Плацебо…. Есть еще одно, столь же некрасивое, уже не латинское, а греческое слово – панацея. Удивительно, но существует неразъяснимая рациональным умом связь между красотой слова и красотой означаемого им понятия. Первое переводится – нравиться, второе – всеисцеляющая. Это перевод…. Но суть…. Если некрасивому слову соответствует красивый перевод, то что-то здесь не так. Плацебо-эффект и его якобы всеисцеляющие свойства – вот в чем вопрос.
Впервые я столкнулся с ним еще в школе, в седьмом классе. Студенты, группа моего старшего брата, гуляли у нас на квартире. Я же мешался у них под ногами, своим любопытством не давая флиртующим парочкам потискаться в укромных уголках. Девать меня было некуда, я был тяжкой платой за то, что родители оставили квартиру на растерзание студентам на целую ночь. Тут-то мне и был предложен фужер лимонада, налитый на моих глазах из бутылки с этикеткой сухого вина. «Меня приняли, как равного! Как взрослого!», - перехватило мое восторженное дыхание. Я выпил и…. Через десять минут меня, в стельку пьяного, отнесли в спальню, где я и проспал до утра. После, когда брат с ехидным удовольствием признался в подлоге, я ему просто не поверил, потому как, отлично помнил этот шум, головокружение и эйфорию, что посетили меня той ночью. Я решил - он испугался, что я проболтаюсь родителям. То есть, я не только обрел веру, я еще и встал на ее защиту, а попытка брата дискредитировать мою «правду» лишь добавляла во мне уверенности. Так я и познакомился с эффектом плацебо.
Не то же ли происходит с любым апологетом любой религии? Не стакан ли воды под видом вина подливают в бокалы наших душ остроумные попы, имамы, раввины и ламы? И всего-то, к бутылке с пустой водой религий их должна быть прилеплена фальшивая, но убедительная этикетка - «Истина».
Когда впервые входишь в православный храм, он поражает тебя своей торжественностью и таинственностью. Эти суровые, всеосуждающие, вековые лики иконостаса; эта россыпь свечных звезд с плеядами паникадила, созвездиями канунницы и прочих подставок, словно ты и впрямь попал на ночное небо; этот дурманящий запах ладана; этот, будто потусторонний голос хора, спрятанного на балконном клиросе. Монотонный, непереводимый на русский, церковно-славянский речитатив пономаря, как шамановы заклинания проникает в твой мозг и даже кажется, в самое сердце. Минута…, и ты уже часть целого, часть чего-то очень большого и очень общего, твоего я больше нет, оно будто растворено в ладанном тумане и монотонном гуле пения. Ты начинаешь, даже не зная правил, креститься и бить поклоны вторя толпе, будто где-то за амвоном, за Царскими вратами, за Престолом и Семисвечником, на Горнем месте возвышается невидимый дирижер и лишь взмахнет он своей волшебной палочкой, как всё, что ни есть в церкви живого, клонится под нависающей дланью. Еще взмах и вот он, апофеоз – Аллилуйя на четыре голоса взлетает под купол и обрушивается на голову единого уже безликого, исполненного очей животного экстатическим гимном и… слезы, неизъяснимые слезы необъяснимой радости и нездешнего счастья заливают твои щеки… Нет, не пробовал ты вина слаще. Никакой восторг признания публики, никакая радость свалившегося с неба наследства, никакой благосклонный взгляд возлюбленной, никакой экстаз телесной близости с ней не сравнятся с этим…, даже чувством-то это не назовешь; это не осознание единения с Господом, это и есть само единение…. Час-другой после службы, ты еще находишься в этом состоянии, но вседневные хлопоты, бытовые звуки, обыденные лики прогоняют, наконец, этот эдемовый хмель и ты продолжаешь жить, как жил, но в следующее воскресенье ты снова в храме. Подсел… Вы не могли не встречать в своей жизни таких вот людей, которые только-только прикоснулись к этому волшебному граалю. Их можно всегда отличить по неадекватно горящим глазам и пене у рта, с которой они начинают нести (м-да, нести…) слово Божье, ничего, собственно, о нем, слове этом, не зная. Истинно сказано – знающий не говорит, говорящий не знает. Но вот ведь парадокс. Чем невежественнее адепт, тем более обнаруживает он подвижнического рвения. Внешне, так поступают и те, что раз попробовав героину, стремятся охватить сим занятием как можно больше вокруг себя. Мотивация, однако, здесь очень рознится. Наркоман спешит разделить с кем-нибудь свой порок, ибо порок не любит быть одиноким, верующий же жаждет поделиться радостью. Ему жалко и даже стыдно, что все это богатство ему одному. Ему кажется, что он вдруг прозрел, познал истину и, не ведая гигиены и не имея правильных инструментов под рукой, лезет грязными пальцами своими в слепые, по его разумению, глаза ближнего. Слово, оно ведь не игла - вену искать не нужно. А уши? Уши они вот они, везде и всюду - знай, заливай. Несмотря на разницу мотивов, две эти болезни распространяются совершенно одинаково, правда, героину, по количеству гниющих останков жертв вокруг своего алтаря, пока еще очень далеко до религии. Надобно заметить, в скобках, что даже если вы, в отличие от вышеописанных дилетантов веры, с усердием одолели Ветхий завет, если даже выучили наизусть Новый, если вы знакомы с книгами жития святых мучеников и их толкованиями сакральных текстов – это вам совсем и вовсе не гарантирует трансцендентного знания. Вчитайтесь внимательнее. В «истинах» этих больше вопросов, нежели ответов и, конечно же, ни одного доказательства. Наука тоже глупа (скорее, слепа), но там сказанное хотя бы аргументируется формулой и подтверждается эмпирически. Религия же, замахиваясь, ни много ни мало, на обладание абсолютной истиной, не приводит, тем не менее, ни единого обоснования. Мы знаем пять доказательств Фомы Аквинского, еще три Иммануила Канта, еще Анзельма Кентерберийского, Мальбранша и черт его еще знает кого, но вчитайтесь: «Все предметы мира находятся во взаимосвязи и взаимоотношении друг с другом, и их существование возможно только во взаимосвязи и взаимоотношении. Однако бесконечный поиск предшествовавших друг другу взаимоотношений и взаимосвязей бессмыслен. Следовательно, должно существовать нечто, абсолютно независимое и совершенно самодостаточное. Это и есть Бог» (Фома Аквинский. Доказательство третье); или: «Если нечто существует, то должна существовать и безусловно необходимая сущность; так как эмпирическими фактами является существование меня и воспринимаемого мною мира, то необходимая сущность существует; она может быть определена только понятием всереальнейшей сущности, а значит, высшая сущность существует необходимо» (Иммануил Кант. Космологическое доказательство). Лично мне больше нравится доказательство Шопенгауэра. Он предлагал представить причинно-следственные связи мира в виде свисающей с неба цепи, уходящей куда-то далеко за облака. Но тот факт, что она висит и не падает, с необходимостью доказывает, что есть где-то первое звено, за которое и держится вся цепь. К чести же кенигсбергского философа замечу - он сам и опровергал свои умозаключения, утверждая, в конце концов, что доказательство бытия Бога никак невозможно, однако сама идея Бога может быть полезной в моральном отношении. Думаю, вы и сами увидели, что никакого доказательства быть не может, что все эти умозрительности – суть труизмы силлогизмов формальной логики. К тому же, доказательство бытия Бога, это одно, но мы здесь говорим о религии, а вовсе не о Боге и его наличии. Мы говорим о стакане воды из бутылки вина с поддельной этикеткой. И хотя (вспоминая о соответствии красоты слова красоте его содержания) латинское слово религия и звучит приятнее уху и означает благочестие, набожность, святыню, оно, тем не менее, по сути своей - стакан пустой воды плацебо. Очень некрасивое слово.
На штык ворованного гравия
Принято считать, что первым миссионером Христовым на Русской земле был апостол Андрей. Странно. До рождения государства Российского маячило еще с десяток веков. Ну да, по жребию, досталось ему нести слово Божье (опять это двусмысленное в русской семантике слово «нести») к северу от Черного моря, в скифии. Странно, между прочим, и то, что распределяя между собой страны для проповедования, апостолы как-то не учли или не сочли нужным учесть наличие Америки и Австралии. Люди – черт с ними, но Христос-то, поручая миссию ученикам своим, должен был (хоть бы от папы) знать о наличии на грешной планете нашей еще пары континентов, заселенных заблудшими душами аборигенов? Полагаю, не стоит уж так строго судить наших выдумщиков-затейников от церкви на счет русскости Андрея. Это Константинополю, дабы оправдать, подтвердить правомерность своего притязания на управление восточными приходами и аргументировано дистанцироваться от Рима, понадобилось «приписать» субтильного апостола к нашим пенатам, а мы лишь только наследовали византийскую выдумку вместе с византийской же религией, ну и доукрасили, само собой, с русским размахом живописной кисти его. Да и то. Понимая, что уж больно притянут за уши этот Андрей, наши, в конце концов, канонизируя, нарекли князя Владимира равноапостольным (и кто им дал право?) и успокоились. Впрочем, я не об этом вовсе. Просто мой герой, Андрей, был, почему-то казалось, внешне, очень похож на своего именитого тезку. Не на того бородатого старикашку, что на канонических иконах, а на субтильного белокурого (больше, наверное, рыжего) юношу, что вместе с братом своим, Симоном (Петром) закидывал сети в воды моря Галилейского, когда мимо, из Назарета в Капернаум, в пределы Завулоновы и Неффалимоовы следовал Иисус. Мой Андрей имел очень тонкие черты. Тонкий прямой нос, тонкие губы, тонкие, почти невидимые брови, тонкие скулы с тонкой ямочкой на подбородке. Тонки были его пальцы, руки, плечи… Голубые глаза его напоминали скорее море, нежели небо, ибо всегда были влажны, но не плаксивой девичьей влажностью - чувствовалась в них какая-то внутренняя сила, способность в одночасье разразиться беспощадным штормом. В довершение, фамилия его была-таки Первозванов, впрочем, к рассказу моему это совпадение отношения не имеет.
На том, однако, сходство моего героя со святым пращуром заканчивалось. В отличие от полуграмотного и недалекого рыбаря, Андрей был образован, начитан и имел воспитание если не аристократическое, то, что называется, интеллигентское. Без усилий поступив и столь же легко закончив филфак МГУ, он теперь подвизался копирайтером в средней руки сетевом рекламном агентстве (а куда еще девать филологов?), где кропал рекламные тексты и слоганы для организации максимально успешной продажи пылесосов, кетчупов и менструальных тампонов. Время от времени, ему поручали разработку концепций рекламных акций и даже кампаний, но, как это водится у нас, клиент все эти глубокомысленные изыски его зарубал, выкидывал опции ATL, а из BTL оставлял только мерчандайзинг, промоакции и пару рекламных щитов на въезде в столицу. На защиту проектов его не приглашали из-за его внешнего вида. Он никак не хотел состричь свои волнистые, до плеч, золотистые волосы и сбрить мушкетерскую бородку в виде рыжего клинышка, закрывающего его ямочку на подбородке (она ему почему-то не нравилась). В рекламе же, как и все в ней, от темени до пят, - спектакль, кукла, стакан воды и внешний вид агента должен быть безупречен и клонообразен. Представитель агентства должен быть всегда аккуратно острижен и свежевыбрит, иметь на себе строгий костюм, белую сорочку и неброский неагрессивный галстук. Слова, которые он должен произносить, тоже имеют свою палетку, свой дресс-код, так сказать. Не дай ему бог обнаружить перед клиентом большую, чем у того образованность, перегрузить речь непонятными терминами типа «аддитивный синтез цветовых сочетаний» или «адсорбционная способность репрезентативной аудитории». Надо очень тонко чувствовать (это особый дар переговорщика) интеллектуальный потолок клиента и подавать себя ступенькой ниже, дабы тот мог снисходительно поучить тебя твоей профессии. Но и здесь в поклоне нельзя перегнуться, иначе он такого наворочает…, но провальные результаты, конечно же, спишет на твой непрофессионализм и даст пинка агентству. Реклама, вообще, дело чуждое российской почве, все равно, что кактус на Селигере. Компании вкладывают в нее немереные миллионы более из игры в капитализм и цивилизацию, чем для прагматических целей; ну еще деньги отмыть, уйти от налогов, федеральных и бандитских: «Куда деньги дел?» - «Да все реклама сожрала». Рекламная кампания, это как строительство дороги. Положил асфальт – блестит серым зеркалом на лукавом солнце, а сколько под ним вбухано? двенадцать слоев, по современной технологии (как числится по смете), или на штык ворованного гравия? – бог ведает.
М-да. Так почему ж чуждое? Уж и не знаю почему, да только покупки наш потребитель делает исходя из чего угодно, только не из хрестоматийной логики рекламного поведения продавца. Не миллионные затраты, не полуголые попки и зазывные глазки, но одно лишь грамотно подобранное слово действует на нашего покупателя и еще слух и молва, которые тоже суть слово. Русский человек во все времена был подвластен и послушен единственно слову. Не жестокости равноапостольного князя Владимира загнали народ в православие, но слово; не гонения и казни Петра вернули старообрядца в «правильную» церковь, но слово; не красный террор и сталинский ГУЛАГ заставили советских людей поверить в коммунизм, но слово. Стакан пустой воды.
Семинар
Шло обычное понедельничное расширенное совещание руководителей департаментов и отделов с привлечением специалистов среднего звена. Андрея тоже позвали. Слово держал генеральный директор агентства, мужчина средних лет и холеного обличья с бородкой столь аккуратной, что видно было – в день полчаса, не меньше, на уход за такой и с звучной немецкой (а для России и вовсе, благодаря г-же Лиозновой, особенной) фамилией Мюллер. Звали его, впрочем, вполне обыденно, Алексей Аркадьевич, ибо был он из немцев поволжских. В пространстве агентства, между рядовыми служащими, он звучал просто гер Мюллер, если уважительно, но чаще с иронией - А-А. О том ему было ведомо, но человеком он был незлобивым и смотрел на такое даже с одобрительным снисхождением, ибо агентством он не руководил - он им просто владел. Управление же целиком было сосредоточено в железных руках исполнительного директора, Наины Францевны Сторуковой. В народе ее звали просто Наина. Благодаря Пушкину, этого было достаточно, чтобы передать характер сорокалетней тощей и злющей валькирии. Не знаю, что говорил Ломброзо о преступниках и их внешности, но в том, что есть прямая связь между комплекцией и характером женщины, я не сомневаюсь. Вы встречали добрую тощую старую деву? - Лето на исходе, господа мои, - Алексей Аркадьевич сидел во главе (если можно найти таковую у круглого) стола, откинувшись на спинку кресла и скрестив руки на груди. – Вот-вот проснется от летней спячки наш кормилец, наш благодетель, его величество клиент. Нам необходимо почистить наши зубы и сделать гимнастику нашим языкам. Фраза была понята аудиторией весьма двусмысленно, отчего женская ее составляющая подернулась розовым. - Так вот, - не заметил легкого замешательства Алексей Аркадьевич, - здесь мы еще как-нибудь встрепенемся, но меня беспокоит состояние гигиены нашей региональной сети. На местах, как мы с вами знаем, лень не просто произрастает, она там цветет буйным цветением и, уж и не знаю каким ветром или каким волшебством, телепортируется от филиала к филиалу с мифической быстротой. Даже Санкт-Петербургский и Екатеринбургский наши отделения склонны сидеть скрестив руки на пузе, - тут он, немного смутившись, сел прямо, расплел свои, и положил их на стол, - и ждать подачек из Москвы. Они отлично понимают, что агентство не может держаться наплаву без региональной поддержки широкомасштабных кампаний и лезут прямо-таки на шею, - тут он звонко похлопал себя ладонью по затылку. - Они регулярно получают зарплаты, пишут нам липовые отчеты, а так же, присылают совершенно нелепые брифы на нелепые же тендеры, будто нам своего д…, своих тендеров мало. Я намерен это положение вещей прекратить и исправить, для чего мы решили провести здесь, в Москве, где-нибудь в одном из Подмосковных пансионатов, семинар для руководителей всех филиалов. Организацию, естественно, поручаю вам, Алла Борисовна, - обратился он к директору департамента по работе с регионами. Аудитория удовлетворенно зашелестела своими болкнотами и заерзала на своих стульях. Дело в том, что такие семинары неизменно устраивались раз в год. Они всегда приходились на конец августа, на начало золотой осени и превращались в настоящий праздник бесшабашного веселья, безудержного пьянства и разной глубины флирта. Гостеприимные столичные хозяева и хозяйки расслаблялись на провинциалках и под провинциалами, ну а те, в свою очередь, разыгрывали свой билет переселиться (чем черт не шутит) в столицу законным, добровольным или по беременности, браком. Длились такие семинары три дня и воспоминаний от них (хотя бы у регионов) хватало на весь год. - Знаю, - поднял руку Алексей Аркадьевич, останавливая одобрительный гул, - знаю о чем вы подумали. Ну так вот, господа мои, подумали вы мимо. На этот раз мы проведем серьезный и чисто научный, методический семинар. Во-первых, женская и мужская, так сказать, части населения будут расселены в два разные корпуса и встречаться вы будете только в конференц-зале и столовой. Во-вторых…, - снова ему пришлось поднять руку, останавливая теперь уже неодобрительный ропот. - Во-вторых, на время проведения семинара, вплоть до финального банкета, бары пансионата будут отпускать только бутерброды и соки. Спиртного не будет, - теперь ему пришлось поднимать уже обе руки. – И последнее. Тише, тише. Последнее. Каждый департамент должен подготовить вдумчивый, с примерами и иллюстрациями доклад о правилах рекламного поведения, анализа и отчетности о проделанной работе для обучения специалистов филиалов. Ваши презентации в Power Point должны пройти через оформление в креативном департаменте и не позже утра четверга быть на сервере в уже созданной там директории «Семинар». Пометьте себе, Владимир Владимирович, и поручите вашему копирайтеру проверить в докладах грамматические ошибки - порой мне, немцу, стыдно читать.
Андрея передернуло. Стоило учиться филологии пять лет, чтобы расставлять запятые в галиматье, которую ему пришлют. Большинство руководителей департаментов агентства были не в ладу не только с орфографией и пунктуацией. Бесспорно зная, о чем пишут, они вовсе не умели это стилистически грамотно изложить, построить хоть сколько-то воспринимаемую конструкцию документа. Он пробовал, он проводил семинары-ликбезы с руководителями, но те смотрели на него исключительно, как на яйцо, наставляющее куриц. Когда же он, как можно мягче, стараясь не задеть самолюбия «писателя», пытался поправить, то навлекал на себя праведный гнев и обвинялся в непонимании предмета. «Причем тут!.. А!..», - махал он рукой и возвращал ущербную правку.
Факультет филологии нужно закрыть к чертям. Из всех ненужных наук на земле, эта – самая ненужная. Он, факультет этот, принудительно плодит людей бесполезных и, при этом (или в силу этого), глубоко несчастных. Во-первых, им нет на этой земле (на русской земле, уж точно) никакого применения. Несмотря на бесчисленное количество издательств, от желтых до научных, и просто типографских цехов, те не считают теперь нужным нанимать нечто грамотное и платить ему за то, что оно будет редактировать и корректировать тексты, которые и так купят и съедят, перепутай ты хоть половину букв. Их девиз: «Пипл хавает». Идти в учителя? Они получают меньше, чем одноклеточные охранники их школ. Репетиторство? Если есть деньги, ребенок и так, и без знаний поступит. Редакции радио и телевидения? Туда принимают по признакам свойства далекого от качества диплома, но близкого к качеству паспорта и родословной. Ну ладно. «Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция – не нужно топить». Можно применить себя в чем-нибудь попроще, в конце концов. Специалист по подбору персонала, маркетолог, переводчик. Но есть и еще одна неодолимая беда. Факультет «дарит» своим слушателям, помимо ненужных никому, кроме них самих, знаний и стопроцентный, так сказать, слух на фальшь языка, а это смерть. Со всех сторон, изо всех щелей льется в их беззащитные, изнеженные в Alma Mater грамотной речью уши исковерканный, истерзанный, словно в подвалах инквизиции, огегемоненный, одомохозяенный, обадминистративленный, оматерщиненный, обинтернеченный несчастный русский язык и они испытывают при этом боль буквально физическую. Телевизор? Я уж не говорю о быдлоадаптированных рекламных сообщениях роликов. Пусть. В конечном итоге, первый закон рекламы – быть адекватной либо глупее ее потребителя, но дикторы новостных программ, серьезных тематических передач… Им ведь тексты кто-то да пишет? Проверяют? Неохота мараться примерами. В конце концов, русский язык и сам порой в неведении на счет правильности иных ударений, чехарды с «Е» и «Ё» и произношения иностранных слов и названий. Скажу только, что очень им, филологам нашим, сочувствую. Им, да и всем кроме них, которым тоже больно, ибо язык – калька нации. Если нация развивается, развивается и ее язык, если деградирует, то первый признак, по которому можно это заметить, вовсе не пустой кошелек обывателя, нет – пустой его язык…
Андрей мотнул головой, стряхивая тяжкие мысли. - Таким образом, - заключал, тем временем, Алексей Аркадьевич свою речь, - семинар пройдет с пятницы по воскресенье, через две недели. Далее, Наина Францевна, текущие вопросы можете обсуждать без меня. С этими словами гер Мюллер встал и вышел из переговорной. - Алена Юрьевна, - зазвучал металлический голос Наины, – прошу вас, отчет по Совлинку. Надеюсь, вы читали их претензии по последней акции?
Соня
Серое безрадостное утро сочилось промозглым своим туманом в запыленное окно офиса на десятом этаже дома №119 по улице Уральской (Северная дамба) в городе Перми. Из окна этого открывался печальный вид на унылый урбанистический пейзаж, на неуместный в православном трехсотлетнем городе русского сказочника Бажова шпиль соборной мечети, на крашеный в белую кость скелет телебашни, на мутноводную Каму и неприютное Егошихинское кладбище. Хоть сейчас оно и было скрыто за густой летней зеленью, но Соне казалось, что над кронами деревьев его вздымается выше неприветных свинцовых облаков его могильный дух. Московское рекламное агентство «Синий Пеликан» снимало для своего пермского филиала комнатенку в десять квадратов у местной радиостанции «Альфа», которой, от случая к случаю, подкидывало заказы на прокат аудио-роликов в рамках той или иной акции. Соня Шведова была здесь и генеральным директором, и главным бухгалтером, и секретарем-референтом, и уборщицей. Три года назад она закончила Московский инженерно-строительный и…, не зацепившись обручальным кольцом за прохиндея-преподавателя сопромата, пусть и страшненького, но москвича, сделала аборт и отправилась обратно в свою, и ранее-то нелюбимую, а теперь совсем уж ненавистную Пермь. На последнем курсе случилось ей подрабатывать промоутером в одной из акций «Пеликана». У нее даже остался на память костюм оливки из майонеза «Кальве». Алексею Аркадьевичу девушка почему-то приглянулась и в следующей акции Соня уже выступала в роли супервайзора. Здесь она проявила себя дотошным и исполнительным организатором. Когда же стало ясно, что ехать ей теперь восвояси, гер Мюллер и предложил несчастной неудачнице-провинциалке возглавить Уральский филиал «Пеликана». Это было слабым утешением для девушки, что уже не мыслила себя вне столицы, без столицы, но, тем не менее, это все-таки была реальная работа, гарантированная зарплата и звучная должность на визитной карточке. В глубине души, Соня надеялась, что служебные хлопоты и время вылечат ее от этого неоригинального, но безумно-неодолимого желания стать москвичкой, однако, видимо, где-то еще глубже, может уже и в самом подсознании зацепилась у нее эта мысль ржавым якорем о склизкое дно Москвы-реки. Плюс к тому, нечастые, но регулярные виртуальные сношения с московским офисом, а иногда и командировки в столицу, постоянно напоминали ей о мечте ее студенческой юности. Настойчивые ухаживания редактора местной радиостанции, человека весьма приличного и состоятельного, она с такой же настойчивостью отсекала и, вообще, (верите?) три года не имела секса вовсе. Для такой своеобычной красавицы, какой была Соня, это было, как минимум, странно, но мы с вами, зная ее тайные упования, назовем это таки паранойей. Соня действительно была весьма эффектной девушкой. Она была тоненькая и стройная, как тростинка, носила короткую прическу каштановых волос, чуть вздернутый ее носик был слегка взбрызнут обаятельными веснушками и вкупе с озорными (когда случалось рассмеяться) зелеными, даже малахитовыми глазами, создавал образ эдакого шаловливого мальчугана. Смеялась, правда, Соня все реже и реже.
Так получилось, что в Москве она не была уже целый год. Мелкие малобюджетные, но в большом количестве, акции доставляли много хлопот, мало денег и, черт возьми, не давали ни малейшего повода для служебной командировки. А так хотелось. На последнем семинаре, прошлым летом она танцевала на прощальном банкете с импозантным руководителем креативного департамента, Владимиром Владимировичем Стасовым, москвичом, вдовцом и с взрослыми детьми, что с ним уже не жили. Она его полюбила. Нельзя провинциалке не полюбить человека с такими параметрами. Но, к сожалению, род деятельности ее филиала никак не пересекался с деятельностью креативной службы агентства и повода списаться с ним хотя бы по работе у Сони не находилось. Региональный семинар оставался единственным предлогом и способом увидеться вновь, но Москва безмолвствовала.
Резко зазвонил телефон. Соня вздрогнула от неожиданности и, раздосадованная прерванным полетом своих мечтаний, вернулась от серого окна к своему столу. Ответила, послушала две минуты, чуть ли не крикнула: «Конечно буду», бросила трубку и закрыла лицо руками. Когда она отняла их, глаза ее сияли весенним солнцем так, что, казалось, освещали унылую ее комнату. Семинар! Семинар в Москве! Соня забегала по комнате, будто что-то потеряла. Наконец она поняла, что ищет, схватила свою сумочку, проверила наличие карточки Виза и бросилась вон из офиса. В дверях она столкнулась со славным парнем, редактором Славиком. «Привет, Соня, - расплылся он влюбленной улыбкой. – Хотел спросить, что ты сегодня вече?..». «Магазины! Магазины! Магазины!» - удалялся ее радостный крик. Она, не имея терпения ждать лифта, уже летела обезумевшей камской чайкой вниз по лестнице. Славик стоял, раскрыв рот на незаконченном вопросе, и улыбался. Ах, как он ее любил…. Думал, что любил, ибо пил он стакан пустой воды.
Маша
«Милый, любимый навсегда мой друг, хоть Ты и не знаешь об этом. Как ясен, как божественен день, что освещает Тебя, чтобы я могла вновь увидеть Тебя! Как ужасна, как неумолима и беспощадна ночь, что скрывает от меня Твой образ! Милый, уютный, сильный, красивый, умный! Мой! Всякий раз, что вижу Тебя, слышу Твой голос, ловлю на себе Твой, ничего не знающий о моей любви взгляд, сердце мое разрывается от счастья, но… наступает вечер и горе разлуки, горе, способное убить, не убивает лишь потому, что обнимает меня надежда увидеть Тебя завтра вновь, слышать Тебя, подчиняться Тебе, служить Тебе, умереть за Тебя…».
