите к институтским воротам, подальше от дерева, и там пускайте в воздух свой яд.
– Так дождик накрапывает же! И вообще, где тут написано, что курить запрещено?
– О таком надо знать! Зря только себя губите и природу.
Под недовольные возгласы ребят Герман быстрым шагом направился к дверям института, процедив сквозь зубы: «Проклятое яблоко раздора». К началу лекции он уже прилично опоздал, поэтому бегом взлетел по лестнице на третий этаж. Забыв постучаться, юноша рывком распахнул дверь аудитории со словами:
– Прошу прощения за опоздание! Можно…
Всеобщий гомон стих, и вся группа с интересом уставилась на Германа. Юноша бегло обвёл глазами аудиторию и понял, что преподавателя на месте нет. Он выдохнул и быстро взбежал на третий ряд, плюхнувшись на свободное место. В аудитории снова зазвучал неторопливый говор студентов.
– А где преподаватель? – поинтересовался Гера у сидящих рядом.
– Самим бы интересно узнать, Чехов почти никогда не опаздывает!
Спустя пару минут в аудиторию вошла Катерина Львовна и сообщила, что Чехову пришлось отлучиться из института по серьёзным делам в Крымский культпросвет[4]. Она попросила старосту раздать всем лекции и дополнительные материалы. Герман подошёл к Катерине и, потянув её за локоть, прошептал:
– Нужно поговорить! Сейчас же…
– О, Поплавский, ты мне как раз нужен! – бойко перебила его женщина. – Платон Николаевич желает тебя видеть сегодня. И, к слову, не в кабинете деканата.
– Что? – опешил юноша, позабыв о своих намерениях. – А где? И зачем?
– В домашнем кабинете. Он попросил взять с собой твои последние работы и тетрадь с ручкой. Возможно, решил устроить для тебя индивидуальное занятие. И не спрашивай меня больше ни о чём, я сама ничего не знаю… И надень мою рубашку и пиджак отца! Ты должен выглядеть прилично.
– Всё прекрасно, поводов для волнения нет! Но от яблок я пока точно откажусь! – рассмеявшись, бодро констатировала она и, по-детски закусив губу, продолжила: – Слушай, тогда из-за меня пришлось так быстро уйти, что я не успела подарить тебе подарок!
После этих слов Люба достала из-за спины книгу, обвязанную синей лентой, и протянула Герману. Тот, опешив, взял её в руки, прочитав про себя название: «На Западном фронте без перемен».
– Ремарк, надо же! – воскликнул Герман. – Всегда мечтал его почитать! Спасииибо. Я ведь до этого довольствовался лишь отрывками его произведений в выпусках «Роман-газеты[2]»…
– Ну вот, теперь тебе принадлежит цельное произведение! – радостно воскликнула Люба, а затем серьёзно добавила: – Сколько же оно шуму понаделало в своё время на родине…
– О да, Ремарка невзлюбили нацисты, даже публично сжигали его книги… – Герман взглянул на Любу и с некоей долей опаски произнёс: –Почему-то я думал, что ты не интересуешься подобной… мужской литературой.
– Почему же? – тряхнув русой головой, произнесла Люба. – Хоть это книга моего старшего брата, но я влюблена в ту правду, о которой написал Ремарк. Именно за эту правду он в Третьем рейхе был объявлен врагом нации, но не побоялся пойти против нацистов… Я считаю, что он первый из зарубежных писателей решился сказать нечто важное и о войне, и о людях, которые воевали. Об этом должны знать не только мужчины, но и женщины.
– «Мы останемся в изоляции и будем расти, мы будем пытаться; кто-то будет тихим, а кто-то не захочет расстаться с оружием»[3]…– заворожённо произнёс Герман, но затем быстро выпалил: – Извини, перебил! А твой брат не будет против, если ты подаришь мне его книгу?
– Нет, он давно уехал из дома и ему нет дела до чтения. Что ж, надеюсь, моя вина искуплена?
– Твоя вина? Но… в чём? – нахмурился Герман.