Ну и так далее. Маша, юная сотрудница (еще и двадцати не исполнилось) креативного департамента, была тайно влюблена в своего шефа. Дело началось с того, что Владимир Владимирович, мужчина в летах, вдовец, с сединой и взрослыми, старше ее, детьми, от чистого сердца, где-то даже по-отечески, помог ей, студентке всего лишь второго курса вечернего отделения дизайнерского факультета института легкой промышленности, ничего толком не умеющей, занять вакантную должность дизайнера дизайн-студии своего департамента. Более того, он пробил ей оплату обучения за счет фирмы, взамен лишь на подписку, что по окончании института она отработает вложенные в нее средства. Имея на руках тяжелобольную мать и сильно пьющего отца, девочка с раннего детства не знала ни материнской ласки, ни отеческой поддержки. С самых нежных лет своих она пробивалась по жизни сама. Сама выбрала будущую профессию, сама поступила, сама нашла работу ассистента в рекламном агентстве, все сама и вот (это мог устроить только увидевший ее страдания Бог, думала она), Бог послал ей настоящего отца. Но, так она относилась к нему недолго. Юношей в ее жизни не случилось и более всего потому (вот ведь пинает иных из нас судьба!) что она, еще в шестом классе попала на своем велосипеде под машину. Все обошлось, но вот щека…, правая щека ее была не изуродована, но машина протащила девочку ею по асфальту пару метров. В общем, будучи весьма симпатичным белокурым ангелочком с серыми с поволокою глазами и точеной фигуркой, она страшно комплексовала своего шрама и даже если ребята оказывали ей знаки внимания, замыкалась, уходила в себя и… Но соки…, соки жизни… Она полюбила своего благодетеля вовсе не как отца. Любое свободное свое время она посвящала письмам. Полагая, что никогда их не отправит, она давала здесь волю своим фантазиям безо всяких границ. Слог был порой чересчур витиеват и напыщен, порой излишне и неумело эротичен, но это была вся, что ни есть, ее душа, вся, без клочка одежды. - Маша. Услышала она за спиной Его голос и быстро переключила на мониторе Word на Corel. Краска залила ее лицо и шрам теперь стал виден совершенно отчетливо, потому, что он не краснел. Она это знала, от чего покраснела еще больше. - Что у тебя сейчас? - Флаеры для промоакции Ферреро Роше. - Долго? - Уже готовлю оригинал-макеты. Два часа еще, Владимир Владимирович. - Заканчивай и переключайся на доклады к семинару. Будешь работать в паре с Первозвановым. За ним тексты, за тобой оформление. Он тебе все расскажет. Срок – вечер среды. Лучше, середина дня. - А что за семинар, Владимир Владимирович? - Да очередные выброшенные деньги. Лучше бы дали на барабанный сканер. Региональный семинар агентства. В общем, поить бездельников-провинциалов, но решение принято и доклады департаментов должны быть оформлены в лучшем виде. Помни. Любая работа. Пускай стыдятся другие, но свою ты должна исполнять так, чтобы и через сто лет не было стыдно, хоть даже это и реклама вибраторов… Ой, прости, - смутился шеф своего цинизма, покашлял и погладил Машу (он-то ведь относился к ней, как к дочери) по голове, от чего та теперь побледнела, как мел. – В общем, Котову я сказал, что снимаю тебя с прочих работ до пятницы. Наверняка будут коррективы. Работай. Маша лишь формально подчинялась Котову, руководителю дизайн-студии. На самом деле, она почти всегда работала напрямую с Владимиром Владимировичем. - А…, - не удержалась Маша, взволнованная зародившейся тайной мыслью, - а когда сам семинар? - Через две недели. Работай. «Две недели, две недели, - застучало в ее белокурой головке. - Боже! У меня же ничего нет надеть! Плевать. Задержу плату за квартиру (она снимала в Бутово - из Подольска не наездишься, да и учеба на вечернем не оставляла выбора). Не выгонит же она меня на улицу. Две недели! Через две недели все решится. Не могу я так больше жить. Пусть хоть выгонит потом, только бы какой-то берег. Две недели…». Остаток дня она исполняла работу механически, благо, на препресс творчества не нужно. Правда, необходима сосредоточенность, которой не было, потому, что мысли ее сейчас были в магазине.
Андрей
Так случилось, что к двадцати пяти своим годам Андрей был… девственником. Как такое случилось? Да как в тысячах подобных случаев. Тоненький и тщедушный, Андрюша в школе не привлекал внимания девочек, даже и страшненьких. В институте, имея те же телесные недостатки, он был, тем не менее, лучшим в учебе, пользовался уважением как студентов, так и преподавателей и это, видимо, компенсировало ему недостачу известных эмоций и гасило тестостерон. Все его либидо было «перенаправлено» на науку. Но наступила взрослая жизнь. Жизнь, которая безжалостно раскрыла ему истинную цену его красного диплома. Держали его на фирме больше из требований меблировки, из правил игры. Если ты сетевое агентство, ты обязан иметь в штате хоть одного копирайтера. Правильнее, на каждого арт-директора проекта положен свой копирайтер, но это по хрестоматии, а так…, ну хотя бы один. Осознание своей никчемности вернуло ему и его старые комплексы по отношению к женщинам. Он не нужен ни как специалист, ни как мужчина. «Мужчина состоит из мужа и чина», - с горечью вспоминал он Чехова. – И чин у меня липовый, и муж я никакой». Самоистязания подобного свойства имеют за собой следствие двоякое. С одной стороны, внутренняя частота колебаний (говоря языком физики) совпадает с, как правило, провоцируемой ею же (чаще надуманной) частотой внешней, что приводит к пиковому, резонансному усилению идей по сути ничтожных. С другой стороны, как психологический ответ - обострение ненависти к окружающему миру. Рассудок Андрея еще не достиг подобных аффектов, но неизбежность взрыва в таких случаях – вопрос времени. Это все притом, что, исключая, может быть, хилость сложения, которая, в общем-то, сегодня не так уж мужчине и вредит, Андрей был, можно сказать, красив. А женщине, чаще, и этого не нужно. Получив задание от шефа, он подошел к Маше и тихо покашлял. - А, Андрей? - оглянулась Маша. – Я почти закончила. Сейчас отошлю Ферреру Котову и я вся твоя. Фраза была рабочей шуткой, но, учитывая психическое состояние моего героя, привела его в замешательство. - Да я, Маша…, я…, Владимир Владимирович сказал… Я могу и позже. Все равно никто еще ничего не прислал. - Да садись ты уже, Андрей, - с удовольствием отметила она про себя смущение филолога и подкатила стройной босой ногой своей (когда она работала, то сбрасывала туфли) пятиколесный стул слева от себя. Когда посетители сидели слева, она чувствовала себя совершенно спокойно, ибо ахиллесовой пяты ее видно не было. – Сеть что-то сегодня, как черепаха. Пока пересылается, расскажи, в чем там дело. Несколько успокоившись, Андрей сел на предложенный стул и даже положил ногу на ногу. - Видишь ли, Маша. Департаменты готовят доклады к семинару. Вот. Они будут присылать нам их набранными в Word-е, я буду их причесывать стилистически, так сказать, ну и ошибки там, а ты должна потом все сконвертировать в Power Point ну и иллюстрации. А-А сказал, что, на сей раз, пьянок не будет, все чинно, по-научному. Будто бы как… - Ты будто бы как огорчен? – улыбнулась глазами Маша, передразнивая Андрея. - Вообще, я не пью, но мне весело смотреть, как глупеют на глазах умные люди. По-доброму весело, потому, что и глупеют они весело, и чушь, что они несут, тоже веселая, безвредная. - А драки? Вы же, мужики, без драк пить не умеете, – заинтересованно посмотрела Маша на Андрея. В сущности, за два года работы в одном подразделении, она впервые говорила с ним на отвлеченную тему. - Ты знаешь, что у горилл дело до драки доходит крайне редко. Они раздувают щеки, выпячивают грудь, показывают зубы и громко кричат. В 99-и из 100 побеждает та особь, что артистичнее напугала другую. Так и пьяные драки. В них много пыли и мало дела. А если уж и дошли до кулаков, то бьют – не бьют, а обозначают. Нет. Пьяные драки - тоже весело. К тому же, французы говорят, что у пьяного и влюбленного есть свой ангел хранитель, причем общий, так что травм почти и не бывает. - Ты считаешь, что пьяный и влюбленный - одно и то же и это весело? – совсем заинтересовалась Маша. - Так считают французы, - полностью было оправился от смущения Андрей. – А весело? Ну это уже по свойству транзитивности. Если влюбленный равен пьяному, а пьяный, это весело, значит и влюбленный - тоже весело. Маша вдруг опечалилась. Конечно, когда она улетает за облака в своих мечтаниях о Владимире Владимировиче, ей радостно, ей весело, она пьяна. Но стоит спуститься на землю, осознать разницу в возрасте, в статусе – хоть в омут. На самом деле, она несколько расстроилась, что спиртное будет под запретом. Если бы было вино, то и сам предмет ее любви стал бы раскованнее, да и ей бы понадобилась добавленная, так сказать, смелость. То, что она задумала, настолько для нее важно, что любая помощь, даже самая незначительная, даже пусть где-то и нечестная – все будет оправдано целью. - Ты говоришь, что не пьешь, Андрей, - задумчиво произнесла Маша. – А Любовь? Любить-то ты любишь? Андрей покраснел, заерзал на стуле, поменял переплетение ног, вернул обратно. Ладони его вспотели. Такой вопрос, как ни странно, он получил впервые и с удивлением обнаружил, что не задавал такого даже сам себе. Всякий раз, когда ему являлось желание, когда нравилась какая-нибудь девушка, он в страхе гнал от себя эти мысли, как это наверное делают служители церкви, всерьез полагая, что мысли эти (какая глупость) от сатаны. Но Андрей не верил ни в бога, ни в черта. Так зачем же он душил в себе эти прекрасные сентенции? Страх. Страх быть отвергнутым для мужчины сильнее желания быть любимым. Убедив себя, что будет отвергнут всенепременно, всегда и всякой, он и закрыл двери для любви. Страх. Вот что теперь представлял из себя мой Андрей. Глаза его бегали, словно за ними кто гнался и останавливались на чем угодно, только не на глазах Маши, которая смотрела сейчас на него с пристальным вниманием исследователя или инквизитора. О чем она думала? Проанализировав это замешательство, правильнее сказать, панику, Маша вдруг отчетливо (вот ведь, женщины!) поняла, решила для себя, что поняла - Андрей влюблен и влюблен именно в нее. «Не знаю, как такое возможно, но это факт, - рассуждала маленькая львица, - и ведь Андрей единственный мужчина, перед кем я не стыжусь своего шрама. Почему? Потому, что он такой же закомплексованный, как я и, похоже, ему совсем наплевать на мое уродство, он его не видит». - Ну ладно, прости, - примирительно сказала Маша и положила свою ладонь ему на колено, от чего тот почти потерял сознание. – Это был бестактный вопрос. Как только поступят первые материалы, пересылай их мне и приходи, обсудим дизайн презентаций. Я пока займусь общей подложкой и титулами. Андрей даже не кивнул. Он просто молча встал и, как сомнамбула, прошел к своему столу. Маша счастливо и озорно улыбалась себе самой. Эта нечаянно обнаруженная (конечно, выдуманная ею) любовь Андрея, вдруг придала ей сил и уверенности в себе. Решено. На семинаре она сделает признание Владимиру Владимировичу и будь, что будет. А пока…. Маша раскрыла свою секретную папку с любовными письмами-фантазиями, коих уже набралось больше сотни, выбрала одно (благо, в письмах своих она никогда не называла предмет своей любви по имени), зашла на анонимную почту на Яндексе, чтобы не было совсем уж понятно, от кого письмо, набрала электронный адрес Андрея и…(какой бес живет в женщинах?) нажала Enter. Стакан пустой воды был наполнен.
Наина
Наина стояла обнаженной перед зеркалом в ванной и с тоской в глазах разглядывала свое, будто завяленное в коптильне, тело. В молодости она была стройна и даже привлекательна своими голубыми глазами, пышными черными волосами и искренней улыбкой. Но, с годами, тело ее высохло, обнажив торчащие теперь анатомическим театром кости плеч, ключиц, локтей, таза и коленей. Голубые глаза ее сделались теперь холодными, как сталь или стекло, волосы не поредели, но, утратив свою пышность и волнистость, стали прямыми и жесткими, уголки рта сползли вниз, образовывая перевернутую подкову так, что даже если случалось ей улыбнуться, рот, максимум, превращался в ровную, параллельную горизонту щель. К некоторым достоинствам, с натяжкой, конечно, можно было отнести непонятно с каких гормональных заскоков выросшую гораздо позже после молодости грудь. Но кожа… Серая, несвежая уже кожа портила и это. Лишь одно не тронуло в ней беспощадное время - ее зубы. Они были ровны, белы и их до сих пор было тридцать два. Беда была, однако, в том, что Наина никогда не смеялась, а если и открывала рот широко, то лишь когда орала на опустивших глаза подчиненных, так что, это единственное, пожалуй, достояние ее оставалось втайне. Пенная ванна наполнилась, Наина выключила воду, села в нее, затем легла и закрыла глаза.
- Владимир Владимирович, задержитесь на минутку, - обратилась она к креативному директору, распуская какое-то вечернее совещание с полгода назад. – Я хочу с вами поговорить. - Слушаю, Наина Францевна, - вернулся за стол Владимир Владимирович. - Наина, Владимир. Зовите меня Наиной в нерабочее время, - она вышла из-за своего генеральского стола и села на соседний с Владимиром Владимировичем стул. - Хорошо, Наина, - не смутился, но несколько удивился креативный директор. – Слушаю вас. - Тебя. - Хорошо, - пожал он плечами. Все равно, в душе он ее и так называл по имени и на ты, правда, без уважения. - Слушаю тебя, Наина. - Меня никто здесь не любит. Меня все ненавидят, - начала она без подготовки. – Мы с тобой работаем вместе уже пять лет, ты меня знаешь от и до. Скажи, почему так? - Потому, что вы…, ты на своем месте, Наина - просто ответил Владимир Владимирович. - И все? - Этого достаточно, чтобы вызвать ненависть. Всем любезный генерал, отец, так сказать, солдата проиграет первое же сражение. Вы бьетесь на этом жестоком рынке рекламы пять лет наравне с мужчинами, с акулами, чьи челюсти жалости не знают. Не удивительно, что в мужской драке и вам приходилось перекусывать чужие глотки. Это накладывает отпечаток жесткости, точнее, воспитывает жесткость, которая неминуемо, с необходимостью отражается и на своих. Мы теперь канонизировали Александра Невского, причислили к лику святых, но лишь летописцу известно, каким жестоким был, точнее, вынужден был быть этот человек. Мы считаем Александра Македонского величайшим полководцем, но и Сталину не снились те зверства, что он применял по отношению к не подчиняющимся народам. Удел полководца – ненависть, рождаемая страхом и одиночество, рождаемое ненавистью. Наина встала и подошла к стеклянной стене своего кабинета, через которую, как на ладони, как поле битвы, был виден весь офис. Там копошились, собираясь с работы домой, ее солдаты, которых она, пожалуй, презирала столь же, сколь они ее ненавидели, но сейчас на глаза ее навернулись слезы. Она уж и не помнила, когда плакала в последний раз. Когда расшибла коленку в третьем классе? Ей не хотелось обнаружить своей слабости. Не поворачиваясь, она произнесла: - Спасибо тебе, Володя. Отныне, Забудь мое отчество. Только Наина. При всех. Я настаиваю. - Хорошо, Наина, - пожал плечами новоиспеченный Володя и стал подниматься. - Постой, поди сюда, посмотри, - позвала она его к стеклу. – Видишь? Шесть часов, и все, как муравьи на закатное солнце, а твои-то сидят. Почему? - У них есть работа, Наина. Сдаем большой бренд-бук. Дело несложное, но хлопотливое. - У всех этих, - нервно махнула она на собирающихся, - тоже есть работа! Но их словно ветром несет, а твои сидят. Сидят потому, что уважают тебя, а меня лишь ненавидят и боятся, боятся и ненавидят, - в голосе ее звучало нечто похожее на отчаяние. - Наина, - мягко произнес Володя. – Моя и твоя мера ответственности несопоставимы. Легко руководить Швейцарией или Лихтенштейном – легкие подзатыльники и куча подарков. Другое – Россией, где ослабь руку – и тебе ее откусят. Не сравнивай и смирись. - Спасибо тебе, - развернулась к нему Наина, решившись показать свои заплаканные глаза. – Теперь ты видел мою слабость. Оставь это в себе и между нами, - она положила ему на грудь, на сердце свою ладонь. – Обещаешь? - Обещаю.
Не случилось выйти Наине замуж? Что ж. При ее характере мудрено, если б иначе. Однако, старой девой (как я, грешный, оклеветал ее вначале своей сказки) она не была и мужчин в своей жизни знавала. Но почему же после того разговора она словно лишилась девственности? Не насильно, нет, по своему желанию и даже с восторгом. Он будто приоткрыл в ней еще одно ее я. Гробницу, где спала настоящая, способная на любовь, слезы и самоотречение, женщина. Наину передернуло от холода. Ванна остыла. Она вылезла из воды, обтерлась полотенцем, надела халат, села на табурет перед зеркалом и закурила. В глазах ее снова стояли слезы. «Семинар, - прошептала она одними губами. – Пусть там все и свершится». Полюбила ли она его? Не думаю. Он ведь даже и не пожалел ее, что вполне могло бы спровоцировать иллюзию. Он просто был честен и искренен, и, уж конечно, вряд ли хотел вызвать в ней нечто похожее на любовь. Если нам не дают стакан пустой воды, мы его наливаем себе сами.
Владимир Владимирович
Владимир Владимирович поднялся на лифте на седьмой этаж дома номер 21 по улице Нагорной, подошел к двери своей квартиры, достал ключ и вдруг застыл. Будучи человеком творческим, Владимир Владимирович Стасов уединение очень любил. Когда дети выросли, оперились и разлетелись из отчего гнезда, он получил это уединение в полной мере и, избавившись от забот о деньгах и потомстве, стал наконец счастлив вдвоем со своею супругой. Но… супруга его предала. Она умерла. Угасла тихо и быстро. Чертов рак. В тот день он пожалел, что не верил в Бога. Некому было слать проклятья. Абстрактной Судьбе? Да нет. У того, кого пинаешь, должно быть лицо. Может затем и нужен Бог? Так или иначе, но уединение его превратилось в безысходное одиночество, а это совсем другое. Дети разлетелись так далеко, что и не докричаться. Женщины? Что-то случилось с ним. При жизни супруги он, случалось и подгуливал на стороне, чисто из физиологии – не разврата, но теперь, вот уж пять лет… Владимир Владимирович вернул ключ в карман, но продолжал стоять перед дверью не желая, не решаясь войти в свою келью отшельника. Вдруг его словно кто толкнул. «Боже! сегодня 16-е августа! – окатило его воспоминаниями. – Сегодня же тридцать лет! Было бы тридцать, - поправил он себя». Они лишь справили серебряную свадьбу и… через месяц она умерла. Он снова достал ключ, открыл квартиру, бросил на банкетку портфель, прошел в гостиную и достал из серванта пачку денег.
Владимир Владимирович сидел за барной стойкой какого-то, наугад выбранного им кафе на Тверской и сильно пил коньяк. Вначале он хотел поехать в «Прагу», где тридцать лет назад была сыграна его с Таней свадьба, но потом понял, что сердце его не выдержит этих воспоминаний. Выйдя на Боровицкой, он не пошел по Арбату, а, свернув на Моховую, опал на Тверскую, где и расположился в случившемся под руку ресторанчике. Приняв уже прилично, он вдруг поймал себя на том, что буквально заставляет себя вспоминать Таню, что, на самом-то деле, той боли, что он испытывал пять лет назад, уже нет. И, что самое поразительное, нет уже давно. Что траур, в который он облачился тогда, в проклятом сентябре проклятого года, лишь маскарад, тесные доспехи, ненужный пояс верности, стакан пустой воды. Сперва испугавшись такого своего неожиданного открытия, он, махнув еще пару коньяка, начал понемногу приходить в себя и будто мутная пелена медленно начала сползать с его глаз. Он начал видеть как-то иначе, прагматически, что ли. Да нет, не то. Просто как будто стал просыпаться от пятилетнего летаргического сна.
Владимир Владимирович огляделся. В сумеречном освещении кованых канделябров ресторана обнаруживалась живая жизнь. Вот громко, не ведая воспитанности, веселится компания студентов. Наверное приехали с летних заработков и теперь просаживают все до копейки, как и следует поступать московскому студенту (а ведь столько было планов на нужные покупки). Вот угрюмые обрусевшие четыре мясистоносые нацмены молча поглощают водку с шашлыком. Почему обрусевшие? Не столько потому, что мусульманам Коран запрещает спиртное, сколько потому, что только мы запиваем шашлык водкой (или закусываем водку шашлыком? Тут и не разберешь, что за чем). Вот влюбленная парочка. Он держит в своих горячих ладонях ее нежную руку и, перегнувшись через стол, шепчет ей слова любви и клятвы в вечной верности. Врет, конечно, но сам пока этого не знает. Зато знает она. Взгляд ее больше походит на взгляд разомлевшей на солнышке кошки, которая позволяет себя гладить, пока ей это не надоело. Это очевидно со стороны, но неочевидно влюбленному. Бедняга. Через стеклянную дверь в вестибюль можно видеть, как двое разговаривают больше жестами, нежели словами и, через минуту, жесты эти перестанут быть столь безобидными. Метрдотель в «бабочке» и белом смокинге зорко всматривается в темный зал, ища, где можно поживиться. Он сейчас напоминает опытного гризли, на ловле лосося. Сосредоточен, натянут, как тетива лука. Секунда и он уже у нужного столика: «Вам что-нибудь принести?». Рядом с ним, чуть поодаль, жиденький официантишка. Он больше похож на медвежонка, который и учится и завидует старшему товарищу, что не его пока право первой ночи. Жизнь. Кругом жизнь. Владимир Владимирович изумленно выгнул брови и выпил очередную рюмку. - Здесь у вас свободно? – раздался откуда-то справа грудной женский голос, почему-то показавшийся ему знакомым. Владимир Владимирович обернулся. В метре от него стояла красивая смуглая девушка в малиновом в искру коротком вечернем платье. Черные глаза ее тоже искрились. Она наклонила головку, вопросительно указывая взглядом на свободный табурет рядом с ним. - А…, - опомнился Владимир Владимирович, - конечно, извините, присаживайтесь. Что-нибудь выпить? - Нет, спасибо, я сама, - тихо произнесла она и заказала себе мартини. – Я…, я подумала, что во всем ресторане лишь мы с вами - две минорные ноты. Так показалось. Вон видите, за столиком в углу? Парень там спит чуть не в салате. Это с ним я пришла сюда. Не понимаю даже, как я..., он для меня даже не мертвецки пьян, он для меня мертв. Девушка сделала большой глоток мартини и развернулась к Владимиру Владимировичу. - Я Таня. Таня Гудман, - протянула девушка руку, приютно улыбаясь. Раздался звон разбитого стекла. Это была рюмка Владимира Владимировича. Он раскрыл рот и окаменел. Дело в том, что его покойную супругу звали Таня Гудман.
Таня поднялась с рассветом, похозяйничала на незнакомой кухне, заварила растворимый кофе и принесла в спальню Владимира Владимировича. Тот с трудом продрал глаза. - Сколько сейчас? - прохрипел он, еле ворочая шершавым языком. - Пять. Прости, Володя. Мне нужно в консерваторию, а до того еще домой заскочить. А уйти молча, не попрощавшись, я не могла. Прости, милый. - Милый? – поднял брови Владимир Владимирович и застонал от дикой боли где-то в затылке. – Мы что? это… - Конечно, Володечка, - рассмеялась Таня. Жаль, если ты не помнишь. Ты был просто ураган. - Пять лет…, - наморщил лоб Владимир Владимирович, пытаясь вспомнить остатки вчерашнего вечера. - Знаю. Ты все мне вчера рассказал. И хоть женщина и не любит сравнений, я рада, что напомнила тебе ее и…, что сняла с тебя достойный, благородный, но не нужный тебе траур. Живи дальше, радуйся и радуй. Мне пора. Таня быстро оделась, записала что-то в свой блокнотик, вырвала листок и бросила его на подушку рядом с обессилевшей и плохо соображающей головой Владимира Владимировича. - Позвони, как-нибудь. Счастливо. Можешь не провожать…, потому, что не можешь провожать, - хохотнула Таня и выпорхнула из комнаты.
Таня
С Нагорной до Краснопресненской ехать не больше получаса. Таня не спала почти всю ночь и, надо понимать, не просто не спала. Однако, как ни устала девушка, спать совершенно не хотелось. Вагон метро был почти пуст, но она даже не села. Таня стояла у дверей, противоположных выходу, прислонившись распалявшимся все более и более лбом к вряд ли чистому, но прохладному стеклу с надписью «не прислоняться» с подтертыми кем-то буквами так, что выходило слово весьма даже неприличное и, казалось, только теперь начинала понимать, что влюбилась не на шутку. Конечно, сейчас необходимо сделать глубокий вдох и успокоиться, но ей не хотелось. Не хотелось упустить сладкие чувства, что посетили ее именно теперь, когда она покинула его дом. Что случилось с ней? Она пришла в ресторан с пьяным скрипачом-однокурсником, а ушла с еще более пьяным незнакомцем, старше ее вдвое. Рассказанная им хмельным сумбуром история о, пять лет как почившей, а теперь вдруг воскресшей, да еще в юбилей, Тане Гудман… Что это? Переселение душ? Мысля рационально, она поначалу сочла подобное чистым совпадением, но чем больше думала об этом, тем меньше оставалось в ней атеизма, да даже если б веровала, все равно мистика не в почете у церкви. Плюс к тому, она ощутила в себе неодолимое влечение к этому усталому пожилому человеку гораздо большее, нежели обычное влечение женщины к мужчине и даже, казалось ей, нечто большее, чем просто любовь. За любовью, проверенной временем, десятилетиями, если не погаснет, следует дружба. Дружба, которая куда как сильнее любви. Но ведь не прошло и десяти часов, как они знакомы, а если учесть, что Владимир Владимирович ни чёрта не помнил….
Таня вышла из метро, прошла по улице Красная Пресня, свернула на Малую Грузинскую и медленно пошла по тихой зеленой улочке, на которой когда-то жил Высоцкий. За шаг до дома поэта находилось общежитие Консерватории имени П.И. Чайковского. Солнце уже окатило розовой прохладой своей стены убогих пятиэтажек и утопающий в зелени великолепный особняк в «русском стиле» биологического музея Тимирязева. Листва была уже не то чтобы несвежа, но явно готова к осени. Птицы не то чтобы пели, но, тем не менее, еще чирикали и каркали тоже предчувствуя осень. На сердце же Тани была весна. Она подошла к рыжего кирпича пятиэтажному корпусу родного уже три года ее дома и вдруг ощутила такую тоску, которой не знавала никогда. Ей вдруг захотелось развернуться и бежать. Бежать назад, хоть без метро, хоть ногами. Бежать обратно на Нагорную, ворваться в квартиру седого затворника, броситься ему на грудь и расплакаться, разреветься маленькой, беззащитной девочкой.
Она прошла вдоль длинного унылого фасада к главному входу и увидела у стеклянных дверей «салатного» своего вчерашнего скрипача. Он сидел на холодной плитке крыльца, скорчившись в позе эмбриона (по утрам было теперь прохлдно) и спал. Таня, стараясь не цокать каблуками, попыталась прошмыгнуть мимо. Ей почти удалось, но предательской лошадью заржала входная дверь и отставной любовник проснулся. - Таня, - хрипло окликнул он девушку, вставая с земли. Был он помят не менее, чем Владимир Владимирович, но вызвал у Тани чувства диаметрально-обратные тем, что обуревали ее теперь. Омерзение. Как это странно… Как быстро меняется погода на этой планете. Слова любви, искренней, ей казалось, любви, что словно живительный ручей источали ее уста еще две недели назад, теперь казались ей скоромным грехом в Великий пост. Ее едва не стошнило от вида человека, за которого почти хотела замуж. - Оставь меня! – крикнула Таня шепотом. – Не подходи больше ко мне. Ни видеть, ни слышать… Все! Понял! Она поднималась по лестнице на свой пятый этаж и слезы заливали ее лицо. «Володя, Володечка, - шептала она, держась не за перила, а за зеленую облупленную стенку, словно пьяная. – Я люблю тебя! Люблю! Люблю!». Скажите. Любовь ли это? Или это стакан пустой воды.
Соня
Спустя два часа, Соня Шведова вернулась в офис, увешенная пакетами. Глаза ее, казалось, сияли теперь еще ярче. Еще бы. Одно дело, добрая весть, омрачаемая нетерпением предстоящего двухнедельного ожидания и совсем другое, новая одежда. Любовь, достигнутая цель…, все это здорово, но это все пусть и яркие, но разовые вспышки, тогда как покупка чего бы то ни было, даже самой ненужной безделицы, это вседневная женская радость и если кошелек ее не оскудевает, то можно, наверное, прожить и без любви. Но лучше, понятно, чтоб все сразу. Любовь, алтарь, новое платье, ребенок - вот формула женского счастья (мог напутать последовательность или, алтарь можно и без любви). Соня разложила пакеты на кожаном диване, закрыла дверь на ключ, села за стол, подперла кулачками свою стриженую головку и задумалась: «С чего бы начать?». Сначала нежно-серый с белыми вставками спортивный костюм, такая же бейсболка и кроссовки в тон им. Это для тимбилдинга. По опыту двух предыдущих семинаров Соня знала, что будут спортивные игры. Занятие глупое и бессмысленное, конечно, но если попасть в одну команду с Владимиром Владимировичем, то это может и лучше, чем целомудренный белый танец в толпе подвыпивших банкетчиков. Далее, обтягивающие черные бриджи, бирюзовый топ и бирюзовый же, в белую полоску, свитшот для тренажерного зала – вдруг он тоже там будет. Он, хоть возрастом и годится ей в отцы, но совсем же еще не старый, стройный такой, наверняка занимается спортом. А вот и белый, отливающий перламутром, купальник для бассейна. Надев его, Соня даже несколько испугалась своей смелости, но минута и она уже опять сияла. Надо только немного поработать бритвой (по-настоящему развращает не сам секс, а именно его отсутствие - женщина опускается до преступного невнимания к своему телу). И, наконец, платье для банкета - на тоненьких бретельках, полметра черного китайского шелка, ценою в месячную ее зарплату. Ну и, по мелочи, черное белье и колготы, серебряные, с малахитом, серьги, такой же кулон на тонкой серебряной цепочке и даже прозрачный, с японскими мотивами, зонтик.
«Всё это здорово, - морщила носик Соня, укладывая покупки обратно в пакеты, - но всё это аксессуары, рабочий инструмент, так сказать - оружие бессмысленное, бесполезное, если всё будет складываться не так, как хотелось бы. А если…, - тут Соня всерьез испугалась своему страшному предположению. – А если он, по каким-то причинам, и вовсе не приедет? О Боже!» Соня бросилась к столу и включила компьютер. Пока он грузился, девушка нервно стучала по столу своими музыкальными пальчиками и лихорадочно искала решения неожиданно возникшей проблемы. Нет. Ничего не остается, кроме прямого письма. Windows загрузился, Соня открыла Outlook и выбрала в адресной книге почту Владимира Владимировича (у нее были адреса всех сотрудников «Пеликана»).
«Уважаемый Владимир Владимирович…», - стерла. «Владимир Владимирович…», - снова стерла. Задумалась. Если не знаешь, как начать, то что же писать-то. Решение лежало на поверхности. Соня начала без обращения: «Прошел год, как я не видела Вас и год этот стал для меня настоящей пыткой, пыткой, растянувшейся на столетия. Думала, хотела, пыталась забыть Вас, но это оказалось выше моих сил. Я поняла, что я весь год жила только одним – ожиданием новой встречи с Вами. Еще целых две недели. Сердце мое не выдержит, потому, что безумно любит Вас».
Минут десять еще Соня сидела перед монитором, но так ничего и не нашла исправить. Наконец она решилась, уже подвела курсор к кнопке «Отправить», но вдруг отдернула руку. Нет. Нельзя со своего ящика. Пусть не знает, кто я. Любопытство не даст ему проигнорировать семинар. Соня скопировала текст и зашла на безымянный ящик. Чтобы письмо не попало в спам, в теме написала: «Креативному директору агентства «Синий Пеликан» и… отправила. «Жребий брошен», - тихо прошептала она. В дверь постучали. Соня встала и повернула ключ. На пороге стоял Славик. - Ты так быстро упорхнула, - смущенно начал он, почти не надеясь на «да». – Я хотел пригласить тебя в «Венецию». Понедельник. Сегодня там тихо и никого народу. Пойдем? - Почему нет? – весело, будто даже не отшивала такие его предложения сто раз до этого, ответила Соня. Славик взлетел к облакам, а Соне…, Соне всего лишь не терпелось опробовать свое новое платье. Какой же камень упал с ее груди. Стакан пустой воды налит и отступать ей некуда. Она чувствовала прилив адреналина в крови, да такой, что назавтра проснулась она не в своей постели, где (стыдно, конечно) представляла заместо Славика известного нам героя. Пилотный прогон.
Маша
Наверное, в силу невеликой и неглубокой ответственности перед жизнью и Богом, для мужчины холодное его одиночество еще и может вдруг обернуться приютным творческим уединением. Для женщины же, одиночество всегда остается только холодным одиночеством. Нет для нее альтернативы ни мужу ни ребенку.
Маша одиноко и зябко сидела у себя на своей съемной квартире в Бутове и мучилась совестью: «Ну зачем я, дура, отослала письмо несчастному Андрею?! Вот ведь дура! Бес меня попутал. Да еще ЕГО письмо, письмо к НЕМУ! О, ужас!». И то верно. Ну согласитесь. В искренних и девственных слезах, в божественных томлениях любви написать письмо любимому человеку и вдруг, словно шлея под хвост, отправить его первому подвернувшемуся под руку, пусть и влюбленному в нее, но нелюбимому мужчине. Я все увереннее начинаю думать, что мы только полагаем, будто принимаем решения лично. Ничего похожего. Господь устраивает все так, точно мы сами, путем сложных логических рассуждений, неимоверным усилием воли выбираем дорогу, по которой следует идти. Зачем он это делает? Из жалости. Что б мы не чувствовали себя совсем уж коровами да овцами, каковыми по сути и по его задумке и являемся. Метафора про пастыря и стадо и точна и неслучайна.
Маша раскрыла ноутбук и начала было набирать извинительное письмо Андрею. Через десять минут, почти уже закончив, она вдруг остановилась, откинулась на спинку стула и подняла глаза к потолку. По лицу ее, каминным пламенем блуждала дьявольская улыбка. М-да. Как же, на деле, трудно отказаться от чьей-либо любви к себе. Всякий человек достоин любви, но как же редко он любим. И если это вдруг случается, отказываться – все равно, что отрезать себе руку или ногу, крылья, в конце концов, которые дарит любовь. Маша закрыла файл без сохранения, на минуту задумалась и начала письмо Владимиру Владимировичу. «Уважаемый Владимир Владимирович…», - стерла. «Владимир Владимирович…», - снова стерла. – Нет. Это не письмо, а записка. К черту обращения!». «Два года…, - начала она. - Два кошмарных года я молчала, держала в себе, душила, топила, изничтожала это чувство, но оно оказалось сильнее меня. Я не могу больше так, я устала от этой борьбы, я… люблю Вас. Ну вот, сказала, а легче не стало. Почему? Потому, что не вижу Ваших глаз. Пусть осуждающих, пусть презирающих, но таких любимых глаз. Две недели. Две недели и вы вынесете мне свой приговор. Любой приговор будет для меня избавлением от пыток. Люблю и согласна на смерть». Маша, нервно, порывисто (наверное, так нажимает самоубийца на спусковой крючок) нажала «Отправить», захлопнула крышку ноутбука, бросилась на постель и зарыдала. Жребий брошен и стакан пустой воды наполнен.
Андрей
«Не знаешь, не можешь знать, никогда не узнаешь о моих чувствах к Тебе. О том, ни на что не похожем трепете, что пронизывает меня всякое утро, лишь только завижу тебя в дверях офиса. Конечно. Что Тебе в них, в этих потаенных чувствах маленькой девочки? Жизнь Твоя размеренна и предсказуема, расчерчена, упорядочена. Я же… Я мечусь по своей, как кролик в вольере. Кролик, которому никогда не принесут морковки. Которого никто никогда не приласкает и которого возьмут теплые руки лишь раз и только в день отправки его на жаркое. Прости за натурализм. Исстрадалось по Тебе сердце мое, иссохло. Как тяжко быть всегда рядом с Тобой, каждый день видеть Тебя и… не сказать, что хочется сказать, не прикоснуться, не погладить усталую голову Твою, не прижать ее к груди своей. Печать. Тяжкая печать на моих устах, пудовые оковы на руках моих. Боже! ну почему Ты не догадаешься сам! Я для Тебя маленькая девочка? Да я взрослее самой древней сотрудницы в этом офисе. С восьмого класса я несу на своих плечах груз ответственности за свою непутевую, неудавшуюся семью – больную мать и разочаровавшегося в жизни отца. Неужели! Неужели я не заслужила хоть минуты, хоть мгновения счастья! Молю Тебя, догадайся обо мне. Молю Господа о том каждое утро и каждый вечер. Нет. Не слышит. Или не хочет слышать? А Ты?».
Андрей отложил распечатку. Собственно, он, за всю бессонную свою ночь, давно знал наизусть нежное и надрывное это письмо. Но этот листок… Ему теперь казалось, что он пахнет ее пальцами и даже губами, будто он еще влажен от ее слез, хотя он знал, конечно, что сам его распечатывал и, естественно, никогда его не касалась Машина рука. «Но почему письмо пришло не с ее почты? А вдруг это не она? Вдруг совпало? Или это просто чья-то злая шутка? Шутка. Конечно, шутка. Слишком продумано, слишком образно, слишком патетично… Или правда? Господи! Да за что мне такое!», - Андрей обхватил голову руками, пытаясь унять кинжалом пронизавшую ее от виска к виску боль. Он прошел на кухню, достал из холодильника бутылку водки, что держал исключительно для случайных гостей, всегда похмельных сантехников и лечебных компрессов, плеснул в чайную чашку, плохо рассчитав количество, и махнул, как стакан воды. Боль отпустила почти мгновенно, а еще секундой позже, ему уже понадобилось прилечь. Он, и вправду, совсем не пил. Андрей, пошатываясь, прошел в спальню, лег на постель и… не заснул, но забылся сладким видением. Привиделся ему пустынный берег лазоревого моря. Он сидит в позе Врубелевского демона на золотом песке у самой воды и завороженно вглядывается в горизонт, где вот-вот поднимется нежно-розовое дневное светило. Он почему-то очень волнуется. Его не покидает чувство, что этот, именно этот рассвет почему-то очень важен для него. Солнце уже вынырнуло по пояс своего огромного диска, проложив розовую дорожку прямо к его ногам. Вдруг вода взволновалась и из нее появилась сначала голова, потом плечи, стан какой-то обнаженной девушки. В контражуре лица было не разглядеть, но Андрей почему-то знал – это Маша. Маша медленно вышла из воды на берег и села у его ног в волнах нежного прибоя. В руках она что-то держала. Это был… стакан воды. Она медленно протянула его Андрею: «Пей. Пей, Андрюша. Это моя любовь». На работу он сегодня проспал.
Наина
Наина вернулась домой совершенно разбитая. Она совсем уж и забыла, как утомительны все эти процедуры. Эти эпиляции, маникюры-педикюры, маски, массажи, выщипывания бровей… Под феном в парикмахерской она и вовсе чуть не заснула. Гравитация. Да-да, друзья мои, самая обыкновенная, банальная гравитация тянет тело вниз. Чтобы удержаться на плаву, нужно применять неимоверные усилия и, главное, применять постоянно, без передыху. Стоит лишь одним неудачным хмурым утром сказать себе: «Черт с ним, не буду сегодня краситься», как неизбежно воспоследует и второе и третье и сотое такое утро. Стоит одним вальяжным вечером уступить жирному стейку, отказав морковной котлете с пареной фасолью, и вот у вас уже один, два, десять лишних килограммов. Гравитация. Красота, это не гармония, красота, это сама противоестественность, каждодневное, не на жизнь, а на смерть, сопротивление природе.
Наина разделась, взяла огромный пакет, принесенный ею из престижного бутика, и прошла в спальню. Сил уже не было и ей стоило немалого труда, чтобы таки заставить себя примерить покупку. Это был брючный костюм (на платье она не решилась и правильно поступила) серебристого цвета покроя довольно раскованного, скорее, на женщину десятью-пятнадцатью годами помладше, и черная полупрозрачная блузка, требующая черного же белья, которое тоже было предусмотрительно приобретено. Наина облачилась во все это, надела черные туфли и встала перед зеркальной дверцей шкафа «Стенли». Усталость, как рукой сняло. М-да. Пускай и недешево, но, зато, как просто дается женщине душевное, а от него и телесное ее равновесие. Наина встряхнула копной теперь, после парикмахерской, пышных, отливающих антрацитом волос, и сверкнула давно уже не сверкавшими (разве что гневом) помолодевшими голубыми своими глазами. Не раздеваясь, сбросив лишь туфли, Наина подлетела к компьютеру, включила, и пока тот грузился, прошла налить себе коньяку. Тепло, волною разлившееся по всему ее телу, добило остатки усталости. Она вновь была молода и она опять, как давно забытое время назад, хотела, до дрожи желала быть любимой. «Уважаемый Владимир Владимирович…», - начала она печатать, но стерла. «Владимир Владимирович…», - снова стерла. «Володя…», - нет, не то. Слишком в лоб. «Пускай будет сюрпризом», - решила обновленная валькирия. Да. Это лишь себе, лишь изнутри, раскрашенная своей эротической фантазией, она виделась юной девушкой, которая могла бы стать сюрпризом для любого мужчины. Конечно, объективно, выглядеть она стала получше, но…, столь же объективно, она оставалась, пусть и хорошо прибранной, дорого одетой, но все той же мужеподобной стервой, ржавой столетней Эйфелевой башней, наспех покрытой золотой, в подтеках, краской.
«Ты измучил себя, - начала она в своем повелительном стиле. – Траур, что ты искренне и честно носил пять лет, должен быть наконец снят. Жизнь продолжается. Вернись из царства мертвых, в королевство живых. Твоя корона ждет тебя, только протяни руку. Я сама подам тебе ее. Я стану твоей королевой, ибо я люблю тебя. Давно. Я устала запрещать себе это. Приди ко мне и вместе мы свернем горы. Через две недели». Нимало не сомневаясь, Наина отослала письмо адресату, не забыв сделать это с анонимного сервера. В горле ее, однако, пересохло (может все-таки от волнения?), она прошла на кухню и выпила залпом стакан пустой воды.
Владимир Владимирович
Владимир Владимирович, совершенно растерянный, сидел перед компьютером в своей «келье» на Нагорной. На столе перед ним лежали три распечатки. Три письма, пришедшие с незнакомых ему адресов. Как много иллюзий взращивает анонимность, точнее, воображение, прикормленное ею, еще точнее, никогда ненасытимый голод человека по любви к себе. Не так давно один остряк заразил полмира компьютерным вирусом, разослав спамом письмо, в теме которого значилась лишь одна безобидная фраза «I Love You». Философская ирония этой «шутки» заключалась в том, что отвечая на плацебо-любовь, мы всегда получаем лишь вирус, иногда даже и смертельный. «Прошел год, как я не видела Вас и год этот стал для меня настоящей пыткой, пыткой, растянувшейся на столетия. Думала, хотела, пыталась забыть Вас, но это оказалось выше моих сил. Я поняла, что я весь год жила только одним – ожиданием новой встречи с Вами. Еще целых две недели. Сердце мое не выдержит, потому, что безумно любит Вас»; «Два года. Два кошмарных года я молчала, держала в себе, душила, топила, изничтожала это чувство, но оно оказалось сильнее меня. Я не могу больше так, я устала от этой борьбы, я… люблю Вас. Ну вот, сказала, а легче не стало. Почему? Потому, что не вижу Ваших глаз. Пусть осуждающих, пусть презирающих, но таких любимых глаз. Две недели. Две недели и Вы вынесете мне свой приговор. Любой приговор будет для меня избавлением от пыток. Люблю и согласна на смерть»; «Ты измучил себя. Траур, что ты искренне и честно носил пять лет, должен быть наконец снят. Жизнь продолжается. Вернись из царства мертвых, в королевство живых. Твоя корона ждет тебя, только протяни руку. Я сама подам ее тебе. Я стану твоей королевой, ибо я люблю тебя. Давно. Я устала запрещать себе это. Приди ко мне и вместе мы свернем горы. Через две недели».
С Таней они поженились уже через три месяца после первого знакомства, с тех пор никогда не разлучались надолго и, понятно, никогда не писали друг другу писем (она вообще не дружила с компьютерами, интернетом). Ему случалось, конечно, выслушивать неискренние, самодельные слова любви по телефону, да и в постели и даже адекватно-ханжески иногда отвечать. Но эпистолярно… - никогда. «Вот ведь божий гнев на мои седины, - вздохнул Владимир Владимирович. – Последнее, вне сомнений, от Наины. Чувствуется гранитная поступь Командора. Дернул же черт меня утешать ее тогда! А эти два… Это от девочек одного возраста. И мыслят и пишут, как под копирку, словно у них на такие письма есть методичка. Беда, да и только. Как это странно. Все происходит одновременно с тем, как я снял с себя епитимью, когда изменил Тане Гудман с Таней Гудман. Чертовщина какая-то. Если есть на свете черт с богом, то, уж точно, все видят и тут как тут». Владимир Владимирович, взял со стола листки, пересел в кресло, набил старинную (еще от отца) вересковую трубку вишневым блендом и раскурил ее. Курил он редко, но сейчас ему это было совершенно необходимо. По комнате разлился приятный, даже где-то эротичный запах вишни, успокаивая и… возбуждая. «Одна явно из регионов, - продолжал рассуждать он. – Не видела год, значит с прошлого семинара. Это может быть кто угодно. Из ста тридцати приглашенных, процентов восемьдесят – женщины и добрая половина из них, женщины молодые. Черт его знает, кто это может быть? Второе из офиса. Здесь самой старшей, исключая директоршу Наину, эйчара Надежду Сергеевну да повариху Веру Ивановну, двадцать шесть. А всех их под пятьдесят душ. Два года. Хорошо. Треть из них пришла позже двух лет. Это мало что меняет. Клинч».
Трубка погасла. Владимир Владимирович снова ее раскурил. Нервно раскурил. Сладкая, в общем-то, гордыня, неизбежная для мужчины, которому признаются в любви сразу три женщины… Особенно, если анонимно. Это возбуждает, наверное (не пробовал, но слышал), так, как секс с завязанными глазами и связанными руками. Однако, мечтания его вдруг прервал неприютный, липкий страх. Он закрыл глаза и ему привиделось, будто он бежит по нескончаемому темному коридору какого-то пустынного сумрачного гулкого здания, а за ним, неумолимо приближаясь и громко стуча каблуками бегут три девицы в защитных масках во главе с Наиной. Они в камуфляже и с пейнтбольными ружьями. Он толкает двери справа и слева от себя, но все они заперты. Вот одна из дверей подалась, он, окончательно выбившись из сил, валится на пол комнаты, но преследовательницы настигают его, набрасываются и, с животным урчанием, с где-то даже сексуальным придыханием и стоном, начинают пить его кровь. Несчастный Владимир Владимирович вздрагивает и просыпается. Он пулей подлетает к столу, хватает свой органайзер, судорожно листает, находит какой-то клочок бумаги, берет трубку телефона и, дрожащими руками, начинает набирать номер.
День первый
Двадцать седьмое августа. Финал. Финал неудачной затеи под названием лето. Лето в наших краях не более, чем шутка, гротеск, пародия. М-да. Желтый цвет бывает очень разным. Один сияет оранжевым теплом, другой зеленеет, как неспелый лимон, третий отдает морозным ультрамарином. Вот такое, прохладное, погрустневшее в синеву сентября, солнце задумчиво облокотилось теперь на макушки чернобровых елей, уже подернувшихся золотой пыльцой берез и лениво подрагивало на неспешных серых волнах будто уже замерзающей подмосковной речки. Золотая осень еще не пришла, но слышно было, как шаркает она у порога опадающей своей листвою.
Из того, что напланировал себе порядколюбивый Алексей Аркадьевич удалось не все. Пансионат «Атлас-Парк Отель», как нельзя лучше подходил и для комфортного проживания, и для интеллектуальных конференций, и для полномасштабного, включая пейнтбол, тимбилдинга. Дороговато, конечно. Но Мюллер, как я уже говорил, был скаредным немцем лишь только по баварским, давно уж поросшим саратовским мхом, корням своим, душу же имел русскую, поволжскую да широкую, как сама Волга, и любил, порой, шикануть по-купечески, с плеча да с разворотом. В пятнадцати минутах езды от Отеля находился аэропорт Домодедово, что позволяло многим участникам прибывать не заезжая в Москву. Идея расселения «семинаристов» по половым признакам тоже прошла. Почти прошла. Девочки располагались в корпусе №1, на сотню номеров, а вот мальчики в небольшом корпусе №2 в котором были только двухместные, что означало, что топ менеджеры с мужскими первичными признаками были-таки расселены в именных люксах «женского» корпуса, который острословы от рекламы тут же окрестили «институтом благородных девиц», корпус №2 был наречен «кадетским корпусом». Но вот главная затея не удалась. Дело в том, что был в пансионате еще и третий корпус. Он был заселен сторонними отдыхающими, имеющими свое стороннее мнение на предмет Мюллеровского «сухого закона», так что, ресторан «Атлас», бары «Атлас-сити» и «Морской», кафе «Венеция» и «Московский дворик», все напропалую торговали спиртным. Единственное, чего добился Алексей Аркадьевич, так это чтобы из мини-баров номеров были изъяты провокационные (а в этом и есть их цель) стограммовые бутылочки приятных терпких вин и мягких коньяков и водок.
Пансионат располагался на живописном лесистом левом берегу речушки Рожайки. Как все дороги вели когда-то в Рим, так и по этому ручейку можно было бы спуститься и до самой Москвы, однако, место было достаточно глухое, километрах в десяти в сторону от Ново-Каширского шоссе и мало чем напоминало о тридцатикилометровой близости беспокойного города. Не нужно лететь на Канарские острова, чтобы отвязаться от ненасытного вампира с милым сердцу именем Москва.
Автобус остановился у указателя «д/о Лесное». Шофер помог Соне выгрузить из багажного «подвала» ее красный чемодан и тронулся дальше, прочь от Москвы. Соня вздохнула: «Надо было брать такси», взялась за ручку чемодана и двинулась в путь. Колесики протестно запищали. Она шла медленно, озираясь по сторонам, и теперь уже не жалела о такси. Воздух был чистым и прозрачным, как на Урале (это неправда, что она не любила свой край. Можно ненавидеть государство, судьбу, но не родину же). Молчаливые, словно заколдованные деревья, хрустальное в осень небо и гомонливые, словно цыгане на вокзале, птицы ничем не отличались от прикамских пенатов. Более того, вылетев в девять утра из пермского аэропорта Большое Савино, в Домодедово, благодаря разнице в часовых поясах, она прилетела тоже в девять, так что, казалось, она просто выехала за город на пикник. Не прошла Соня и трехсот метров, как сзади послышался шелест шин приближающейся машины. Темно-синяя, не первой свежести, Ауди поравнялась с ней и остановилась. Стекло правой двери опустилось и раздался голос заставивший девушку задрожать осиновым листком: - Кто заказывал такси на Дубровку? Это был он! Он! Это судьба! Владимир Владимирович вышел из машины и положил Сонин чемодан в багажник. Девушка села на переднее сидение. - А я вас помню, - начал он таксистский треп. – Вы Соня. Пермское отделение. Почему вы одна? Сердце девушки выпрыгивало из груди. «Вот оно! Надо прямо сейчас!». Но слишком все было неожиданно, слишком скоро. Она не была готова. Растерялась. Соня с трудом взяла себя в руки для разговора: - А я, Владимир Владимирович, и есть все пермское отделение. Вы здесь, в Москве, думаете, что в арьергарде у вас полки стоят. А вот и нет. Всякий филиал – один человек. На момент начала какой-либо кампании, я собираю команду, а к концу акции я их распускаю до лучших времен. - Странно. Мне казалось… Ну, к примеру, в Санкт-Петербурге человек десять, если не больше. - Врет Петя, поверьте мне. Записал в штат фантомных блокадных старушек и доит потихоньку столичную коровенку по кличке «Синий Пеликан». - Да что вы? – искренне удивился Владимир Владимирович. – Мне нелегко поверить, чтобы Наина Францевна подобное могла пропустить. - А вы сами проверьте, если не лень, - успокоилась отвлеченным разговором Соня. - Петя Огудалов привезет с собой с десяток жирафоногих статисток, но задайте любой из них профессиональный вопрос и вам станет ясно, что это куклы. - Вы сдаете собрата по оружию, Соня, - вроде даже с укоризной произнес Владимир Владимирович. - Я презираю лицемерие вообще, а если это еще и воровство… Это даже не ложь во благо или из тщеславия, скажем, это просто простое воровство. На суде ничего не скажу, не сдам, как вы говорите, да и фактов - одни домыслы, но презираю. Поверьте, я знаю, как это делается. А Наина? Если она подобное терпит, то, уверена, знает, что делает. Наверное, твердая нога в северной столице важнее пары тысяч долларов в месяц. У Огудалова полно там нужных делу связей, газеты, телевидение. У меня тоже полно, но Пермь не Санкт-Петербург. - Вы хотите сказать, - улыбнулся Владимир Владимирович, - будь Пермь восточной или, скажем, сибирской столицей, вы бы тоже воспользовались мертвыми душами? - Мне нравится Чичиков. И автору он нравился со всей очевидностью. Гоголь, вообще, всех любил. При этом, ни одного положительного героя. Нельзя так точно, будто изнутри, описать персонаж, не любя его. Нет. Я бы была честна. Честность, сознание, что ты человек, а не гаденький воришка, дороже любых денег. Воровство унижает настолько, что хоть не живи..., грязь…, хуже изнасилования. Дорога была пустынна и пряма. Владимир Владимирович повернулся к Соне и, почти бросив руль, посмотрел на нее долгим-долгим взглядом.