– Ну, в том, что испортила нам вечер, а тебе твой праздник… – замявшись, начала Люба.
– Ты же не виновата в том, что случилось! – перебил её Гера. – С каждым такое могло произойти. Тем более, на застолье! Нашла из-за чего себя чувствовать виноватой…
– Передай тогда Леониду мою благодарность. Так неловко вышло, он мне помог, а я ушла и даже не сказала ему спасибо. Так приличные девушки не поступают.
Герман задумчиво кивнул и замолк, не решаясь задать девушке главный вопрос, мучавший его. Но увидел, что коридор заметно опустел и их никто не услышит, решился:
– Слушай, а ты правда… ничего не помнишь?
– То, что было до того, как я откусила яблоко – отлично помню! – заверила его Люба, – Но потом, словно… помутнение какое-то. Возможно, стало душно в комнате или я съела что-то не то, не могу точно сказать. Помню напуганные лица ребят и как виски сдавливает тисками. Вот даже сейчас, когда пытаюсь вспомнить, голова начинает болеть… Со мной такого никогда не было! Ей-богу…
– Не стоит тогда вспоминать, извини! – спохватился Герман и с улыбкой поспешил изменить тему разговора: – Спасибо тебе ещё раз за такой подарок! Ты такая интересная собеседница! Жаль, что у нас не так много времени было в общежитии…
– Ещё увидимся! Особенно когда ты прочтёшь книгу! Будет, наконец, с кем её обсудить.
Ребята попрощались, и Герман поспешил в столовую, ускоряя шаг. Он стремительно приближался к окну, за которым виднелась поредевшая крона институтской черёмухи. Жухлые листочки, словно покрытые рыжеватой ржавчиной, еле держались на тонких ветвях, а холодный ветер нещадно срывал с деревца последние краски. Герман остановился у окна, не понимая, что могло привлечь его внимание. Он присмотрелся к дереву и нутром почувствовал, что оно… зовёт его. Тонкие изогнутые ветви черёмухи, подобно длинным рукам, размахивали за окном, подзывая юношу к себе. Руки юноши сами потянулись к окну и открыли его настежь. В лицо ударил хлёсткий порыв осеннего ветра. «Герман! Спустись ко мне! Слышишь?» – послышался жалобный голос со двора. Юноша быстро обернулся и, не увидев никого, захлопнул окно и бросился по лестнице вниз. В это время студенты шустро прятались по аудиториям, так как сверху глухо затрещал звонок, но Герман уже не видел и не слышал ничего. Приблизившись к черёмухе, Гера дотронулся до холодного дугообразного ствола и произнёс:
– Я здесь! Что ты хотела сказать?
После этих слов черёмуха заговорила: «Это яблоко предназначалось тебе! То, что лежало под твоей подушкой».
– Ничего не понимаю… Ты можешь мне объяснить?
«Оно бы не убило тебя, но заставило бы раскрыть свою сокровенную тайну против твоей воли».
– Тайну? Но… кому это нужно?! Подожди, подожди… мне это яблоко моя родная тётка подсунула! Ты что, хочешь сказать…
«Нет, не она. В её руках яблоко действительно было, но она не знала о его силе. Не могу тебе больше ничего сказать, прости».
– Почему не можешь? Но я совсем ничего не понимаю!
«Я помню твою доброту ко мне… Но хозяин запретил мне заговаривать с тобой. Я не могу ослушаться его. Но и тебе не могу не помочь. У тебя чуткая душа и великое сердце».
– Хозяин? У тебя есть хозяин?
«Да, это он посадил меня маленьким кустарником на этом месте и ухаживал за мной все эти годы».
– Я знаю его?
«Он запретил мне называть его имя. Но он сейчас смотрит на тебя».
Герман резко обернулся к кирпичному зданию института и замер. Его испуганные глаза бегали по закрытым занавешенным окошкам в тщетных попытках наткнуться на чей-то пристальный взгляд. В окнах второго этажа кто-то быстро мелькнул, мимо окон третьего скользнул чей-то тёмный силуэт, на четвёртом горел свет, но в окнах было пусто…
– Не вижу, я не вижу его… – шёпотом произнёс Герман, плотно прижавшись к стволу. – Скажи хотя бы, мужчина это или женщина. Умоляю.