В автобусе, одном из трех, заказанных агентством, что отправлялись от метро Кузьминки в пансионат «Атлас Парк-Отель», было шумно и весело. Звучала даже и гитара. Андрей, не специально, так само получилось в сутолоке, оказался на сидении рядом с Машиным. Две недели совместной работы прошли спокойно. Маша вела себя так, будто и не было никакого письма и Андрей, без особых сопротивлений, убедил себя в том, что это была чья-то злая шутка. Маша же, казалось бы, вся поглощенная мыслью о предстоящем объяснении с Владимиром Владимировичем, тем не менее, сама не зная почему, ревниво переживала Андреево спокойствие. За время работы над презентациями, они очень сблизились, но этого мало. Ей мало. Маша, как бы невзначай, задумавшись, положила свою руку ему на колено. Этот прием она использовала, чтобы вернуть юношу в тот странный понедельник. Подействовало без ошибки, как швейцарские часы. - Андрей, как думаешь, есть в этом семинаре хоть какой-то смысл? - Есть, - тихо произнес Андрей. Ему вдруг так захотелось положить свою ладонь на ее руку, но он запретил, а, скорее, испугался. – В мире вовсе нет ничего бессмысленного, Маша. Беда, конечно, что цели нам неведомы, но все происходит с вышней необходимостью. - Может это потому, что мы сами не знаем, чего хотим? – легонько сжала она его колено. - До недавних пор…, - смутился и покраснел Андрей. Желание схватить, поцеловать эту нежную белую кисть нахлынуло на него неистовой волной. - До недавних пор, я в Бога не верил. Но теперь… Теперь я не верю, что Его нет. Такого не может быть. Я вижу, что все вокруг происходит по какому-то плану и этот план не мой. - И чей? Бога? – убрала она руку и внимательно посмотрела в его глаза. Руки. Руки могут сказать гораздо больше, чем слова или глаза. Слова, они продуманы, взвешены, рафинированны. Но руки… Они не могут быть холодными, когда тепло на душе; они не могут быть теплыми, когда на сердце стужа. Нежность, любовь, гнев, обреченность, страх, боль… - все это руки передадут (или выдадут) с точностью, факсимильностью, неподвластной слову. Глаза? Да это самая, что ни на есть, ложь. Вот уж где обману, что сыру в масле. Владеть же руками более важно, нежели владеть словом или взглядом. Ну а если в твоем арсенале и то и то и то… В театральных училищах и школах спецслужб этому, конечно, учат, но ни слово, ни взгляд, но жест, рано или поздно, окажется умнее и выдаст тебя. Ее руки говорили, что ей давно пора отказаться от своей паранойи. Разум всегда глупее сердца, но думает, что правит, хочет править, заставляет тебя пить стакан пустой воды. - Другого ответа я не вижу, - расстроился Андрей исчезновением руки. - Ах ты, глупенький, - погладила Маша его по щеке (жест был совершенно искренним и потому не выглядел фамильярностью). – Человек. Человек властен над судьбой, иначе не следовало бы и жить. (Какая инфантильная глупость!).
В семь утра Наина уже была в пансионате. Нужно было все проконтролировать. Она, вообще, не очень умела делегировать полномочия, а тут… Тут должно было случиться гораздо более важное, чем бессмысленный, с ее точки зрения, семинар. Но Мюллер - хозяин, сам платит, вот и пусть. Всякий кроме него, кто сюда ехал, имел, начиная с Наины, свой, далекий от рекламного бизнеса интерес. Осмотрев выделенный ей именной номер с понравившемся говорящим названием «Дуэт», она осталась довольна. Особенно ей приглянулась спальня. Огромных размеров двуспальная кровать утопала «головой» своей в арочной нише с пошловатым, правда, псевдо-голландским натюрмортом с дохлой куропаткой и стеклянным виноградом. Его она сняла и сунула было под кровать, но выяснилось, что под картиной стена была несколько белее и светилась теперь неуместным квадратом. Пришлось вернуть на место. Это, однако, ее разозлило и она позвонила управляющему. Натюрморт был заменен на синие «Сумерки» Левитана. Спокойная теперь за свой «плацдарм», она спустилась в холл, где нашла, всклоченную заботами, регионального директора, Аллу Борисовну Шикову. На девушку обрушились теперь еще большие хлопоты. Она делала то же, что и так бы делала, только происходило это теперь под окрик и несправедливые упреки. Наина, вне сомнений, была талантливым организатором. Была, пока не забронзовела. Когда одаренный человек становится генералом-моралистом да еще и ханжой, то теряет весь свой божий дар напрочь. Сам он этого, понятно, не замечает и делается обузой любому предприятию, за которое берется или которое курирует.
Соня и Маша
Окна выходили на закат… Я, к примеру, не люблю окна, глядящие на восход. Иллюзии. Люди, глядящие на восток - люди ущербные. Бодрячки розовоглазые, или пескоголовые страусы, как хотите, любой неологизм, на выбор. Каждый рассвет закончится закатом и не признавать этого, сладко спать, набивать брюхо едой, а голову знаниями, испражняться соматически и интеллигибельно, родить и вырастить такое же, как ты, построить ветхий через полсотни лет дом, посадить мертвое через сто зим дерево – удел клопа, крысы, примата, но не человека. Россказни про ребенка, дом и дерево, не более чем стакан пустой воды. Закат же, это черта, итог, честное признание поражения. Но есть разница - умереть просто так или умереть за что-то. Важно не то, как и зачем живет человек, но то, как и за что он умирает. Любой из нас, если хватит мужества честно оглянуться, увидит бессмысленность всего, абсолютно всего, что он сделал, правильнее сказать, наделал, натворил. Увидит рой грязных своих деяний – невольных или заведомых предательств, низких и трусливых малодуший, равных лжесвидетельству умолчаний и… пару поступков годных для рассказов детям, как правило, бесстыдно приукрашенных. Зачем мы живем, мы никогда не узнаем, но вот обдуманная, ради чего-то, что в данный момент считаешь важным, смерть… Только она и есть оправдание бессмысленной жизни. Эйнштейн, вне сомнений, был человеком мудрым, но его изречение «достойна только та жизнь, которая прожита ради других людей» требует коррекции: достойна только та смерть….
Собачка провалилась под лед речки, ты пополз по тонкому весеннему стеклу спасать ее, вытащил, но сам утонул… Мальчишку избивают на заднем дворе школы, ты вступился и получил нож под левую лопатку … Сын, по глупости, убил приятеля, ты взял вину на себя и умер в тюрьме не выдержав издевательств… Смерть. Лишь правильная, кому-то нужная смерть, лишь она украшение нашей жизни. Лишь честной смертью и возможно ее оправдание. Глядите на закат – там истина.
М-да, отвлекся, простите. Итак, окна Сониного номера мансардного пятого этажа выходили на закат и лес. Девушка давно уже разобрала вещи, вновь все перемерила, но, как ни чудодейственна эта таблетка для женщины, настроение ее не поднялось. Она сидела у окна и почти плакала над этой утренней, такой удачной и, одновременно, неудачной встречей, когда в дверь постучали. - Не заперто, - взяла себя в руки Соня. - Привет, я Маша. Мне сказали, мое место здесь, - бодро затараторила вошедшая, обремененная красным, точно таким, как у Сони, чемоданом, Маша. – Вообще, я не люблю, когда мне говорят, где мое место, но этого же ведь никто не любит? Правда? - Правда в том, Маша, - тихо отозвалась Соня, - что жизнь из того и состоит, что тебе всегда кто-то указывает на твое место. Я Соня… Из Перми. - В Перми все такие философы, - хохотнула Маша и протянула руку навстречу. - Рождение в такой дыре, как Пермь, само по себе, уже указание на место. Ты москвичка? - Нет, подмосковная. Но вся моя сознательная жизнь связана только с Москвой. И будущее. Где моя кровать? - Бери любую, мне все равно. - Тогда я у окна. Люблю смотреть на закат. Маша плюхнулась на бежевое, в крупный зеленый квадрат, покрывало и достала из сумочки программку семинара. - В твоем возрасте, мне казалось, - грустно и где-то даже назидательно отозвалась Соня, - девочки еще любят смотреть на восход. - Ты это читала, Соня? – возбудилась Маша, будто не услышав последних слов соседки. - Сегодня пейнтбол. Во, здорово! Ты когда-нибудь играла? Говорят, там травмы бывают. Даже до смерти. - Да кто ж тебе сказал подобное? Есть, конечно, экстремалы такие, что играют без амуниции. Нервы им это щекочет, адреналин. Мальчики, с нежных лет и до гнилой простаты, играют в войну. Ну и потом остаются без глаза или пары-тройки передних зубов, но чтоб до смерти?.. У нас будут каски, маски, щитки, перчатки, наколенники, налокотники, защитные шорты. Владимир Владимирович говорил, что… - Владимир Владимирович? Ты его знаешь? - непонятно почему взволновалась Маша. - Маш, я уже три, а, учитывая последний курс, даже четыре года в теме. И тебя я тоже помню. Ты у него работаешь, так ведь? Поди, влюблена? Соня произнесла это в шутку, но увидев, как переменилась в лице новоиспеченная подруга, присела на кровать напротив Маши и пристально посмотрела ей в глаза. - Влюблена? - Да…, - тихо прошептала Маша и вдруг порывисто схватила Соню за руку. – Теперь. Теперь я решилась ему открыться. Не знаю как, когда именно, но я скажу ему… А дальше… Будь, что будет. Соня пересела на Машину кровать и обняла девушку за хрупкие ее плечи. Как ей сейчас хотелось сдавить, сломать этот комок нежных костей. «Уродина! На что она рассчитывает?», - металось в ее голове. Малахитовые глаза ее превратились теперь в остроконечный, с рваными краями, холодный камень. - Ты в своем уме? – начала она, тем не менее, осторожно. – Он же тебе в отцы годится. - Не говори мне, кто мне во что годится. Я люблю его, - боднула головой Маша. - Да нет, я ничего, люби ты хоть черта, - отпустила железную свою хватку Соня. – Только я думаю, он тебе откажет. - Откажет, - тяжко вздохнула Маша. – Конечно откажет. Скажет, что девочка, скажет, что ты обязательно найдешь еще. К шраму он привык, но…, я сто раз проиграла, и… я не могу больше так жить. - Возможно, я смогу помочь тебе, - Соня встала и подошла к окну, – советом. У меня больше опыта в таких делах. Есть у тебя воздыхатель на примете? - Ну да, - с надеждой в голосе произнесла Маша. – Копирайтер Андрей. Он даже этого, - показала она на шрам, - не замечает. Влюблен. - Тоненький такой? Помню. Вот и отлично. Ты напишешь Владимиру Владимировичу записку с просьбой, мольбой или требованием о встрече в одной из беседок пансионата. Но, за ужином, для подогрева, ты открыто пофлиртуешь с этим Андрюшей на глазах у цели. Есть тут одна беседка, очень уединенная, «Балтийская» называется, совсем в лесу и у речки (она уже успела выбрать ее для себя). А я передам записку. У меня с ним доверительные отношения. Он меня сегодня подвозил. - Подвозил? – ревниво встрепенулась Маша. - Ну да. Я тащилась по дороге с чертовым чемоданом, он ехал мимо. Как думаешь? Мог он проехать и не остановиться? - Да нет, конечно, - успокоилась Маша. – Он рыцарь и ты очень красивая. - А раз рыцарь, то в беседку придет всенепременно. - Я…, я не смогу. Я боюсь. Я струшу. - Ничего, справишься. Пейнтбол добавит тебе куражу. Пиши записку. Маша достала ручку, блокнот и… застыла. - Соня…, я не могу. Не знаю что… - Успокойся, - улыбнулась зловещей улыбкой Соня. – Во-первых, будь искренней. Он далеко не дурак и фальшь увидит. - Да какая тут, к чертям, фальшь! - Во-вторых, - методично продолжала Соня, - не обращайся по имени Владимир Владимирович. Это тебе не месячный отчет. - А как же? - Да никак. Прямо к делу. Дай-ка сюда, - выхватила она блокнот и ручку у Маши, поняв, что та вряд ли напишет чего путного. «Нет больше сил. Умоляю, приходи сегодня в Балтийскую беседку в девять. Там приговоришь меня или воскресишь, ибо я теперь не живу. Я между небом и землей. Я люблю. Прошу…Спаси меня или убей…». Маша взяла из рук Сони блокнот, перечитала. - Приходи? – подняла она брови. - А ты что, хотела бы объясниться в любви на «вы»? – усмехнулась Соня. – «Я к Вам пишу?..». Или, как мадам Грицацуева? Товарищ Бендер? Любовь, дорогуша, это всегда – «ты». На «вы» только разводятся. Маша, от волнения, покрылась красными пятнами. - Нет. Я не смогу. Я, скорее, умру. Посмотри на меня. Когда я краснею, шрам словно кричит о себе. - Ну что ты, дорогая. Это безусому юноше нужна глянцевая барби, чтобы похвастать ею, где случай есть. Настоящему мужчине…, не сомневайся - он настоящий мужчина, - снова присела наставница к девушке и обняла ее. – Во-первых, Владимир Владимирович не из тех, кто смотрит мимо искренних слов на такую мелочь. Поверь. Настоящему мужчине важно, нет ли у тебя шрамов на характере, душе. Будь мужественной и женственной одновременно. Ты русская баба, у тебя это получится. А чтобы снять напряжение, мы с тобой, за час до срока, посидим в каком-нибудь баре. Пара коктейлей, мятная жвачка. Когда он станет тебя целовать, ему будет уже плевать, что от тебя пахнет спиртным. Да, и не надевай джинсы, будь в платье и… не надевай белья. - Да я же… - Девственница? – усмехнулась Соня. – Ну это только до сегодняшнего вечера. Поверь мне. Маша машинально переписала записку своим почерком, Соня взяла блокнот из безвольных рук, вырвала листок, сложила вчетверо и сунула в задний карман джинсов.
Андрей и Наина.
Воздух пансионата был напоен (так казалось Андрею) любовью. Складывалось впечатление, что все здесь, этот тихий лес, уединенные беседки, неспешная речка, все лишь для того, чтобы любить. Он прогуливался по густому, осиновому да березовому, с мохнатыми елями лесу, который уже с самого утра был переполнен парочками всех возрастов. Он проходил мимо какой-то беседки и там, совсем даже не стесняясь, целовались двое, возрастом (ему) за пятьдесят, а чуть поодаль, в кустах орешника ворковала чета (гражданская, конечно) совсем уж юных созданий. Вообще-то, даже не ворковала, а… Андрей смущенно отвернулся и пошел к реке разгребая руками колючий лапник елей. Отодвинув очередную ветку юноша оцепенел. В пяти шагах от него и без того-то трехметровый шестисоткилограммовый лось, взобравшись с известной целью на покладистую молчаливую самочку, напоминал живую скалу. Лось медленно повернул к Андрею голову и посмотрел на него невидящим мутным взглядом. Андрей в ужасе бросился прочь и остановился лишь на какой-то желтой лужайке. Прислушался. Тихо. Он не мог знать, что осень – штатное время спаривания для лосей, но он точно знал, что во время гона лось весьма агрессивен. Андрей осторожно вздохнул и осмотрелся пытаясь понять, где речка, догадался, что нужно спускаться по склону, двинулся было в путь, но вдруг снова замер. По едва заметной тропинке, навстречу ему поднималось нечто не менее опасное. Это была Наина (и, как мы с вами знаем, тоже в состоянии гона). - Андрей? – вроде бы удивилась генеральша. – Как раз хотела с вами поговорить. - О чем, Наина Францевна? – смутился Андрей, ибо меньше всего хотел сейчас говорить именно с Наиной Францевной. - О тебе, Андрей. - Обо мне? – искренне изумился юноша. - Тебе не надоело вставлять и убирать запятые в дурацких текстах, выправлять стилистику, которую невозможно выправить, писать слоганы, которые никто не примет? - Ну…, - замялся Андрей, - надоело, это мягко, так сказать. - Я давно наблюдаю за тобой, - она властно взяла его под руку и они направились к воде, где была вкопана самодельная лавка на осиновых полусгнивших чурках и в одну занозистую широкую необрезную доску. Сели. - Ты не находишь, - продолжала Наина непривычно мягким голосом. Да и сама она, в последние две недели, выглядела непривычно. Она (если это возможно о ней) похорошела, – что у копирайтера нет будущего? - Нету, - глухо отозвался Андрей, упершись взглядом в суетящегося по его правой кроссовке муравья. Тот беспомощно тыкал своими «усиками» в белую свиную, плохо выделанную кожу, и явно не понимал, где он. – Но куда мне приложить себя?.. я ведь…, всего лишь, чертов филолог. - Ты, Андрей, не всего лишь чертов филолог – ты мастер слова. Грамотного слова. Представь теперь, что не столько напрямую, но, больше, косвенно, слово может делать большие деньги. - Теоретически и еще из истории, я знаю, конечно, на что способно слово, но я-то как здесь? - Хочу предложить тебе…, - Наина сделала многозначительную паузу, - должность эйчара. Зарплата втрое, плюс вес, уважение. - А как же Надя? Надежда Сергеевна? - не на шутку взволновался Андрей. - Надя свое изжила, - безжалостно произнесла Наина. – Она сюсюкается, ищет в претенденте душу, корреляцию с командой, которой нету. Это хороший, но это очень совковый подход. Время, бизнес, конкуренция диктуют иное. Мне нужен человек, который сходу, без проволочек, определял бы тот материал (это она о людях), что необходим сегодня фирме. Для этого нужна образованность, прозорливость и строгое следование инструкциям. Кроме того, у агентства не сформулирована миссия, от этого не ясна рыночная стратегия, отсюда непонятны тактические построения кадровой политики, схемы коммуникативных взаимодействий подразделений, от чего нет внятного штатного расписания и должностных инструкций ну и прочее. Надя комсомолка по жизни и о таких тонкостях, которые сегодня преподают на первом курсе любой экономической школы, и слыхом не слыхивала. Я ее не выгоню, не переживай, что подвинул кого-то. Пересажу ее на логистику. Там одни мужики, а это плохо. Для дела плохо, когда одни мужики. Они либо пьют горькую, без меры, либо меряются, сам знаешь чем, а дело страдает. - Ну а Владимир Владимирович? – не сдавался Андрей. – Что он на это скажет? - Он скажет то, что скажу я, поверь. А я уже, кажется мне, все сказала. К тому же, Владимир Владимирович будет только рад взлету карьеры своего подчиненного. А тексты креативного департамента? Ну, во-первых, ты никогда не откажешься помочь, но более, ты знаешь это и без меня - Владимир Владимирович и сам все умеет. Как специалист, он просто уникален… Как человек… - того больше. У меня к тебе будет маленькая просьба. Вот это, - протянула она вчетверо сложенный листок клетчатой бумаги. – Это должно попасть к нему на журнальный столик его номера не позднее обеда. Удобнее всего в обед, пока он в ресторане. Вот тебе ключ, - протянула она карточку от именного номера «Кантри». Знаю, что думаешь – почему бы, имея ключ, не самой бы? Причина есть, но тебе о ней знать не нужно. Сделаешь? - Не знаю, что у вас на уме, Наина Францевна, но если это повредит… - Поверь. Просто поверь. Это сделает его счастливым. Он слишком устал от своего траура. Не находишь? - Честно сказать…, хоть это и вызывает уважение…, но нельзя же так совсем уж… Он хороший человек и достоин хорошего. Пусть сейчас будет выглядеть по-хамски…, - выпрямил Андрей спину, – но поклянитесь мне, что не желаете ему зла. - Андрей…, я клянусь тебе в этом, - картинно поднялась перед ним Наина. Дорога в ад просто-таки вымощена добрыми намерениями. Андрей, обманывая себя, будто делает доброе дело, согласился и взял записку и карточку. Возвращаясь к себе в номер, он чувствовал себя прескверно. Он ощущал себя… изнасилованным. Должность, это, конечно, здорово, но она разговаривала с ним, как с пустым местом. Она доверила ему свою, совершенно очевидно, интимную тайну, нимало не заботясь о том, что он, Андрей, может об этом подумать. Так, наверное, в старину, баре посылали своих крепостных холопов, доверяя свои записочки будто почтовому голубю или просто приказывали почесать себе пятки на ночь. Понятно, что на новой должности он будет такой же бессловесной марионеткой, да, именно холопом в ее алькове. То, что он так легко согласился на эту, с позволения сказать, миссию, унизило его так, как ничто еще не унижало в жизни. Когда он вошел в номер Владимира Владимировича, нервы его были совершенно растерзаны. Он уже мало чего соображал. Резонанс (как мы с вами уже говорили) штука весьма опасная. Забыв о воспитании и морали, дрожащими от злости на себя руками он развернул записку и прочел ее. Покраснел, сложил обратно, бросил на журнальный столик и кинулся вон из комнаты. Обедать он не пошел.
Пейнтбол
Соня, без особых усилий, лишь только мило улыбнувшись, охмурила коридорного, пропев ему слезную историю про безответную любовь подруги, и вошла в номер Владимира Владимировича по коридорному ключу. «Он ни к чему даже и не прикоснулся, - озираясь, удивилась Соня. – Вон даже чемодан не распаковал. Как странно… Он вовсе не собирается здесь отдыхать. Похоже, моя соперница, - взяла она с прикроватной тумбочки фотографию эффектной улыбающейся евреечки, - далеко не Маша, а мертвая пять лет назад женщина». Соня села на диван и вдруг заметила на стеклянном столике полураскрытый в лягушачьем зеве листок. Она взяла его, развернула и прочла: «Твое королевство ждет тебя. В девять, в Балтийской беседке». Соня вернула записку на место, задумалась, переписала просьбу Маши на десять, потом передумала и положила старый листок рядом с Наининым (она почему-то не сомневалась в авторстве). «Пускай столкнутся лбами, - решила она. – Вот ведь. Какой старичок-то. Три женщины за ним, а он…. Какой же дурак, этот Бог! Ну зачем он заварил такую кашу! Когда выйду за него, никого на пушечный выстрел не подпущу. Когда выйду замуж…». Девочка осеклась. Пока на столе лишь две записки, два раздражения, две любви…, но ее там нет. Недаром ее назвали Софьей. Мудрой. Соня достала блокнот. «Милый, любимый мой человек, - полилось из нее, весенним потоком. – Не знаю, не умею, не хочу... Хочу. Это единственная правда. Я хочу тебя. Я та, что танцевала с тобой год назад. Я та, что ты подвез сегодня до этих мест. Я больше не могу, не хочу скрываться. Я люблю тебя. Я Соня. Я, грешная, прочла обе эти записки и… оставила их тебе. Читай. Читай и думай. Босоногой малышкой, бегая вдоль Камы, я смотрела на ее воду и думала, что однажды, она приведет меня к счастью, к тебе, мой друг. Алые паруса. Эти двое тоже любят тебя. Но как?.. Одна, из благодарности за отеческую твою любовь, это Маша, другая, из последнего шанса, это Наина, Я же, Софья… Я люблю тебя ни на что не глядя. Я просто люблю тебя. Когда ты их отправишь восвояси, я в том не сомневаюсь, будь сильным. Ты останься в беседке. Я приду в десять. Если скажешь нет, то так тому и быть. Я, обратно, в Пермь не поеду. Поздно передумывать. Нет мне жизни без тебя». На стеклянный стол легла третья записка.
Вот это и есть пейнтбол. Расстрел. Владимир Владимирович с изумлением оглядел журнальный стол и начал читать. Он ждал чего-либо подобного, но то, что в его номер так легко проникнуть… Похоже, замки и стены не преграда влюбленной женщине. Пейнтбол прошел на ура. Его команда выиграла. Игроки были специально подобраны так, чтобы ни одного своего. Волгоградские, Вологодские, Владивостокские… И все бабы. Он потерял всех, но сам выжил и «пристрелил», напоследок, Соню, которая оказалась весьма проворной мишенью. Владимир Владимирович был настолько разозлен этими записками, что бил, как по правде. Он хотел всех их уничтожить. «Черт знает что! Я встретил женщину, которую полюбил. Которая даже зовется, как Таня. Зачем мне вы!» Жалко, что Наина не участвовала. Вот уж кого прибил, так прибил бы». Соня, совсем измазанная синей краской подошла к Владимиру Владимировичу. - Я поддалась. Вы бы ввек меня не поймали. - Вы сильная, это видно. Но… - Но? Что но? Что!? – запылали огнем ее щеки, а рыжие брызги веснушек почернели. - Вы все прочли! Вы знаете! Ни одна, ни другая вам не пара. Знаете? Давайте что сделаем? Вы послушаете их, а потом послушаете меня. Не смотрите на это, как на ярмарку невест. Я люблю, они – нет. Пейнтбол и ожидание предстоящего объяснения так распалили девушку, что она даже не замечала, что разговаривает почти неучтиво. - Соня. У меня крыша едет от всего этого. Я никого не хочу. - Нет! Вы хотите! Вы настоящий!.. Настоящий!.. Вы… Вы просто не имеете права оставить женщину одну! Но которую!? - Я устал, Соня. Дайте мне роздых, - даже как-то обреченно выдохнул Владимир Владимирович. - Я буду в десять. Не стану подслушивать. Сами все поймете, - кротко, но настойчиво произнесла Соня. Владимир Владимирович молча развернулся и направился в «Институт благородных девиц». Она смотрела ему вслед. В глазах сильной женщины стояли слезы.
Ужин был в семь. Маша и Соня пришли заранее и пили уже по второму коктейлю, сидя за барной стойкой и не сводя пристального взгляда с входной двери. Они сговорились, что, как только появится Владимир Владимирович, Соня тут же подсядет к нему за столик (лишь бы он сел за свободный) и позовет Машу и Андрея. Тот, в растерянных чувствах, но все же несколько успокоившийся, отвлекшийся пейнтболом, ожидал сигнала Маши (она попросила его поужинать с ней) сидя в тени густой разлапистой монстеры на красном кожаном диване в углу ресторана. Унижение, пощечина от Наины скрашивалась в его сознании тем, что он теперь почти не сомневался – письмо было от Маши. Наины, слава богу, видно не было. Питание было организовано Мюллером и богато и демократично. Не было разделения на столики для руководства и столики для рядовых сотрудников. Все они были сервированы одинаково, выбирай любой и меню состояло из пяти-шести блюд, плюс десерт. Официанты разнесли все заранее. На белых крахмальных скатертях стояли большие блюда с мясом, рыбой, гарниром, салатами, хлебом, фруктами и графинами с соками. Горячее было накрыто никелированными куполообразными колпаками из-за которых полупустой зал ресторана выглядел нашествием летающих тарелок. На каждом столе были хрустальные вазы с фонтанами разноцветных, красных, фиолетовых и белых новобельгийских астр, именуемых у нас на Руси просто сентябриками.
Наконец, белого матового стекла дверь с протравленной французской надписью «Restaurant Atlas» распахнулась и на пороге, словно ковбой в салуне, показался Он. Никогда и никто не видел Владимира Владимировича в таком виде. Не было ни костюма ни галстука. Он был в узких голубых джинсах и черном, свитере, надетом на голое тело, рукава присобраны к локтям, на шее серебряная цепочка с поблескивающим за широким воротом православным крестом. Его можно было различить под крупным узором домашней вязки. Это казалось удивительным, ведь он никогда не обнаруживал себя человеком верующим. Наверное, истинная вера, это не когда говорят о ней, а когда о ней молчат. Настоящая вера интимна, как брачная постель. Если бы не коротко остриженные, серебрящиеся сединой волосы, ему нельзя было дать сейчас больше тридцати. Высокий и стройный, без возрастного животика, четко очерченные скулы, гладко выбритый подбородок, прямой, с «орлиными», будто живыми крыльями нос, зеленые глаза. Еще возраст выдавали небольшие, но все же заметные мешки под ними и частая сетка морщин вокруг них. Руки были жилистыми и узловатыми, ухоженные ногти, на правом безымянном пальце след, даже шрам, от обручального кольца. Он снял его две недели назад, в тот знаменательный понедельник, что уже во вторник не ускользнуло от внимательного взгляда Маши. Надобно заметить, что снял он его не потому, что прекратил траур. Ему было стыдно. Хоть он и, кажется, влюбился, хоть он почти ничего и не помнил из той ночи, но тот факт, что он обнимал новую Таню Гудман руками в кольце Тани Гудман предыдущей (хотя такое ведь бывало с другими женщинами), его смущал настолько, что уже утром, с трудом, с мылом и муками совести он его снял. - Ничего себе…, - будто отрепетировав, в унисон пропели подруги и синхронно раскрыли рты. Владимир Владимирович осмотрелся, выбрал столик в наиболее темном углу ресторана (как раз недалеко от Андреевой монстеры) и прошел к нему. Маша опомнилась первой и толкнула локтем Соню. Та очнулась от восторженного своего созерцания, одним глотком, мимо трубочки, допила свой коктейль и двинулась через зал. - Вы позволите? – улыбнулась Соня обворожительной (так ей казалось) улыбкой. М-да. Улыбка даже чуть выпившей женщины не бывает обворожительной так же, как мысли подвыпившего мужчины не бывают чистыми и умными. Но мы такие, какими сами считаем, ощущаем себя здесь и сейчас, то есть, обворожительными и умными. Не вдаваясь в философские подробности, это и называется экзистенциализм. Владимир Владимирович, не глядя на Соню, ибо узнал ее по голосу, на грани невежливости пожал плечами и показал рукой на стул. Соня оглянулась, чтобы подозвать Машу, но та уже стояла у нее за спиной. Она махнула рукой Андрею и, через минуту, столик был укомплектован. За столиком у центральной колонны, в одиночестве, не притронувшись ни к одному блюду, скрежетала своими тридцатью двумя зубами Наина. В десяти метрах от нее, сидел молодой красавец, ее, ее, черт возьми, король и мило улыбался молодым, глупым, но, куда ж деваться (молодость прекрасна даже, а может и в силу своей безобидной глупости), красивым девицам. - Владимир Владимирович, почему вы никогда так не ходите на работу? Вам здорово идет, вы прямо ровесник Андрею, - доев салат, осмелела (конечно, не от салата) Маша. - Дресс-код, Маша, - обрадовался Владимир Владимирович, что тяжкое молчание наконец было прервано. – Будь моя воля, я бы не вылезал из джинсов и свитера. - А вы держите костюм в офисе, на канцелярском складе, к примеру. У вас же не бывает случайных встреч, - обрадовалась и Маша тронувшемуся разговору. – Как обозначились какие переговоры, вы раз и туда, а через пять минут уже и президент с розой в петлице. Соня с силой пнула Машу ногой под столом и многозначительно посмотрела на нее, указывая глазами на Андрея и даже «произнесла» одними губами: «Наш план». Похоже, второй коктейль был лишним и Маша даже не вспомнила, а может и не желала вспоминать, что должна флиртовать с Андреем. - Я подумаю над этим, Маша, - мягко улыбнулся Владимир Владимирович. От этой улыбки Маша почти захлебнулась счастьем, Соня почернела, а скрежет зубов Наины стал почти слышен даже здесь. Лицо Маши светилось любовью настолько неприкрыто, что не то, что внимательная Наина, но и любой, кто сейчас взглянул бы на нее, понял бы ее чувства к своему начальнику. Увидел это и Андрей. Буря, шторм всколыхнул его синие глаза. С утра Наина со своим унизительным поручением, теперь Маша. Маша, которую (сейчас он знал точно), любил, бьет его наотмашь по другой щеке… - Маша, смотри, - поднял он крышку с одного из блюд, пытаясь привлечь к себе внимание возлюбленной, - здесь мясо по-французски. Тебе положить? - Положи мне, Андрей, - протянула Соня свою тарелку. Они сидели крест-накрест. Маша напротив Владимира Владимировича, а Соня напротив Андрея. Протянув через стол свою тарелку, она лишь старалась прекратить, перечеркнуть беседу, пошедшую по незапланированному руслу. Андрей поднялся и стал накладывать Соне мясо. - А я хочу рыбы, - заявила упрямая Маша. - Владимир Владимирович, вы не положите мне рыбы. Там кажется судак? - Точно, судак, - снял Владимир Владимирович крышку с другого блюда. Теперь Машина тарелка повисла над столом и Владимир Владимирович любезно накладывал ей жареного судака под белым соусом. - Владимир Владимирович, - решила перехватить инициативу в разговоре Соня. – Вы говорите, дресс-код. Но вот Андрей, он же, сколько я вспоминаю, всегда ходит в джинсах и свитере. - Вот я ему и завидую с утра до вечера, Соня. Его улыбка теперь была обращена к ней и пришло время почернеть Маше. Наина совсем запуталась. Теперь любовью светилась Соня. Она сидела к Наине спиной, но свет этот распространялся на половину зала. Андрею стало не по себе. Он вдруг вспомнил, что Наина предложила ему сегодня новую должность и первое поручение. За болезненной обидой, нежданной, непонятной пока любовью, ни разу до сей поры незнакомой ему ревностью, он как-то и забыл, точнее, не подумал, что если он станет директором по подбору персонала, ему придется состричь свои золотые волосы, д’артаньянскую бородку и облачиться в ненавистный скафандр костюма и галстука. И ему, так как должность предполагает ежедневные интервью, не придется воспользоваться канцелярским складом. Странно, но это обстоятельство огорчило его чуть не больше, чем все остальные неприятности и волнения этого дня. - Владимир Владимирович, - вдруг оживился он. – А хотите, я уже в понедельник приду в костюме и остриженным, только опоздаю на полчаса из-за парикмахерской? Владимир Владимирович внимательно посмотрел на подчиненного, вытер губы салфеткой, задумался и неожиданно произнес: - А ты знаешь, Андрей. Представь себе, хочу, - он был серьезен. – И не потому, что мне грустно одному влачить этот кафтан. Вовсе нет. Я вижу в тебе потенциал, но я также вижу, что на пути твоей карьеры, как ни странно, стоят не профессиональные или каузальные препоны, а, всего лишь, такая малость, такая ничтожная нелепость, как внешний вид. Я смотрел на твое упрямство, как на мальчишество, забыв почему-то, что ты ведь давно уже не мальчик. Андрей покраснел и украдкой взглянул на Машу, потому, что именно мальчиком он и был. Мальчиком, конечно, в сексуальном, так сказать, аспекте, но, за этим, вследствие этого и в духовном. И сегодня, когда он согласился отнести записку, а, затем, и прочел ее, он будто утратил свою духовную девственность и теперь чувствовал, как это давало ему силы быть готовым и к дефлорации (не знаю, можно ли такой термин в отношении мужчин) физической. Но сейчас ему вдруг показалось, что подстригшись и надев костюм он отчасти искупит свой утренний грех. Глупо, конечно, но как часто мы цепляемся за любой с берега прутик, лишь бы не унес нас бурный поток пороков наших. - Я сама отлично стригу, - вдруг заинтересовалась Соня. – Она встала, обошла стол и бесцеремонно подняла наверх и собрала в пучок Андреевы волосы. - Я тоже умею, - встрепенулась и Маша. Конечно, ее целью был Владимир Владимирович, но так вот нагло трогать руками ее пажа! Соня с удовольствием заметила эту невольную ревность. - И многих барашков ты остригла? – вернулась Соня на свое место, победоносно и снисходительно ухмыляясь. - Я, в отличие от некоторых, профессиональный дизайнер, - вспыхнула сухой спичкой Маша. - Профессиональный что?.. От кого в отличие?.. - Андрей, ты поужинал уже? Не хочешь покурить? – тихо произнес Владимир Владимирович, наклонившись почти к уху Андрея. – Я знаю, что не куришь. Так, со мной посидишь. Тут, кажется мне, пейнтбол продолжается. - С удовольствием. Соперницы-цирюльницы даже не заметили, как исчезли их мужчины.
Леди Каролина Лэм
Вечерело, это не то слово. Вечер августа, конца августа, он больше похож на лавину. С неба скатывается…, именно скатывается, просто таки накрывает темнота. В раз, в момент. Черное покрывало звездного, будто на юге, неба еще не было освещено луною. Не слышно ни птиц, ни речки, ни шелеста листьев. Только откуда-то издалека, из-за темного и таинственного леса, доносилась тихая ресторанная музыка. Владимир Владимирович, боясь ошибиться и придя чуть не за час (свои швейцарские Бове он забыл на Нагорной), сидел в беседке уже с полчаса и, как он думал, давно уже решил, что скажет обеим девушкам, равно как и третьей, спустя время. Как я уже говорил, Владимир Владимирович не курил, но сегодня взял пачку сигарет. Он отошел к речке, сел у воды и закурил одну. Не прошло и полсигареты… - Ну здравствуй, красавица, - услышал он презрительный голос Наины. Владимир Владимирович, естественно, знал, что две записки на одно время и что женщины неожиданно столкнуться, только он хотел сам встретить их и, не дав опомниться, расставить точки. Он было устремился к беседке, но почему-то остановился и стал слушать. - Я не понимаю… - испугалась Маша. - А что ж понимать-то? – не удивилась наглым металлическим голосом своим Наина. - Я знала. Знала, что кто-то есть. Не верю, никогда не верила ни в чью святость. - Я…, я же… - Ждала увидеть его? Разочарую тебя, дорогая, он не придет. Видишь? Его нет. Вова, где ты? Ку-ку. Нету Вовы. Я сама-то пришла сюда лишь ради тебя. Не могла понять, кто же, ты или эта Сонька? Значит ты, девочка. Тщедушная несчастная дурнушка, пытающаяся выжить в этом безумном мире. Поверь, дурочка, такие, как ты не выживают. Дело даже не в твоей ущербной внешности. Ты просто его не достойна. С таким скудным интеллектом, как твой, он заскучает на третий день. Такие, как ты должны выходить замуж за таких, как ты, а не лезть своим свиным рылом в калашный ряд. - А такие, как вы!.., – не на шутку разозлилась Маша. Хмель еще не совсем оставил ее голову, - вы!.. - Я? – презрительно ухмыльнулась Наина. - Я сейчас пойду в его номер, и там все решится. А ты…, бестолковая, ты останешься жевать сопли, потому как ты и есть сопля. Уйди с дороги! - вдруг почти крикнула она и, затем, раздельно и угрожающе, - уйди с моей дороги. Иначе!.. - Иначе что?! – взвизгнула Маша, совсем не испугавшись окрика. Это можно было бы назвать храбростью пьяного, но это была другая храбрость – храбрость отчаяния. – Я не желаю вас видеть! Уходите отсюда! - Ну, довольно! Не хватало мне еще препираться со всякой мелюзгой. Во-первых, ты уволена. За что? За несоответствие должности, если тебе интересна формулировка в понедельничном приказе. Во-вторых, за сексуальные домогательства к начальнику. В-третьих, - повысила Наина голос, - за сексуальные домогательства к начальнику! В-четвертых, то же, что и в-третьих! Ты что, бестолковая, думала за него замуж!? Ах ты провинциальное ничто. Я бы могла сейчас перешибить тебе хребет, вбросить в реку, как дохлую селедку и никто даже бы и не заметил отсутствия такого ничтожества, но не стану. Живи. Но помни! Он мой! Слышишь? Мой! Впрочем, я могу и не увольнять тебя. Если ты отвалишь. Идет? Бери вон себе Андрея. Кажется парень иссохся по тебе. Ненавижу, - Зашипела Маша. – Ненавижу тебя, таких, как ты. Да. У меня есть уродство на лице. Я знаю, я помню. Но никогда, слышишь! Никогда я не видала таких уродов, как ты. Ничего ты не добьешься. Глупее дуры не встречала.
Маша, бедняжка, достигла высшей ноты, на которую было способно ее неопытное сердце и… расплакалась. Это ведь не по ее зубам. Драка, она, вообще, не женское, а уж с такой, как Наина…. В общем-то…, Наина и сама была готова расплакаться. Лишь гнев сдерживал ее слезы. Гнев даже не столько в отношении Маши. Она не могла и помыслить, чтобы принимать ее всерьез. Она злилась на Владимира Владимировича. Она даже не успела удивиться, почему это они оказались в одном месте в одно время. Он, это очевидно, не придет. Он проигнорировал, оскорбил. Может он специально их свел? Что это значит? Значит что чхал он на нее? Не НЕЕ! На предложенную ею корону!.. Это было напрасно. Никогда не злите такое, как Наина.
Маша развернулась и побрела, не разбирая дороги, через черный лес по направлению ритмичного глухого тамтама ресторанной дискотеки. Колючие лапы елей и тонкие розги берез больно хлестали ее по лицу, рукам, бедрам, коленям, но боли она не чувствовала. Другая, куда как более нестерпимая мысль сдавливала ее маленькое трепещущее сердечко, тоненькую ее шею: «Он-не-при-шел, он-не-при-шел, он-не-при-шел», - стучало в ее висках. Маша потеряла счет времени. Наконец она остановилась и поняла, что заблудилась. Испуг прогнал слезы, она стала озираться, как вдруг увидела медленно движущийся ей навстречу огонек сигареты. Маша присела на корточки и затаилась: «А вдруг это он?». Огонек приближался медленно и когда поравнялся с ней, в трех метрах от себя, в свете уже взошедшей луны, девушка увидела… Соню. «Куда это она?», - с ревнивым любопытством, напрочь прогнавшим страх, подумала Маша. Она подождала, когда подруга удалится, выбралась из чащи на тропинку и пошла следом. Каково же было ее удивление, когда, шагах в двадцати от себя, она вдруг увидела знакомую беседку и услышала: «Здравствуй, Володя». Маша прыгнула влево и спряталась за кустами орешника.
Наина еще немного посидела, наслаждаясь своим торжеством над бедной девочкой. Она и раньше давила людей и давно уже даже потеряла вкус к подобному. Но сейчас другой случай. Она раздавила не очередного своего подчиненного или партнера по бизнесу – она раздавила, пусть и слабенькую, но соперницу в любви (к тому же, в любви не бывает слабых соперниц. Совершенно неясно, чем руководствуется любовь в своем выборе. Может, как раз, и той слабостью?). Наконец Наина поднялась и уже было решила идти прямо в номер Владимира Владимировича и даже прошла по тропинке сотню метров, но вдруг передумала: «Нельзя пороть горячку, нужно все хорошенько продумать, понять, почему он не явился, откуда здесь эта кикимора…». Наина свернула влево и спустилась к реке. Она глядела на черную воду Рожайки, занятая больше не разработкой стратегии, а…, в это трудно поверить, почти детскими любовными мечтаниями. Она ведь не только не помнила, когда плакала в последний раз, она позабыла и когда любила и любила ли вообще, до сей поры. Наконец, она щелчком отправила окурок в воду, развернулась идти в отель, как вдруг услышала где-то со стороны беседки голоса. Мужской и женский. Мужской показался ей весьма знакомым. Она вернулась обратно, вдоль реки, и подкралась поближе. «Конечно, Соня, прости…», услышала она Его голос.
Андрей сидел наверху пологого склона реки Рожайки, на холодной земле, в тридцати шагах выше пресловутой беседки, прислонясь спиной к пожилой березе и обхватив руками пылающую свою голову. Да-да, друзья мои, он… подслушивал. У Козьмы Пруткова, кажется, это называлось, «единожды солгав», но не в смысле продолжения афоризма, мол, «кто тебе поверит», а в том смысле, что согрешивший раз, будет грешить и дальше. После утренней своей подлости и дневного терзания по ней, Андрей, ничтоже сумняшеся, вечером проследил за Машей, всерьез приревновав ее к Владимиру Владимировичу. Утром, страстное желание сделать-таки карьеру (шутка ли – в двадцать пять и уже директор по персоналу) толкнуло его подчиниться Наине, сделаться ее рабом (теперь ему было ясно, что почтовое поручение было лишь проверкой на лояльность), вечером же превратиться в трусливого шпика за любимой помогла ему отчаянная ревность. Только у благородных поступков нет оправданий, кроме самого благородства, у низких – сколько угодно. Редко кто совершает низости с циничным и безотчетным удовольствием. Как правило, это больные люди, социопаты, маньяки, в общем, патология. Здоровый же подлец, прежде чем решиться на что-либо, должен, нуждается, как в воздухе, в том, чтобы прежде успокоить свою совесть, которая, как я понимаю, и есть Бог. Фрейд считал, что совесть воспитывается родителями, школой, церковью и обществом, Юнг - что она дана от рождения и хранится в коллективном бессознательном… Нам здесь это не важно. Не важно, откуда она берется. Важно, что она есть у каждого (кроме больных) и, что она вечно лезет не в свои дела. В сущности, успешность человека в этом мире зависит не от богом данных талантов, не от происхождения и не от стечения обстоятельств, но от того, насколько удачно он умеет сговориться, правильнее сказать, усыпить свою совесть. В чистом виде, успешный предприниматель, к примеру, должен обладать умом, смелостью и обязательностью. Это в книжном, так сказать, идеале. На деле же, вместо ума сойдет и хитрость, смелость вполне заменяет наглость, ну а взамен порядочности отлично подходит лицемерие. Такие подмены qui pro quo всегда допустимы, лишь бы не мешала эта чертова совесть.
Да. Оправдав перед своей совестью свой шпионаж праведной ревностью (странно. Она ведь не давала ему никаких обещаний. Письмо? Пока не скажет сама, авторство любовного послания останется под вопросом), Андрей проследил за Машей до Балтийской беседки, и расположился поодаль, дабы еще и подслушать. Таким образом, он слышал весь разговор своей возлюбленной с Наиной и теперь сидел наверху пологого склона реки Рожайки, на холодной земле, в тридцати шагах выше беседки, прислонясь спиной к березе и обхватив руками пылающую свою голову. Конечно, он хотел услышать разговор Владимира Владимировича и Маши, но то, что он услышал сейчас, повергло его в шок. Он служит, он продался женщине, которая готова была выбросить в реку, как дохлую селедку, предмет его сердца. Андрей не помнил, как долго плакал. Наконец, он поднялся и собрался уже было уходить, как, неожиданно, пьеса продолжилась.
Если женщина уверяет вас, клянется, что чего-либо не сделает, не сомневайтесь - она сделает это всенепременно. Соня сказала Владимиру Владимировичу, что не станет подслушивать?.. Соня заняла место… Вообще, невидимые свидетели, «зрители» этой короткой драмы расположились вокруг беседки равнобедренным треугольником. Владимир Владимирович занимал позицию на востоке, внизу, у реки, Андрей в верхней точке, на западе, Соня же устроила свой наблюдательный пункт на севере. С ее места в партере было не только хорошо слышно, но и видно эти странные подмостки, правда, все только в контурах. Она видела, как долго сидел и вздыхал в одиночестве ее возлюбленный, как он ушел к реке, как появилась сначала Наина, а за ней Маша. Из всех «зрителей» лишь Соня была в восторге от пьесы. Более того, и это добавляло радости, он теперь знал (она не сомневалась, что он все слышал) истинное лицо Наины. К тому же, она уволила его подчиненную, больше, чем подчиненную – его протеже через его голову. Закрадывалось, конечно, неприятное беспокойство, что Владимир Владимирович на сопротивлении и еще из жалости может опасно сблизиться с Машей. Здесь Соня всерьез рассчитывала, что сумеет подтолкнуть отчаявшуюся девочку в объятья влюбленного филолога. Но это позже, а пока…. Пока ее выход. В беседке появилась фигура Владимира Владимировича, Соня посмотрела часы на телефоне – полдесятого. Пора. Соня тихонько, вдоль речки (как она не столкнулась с Наиной?) обогнула «сцену» с тем, чтобы появиться со стороны отеля, будто только что из него.
Владимир Владимирович не знал, что делать со своими женщинами. Он сидел на сосновых перилах беседки и курил. Ему не хотелось ни одной из них, но он, почему-то, ужасно хотел теперь посмотреть на Соню. Что скажет она? Вот ведь. Сколь ни крепок характером, сколь ни влюблен мужчина, но то, что его любят и еще три женщины… С этим очень трудно совладать. Особенно, после пяти лет физического воздержания и духовного табу на любовь. Подходя к месту свидания, Соня закурила. «Дурацкая беседка, - подумала она. – Только бездарь мог спроектировать подобное. Какая пошлость». Владимир Владимирович сидел в обрамлении этой пошлости и ждал. - Здравствуй, Володя. - Лишь единицы называют меня так, Соня, - как-то отрешенно отозвался он. - Я, как раз, та единица, - рановато осмелела Соня, окрыленная тем, что знает, что Володя тоже видел или хотя бы слышал предыдущее. - Ты уже понял, что я ничего не боюсь. Трус ничего не достигает в жизни. Он, конечно выживает гораздо чаще, чем храбрец, только кому нужно такое выживание. Простите, Владимир Владимирович, можно я буду обращаться к вам по имени и на ты? – вдруг покорно потупила глаза Соня. - Конечно, Соня, прости, - он перешел на ты не спрашивая разрешения. - У меня сейчас не лучшее настроение. - Спасибо, Володя, - всколыхнулась в груди радость первой победы. - Как тебе девушки? Поговорил с ними? - Да. Я видел тебя сегодня в деле. Ты, вроде как, бесстрашная? – бестактно проигнорировал он вопрос о девушках. Не от плохого воспитания. Он просто никак еще не мог отойти от шока. - Не знаю, что ты им сказал, - не сдавалась Соня, - но думаю, предполагаю, что Наина сняла личину и показала-таки истинную свою одиозную суть. Маша? Маша просто девочка. К тому же, не знаю, заметил ты или нет, она, сама того еще не понимая, влюблена не в тебя, а в Андрея. И он в нее тоже влюблен. Давая ей надежду на себя… Прости, я не из ревности говорю. Давая ей надежду, ты мешаешь этому вполне естественному, логичному союзу. Как и все мужчины в отношении подобных наблюдений, он, конечно, этого не заметил и теперь очень обрадовался такой новости. - Я считаю, - продолжала Соня, - мы должны помочь им понять, увидеть очевидное. Да, мудрая Софья, это умно. Вас неизбежно сблизит общее дело. Особенно полезно для твоей цели, что дело это не по работе, а любовное, так сказать. Только вот времени-то у тебя на решение проблем собственных остается всего лишь два дня, и если нет - дальше… мутная Кама, неизбежный Славик и прощай Москва навсегда. - Скажи, Володя, - резко повернула она разговор, - ты сможешь полюбить меня? Подожди, - положила она горячую свою ладонь на его губы, пресекая попытку ответить, - не говори ничего пока. Выслушай. Знаю, мое письмо для тебя было полной неожиданностью и тебе трудно что-либо отвечать. Еще вчера ты лишь едва помнил и мое имя, и как я выгляжу, и совсем не знал, что я за человек. Вот я перед тобой. Я Соня, я… красива и я… леди Каролина Лэм с той лишь разницей, что у меня нет никакого лорда Мельбурна, я унаследовала от нее только безумную к своему божеству любовь и беззаветную преданность. Я не прошу у тебя ответа сейчас. Ответь мне в воскресенье, на прощальном банкете. Только помни, если ответишь нет, история Каролины повторится, но в отличие от этой избалованной аристократки, я довершу ее до конца. Обратно в Пермь я не поеду. Для меня жизнь начинается и заканчивается рядом с тобой, любимый. Надеюсь, ты не столь же жесток, как тот заносчивый поэт. А сейчас я пойду, утешу Машу, а ты найди Андрея и поговори с ним. Кажется, ему недостает храбрости. До завтра. Соня поцеловала свои пальцы, снова прижала их к его полураскрытым в немом удивлении губам, развернулась и медленно растворилась в поднимающемся от воды тумане.
Занавес. Зрители начали расходиться. На сцене остался лишь один герой-любовник. Он закурил. «Таня, Таня, где же ты моя Таня! Приезжай скорее, спасай меня! Мне кажется, что я отсюда один не вырвусь!».
День второй.
Завтрак второго дня больше походил на поминки. Все четверо (пятая наша героиня, Наина, снова пряталась за колонной, продолжая портить зубы, стачивая их теперь уже на Соню, и выжигала каленым взглядом ее спину) сидели за вчерашним своим столом, угрюмо уткнувшись в свои тарелки и вяло ковыряли то, что в них было, не решаясь поднять глаз друг на друга. Никто не проронил ни слова, кроме дежурных «доброе утро» и «приятного аппетита». Наина вчера так и не решилась зайти в номер к Владимиру Владимировичу, тот, в свою очередь, не нашел в себе слов и настроения поговорить с Андреем, Маша пролежала уткнувшись лицом в подушку всю ночь и никак не реагировала на любые Сонины попытки заговорить с ней, сама она тоже не сомкнула глаз до утра. Это нависшее свинцовой тучей молчание казалось странным, как минимум, потому, что никто из пятерых участников вчерашней, согласитесь, комичной, гротескной драмы не знал, что абсолютно каждому известно все, и уж если скрывать свою постыдную осведомленность, то следовало бы вести себя естественно, словно бы ничего не случилось.