«Не могу! Тебе не стоит тут оставаться, ступай! Только помни одно: девушка, съевшая то яблоко, – даст тебе подсказку».
– С чего бы ей давать мне подсказки?! – не унимался Герман.
«Это яблоко ещё долго будет ей поперёк горла… Это не просто обычный плод, а заговорённый на правду. Энергетический след, оставленный на нем, приведёт девушку к тому, кто заговорил яблоко. Не упускай её из виду».
Герман обернулся к дереву и отчаянно выпалил:
– Твои загадки и советы сведут меня с ума! Сколько времени пройдёт, пока я их разгадаю? И есть ли у меня вообще время?
«Не бойся. Я уверена, что на твоей стороне многие мои собратья. И у тебя хороший защитник по роду отца. Он тебя в обиду не даст. Ступай же и не печалься ни о чём!» – прозвучал спокойный голосок черёмухи, и Герман услышал за своей спиной неторопливые шаги. К дереву приближалась толпа хмурых незнакомцев.
– Огоньку не найдётся? – обратился к юноше рыжий паренёк. В руках и за ушами у всех виднелись самокрутки.
– Нечего у дерева пыхтеть! – неожиданно для себя выкрикнул Гера.
– Ты чего? – опешил рыжеволосый парень, – Не куришь, что ли?
– Не курю, – отрезал Герман и добавил, глядя на остальных: – Идите к институтским воротам, подальше от дерева, и там пускайте в воздух свой яд.
– Так дождик накрапывает же! И вообще, где тут написано, что курить запрещено?
– О таком надо знать! Зря только себя губите и природу.
Под недовольные возгласы ребят Герман быстрым шагом направился к дверям института, процедив сквозь зубы: «Проклятое яблоко раздора». К началу лекции он уже прилично опоздал, поэтому бегом взлетел по лестнице на третий этаж. Забыв постучаться, юноша рывком распахнул дверь аудитории со словами:
– Прошу прощения за опоздание! Можно…
Всеобщий гомон стих, и вся группа с интересом уставилась на Германа. Юноша бегло обвёл глазами аудиторию и понял, что преподавателя на месте нет. Он выдохнул и быстро взбежал на третий ряд, плюхнувшись на свободное место. В аудитории снова зазвучал неторопливый говор студентов.
– А где преподаватель? – поинтересовался Гера у сидящих рядом.
– Самим бы интересно узнать, Чехов почти никогда не опаздывает!
Спустя пару минут в аудиторию вошла Катерина Львовна и сообщила, что Чехову пришлось отлучиться из института по серьёзным делам в Крымский культпросвет[4]. Она попросила старосту раздать всем лекции и дополнительные материалы. Герман подошёл к Катерине и, потянув её за локоть, прошептал:
– Нужно поговорить! Сейчас же…
– О, Поплавский, ты мне как раз нужен! – бойко перебила его женщина. – Платон Николаевич желает тебя видеть сегодня. И, к слову, не в кабинете деканата.
– Что? – опешил юноша, позабыв о своих намерениях. – А где? И зачем?
– В домашнем кабинете. Он попросил взять с собой твои последние работы и тетрадь с ручкой. Возможно, решил устроить для тебя индивидуальное занятие. И не спрашивай меня больше ни о чём, я сама ничего не знаю… И надень мою рубашку и пиджак отца! Ты должен выглядеть прилично.
[1] Конфеты «Мишка косолапый»
[2] Советская и российская книжная серия, выходящая на территории СССР с 1927 г.
[3] Цитата из книги Э. М. Ремарка «На Западном фронте без перемен».
[4] Подразделения органов исполнительной власти в РСФСР и, позднее, в СССР, ведавшие вопросами культуры и просвещения.
Рейтинг: +1
213 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