Сегодня день докладов. Конференц-зал был заполнен лишь на треть теми «кремнями», а так же язвенниками и праведниками, коих, впрочем, случилось единицы, кто смог-таки подняться после бурной стартовой ночи. Лица этих «героев» были изрядно помяты, а воздух, не будь здесь мощных кондиционеров, свалил бы своим запахом с ног любого непьющего. Вступительное слово Алексея Аркадьевича Мюллера сопровождалось дружной зевотой, презентации PR- и Account- отделов старательно подготовили слушателей ко сну и на докладе BTL-департамента, основного, по сути, для региональной деятельности, зал представлял собой с виду весьма внимательную и вдумчивую аудиторию, только вот глаза у семинаристов были почему-то закрыты, будто они прочувственно слушали некую божественную музыку. Владимиру Владимировичу повезло, потому, что доклад его был поставлен после обеденного перерыва, на котором, стараниями ресторанного бара, была оздоровлена основная часть временных однокашников. К обеду подтянулись и менее крепкие и на выступление Владимира Владимировича зал был почти полон. Креативный директор поднялся на сцену и встал за трибуну-пюпитр, на котором располагался ноутбук с его презентацией. Он откашлялся, прицепил к левому уху блютуз-гарнитуру с микрофоном и произнес: - Дамы и господа, рад видеть вас в добром через аптеку-бар здравии и приподнятом обедом настроении. По залу прошелестел одобрительный смех и Владимир Владимирович виртуозно, одной лишь шуткой завладел вниманием аудитории. - Позвольте мне приступить к докладу, который я хотел поначалу назвать «хороший дизайн – хороший бизнес», но передумал и, в конце концов, озаглавил двусмысленной, но, на мой взгляд, очень точной фразой «хороший дизайн, кому он нужен…». Не сомневаюсь, мы с вами понимаем ее правильно, то есть, как вопрос риторический, но в нас ли дело? Его величество клиент, единственно которому мы с вами служим по-молчалински, без изъятья, понимает ее, к глубочайшему нашему сожалению, как совершенно прямой вопрос. Он постоянно задает его нам и непременно ждет квалифицированного нашего ответа. Если мы ответим неубедительно, мы получим и бледную рекламу и сильно постриженную смету. Все вы здесь профессионалы и чтобы не выглядеть в ваших глазах эдаким столичным ментором, я просто расскажу вам, как ответил бы я.
Начну издалека. Не бойтесь, кстати, наполнять свой ответ информацией общего характера. Клиент любит повысить свою эрудицию за чужой счет. Тут он умно кивает, мол де, ему это все и так известно. Да нет, конечно. Это легко заметить потому, что он весь - слух. Так вы завладеваете его вниманием с одной стороны, и с другой, вуалируете главную свою цель, обобрать или, как сказал герой Высоцкого, вынуть номерок у фраера ушастого (снова смех). Так вот. Уже в восьмом веке арабский алхимик Ябир Ибн Хайям обнаружил, что азотнокислое серебро, в просторечии ляпис, темнеет на свету, но лишь спустя тысячу лет, в первой половине 19-го века французский изобретатель Луи Жак Манде Дагер (и зачем им такие многосложные имена?) получил фотографическое изображение на фотослоях с галогенидами серебра. В честь изобретателя этот способ назвали дагерротипией, больше известный нам сегодня, как фотография. На проекционном экране появился портрет изобретателя. Владимир Владимирович с удовольствием отметил, что «студенты» взялись за ручки и блокноты. Он знал, конечно, что эту презентацию каждый слушатель получит на диске по окончании семинара, но записанное своей рукой запоминается лучше, чем просто прочитанное. - Зачем же такое далекое вступление, спросите вы? А вот зачем. Изобретение фотографии, по мнению большинства искусствоведов, выбило почву из-под ног классических художников конца 19-го века. На самом же деле, оно перевернуло огромный пласт культуры, подставив солнцу девственную почву для произрастания на ней искусства нового, которое стали называть, по-военному, авангардом. Так расцвели пьяным и пьянящим цветом всевозможные «измы». Дадаизм, конструктивизм, кубизм, футуризм, сюрреализм, et cetera. Нынешний дизайнер уж и позабыл, что решительно все приемы, применяемые им в визуальной рекламе, были открыты еще тогда, вначале прошлого века Кандинским, Малевичем, Магритом, Эрнстом, Родченко, позже, Уорхолом (на экране, сменяя друг друга, появлялись работы этих мастеров и направлений). Теперь все они, приемы эти, улучшенные и дополненные, "прошиты", - показал он руками кавычки, - в современных графических пакетах и любой, по желанию, может стать их обладателем. Став "общим местом", они, заодно, и перестали быть искусством? Относительно новое среди нас понятие, известное нам под названием - креатив, столь же ново, как и слово авангард, т.е. существует от века и означает просто-напросто истинное искусство, творчество. Технически, креативный дизайнер или, давайте мы тут с вами договоримся, просто настоящий дизайнер, представляет собой носителя выраженной графически идеи, содержащей в себе потенциал развития общей концепции продвижения товара или услуги… Во, завернул, сам не понял. Ну да ладно. Сальвадор Дали, к примеру, оформляя витрину какой-то аптеки, поставил за стеклами аквариумы в виде человеческих тел, в которых плавали маленькие красные рыбки, символизируя собой кровообращение, и красная рыбка превратилась в живой логотип этой аптеки. Типичным примером удачного креатива сегодня может служить графическая (только графическая, остальное не выдерживает критики) составляющая рекламы Билайн. Они долго (с 93-го года) «носились» со своим символом - пчелой, не зная что с ним делать, пока не пришла в чью-то креативную голову идея полосатого брюшка. Кстати говоря, сочетание желтого и черного, по трактату о цвете, Ломоносова, самое контрастное и запоминающееся сочетание. Лаконизм, образность и чуть-чуть заставить задуматься, разгадать несложный ребус. Если изобразительный ряд банально «разжевывает» суть рекламного предложения, ну, допустим, тигр выпрыгивает из экрана телевизора, демонстрируя, мол де, такое качество изображения, что не отличить от реальности, то оно забудется через минуту, лишь исчезнет из виду. И, напротив, если потребитель рекламы даст себе труд задуматься и разгадает, почему логотипом компании, торгующей антивирусными программами избран презерватив (тут зал просто грохнул хохотом, так что докладчику пришлось какое-то время подождать тишины), то он никогда не забудет ни имени компании, ни названия ее продукта. В общем, подытожу, абстрактное искусство, искусство авангарда – предтеча и основа креативного дизайна в рекламе, а виной всему Ябир Ибн Хайям. Добавлю небольшую ремарку. Не увлекайтесь примерами, как согрешил сейчас перед вами я. Вы можете привести образец неудачной рекламы, которую клиент, с большой вероятностью, может считать шедевром и наоборот. Помните, наша цель – его номерок.
Владимир Владимирович завладел вниманием аудитории совершенно. Что же касается трех известных нам с вами женщин, то они просто пожирали его глазами. Каждая со своими, очень разными, но с одной целью мыслями. Он был одет сегодня в не по-осеннему светлый летний костюм и черную рубашку с зеленым, в глаза, галстуком. - Так что же такое, этот хороший дизайн? – продолжал лектор. – Искусство, ремесло или обман, стакан пустой воды? Здесь я, пожалуй, передохну от собственных мыслей и предоставлю слово великолепному английскому драматургу, писателю, мыслителю и тонкому ценителю изобразительного искусства, Оскару Уайльду, который как раз и творил на пороге девятнадцатого и двадцатого столетий, когда и зарождался авангард. Я дам вам просто цитаты, а вы сами сделайте вывод и найдите ответ на поставленный вопрос. Итак: «Чем более мы изучаем Искусство, тем менее нас заботит Природа»; «Что Искусство воистину открывает нам - это безыскусность Природы»; «Природа полна добрых намерений, но, как сказал Аристотель, она не в состоянии их исполнить»; «Предмет Искусства есть не тривиальная правда, а сложная красота»; «Жизнь есть, в сущности, отражение, а Искусство – действительность»; «Великий художник никогда не видит вещи такими, какие они есть на самом деле, а если бы увидел, то перестал бы быть художником»; «Мы смотрим на минувшие эпохи исключительно сквозь призму Искусства, которое, к счастью, еще ни разу не сказало нам правды»; «Верят только тем портретам, в которых крайне немного от модели и очень много от художника»; «Дух времени лучше передается в абстрактных идеалистичных искусствах, поскольку дух сам по себе абстрактен и идеалистичен». Ну, пожалуй, и хватит. Уайльда можно цитировать до бесконечности. Многих читал мудрецов, но такого яркого… Разве что Ницше? Мизера парами ходят, как говорят преферансисты. Один, в Англии, другой, в Германии…, и умерли в один, девятисотый, пороговый для искусства, год. Не знаю, как вам, друзья мои, мне из вышесказанного видится следующее: если дизайн создает вокруг себя мир, в котором и которым живут люди, меняет людей, сообразно своему видению этого мира, то он и есть самое, что ни на есть, настоящее, искреннее, выше скучной реальности, Искусство. Посему, вопрос: кому нужен хороший дизайн? напоминает вопрос: а на чёрта вам глаза?
Здесь зал всколыхнулся аплодисментами. - Спасибо, спасибо, господа и дамы - благодарно улыбнулся Владимир Владимирович. - Я передам Оскару, при нашей следующей с ним встрече (за книжкой, конечно), ваше искреннее одобрение. Однако, переложим наш разговор в несколько иную плоскость. Как и в эпоху авангарда, где у истоков каждого направления изобразительного искусства стояли поэты с обязательными их манифестами, а ранее, в момент сотворения мира - "вначале было слово...", так и в эпоху пресловутого нашего креатива, слово лежит в основе каждой дизайнерской разработки. «Лучшие современные поэты - говорит Теннесси Уильямс - работают теперь в рекламных агентствах». Именно неспособность сформулировать словами четкую прагматическую идею, чаще всего, лежит в основе бездарного, беззубого дизайна и стихи «ни о чем» рождают и картины «ни для кого».
Что делает всякий клиент, занося свой китайский «паркер» над вашей сметой? Он, прежде всего, вычеркивает позицию под названием «услуги копирайтера». То есть, слышите? Вычеркивает основу основ не только дизайн-концепции, но и концепции всей рекламной кампании в целом. Именно поэтому с экранов телевизоров, рекламных щитов, из газет и журналов льется в наши глаза и уши эта бессмысленная и бездарная ничего не говорящая и, уж конечно, ничего не продающая ахинея типа: «Живи на яркой стороне», «Будущее зависит от тебя» или уж совершенно оголтелая пошлость, скажем, о какой-то там туалетной плитке: «Ляжет, как миленькая» или о майонезе: «Все дело в яйцах».
Отсюда, совет номер один: найдите талантливого филолога, как, к примеру, нашли мы в лице Андрея Первозванова, - Владимир Владимирович, повел рукой в сторону Андрея, отчего тот не то что покраснел, он стал терракотовым и вжался в кресло, а Маша, сидевшая рядом, добила его, как всегда, почти до обморока, не скрывая гордости, положив руку на его колено. - И назначьте ему достойную зарплату. Совет номер два: Определите его вклад в разработку концепции и рекламных текстов и…, к сожалению, растворите эту сумму в других опциях сметы, повысив неприкасаемые позиции, типа BTL или логистики. Это оскорбительно, но лучше так, чем китайский «паркер» нашего ушастого фраера. Владимир Владимирович глотнул из стакана воды, дабы успокоиться, ибо сейчас он несколько перегрелся от вспышки искреннего гнева. - Далее, - продолжал он. - Другой составляющей беззубого дизайна, это уже относится к проблемам не внешним, но внутренним, является самовыражение дизайнера ради собственного самовыражения. То есть, даже при наличии хорошей идеи и грамотно сформулированной цели есть опасность "уйти" в увлечение пластикой, цветом, композицией ради них самих. Дизайнер рекламы прежде всего про-да-ёт, ставя себя, попеременно, на место то продавца, то покупателя. Эстетика, данная ему Природой и воспитанная Школой отступает на второй план, оставляя поле эстетике потребителя и, к сожалению, клиента. Создав нечто "на потребу", автор вновь вспоминает о Природе и Школе, и так, пошагово, лучше сказать, качая маятник, он создает прагматически выверенное и творчески оправданное произведение рекламы. Кроме того, процесс реализации идеи зависит, а иногда и просто невозможен без адекватной времени технической оснащенности: компьютерный парк и арсенал программного обеспечения, фото- и видеооборудование, полиграфические технологии, современные материалы, вэб-технологии. Их наличие не спасет плохого дизайна, но их отсутствие непременно "убьет" хороший.
Теперь…, пусть мы добились успеха. После того, как покупатель ориентирован, товар продан, производство расширено, зарплаты (это вряд ли) повышены, остаются деньги на собственный внешний вид или имидж компании. Дизайн компании или, грамотнее, корпоративный стиль имеет иную природу, нежели дизайн рекламы товара или услуги клиента. Стиль - это отражение философии, интеллекта, амбиций и богатства компании. Именно богатства, ибо, как говорит Маркес: "Бедность не имеет права на вкус, у бедности один стиль, это бедность". И дело не в том, что небогатая компания не может иметь стиля – как раз может и даже должна, иначе на нее и вовсе никто не взглянет. Просто его реализация стоит немалых денег, которые изымаются из оборота не принося видимого результата здесь и сейчас. Или приносит? Спросим у наших девочек. Платье делает женщину или же женщина есть украшение платья? Думаю, здесь нет однозначного ответа, точнее, ответ будет диалектическим: единство и борьба, отрицание отрицания ну и прочая гегелевщина. Тем не менее, по мере роста компании, наступает момент, когда наличие стиля, есть уже не прихоть, а просто условия игры. Дизайн стиля может исходить как изнутри, по правилу Бюффона – «стиль это человек», так и извне - подчиняясь общепринятым на сегодня вкусам и стадностям общества. В первом случае, человек покупает себе одежду исходя из собственного вкуса, соображений удобства и пользы, во втором - из устава, дресс-кода клуба, в котором он состоит.
И там и здесь дизайн своего стиля имеет особенности, отличные от дизайна рекламы товара или услуги просто из-за разницы задач. Тут меньше интеллектуального креатива, но больше графического. Несложно разработать логотип, стандартный набор документов, аксессуаров, одежды и пр. Сложнее, пожалуй, "привести в порядок" уже существующее и примирить его с проектируемыми тенденциями. Совсем другим содержанием наполняется понятие корпоративный стиль если речь идет о полной, исторически сложившейся корреляции между стилем компании и продаваемым продуктом, как, например, в случае с Пепси-Колой, где компания целиком занимается одной только водой. Если бы они вдруг решили продавать, к примеру, автомобили – у них возникли бы затруднения со стилизацией, адаптацией логотипа и всего графического ряда к этому автомобилю.
Ну и последнее. Дизайн, хороший дизайн, это состояние души. Это не застывшая, как у Гетевской мысли об архитектуре, музыка. Это музыка живая. Это джаз, свинг, блюз. Он отзывается, и отзывается первым, раньше, красивее, разумнее самой Природы, на любые желания, вожделения глядящего на него, ибо он ему нужен. Ответил? Владимир Владимирович закрыл ноутбук и вышел из-за пюпитра. - Таким образом, господа и дамы, пусть неглубоко, пусть вкратце (здесь меня извиняют рамки регламента), но я, мне кажется, сумел рассказать, кому, черт возьми, нужен хороший дизайн. Дерзайте и помните, что девяносто процентов информации о мире человек получает посредством зрения и кроме этого, вопреки лицемерному мнению о себе самом, очень не любит читать. Смотреть картинки куда как интереснее и незатруднительнее. Так дайте же ему красивую и умную картинку и… ляпните вы этот чертов номерок у фраера ушастого, его величества, клиента. Удачи. Владимир Владимирович снял гарнитуру и стал спускаться по ступеням сцены. Зал же разразился аплодисментами. - Хорош, сукин сын, - наклонился Алексей Аркадьевич к Наине Францевне. – Я ему настолько доверяю, что даже не читал заранее его презентацию, оставил на вкусное и не пожалел. - Хорош, - нервно отрезала Наина, думая о своем, встала и, не оглядываясь, пошла к выходу. – Не-ет, - цедила она сквозь зубы, - ты будешь моим! Будешь! - Владимир Владимирович, - подскочил к шефу восторженный Андрей и порывисто схватил его за руку. – Вы…, вы там это… честно, ну…, то есть, искренне…, ну…, про копирайтеров. - Андрей, - лукаво улыбнулся Владимир Владимирович, - я был искренен, но теперь, глядя на твое косноязычие, уж и не знаю… Это шутка. Конечно честно. И еще одно. Мне с тобой нужно поговорить наедине и тоже очень честно. - Да-да, конечно, Владимир Владимирович, как скажете, - смутился Андрей потому, что знал точно, о чем пойдет речь и снова покраснел, уже за свое подслушивание. - Заходи ко мне в номер через час. Хорошо? Стой. Сейчас у меня будет что-то типа вопрос-ответ. Как правило, затягивается. Давай через два. - Да, я буду. Маша стояла поодаль. Она тоже точно знала, о чем пойдет речь, но сейчас она думала о другом. Она их сравнивала и… Андрей проигрывал Владимиру Владимировичу по всем статьям, но… У окна стояла Соня и тоже смотрела на них. Вдруг лицо ее вспыхнуло какой-то идеей и она направилась к выходу.
Соня и Андрей
- Соня, красавица моя сибирская, хозяйка медной горы, что делаешь вечером? Давай посидим в ресторане, молодость бурную вспомним? Петя Огудалов, директор Питерского филиала оказался соседом Андрея по номеру. Когда Соня постучала, то он ей и открыл. Андрея еще не было. - Огудалов, - презрительно усмехнулась Соня, - тебе что, твоих статистуток мало для дешевых комплиментов? - Брось, Соня, они же именно свои. Я все равно, что в Тулу со своим самоваром приехал. - Ну так найди москвичку. Чего тебе ударять за Пермской провинциалкой? - Ты здесь самая красивая дама, Соня, а я здесь директор самого крупного филиала Синего Пеликана. Может на следующий год получу самостоятельный статус, реальное партнерство и буду Северным или Невским Пеликаном, еще не решили. А потом могу помочь тебе стать, скажем, Уральским или Камским Пеликаном. - Ты здесь самый… В номер (девушка вздохнула с облегчением) вошел Андрей и не дал сформулировать Соне ее особое мнение о Пете. - Соня? – удивился он. – Ты как здесь? Ты не ко мне? - К тебе, Андрей, - и, обращаясь к Пете. – Огудалов, погуляй часик, сделай приятное самой, как ты сам только что сказал, красивой даме. - А-а, москвич? Куда нам, полярным медведям. Поня-ятно, - обиженно протянул Петя и зло сверкнув глазами на Андрея, гордо вышел из комнаты. Это удивительно. То есть, всякий раз, когда я приезжал в Питер, я на каждом шагу обнаруживал в этом городе реликтовых интеллигентов самый дремучий провинциализм и какое-то глубочайшее самосознание собственной ущербности, неприютности «самого умышленного города мира», как называл его Достоевский. Так повсюду бывает с выдуманным и самодельным. Тепличная роза всегда уступает в искренности, натуральности дикому шиповнику, рожденному свободным. Уступает своей надуманной, напомаженной, двоедушной красотой. Официально, трижды крещеный, он имел рекордное количество народных названий. Потерпите немного, а я перечислю, потому, что это и смешно и грустно. В 1703-ем, на Заячьем острове была основана крепость, названная в честь апостола Петра Санкт Питер Бурх. С основанием собора Петра и Павла, крепость стала именоваться Петропавловской. Ну а дальше, началась логичная в общем-то чехарда. Нареченный Санкт-Петербургом, город сразу получил в народе немереное количество кличек. Тут вам и "Новый Рим", и "Четвертый Рим", и "Северная Венеция", "Северная Пальмира", "Парадиз", "Новый Вавилон", "Снежный Вавилон", "Второй Париж", "Русские Афины", "Царица Балтики". На греческий лад его величали "Петрополисом" и "Петрополем". Русофилы норовили окрестить его на русский манер: "Александро-Невск", "Невск", "Петр", "Петр-город", "Новая Москва". В 14-ом второе официальное крещение – Петроград. В 17-ом он обрел новые эпитеты: "Красный Питер", "Красный Петроград", "Город трех революций", "Колыбель революции", "Таран революции", "Северная коммуна", а Зинаида Гиппиус вспоминает и менее патетичные имена «Чертоград», «Мертвый город». В 24-ом он уже и Ленинград. Позже начались уж совсем неуважительные издевательства. При Брежневе – Лёнинград, при Андропове – Петроандроповск, ну а при Путине и вовсе всю северную столицу стали называть, с легкой руки Буша, загородным ранчо Путина. Любопытно, что при возвращении первородного имени Санкт-Петербург, в 91-ом, референдум перевесил чашу весов всего четырьмя пунктами (если это не давно уж привычный нам подлог) и, как следствие, очередная глупость – Санкт-Петербург является столицей области таки Ленинградской. В общем, несчастный город, несчастные горожане. Вы могли бы назвать своего сына одним именем, а потом всю жизнь не понимать, как его зовут-то на самом деле? В общем, детей нужно зачинать и рожать естественным способом и называть по святцам, а не выращивать в пробирке. В противном случае, и получится то уродство, что хранится в ретортах тамошней кунсткамеры. - Вы знакомы? – проводил его изумленным взглядом Андрей. - К сожалению, - махнула рукой Соня. - А зачем ты его прогнала? - Потому, что он дурак. Типичный беспринципный рекламщик, продукт, точнее, побочный продукт профессии. Плесень у него растет в том месте, где совесть должна быть. Но более, потому, что у меня не к нему, а к тебе приватное дело. Соня встала со стула и взяла из-под ног пакет, что принесла с собой. - Бери стул, пойдем в ванную, - скомандовала она. Андрей, ничего не понимая, тем не менее, послушно выполнил приказ. Соня усадила его перед зеркалом, достала из пакета простынь и обмотала ее вокруг его шеи. - Что ты задумала, Соня? – в общем-то уже догадался Андрей. - Назвался груздем, так и полезай в кузов. Послезавтра понедельник, если помнишь. Просто поверь мне. Ты не представляешь, каким красавцем будешь через полчаса. Верь. Андрей вздохнул и закрыл глаза. - Делай, что хочешь. Она все равно не меня любит. - Глупый ты, Андрей. Умный, образованный, а глупый, - достала бажовская мастерица расческу, ножницы и приступила к работе. – Маша ребенок. Она сама не знает, что любит тебя. Ты мужчина. Ты, именно ты должен ей все разъяснить, а не ждать, пока она наделает глупостей, - рыжие клоки отстриженных локонов разлетались по серому, под мрамор, кафелю ванной. – Открою тебе секрет. Женщина, на самом деле, очень хочет, чтобы ей повелевали, но внешне, все должно выглядеть так, что будто бы все наоборот. Повелевать, значит и отвечать. Отвечать за все. Это груз, который по плечу далеко не каждой. Давай, наклоняй голову в раковину.
Соня безжалостно состригши вековые Андреевы космы, вымыла остатки волос и приступила к модельной стрижке. Юноша не открывал глаз. Решившись, точнее, подчинившись напору Сони, он положил себе открыть глаза лишь когда все будет готово. - Уверена, ты думаешь, что Маша влюблена во Владимира Владимировича. Тут не нужно глубокого ума. Этого не заметит только слепой. Согласна. Влюблена. Но позволь мне напомнить тебе слова Мити Карамазова: «влюбиться, не значит любить», - Соня ловко работала расческой и ножницами, бесцеремонно крутя голову «пациента», как ей удобно, и сама порхая по кругу, словно бабочка вкруг опыляемого цветка. Мастера видать сразу. Ех ungue leonem, как говорили латиняне. - Ты пойми эту разницу. Восторженное дитя приняло пиетет за любовь, не сумело отличить сердечную благодарность от божественного чувства. Все, что тебе нужно, нет ни в коем случае не разъяснить ей это в лоб, а тонко подвести ее к тому, чтобы она сама догадалась. Подложить ей тайком, если хочешь, правильное решение. Понимаю, ослепленному любовью трудно вести себя рационально, действовать с холодным рассудком. Но подумай, что будет с твоей любимой, если она продолжит взращивать свое заблуждение. Все закончится трагедией, поверь. Так что, дело уже не об обычном любовном треугольнике, дело о спасении девушки от неприятностей, да что там, от беды. Спасти ее, это тяжелее, труднее, но больше и честнее, нежели молча, безответно и, прости, трусовато любить вздохами из темного угла.
Андрей вздохнул. Он-то знал, что Маше грозит увольнение и если она не отступится, то Наина сделает это в любом случае, даже если у Владимира Владимировича все и сладится с Соней. Из бессмысленной мстительности сделает. Но Маша была упряма. А значит, может только сильнее влюбиться из-за того только, что ей угрожают. К тому же, она так в нем уверена, уверена в том, что он вступится за нее и не отдаст без драки, что скорее всего, влюбит ее в себя еще крепче. - Уверена, ты не все видишь, но Маше угрожает реальная опасность, - будто читала Соня его мысли. – И опасность эта исходит от Наины. Генеральша тоже положила глаз на Воло…, Владимира Владимировича. Андрей снова вздохнул. - Мне что-то не нравятся твои вздохи, Андрей, - Соня достала из пакета бритву, которую использовала для себя в сходных целях и подбрила ею шею и виски Андрея. – Ты что, боишься драться за любовь? - Да ничего я не боюсь! – резко развернулся он к Соне и открыл глаза. Они сверкали и гневом, и болью. Я…, я знаю! Я все слы…, - тут он осекся и замолчал. Соня внимательно посмотрела в его глаза и, кажется, обо всем догадалась. А, догадавшись, не стала его пытать. В сущности, если он подслушивал, то тем и проще, не нужно ничего разжевывать. Она достала баночку с гелем, обильно смазала им волосы Андрея, расчесала, поправила форму руками и сняла с него простынь. - Ну вот, можешь теперь повернуться к зеркалу, - удовлетворенно и даже горделиво произнесла Соня. Андрей повернулся и… не узнал себя. Из зеркала на него смотрел анфас какого-то глянцевого голливудского плейбоя. Испуг на его лице сменился любопытством. Он начал вертеть головой вправо-влево, по-собачьи наклонять ее, осторожно, будто что-то хрустальное, трогать Сонин шедевр. Скоро глаза его заулыбались. - Кто это? – наконец восторженно произнес он. - Это твоя новая счастливая жизнь. Она именно так и выглядит, - улыбнулась и Соня. – Будет выглядеть, когда сделаешь последний штрих, - протянула она ему бритву. Сбрей остатки прошлого с лица и приберись тут, ладно? Простынь стряхни и сложи, она казенная, а я пойду, пороюсь в твоих вещах, можно? Тебе нужно чего-то новое к новому имиджу. - Там, под левой кроватью сумка, - удивительно доверчиво, может даже и не поняв вопроса, произнес Андрей. Он уже мылил себе щеки и подбородок. Ему сейчас всерьез казалось, что сбрей он эту дурацкую (таковой она теперь ему стала казаться) бороденку и все его горести действительно исчезнут вместе с ней. Любовь человека к своему телу, к своей внешности, проявляется во всем и всегда, но более всего она удивительна тем трепетным вниманием, с каким к ней относятся иные самоубийцы. Они стреляют себе в сердце или в рот, дабы в гробу лицо их оставалось нетронутым. Многие из них перед актом суицида одеваются в лучшие свои одежды, обставляя свой уход чуть ли ни как самое главное торжество в жизни. Это ли не доказательство того, что душа, если и не бессмертна, то живет несколько дольше, чем тело. Она как бы закидывает невод вперед в никому не известное «ничто». Да и наше поклонение отеческим гробам, говорит в защиту этого скользкого трансцендентного предположения.
Соня вышла из ванной, достала из-под указанной кровати синюю спортивную сумку, положила ее на покрывало и расстегнула молнию. Поверх беспорядка вещей лежала какая-то книга. Соня взяла ее в руки и прочла: «Guy de Maupassant. Bel Ami». «Вот ведь черт образованный! - восторженно покачала головой Соня, раскрывая книгу. Она была напечатана на французском. – Это Bel Ami, надо полагать, означает Милый друг?». Соня села на постель, положив раскрытую книгу на колени, и задумалась, вспоминая сюжет. Она вдруг улыбнулась. «Владимир Владимирович, он милый друг наоборот, - улыбнулась она. - В книге, герой охмурял женщин направо и налево, а за моим Володей бегают толпы женщин, мечтая его охмурить». Она вздохнула и встала, чтобы подыскать что-нибудь подходящее для Андрея, но тут книга соскользнула с ее колен и упала на пол. Из нее вылетел сложенный пополам листок и раскрылся. С высоты своего роста Соня начала читать и… оторваться уже не смогла: «Не знаешь, не можешь знать, никогда не узнаешь о моих чувствах к Тебе. О том, ни на что не похожем трепете, что пронизывает меня всякое утро, лишь только завижу тебя в дверях офиса. Конечно. Что Тебе в них, в этих потаенных чувствах маленькой девочки? Жизнь Твоя размеренна и предсказуема, расчерчена, упорядочена. Я же… Я мечусь по своей, как кролик в вольере. Кролик, которому никогда не принесут морковки. Которого никто никогда не приласкает и которого возьмут теплые руки лишь раз и только в день отправки его на жаркое. Прости за натурализм. Исстрадалось по Тебе сердце мое, иссохло. Как тяжко быть всегда рядом с Тобой, каждый день видеть Тебя и… не сказать, что хочется сказать, не прикоснуться, не погладить усталую голову Твою, не прижать ее к груди своей. Печать. Тяжкая печать на моих устах, пудовые оковы на руках моих. Боже! ну почему Ты не догадаешься сам! Я для Тебя маленькая девочка? Да я взрослее самой древней сотрудницы в этом офисе. С восьмого класса я несу на своих плечах груз ответственности за свою непутевую, неудавшуюся семью – больную мать и разочаровавшегося в жизни отца. Неужели! Неужели я не заслужила хоть минуты, хоть мгновения счастья! Молю Тебя, догадайся обо мне. Молю Господа о том каждое утро и каждый вечер. Нет. Не слышит. Или не хочет слышать? А Ты?».
Соня медленно опустилась на колени, подняла книгу и листок и снова перечла письмо. «Боже…, - прошептала ошарашенная девушка, - да это же ее письмо! Это письмо Маши! Вот тебе и девственница…, вот так дела…». Соня быстро вложила листок в книгу, засунула ее на дно сумки и начала просматривать вещи Андрея: мятая синяя рубашка, белый, тонкой, похоже, ни разу не надевавшийся, машинной вязки свитер, черные, скрученные в скатку джинсы, тоже новые, туалетные принадлежности, крутой «наладонник». Больше ничего. Соня была в растерянности, но вовсе не из-за скудости Андреевого гардероба, сейчас он стал интересовать ее меньше всего. Сейчас она боролась с шоком от этого письма, от того, что такая маленькая, да еще физически ущербная девочка, как Маша, пытается вскружить головы сразу двух мужчин. «Что это? – рассуждала она, - месть за неудачное детство, за изуродованное лицо? Конечно, это болезнь. Мол, пусть я и уродина, а вы все равно ляжете к моим ногам. Вот так Маша!..». - А вот и я, - буквально выплыл из ванной ново-благословенный Андрей. - Боже! – взяла себя в руки Соня. – Как же ты прекрасен, мой принц. - Ты просто волшебница, Соня, - подскочил к ней Андрей и безотчетно схватил ее за руки. Спасибо тебе. Это было… Это было так… Это просто магия! Соня высвободила правую свою руку, шагнула близко-близко к сияющему юноше, обдав его запахом своих духов, и провела ладонью по гладко выбритой его щеке. - Ты великолепен, Андрюшка. Ты просто великолепен. Я тут посмотрела, - отвернулась она (с сожалением, надо сказать), ибо Андрей уже готов был поцеловать ее, так близко было ее лицо, - Тебе нужно одеться. У тебя ничего нет, но белый свитер тебе будет к лицу. И спроси у коридорного утюг. Сможешь сам погладить рубашку и джинсы или?.. - Конечно, Соня. Я все сам умею делать. - Ну да…, просто идеальный муж, - хохотнула она. – Ну мне пора. Встретимся за ужином. Да, и не ходи к Владимиру Владимировичу, ну… я слышала там, в конференц-зале и догадываюсь, о чем он хочет с тобой... Я сама поговорю. А эта новость… - кивнула она на прическу. - Сделаем ему и Маше десерт на ужин. С этими словами Соня раскрыла дверь и, необъяснимо счастливая, выпорхнула из комнаты.
Adios Amigos
Маша сидела на подоконнике в своем номере и смотрела на готовящийся ко сну лес. Солнце клонилось к закату, укрывая теплым оранжем холодную зелень и синь недвижных берез и елей, успокаивая нервных непоседливых ворон. Где-то там, под сенью этих деревьев скрывала вчерашнюю ее тайну безжалостная, предательская Балтийская беседка.
После бессонной ночи, похмельного утра и отрезвляющего дня, мозги ее начинали, наконец, работать рационально. Владимир Владимирович не пришел на свидание с ней, но встретился с Соней. Он не сказал ей «да», но и безапелляционного «нет» тоже не прозвучало. Наины, как соперницы, она почему-то не боялась. Увольнение и вовсе казалось теперь не более, чем страшилкой от отчаяния, не более, но Соня…, Соня - совсем другое. Она красавица без изъянов, умна и образована, старше и опытнее. Каковы ее, Машины шансы против Сониных? А Андрей… Он любит ее, имеет от нее любовное послание и, это любопытно, все трое, и Наина, и Владимир Владимирович, и Соня, хотят, чтобы они с Андреем были вместе.
Остается лишь восторгаться женщиной. Как она может, как умеет взвешивать даже в состоянии безумной любви? Или вовсе не умеет любить просто так, без планов и расчетов? Или безумная любовь – не более, чем стакан пустой воды?
Наконец Маша оторвалась от созерцания грустного леса и от тяжелых своих мыслей и соскочила на пол. Кажется, она знала, что нужно делать. Она освободила от каких-то своих тряпок бумажный пакет с веревочными ручками, положила туда чистую простынь, которую так и не расстилала, потому, что пролежала всю ночь на покрывале, достала из косметички расческу и ножницы, баночку с гелем, шампунь и бритву. Войдя в «кадетский корпус» она справилась на ресепшене, где проживает Первозванов и поднялась на третий этаж. Найдя нужную комнату, она уже подняла свой кулачок, чтобы постучать, как услышала за дверью знакомые голоса и, опустив руку, прислушалась. - Боже! Как же вы прекрасны, мой принц. - Ты просто волшебница, Соня. Спасибо тебе. Это было… Это было так… Это просто магия! - Ты великолепен, Андрюшка. Ты просто великолепен. Я тут посмотрела, Тебе нужно одеться. У тебя ничего нет, но белый свитер тебе будет к лицу. И спроси у коридорного утюг. Сможешь сам погладить рубашку и джинсы или?.. - Конечно, Соня. Я все сам умею делать. - Ну да…, просто идеальный муж. Ну мне пора. Встретимся за ужином. Да, и не ходи к Владимиру Владимировичу, ну… я слышала там, в конференц-зале и догадываюсь, о чем он хочет с тобой... Я сама поговорю. А эта новость… Сделаем ему и Маше десерт на ужин. Дверь номера распахнулась. Маша успела отскочить за широкую ее створку и остаться незамеченной. По коридору, вприпрыжку, словно маленькая счастливая девочка, удалялась Соня. «Десерт…», - прошептала Маша и медленно сползла спиной по стене. Голову ее будто окутала мокрая вата. Мокрая, потому, что слезы, безотчетные, неконтролируемые слезы лились рекой по ее лицу.
Никогда не бывает так плохо, чтобы потом не было еще хуже. Справедливость, точность этой поговорки не оценишь, пока по тебе по самому не проедет такой вот многотонный каток стечений и переплетений фактов, случайных и предумышленных обстоятельств. Маша была потрясена, раздавлена, уничтожена. Если бы она сейчас хоть что-нибудь соображала, то поднялась бы на крышу отеля и бросилась бы вниз, не раздумывая. Да только думать она теперь совсем не могла.
Почему?! За что, Господи?! По каким таким, только Тебе ведомым признакам, по какому, черт возьми, принципу Ты выбираешь, кого привечать, а кого гнобить до нестерпимого адского безумия, покуда не схватится Твой «избранник» за пистолет, бритву или снотворные таблетки?! Что за развлечение такое?! Почему не убить при рождении, если точно знаешь, что нет у этого человека судьбы? Воистину, Господи, питаешься Ты страданиями человеческими. Ты словно Сатурн, пожирающий детей своих. От счастливых Тебе и проку-то никакого нету. Счастливому-то Ты ведь без надобности. Вот и разгадка. Есть у Тебя единицы успешных, богатых, знаменитых - счастливых же, никого, даже среди них. Да и хоть сколько-то удачливым Ты позволяешь существовать на свете лишь затем, чтоб больше страдали завистью, глядя на них, остальные овцы Твоего стада.
Забыв свой пакет у Андреевой двери, бледным привидением Маша вернулась в свой номер. Сони не было по-прежнему, но, казалось, девочке было все равно. Она взяла сумочку с деньгами и спустилась в ресторан «Атлас», где села у барной стойки и заказала коктейль, не сказав даже какой. Опытный бармен, оценив душевное состояние девочки с заплаканными глазами, смешал ей Adios Amigos из джина, бренди, светлого рома и сиропа из лаймов. Маша выпила его не по протоколу, залпом, и попросила повторить. Скучающий, в четырех табуретах от Маши, изгнанник Петя Огудалов, так случилось, заливал свои петербуржские комплексы ровно тем же. Он уже принял три таких. Обратив внимание, что некое субтильное создание глушит крепкие коктейли, словно мексиканский мачо, он оживился и пересел на табурет рядом с Машей. - Неприятности? – участливо поинтересовался Петя. - Безысходности, - отрешенно прошептала Маша. - Я Петр. Петр Огудалов из Санкт-Петербурга… - И? - Да ничего. Город просто назвали в мою честь. Вы же Маша? Вы у Владимира Владимировича работаете? - Работала, - отрезала Маша и заказала третью порцию. Бывалый Петя смекнул, что если девочка выпьет еще один Adios, то вечер будет навсегда потерян, а он уже выстроил планы насчет Маши. Мужчин, пресытившихся сердечными победами уже не интересует секс ради секса, им подавай постель с драматургией. А здесь, здесь драматургия была на лицо, плюс некий физический недостаток, который человека нормального может только отвратить, но, объевшегося глянцем, лишь возбуждает. Петя жестом остановил бармена и заказал Маше легкий Amaretto Flirt. Маша не сопротивлялась. Она все сейчас пила, как воду, только это все-таки было спиртное. Но, вопреки ожиданиям, она совершенно не пьянела. Пока не пьянела. Кома ее длилась и длилась.
Стечение обстоятельств… Господь свел в одно время, в одном месте две униженные и оскорбленные, хоть и столь разные души. Унижение роднит даже такие несовместимости, как святость и порок.
Соня вернулась в «институт благородных девиц» и поднялась лифтом на элитный этаж, где находился номер люкс Владимира Владимировича. Подошла к двери, прислушалась - тихо. Соня осторожно постучала. Дверь открылась почти сразу, будто хозяин кого ждал. - Соня? – изумился Владимир Владимирович. – Я ждал… - Андрея, - закончила фразу Соня и оценивающе посмотрела на хозяина номера. Владимир Владимирович был снова во вчерашнем «вечернем» наряде, то есть, в джинсах и свитере. Мысленно, она поставила рядом двух мужчин и, улыбнувшись, осталась довольна своей недавней работой. - Можно войти? - Ну конечно, Соня, входи, - как-то засуетился Владимир Владимирович. – Вот, тут кресло. А Андрей? - Он не придет. Я, Володя, сказала ему сама, так, к случаю пришлось, а вот Маши я сегодня так и не смогла встретить. Не знаю, что с ней случилось, - соврала Соня, усаживаясь в предложенное кресло. - Зато я знаю, - будто бы сам себе сказал Владимир Владимирович. Соня внимательно посмотрела на него. - Но, поверь мне, я сделала так, что она сегодня не сможет оторвать от него глаз. - Ты умеешь быть убедительной, - вздохнул Владимир Владимирович. – Однако, коль скоро ты здесь…, нам нужно поговорить… - Нет, Володя. Давай следовать нашим договоренностям. Свой ответ ты дашь мне завтра, как и условились, - она встала и подошла к нему вплотную. – Ты только помни о мой любви, думай о ней. Может, как работник рекламы, я и умею лгать, но только не теперь, не в этом. Она поцеловала его в щеку, развернулась и пошла к двери. Владимир Владимирович смотрел ей вслед, на ее великолепную тоненькую фигурку и… думал о Тане.
По крахмалу белоснежной ресторанной скатерти, лениво, будто даже без какой-либо конкретной цели, ползла черная муха. Осенью муха ведет себя весьма странно. С одной стороны, она становится медлительной и вялой, готовясь, видимо, к зимней спячке, с другой – ужасно злой. Осень жизни и человека делает злым и вялым, не то, что какую-то там муху. А может это и не так. Может те мухи, которые в тепле, которым есть где залечь на зиму, те ленивые. Чего им злиться-то? А вот тем, которым предстоит смерть от холодного одиночества улицы – те, пожалуй что, и злые. Муха, по всему видать, уличная, подползла к руке Владимира Владимировича, взобралась на безымянный его палец, потерла передние лапы друг о друга, затем, как бы в нерешительности почесала ими свой затылок и… больно укусила хозяина этого пальца в место, где недавно было кольцо. Владимир Владимирович отдернул руку и выругался чертом.
Вроде бы, за насыщенным днем, острота вчерашних переживаний несколько притупилась, но приближение ночи почему-то вновь стало беспокоить его. Тревога, источник которой он никак не мог определить, начинала щекотать горло и ноздри. Он сидел один за своим столиком под монстерой и не приступал к еде, дожидаясь остальных. Остальные как-то не торопились. Или он пришел рано? Рано еще есть? Нет. Он не ел потому, что страх, именно безотчетный страх гнал прочь его аппетит. Он рассеянно скользнул взглядом по залу, как вдруг споткнулся о чьи-то глаза. Да. Это были глаза Наины. Она сидела в устрашающем одиночестве, на своем привычном наблюдательном пункте за колонной, одетая в черную блузку с черным шейным платком, и… излучала любовь. Любовь и еще что-то. И это что-то и было, понял Владимир Владимирович, источником его тревоги. Какая-то пугающая победоносность (вряд ли есть такое слово) вибрировала в этом взгляде. - А где Остальные? – щебетнула Соня и легкой птицей опустилась на свой стул. Она была в темно-синих джинсах и кроваво-красном топе. В ресторане было достаточно тепло, но на нее было зябко смотреть, хоть вся она и светилась - Сам не пойму, - обрадовался Владимир Владимирович, возможности отвлечься от назойливого и леденящего взгляда Наины. – Пора бы уже. Что тебе положить? - Ничего. Давай подождем ребят, - с нетерпением ждала эффекта появления нового Андрея Соня. - А давай возьмем вина, - оживился вдруг Владимир Владимирович. - Отлично, - вскочила Соня со стула. – Сиди, я сама принесу. Не волнуйся, - остановила она его движение за бумажником, - запишу на счет номера «Кантри». Соня прошла к бару и… - Да ты даже не представляешь, какая ты красавица, - расстилался уже прилично пьяный Огудалов. - Правда? - кокетливо-пьяно и даже пошловато-зазывно улыбалась Маша. - Маша! – почти крикнула пораженная Соня. – Ты не знаешь этого человека! Он же… - Зато я знаю вот этого человека! – ткнула Маша девушку в грудь презрительным мизинцем. – Знакомься, Петруша, это расхитительница чужого счастья, Лара Кроф. - Маша, умоляю, перестань, - растерялась Соня. – Пойдем за наш столик. Сейчас и Андрей придет. - Андрей? – пьяно мотнула головой Маша. – Дай-ка вспомнить… А… Это такой лохматый ребенок… Это с кем вы меня случить хотите?.. Отвести на случку, так сказать?.. Засунуть его это мне в это… Петь, закажи-ка мне шампанского. Выпью за пермскую охотницу на тигров. На Урале есть тигры, Петь? - Нету на Урале тигров, красавица моя, - масляно посмотрел он на Машу и липко погладил по плечу. – Там только тигрицы водятся. Тигрица, точнее. Одна осталась. В красной книге. Да вот, посмотри, она и сама тут здесь, и вся красная… Соня поняла, что дальше бесполезно. Она попросила бармена принести бутылку Мартини и три бокала за столик у монстеры, вернулась к столу, чернее тучи, и тихо присела на свой стул. За столом уже сидел Андрей и рдел от комплиментов Владимира Владимировича его новому имиджу. - Это был твой Рубикон, Андрей, - улыбался Владимир Владимирович. – Целуй руки Соне. Дальше…, дальше подумаем, как создать группу копираетеров. У меня три штатных арт-директора и все без языка. То есть, креативно мыслить умеют, а сформулировать грамотно… - Владимир Владимирович, - вдруг стал серьезно-испуганным Андрей. – Вчера…, вчера утром…, в общем…, Наина Францевна мне предложила должность эйчара. - Что-о-о!? – опешил Владимир Владимирович. - Эйчара…, - совсем смутился Андрей. - Боже, - сокрушенно выдохнул Владимир Владимирович и откинулся на спинку стула. Потом поледенел лицом и холодно произнес, - и что за это? В глаза! В глаза мне смотри! - Быть ее слугой…, похоже…, - почти неслышно прошевелил губами филолог, так и не решившись поднять глаза. - И ты?.. - скрестил руки на груди Владимир Владимирович. - Я согласился, это была, похоже, инициация, проникнуть в ваш номер и подбросить записку, которую…, - Андрей почти плакал, - которую я… низко прочел… - Господи! – уткнул локти в стол Владимир Владимирович и закрыл лицо руками. Минута молчания. – Ты хоть понимаешь, мальчик, во что ты… У нее выгорит, и ты покойник, у нее не выгорит - ты опять покойник. Тебя разыграли в дурака, как пустую шесть червей. Господи! Ты что, думаешь, станет она терпеть возле себя человека, что знает ее тайну?! Она же тебя приговорила, чертов дурак. Официант принес Мартини и бокалы. Соня встала, шёпотом попросила записать на счет «Кантри», дала чай и сама разлила по полному до краев фужеру. - Давайте выпьем за Машу, - ошарашила она неожиданным тостом. - Там, Андрей, у бара, твоя…, именно твоя девушка находится в лапах гнусного животного. Сейчас или никогда. Андрей было рванулся встать, но Соня удержала его. - Ты не выпил тост. Тебе это пригодится, - подняла мудрая Соня свой фужер. – За Машу. Все трое выпили до дна нервными большими глотками. - Иди, - добро посмотрел на Андрея Владимир Владимирович. – За любовь, если это любовь, конечно, нужно драться. Потом поговорим.
Минуту спустя, со стороны бара раздался шум, звон и грохот. Разные у них были весовые категории. Маша, пошатываясь, встала с табурета, подошла к лежащему на полу с разбитым носом Андрею. Владимир Владимирович рванулся было с места, но Соня ухватила его за рукав свитера. - Случится то, что должно случиться, не мешай судьбе, - сжала она его ладонь. Владимир Владимирович послушно сел. Он, черт возьми, начинал уже привыкать ей подчиняться, потому, что она, похоже, всегда была права и всегда точно знала, что нужно делать. - Петь, ты не знаешь, кто это? – искренне-удивленно произнесла Маша. - Нет, душа моя. Какое-то насекомое, - навис над Андреем Петя, сказало, вроде, чтобы я отстал от тебя. Я и прихлопнул, да, похоже, не насмерть. Может он как-то знаком тебе? - В первый раз вижу. Напоминает кого-то… Под кровью ничерта не разобрать. А…, черт с ним. Пойдем ко мне в номер. Adios Amigos, - картинно взмахнула Маша рукой, подбоченилась, притопнула ножкой и чуть пошатываясь и как-то глупо пританцовывая направилась к выходу. Петя заказал бутылку Текилы, расплатился и поспешил за ней. Разве что слюна у него не бежала. - Володя. Ты иди к себе. Я сама разберусь. Поверь. Владимир Владимирович встал, внимательно посмотрел в глаза Сони, увидел, что она, и в правду, справится сама с чем угодно, и, совершенно разбитый новыми сюжетами надоевшей уже драмы, пошел к себе. Соня направилась к барной сойке.
Текила
Он засунул карточку в паз и вошел в номер. - Ну здравствуй, Володя, - прозвучало из темноты гостиной. Это была ОНА. Он почему-то уже знал, что главные неприятности еще впереди, но рассказ Андрея так его возмутил, что он даже обрадовался, что Наина здесь («Проходной двор просто какой-то, а не номер», - подумал он). Он не стал включать люстру и прошел по тусклому свету вечерних уличных фонарей, подсматривающих через окно, к мини-бару (на топ-менеджеров «сухой закон» не распространялся). Владимир Владимирович влил в стакан бутылочку наугад, (этот «наугад» оказался Текилой «Ольмекой»), крякнул от неожиданного огня и вернулся в гостиную. - А мне не предложишь выпить, любимый? – прозвучал ее хамоватый голос из темноты. – Это неучтиво. Не находишь? Наина встала с кресла, прошла к бару и налила себе что-то. Выпила. - Неучтиво вламываться в чужой номер, Наина, - огрызнулся Владимир Владимирович. - Чужой? Это мило, даже забавно. Может, формально, «Пеликан» и принадлежит этому восторженному фрицу. Точнее…, принадлежал. Теперь принадлежит он мне, что б ты знал. А-А потерял свой пятьдесят один процент уже две недели как. И теперь, уж прости, мой друг, уютный номер этот принадлежит мне. Мюллеровы юристы пока еще не в курсе, но в понедельник узнают. - Боже, - опустился на диван Владимир Владимирович. - Бог здесь ни при чем, Володя, - Наина явно была в ударе. – Мюллер погряз в долгах. Он лихо взлетел в девяностых, зажирел и напрочь разучился считать деньги. Я перекупила все, что можно. Теперь я хозяйка этой квартиры. Этот глупый семинар – не что иное, как его отходная. Но…
Тут она вдруг, тональностью, превратилась в послушную девочку. - Володечка, любимый, это и есть та корона, которую я так хотела тебе преподнести. Будь моим хозяином, повелителем, моим королем. Я дарю тебе это агентство, от темени до пят, оно твое. Все акции, прямо сейчас. Вон, портфель под столом, это и есть обещанная мною корона. Только полюби меня, милый и оно будет твоим. - Твоим. Ключевое слово, Твоим. Не моим, а твоим, – все уже понял Владимир Владимирович и уже почти трясся, как в лихорадке. Да нет, не все еще закончено. – Ну-ка, встань здесь, - ткнул он левым указательным пальцем в пол перед собой. Наина (как это на нее непохоже), кротко подошла и кротко встала на указанное место. - Я… Я…, - собирался решимостью Владимир Владимирович. – Я презираю тебя. Ты машина, ты не человек. Люди для тебя – ноль. Любовь? Да откуда такие фантазии? Странно, что ты можешь произнести это по буквам. - Стой! Стой! - с виду искренне крикнула валькирья. – Я другая. Я загнала ту прошлую в подпол. Я не разрешаю ей видеться с миром. Если ты скажешь «да», я ее похороню навсегда. Замурую. - Да? – гневно удивился Владимир Владимирович. - А что с Машей и Андреем? Ты же… - Забудь. Эти звонари – расходный материал. Когда я смотрю на них, мне даже бывает скучно. - Расходный материал? – снова начало трясти Владимира Владимировича. – Так вот, что я тебе скажу, дорогая. Пошла к черту! К черту!!! Это было смело, но, черт возьми, ничего не кончилось. Вопреки ожиданиям, Наина была спокойна. - А как тебе такое, мой благородный друг? – вернулась в себя Наина. – Я, как владелец компании, увольняю, к чертям, этих низкопородных голубков. Вот теперь она была сама собой. - Боже…, они-то тебе зачем? - Просто так. Я не люблю животных. Не вижу в них смысла. - Они, мать твою, не животные! - Пусть…, пусть не животные. Все, как скажешь ты…. Только знай, голуба, -надменно, словно царица Софья, цедила она слова. – Если услышу «нет» - попрощайся с ними, с их карьерой, ну и что еще там за этим? Безработица, водка, панель? Хватит смердящих интеллигентностей! Все! Сделка будет выглядеть так: ты объявляешь нашу помолвку. Прямо на завтрашнем банкете. Ну а я… Я не трогаю твоих друзей. Пусть живут. Ты пойми, любимый. Я только добра… Только добра хочу. И тебя.
- Андрей, Андрей, вставай, - трясла Соня юношу за плечо. Андрей очнулся и приподнялся на локтях. Белый, совсем новый его свитер, что купил он специально к семинару, был весь в крови. Соня бесцеремонно залезла в его карман и достала платок. - Как тебя звать? – обратилась она к бармену. - Борис. - Вот что, Боря, принеси-ка сюда кастрюлю с горячей водой. Живо! У нее был дар повелевать. Ее слушались буквально все. Красота. Особая, русская красота, которая не в теле, не в лице, не в губах – в глазах. Соня помогла Андрею подняться и усадила его на барный табурет. Кастрюля и полотенце уже были на стойке. Любопытный народ рассосался, ибо спектакль не возымел продолжения. Соня омыла его лицо и стянула окровавленный свитер. - Борь, отправь в стирку и укажи триста седьмой второго корпуса, - кинула она через плечо. – И… дай нам две Текилы. Все было исполнено. - Держи, выпей, - поднесла Соня рюмку к Андреевым губам. Андрей послушно выпил. - Я…, я хотел… - Ты все правильно сделал, мой герой. И получил по носу за то, что поступал правильно. А как иначе? За правду всегда бьют в морду. Такова жизнь, - разглаживала она, как надо, его волосы. – Боря, еще Текилы. - Уже в пути, - Боре ужасно понравилась эта девчонка. – За счет заведения. - Борь, - резко развернулась Соня к бармену и прошептала, чтобы не слышал Андрей. Боря превратился в слух. – Отправь в триста седьмой бутылку шампанского. Вот, - достала она из заднего кармана три тысячи. – Постарайся уложиться в это. Больше у меня нет. - Заберите деньги, - неожиданно отозвался Боря. – Не за счет заведения, за мой счет. Все будет сделано. - Ты странный, - посмотрела она на бармена долгим внимательным взглядом. - Это вы странная. Такие здесь не ходят. Заботитесь о влюбленном сосунке. Я тут чего только не видел, только не такое, как вы. Вряд ли могу надеяться на ваше расположение… Просто примите в подарок…, чем могу. - Спасибо, друг, - положила она свою руку на его. – Это ты у нас странный. - Я просто не встречал таких… красавиц. И…, - нагнулся он к самому ее уху, - может вам интересно, тот козел взял с собой бутылку Текилы. Я думаю… - Я знаю, что ты думаешь, - перебила она его, - потому, что и сама так думаю. Невский урод. Спасибо тебе, Боря. - И у халдеев есть душа. - Иди сюда, халдей - взяла Соня его голову в ладони и поцеловал в губы. – Всегда знала, верила, что мир просто полон хороших людей и все, черт возьми, живут в Москве. Любовный пятиугольник начал складываться в шести-, а, учитывая Петю, даже в семигранник.
Соня уложила Андрея на кровать, расстегнула ворот его рубашки и открыла форточку. В дверь постучали. Это была тележка с дорогущим шампанским в серебряном ведерке со льдом и какая-то коробка изысканных конфет. - Вам открыть, леди, - любезно поинтересовался коридорный. - Будьте так добры, - улыбнулась Соня. – Я ужасно боюсь открывать шампанское. - А Боря говорит, что вы бесстрашная, так и сказал «бесстрашная леди» - подобострастно, но искренне сиял коридорный. - Ну…, скажем, шампанское, это единственное, чего я боюсь, - рассмеялась Соня. - Спасибо, полезла она в карман, но там были только три листа по тысяче. Соня смутилась и не знала, что делать. Номер-то не ее. - Не волнуйтесь, леди. Боря приказал не брать ни копейки. Ну, то есть, он уже все дал сам, достал он двумя пальцами из нагрудного кармана униформы пятисотенную и пошелестел ею. - Леди, леди…, что еще за леди? - Боря распорядился так вас называть. - Спасибо, – тепло улыбнулась Соня и пробормотала себе под нос. – Леди Каролина Лэм, - и уже громко, - и… передай Боре, что он чертов реликтовый романтик. Коридорный удалился. Соня присела на кровать у ног Андрея и шепотом повторила, глядя в его бледное детское лицо: «Чертов реликтовый романтик». Затем она встала, налила себе шампанского и вернулась. - Давай мы будем оба счастливы, - приподняла она бокал и выпила до дна. - Давай, - неожиданно переломился пополам Андрей и сел на кровати. – Я тоже хочу. - Чего? Чего хочешь, ломоносов? – изумилась Соня. - Того же, чего хочешь ты, - лукаво, хоть и криво от боли улыбнулся Андрей. – Может шампанского? - Мне кажется, тебе не нужно… - Нужно. Нужно, - он был абсолютно, даже пугающе спокоен. Неспокойны были только его глаза. - Не знаю, кем я тебе покажусь, но я больше не люблю Машу. То есть, я болею за нее, за ее судьбу, но любовь и боль, вещи разные. - Это что? - подошла она к тележке и налила два бокала. – Только потому, что получил по зубам? Потому, что она ушла с другим? Быстро же ты… - Господи! Да я благодарен этой горилле. Она мне будто вправила мозги. Не Маша…, но… Соня подала ему бокал и он тут же выпил. - Не Маша, но… Он, словно ребенок, потянулся обеими руками к Соне и… Соня ответила.
Гроза
Соня медленно поднималась в свой номер. Она плохо соображала и вряд ли можно было назвать ее сейчас счастливой. Войдя в комнату, она села на свою кровать, уткнулась взглядом в пол и закрыла глаза. «Я любила его целый год. Но любила ли?.. Или чего еще хотела?.. Чего еще?.. А Андрей… Он такой… красивый, умный, порядочный, храбрый и…, такой смешной и неумелый любовник, - улыбнулась она недавним воспоминаниям». Ну да. Они сочетались. Теперь это не важно. Теперь он влюблен в нее. Как случилось? Да случилось и все тут. Холодный рассудок Софьи растекался, плавился, не выдерживал столкновения с никак незапланированной реальностью. Ей было так здорово с Андреем, она так хотела Володю, ей так было жалко Машу… и еще почему-то беспокоило…, не выходил из головы бармен Боря. Соня совсем запуталась. Она даже позабыла свою главную любовь-цель, Москву. Человек животное полигамное по природе своей. Многоженство было свойственно абсолютно всем дохристианским культурам. Моногамия, насильственно навязанная Iesus Nazarenus Rex Iudaerum, как и все христианство, как всякая, высосанная из пальца мораль, породила вместо благости и умиротворения одни только страдания и разврат; научила человека ревновать и убивать из ревности; научила обманывать и убивать, лишь бы не вскрылся обман прелюбодеяния; научила подсовывать мужу прижитого чужим семенем в чужой постели сына и при разводе требовать на него алиментов. Не святости, но лицемерию и убийству научил ты, INRI, Спаситель человечества. Опытная девочка была поражена в самое сердце. И правда. Что есть такое, женская любовь? Расчет? Да, конечно, в девяти из десяти, расчет. Но… не теперь. По сути… она три года ни с кем ни сном ни духом, а вот, вишь ты, переспала сначала со Славиком, теперь с Андреем. Вырвалась? Дорвалась? Никогда человек не повелевал природой, но природа им. Соня тревожно повела носом. Запах показался ей и знакомым и пугающе странным. Она открыла глаза и подняла их выше. То, что она увидела, повергло ее в ужас неотвратимой и страшной догадкой. Постель Маши была вся перевернута, растерзана и… повсюду была кровь. «О, боже! - вскрикнула она. - Один этаж! На один этаж спуститься!». Она неистово колотила в дверь номера «Кантри», но никто не отвечал. Тогда она бросилась к причалу.
Когда Соня вбежала на деревянный помост, уже раздался всплеск и Машино тело понесли холодные воды чертовой речки Рожайки. Владимир Владимирович, всего на минуту опередивший Соню, не думая, не раздеваясь, сиганул в воду. Это странно, но в небе раздался гром. «Гроза, - прошептала Соня. – Вот вам и Островский, тут как тут». Владимир Владимирович, тяжело дыша, вытащил Машу на берег в районе Балтийской беседки и бегом, с девушкой на руках вернулся к лодочному причалу. Та, слава богу, еще не успела утонуть, но нахлебаться-таки успела и теперь надрывно кашляла и изрыгала холодною речную воду, Когда вода закончилась, из нее полилась Текила. Это некрасиво выглядит, но я должен же рассказывать так, как есть, в смысле, как было. - Я теперь женщина. Вот ведь как, оказывается, женщиной быть просто, - бормотала, словно в бреду, неудавшаяся Катерина, дрожа всем телом. - Только раздвинь ноги, открой рот, в общем, делай, что говорят, - Маша наконец перевела взгляд на своего спасителя. – Не надо было меня… Дурак ты, папа. Не уберег дочку…. Я хранила себя для тебя, а ты… А ты выбрал не меня. А я…, вот я и не убереглась, оскоромилась с чем-то диким, липким, потным… Ты хоть понимаешь?.. Да нет, ты не поймешь… Ты ни черта не поймешь…. Вас же не насилуют. А изнасилование по собственной воле? Ты спас чью-то жизнь? Только того ты не понял… Я и родилась на этот свет, и измучилась этим светом, все ради тебя. А ты… Зачем! Зачем ты спас меня! Зачем ты есть!
Машу стала колотить тихая истерика. Согласитесь, выслушать подобное, еще и после того, как спас человека… - Ты спас ее. Слава богу. Я бы не успела. Как ты догадался? – тихо спросила подошедшая Соня Владимира Владимировича, прижимавшего мокрое хрупкое дрожащее тельце к своей груди. - Урод этот прискакал ко мне. Сказал, что Маша на пристани, что в истерике, что его не подпускает. Черт! Если б не он, не жить бы ей. - Если б не он, жить бы ей. Чертова питерская похотливая мразь. - Все равно, все это из-за меня, - вздохнул Владимир Владимирович. - А ты как догадалась? - Поднялась в номер, там девственная кровь. Она, знаешь ли, особо пахнет, девственная кровь. Ночь девственников, - грустно улыбнулась Соня. - В общем, я подумала, что бы сделала сама на ее месте. Я сначала к тебе, тебя нет. Вот я и здесь. Владимир Владимирович повел дрожащую Машу в корпус. - У вас все в порядке? – запыхался, чуть не свалив их с ног, Борис. - Ты-то здесь как, Боря? – удивилась Соня. - Я, - успокоился он, увидев живую Машу. – Я владелец этого отеля. Мне все должно быть известно. Я всех их к чертям поувольняю. Поздно сказали, сурки сонные. Я б не успел бы. Господа, вы не могли бы…, ну… - Никто не узнает, Боря, - улыбнулась Соня. – Верь мне. - Владимир Владимирович, - крикнул он вслед уходящим, - подождите. Он подбежал к насквозь мокрым участникам очередной этой драмы и протянул карточку. - Вот. Отведите её 501-ый. Это одноместный чистенький номер. Негоже ей возвращаться к себе. Там в холодильнике найдёте Реланиум. Дайте ей три таблетки, пусть поспит. К утру я пришлю доктора. - Вы удивительная, Соня, - вернулся он на причал. - Простите, что по имени, без представления. Мне по штату положено знать, как кого зовут. Это ведь мой отель. Конечно. Вам нельзя не верить. - Бармен? И при этом хозяин? Ты же мог бы почесывать пузо в фешенебельном кабинете. - А вы бы могли? – сел он на деревянный помост рядом с Соней. – Я начинал барменом здесь. Люди, они интересные. В кабинете этого не видать, а за барной стойкой и есть сама жизнь. Когда-то, если надоест наконец смешивать коктейли, сяду писать - столько всего повидал. Вот как и теперь, - вздохнул он. Спасибо вам, Я бы и сам спас, но эти сурки… Я бы не успел. Речка маленькая, но очень быстрая. - Не наказывай никого, Боря, и…, спасибо за конфеты. - Это самое малое, что я могу. Вы…, вы звезда. Украшение этого чертового рая. - Чертового рая? Кажется, это называется оксиморон? – кокетливо изумилась Соня. – Но…, это же рай твой? Тобой созданный?.. Это совсем уж было ни в какие ворота. Только что, искренне, от всего сердца жарко ласкала Андрея, при этом страстно влюблена в Владимира Владимировича и вот, откуда ни возьмись, этот слуга-хозяин? Да. Именно Боря вдруг начинал интересовать ее все более и более. Будто ослепленная яркой вспышкой многострадальная любовь ее наугад шарила руками в кромешной темноте и судорожно, как безумная, хватала все, что попадалось ей в ладони. - Я был и остался барменом, - воодушевленно, обрадовавшись, что все обошлось с Машей, но более тому, что остался наедине с Соней, заговорил Боря. - Когда я за стойкой, я чувствую себя живым человеком, вижу живые человеческие души, понимаю их, жалею их. Люди, в сущности, глубоко несчастны и совершенно наги, беззащитны. Они хорохорятся, раздувают щеки, сорят деньгами, кичатся связями, хвастаются лимузинами и постельными победами, но все это бледный, прозрачный, ни от чего не спасающий щит. Бармена они считают за мебель и потому мне известно все. В 211-ом шумная пьянка, в 309-ом девочки занимаются друг другом, а 303-ем мальчики. В остальных, почти во всех номерах традиционный секс. Драк не было. Я смешиваю коктейли, я слушаю и наблюдаю, я чувствую, что я человек. А вот если я сяду в кабинет, то сочту себя мертвецом, и люди станут для меня могилами с номерками, просто безликими кошельками, чье содержимое должно перетечь в мою мошну. - Ты говоришь, что все тебе про всех здесь известно. Но тогда как же ты…, - искренне удивилась и смутилась даже до кашля Соня. - Как я позволил вам…, э-э… - Тебе, Борь, не вам, а тебе. - Да…, спасибо…, - не помогла смущению смена статуса. – Ну, в общем… - Как позволил мне переспать с Андреем? – помогла Соня. - Прости…, не мое это видно дело…, - сокрушенно выдавил из себя Боря. - В общем, постель ничто против любви. Мальчику нужно было, пришло время стать мужчиной. И не важно, с кем. Ты его не любишь, это очевидно. Я это почему-то знаю. Я вижу твое смятение и…, как ты ни смела, я вижу твой страх. Соня порывисто схватила Борину руку и сжала ее до побелевших косточек. - Соня, - тихо и робко произнес Боря. – Поцелуй меня, как тогда, в баре… Соня встала на колени, обхватила его голову окоченевшими руками, притянула к себе и… небо зловеще всполохнуло неоновым софитом и буквально треснуло пополам оглушительным раскатом. Еще секунда, и набухавший влагой последние минуты воздух разрешился наконец отошедшими родильными водами. Вмиг спасатели вымокли до нитки, вскочили на ноги и, взявшись за руки побежали к главному корпусу, где у Бори были свои собственные апартаменты.
Так закончился второй день семинара.
День третий
Владимир Владимирович дождался, пока Маша забылась тяжелым сном (таблетки подействовали молниеносно), спустился на лифте вниз и прошел к кадетскому корпусу. Найдя номер Андрея, он растолкал блаженно почивающего повзрослевшего юношу. Тот сел на кровати и не открывая глаз улыбнулся во всю ширину худого своего лица. - Уже утро, Владимир Владимирович? - благодушно пропел он с риском вывернуть зевком челюстью. - Ночь, Андрей, - холодно ответил Владимир Владимирович. – Тревожная шекспировская ночь. - В ночь эту дом смиренный мой Сияньем звезд блестящих озарится: Их светом - свет небесный помрачится! Восторг, который в юношах родит Разряженный апрель, зиме холодной На пятки наступающий… - Перестань Андрей, ты не в Вероне. Просыпайся живо. Не до шуток. Резкий тон шефа юношу отрезвил от поэтических мечтаний. Он открыл наконец глаза и обеспокоенно поднял брови на сердитого гостя. Владимир Владимирович наскоро пересказал суть драмы и бросил ему на кровать рубашку и джинсы. - Одевайся, - скомандовал он. – Я хочу, чтобы когда она проснется, ты был рядом с ней и вместе с ней вы должны дождаться доктора. Завтрак я пришлю в этот номер, - он передал Андрею карточку. – Все из-за меня и я последний кого она хотела бы видеть, очнувшись. Соню она почему-то тоже винит. В общем, ты теперь единственный ее друг и опора. Она ведь сирота, хоть и при живых родителях. Здесь, а не в постели мужчина и проявляет себя мужчиной. Грязи на Маше нет. Запомни это. И, хоть этот Огудалов и ублюдок последний, он менее всех нас достоин он порицания. Это я толкнул беззащитную девочку в грязные его лапы. Сосредоточься на Маше.
Владимир Владимирович, конечно, не мог знать, что произошло этим вечером между Андреем и Соней. Несчастный филолог, не успев даже хоть сколько-нибудь порадоваться своему удивительному преображению, одним щелчком был возвращен, сброшен в хмурую действительность и вместо радости ощутил горький стыд. Ни Владимир Владимирович, ни Соня, но он, только он виноват в том, что произошло с Машей. «О чем думал, боже, о чем я думал!», - шептал себе под нос Андрей лихорадочно одеваясь. Он бросился было в ванную… - Возьми щетку и пасту с собой. Умоешься в 501-ом. Машу нельзя так долго оставлять одну. Живо! – скомандовал Владимир Владимирович.
Соня тихонько сняла со своей обнаженной груди горячую его руку и аккуратно положила ее на подушку. Села на постели. Она нежно посмотрела в спящее каким-то детским невинным сном умиротворенное Борино лицо и беззвучно заплакала. «Господи, Господи, Господи, - перекрестилась обнаженная девушка с заплаканными глазами, встала на колени у обнаженного мужского тела, сложила руки в молитвенном изломе, подняла взор к потолку и стала неслышно шевелить губами. - Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя; яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих, яко да оправдишися во словесех Твоих, и победиши внегда судити Ти. Се бо, в беззакониих зачата есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо, истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси;. Окропиши мя иссопом, и очщуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренныя. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя…». Все, дальше она не помнила. Хорошо, хоть это осталось в уголках детской ее памяти от богобоязненной ее бабушки Пелагеи Трофимовны. Уж если где и осталась еще нелицемерная, искренняя вера, так только в дальних глубинках России. Пускай молитва и есть стакан пустой воды, пусть не исправить, что уже сделано, но Соне стало легче, испуг понемногу отпустил ее горло. А пугаться было чего. За две недели трое мужчин, причем последние два с разницей в три часа. Это уже походило на патологию. Успокаивало может немного то, что происходило это не из-за болезненной нимфомании, а скорее из страха вернуться ни с чем в свою Пермь. Один раз она уже пережила подобное бесславное возвращение и понимала теперь, что второго такого позора она не перенесет. Не перенесет настолько, что последует она вслед за Машей в холодную речку Рожайку и пускай уже трупом, но доберется-таки до обетованной столицы. Конечно, не выпей она этот стакан пустой воды, не внуши себе, что непременно именно эта поездка для нее последняя… Но ведь внушила же? Она теперь была в растерянности еще и потому, что, и это почему-то пугало не меньше, чем лавина прелюбодеяний, Боря ей, кажется, по-настоящему нравился. Ей уже как-то даже уже и не хотелось продолжать свою пьесу с Владимиром Владимировичем. Андрея нужно помирить с Машей, Владимир Владимирович, как ни жаль его, достается Наине, а она, Соня, станет счастливой отставной прапорщицей, распорядительницей Атлас-Парк Отеля. «Уж больно складно, просто колумбово яйцо - в испуге перекрестилась девушка. – Это же жизнь - не Голливуд». Соня встала, накинула на себя белую Борину рубашку и прошла в ванную.
Наина не спала уже двое суток. Лютая, испепеляющая злоба душила, не давала дышать. Она чувствовала, видела, что вокруг Владимира Владимировича что-то происходит, что-то кипит и это что-то проходит мимо нее. Аргумент, который она считала не убиенным, контрольный пакет Синего Пеликана, не подействовал. Наступал третий день и она чуть не впервые в жизни не знала, что делать. Ах, если бы она отступилась… Но… Любовь, если какие-то и случились с ней слабые потуги на нее, рассеялась, как утренний туман и осталась одна только кислая ядовитая желчь. Желчь такая, что подлей ее по капле в стакан воды каждому из четверых, даже пятерых (почему-то попал в ее черный список и безобидный Алексей Аркадьевич Мюллер) и не довезли бы до больницы живым никого. Она лежала на огромной своей кровати под Левитановским шедевром в черной шелковой комбинации, раскинув руки и ноги ядовитой морской звездой и сверлила потолок победитовыми своими глазами. Удивительно, но вынашивание планов мести доставляло ей куда как больше удовольствия, чем мечты о любви. Привычный проверенный напиток. Она убивала каждого из участников драмы индивидуально, медленно. Изощренный талант ее строил сюжет так, что актеры сами принимали участие в казни одного из них, а затем и сами становились жертвами своих заплечных подельников.
Как распознать в обыкновенном, адекватном с виду человеке маньяка? Да никак. Это только в кино, от Альфреда Хичкока до Джона Карпентера, у них налитые кровью глаза, гнилые зубы да ручьями слюна. Или другая крайность, как у Джонатана Демми – не каннибал, а само обаяние. В жизни же они очень похожи на нас с вами. И не потому похожи, что умело мимикрируют под обычных граждан, а потому, что в любой момент любой из нас, не выдержав давления всегда неудачных обстоятельств извне или своего дурного характера изнутри, может в одночасье превратиться в маньяка. В одночасье происходит само превращение, но генезис, он может длиться годами и чем мощнее плод, тем дольше беременность. Импульсивные психи-любители плодятся, как кролики. Из ста пассажиров вагона полуденного метро, девяносто латентны и, по большей части, не опасны для жизни. Те, что посерьезнее, они уже всенепременно с высшим образованием или высокие профессионалы в какой-либо области. У этих и в основе их помешательства лежат интеллектуальные или профессиональные мотивы. Они не лишены эстетики и могут даже и кислотой в лицо или, в крайнем случае, на мировой шедевр. Но самых одиозных, неизлечимых безумцев плодит на свет… любовь, точнее, несправедливое ее распределение меж людьми: одним шампанским, пуншем через край, другим лишь сквозняком замочной скважины. Половина из таких издевается, слава богу, лишь над собой, другая же… Особнячком стоят психопаты религиозные. Отличие их состоит в том, что первые три типажа, они все ж таки существуют в тайне, мастурбируют, так сказать, при выключенном свете. Последние же, полагая, что под стягом Христовым, Аллаховым, Иеговым, и проч. прощается всякая мерзость, творят свой шабаш на глазах у нас с вами не то чтобы без стыда, но даже и с гордостию, с достоинством. Эти не станут прятать своих жертв по подвалам, наслаждаясь чужой болью в одну харю (да простится мне сленг), этим нужна аудитория. Раньше, до СиЭнЭн, для вакханалий их хватало и городской площади для побивания камнями, как в случае с иудеями, забивания насмерть палками, как это делает шариат или человечьего барбекю, что было модно у христиан. Причем, в этом рейтинге изощренного маньячества я бы отдал первое место сынам Израилевым. Потому отдал бы, что изысканный ум их догадался использовать в качестве и судьи и палача толпу. Даже Римляне преклонялись перед такой своеобразной их юриспруденцией. Пилат сам руки-то умыл, отдав еврейскому плебсу самому решать судьбу Спасителя. Тот и решил: «Распни его! Распни его!». «Правитель сказал: какое же зло сделал Он? Но они еще сильнее кричали: да будет распят! Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки пред народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы. И отвечая весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших (Мф. 27:23-25)».
В общем, нет на земле ни одного человека с хрестоматийно здоровой психикой. Есть лишь красные флажки, за которые одни решаются, другие нет. М-да, правы Феллини с Брейгелем - мир, это корабль дураков и выбор у нас с вами невелик: либо выживай на борту, прикидываясь нормальным, сиречь, таким, как все, либо выкидывай за борт этих всех и вся, либо уж как-то сам, камешек на шею, да и…, прости господи. Как часто за своими мечтаниями мы пропускаем мимо глаз и ушей реальную жизнь, отдавая предпочтение бутафорским иллюзиям перед живописным живым Колизеем. Вот и Наина прохлопала такую насыщенную событиями ночь иссушая душу свою лютой ненавистью и даже не подозревая, что соперниц-то у нее к утру и вовсе не осталось. Почти не осталось.
Таня наконец-то дождалась воскресенья. Собственно, все две последние недели жила она ожиданием этого события. Тогда, совершенно взволнованный, Владимир Владимирович позвонил ей чуть не среди ночи и просил, скорее, слезно умолял приехать к нему в Атлас-Парк Отель на прощальный банкет. Точнее, он просил на все три дня, но она не могла, так как сдавала летнюю программу и до субботы почти не вставала от инструмента. Иногда, особенно теперь, когда она по-настоящему была влюблена, она не понимала, зачем вообще пошла в консерваторию. Занятия по двенадцать часов в день, семь дней в неделю, из года в год, и ради чего? Ведь нет ни одной, хоть сколько-нибудь прославленной пианистки в истории музыки. Правда, была одна такая, Клара Вик, да и та известна больше потому, что была женой Роберта Шумана. Удел Тани – аккомпаниатор и, в лучшем случае, какого-нибудь известного тенора или колоратурного сопрано, а так…, прямая дорога в преподаватели. Ну и зачем же такие муки? Нет не у рояля, а там, на Нагорной 21 ее судьба, но заканчивать консерваторию все же нужно. Воскресенье, тем не менее, наступило и Таня с утра не отходила от зеркала, примеряя наряды. Была она единственной дочерью зажиточного одессита и в деньгах и платьях нужды не ведала. В одесскую консерваторию имени А.В. Неждановой она не стала поступать из принципа, потому, что у Фимы Гудмана там было все, что называется, схвачено, и хотя наотрез отказалась, чтобы папа купил ей квартиру в Москве, финансовой поддержкой его не брезговала - Москва город дорогой. Остановившись на довольно смелом концертном платье брусничного атласа с вызывающе открытыми плечами, пикантным боковым разрезом и высоко поднятой ампирной талией, брусничных же туфлях и гарнитуре из серег, перстня и ожерелья крупного розового жемчуга, Таня уложила все это в коробку. Затем она надела потертые джинсы с рукодельными дырками на коленях и бедрах, столь же авангардную салатовую майку с черными отпечатками ладоней на груди и животе и надписью «I,me,my» и села за инструмент. Ей нужно было унять душевную дрожь, потому, что она очень даже волновалась. Уж сама не зная почему, она чувствовала (скорее, страстно желала), что сегодня он сделает ей предложение и еще она чувствовала, что его сотрудники и сотрудницы станут изучать ее сегодня под микроскопом. Таня заиграла Свадебный марш из Лоэнгрина, вещь не очень-то жалуемую в еврейских диаспорах, так как Вагнер слыл антисемитом, но марш Мендельсона, внука известного еврейского философа Моисея Мендельсона, казался ей на голову слабее, звучал чересчур помпезно и по-светски лицемерно. Музыка Вагнера же была простой и божественной. Разве у Бога есть национальность? Это иудейское стремление приватизировать самого Создателя казалось Тане просто смешной. Из всех видов искусств, полагала она, музыка (наравне, впрочем, с живописью) - самый всенациональный. Язык музыки понятен в любой точке земли, ей совсем неважно, говорил ее автор на идиш или русском, немец он или поляк, католик или дзен-буддист. Музыка девушку воодушевила и она с окрыленным сердцем отправилась в парикмахерскую.
Проводив Андрея, Владимир Владимирович сел в кресло, набил трубку и закурил. «Черт знает что, - злился он. – Я, конечно, кругом виноват, но все же, авторство всей этой кутерьмы за Наиной. Это что ж такое с ней творится? Купить Андрея, завладеть мной, уволить Машу, кинуть Мюллера… Ради чего все это? Что за дворцовый переворот? Пять лет ее знаю. Жесткая, грубая, циничная, но на своем месте баба. Для климакса ей рановато. Какого стрихнина она обпилась? Если она и впрямь заполучит агентство, то пиши пропало. Это не ее уровень компетенции. Управлять - не владеть. Нужно предупредить Мюллера, если уже не поздно. Ну не мог же немец такое прошляпить. -Хе-хе-хе, - самодовольно, высунув язык, пародировал Алексей Аркадьевич Мюллер смех своего киношного тезки, Мюллера-Броневого. – Эк куда махнула. Они сидели в утренней гостиной мюллеровского номера и пили чай со сливками. - Я, друг мой, Владимир Владимирович, не говорил тебе до поры, ну да вон как повернулось, ты сам все узнал. Понимаешь, агентство себя давно изжило, обросло, понимаешь, всякими паразитами от московских до региональных. Когда дно корабля облепляется ракушками, то он теряет скорость, маневренность, грузоподъемность. Тогда его либо ставят в доки и чистят, либо продают, пока еще наплаву. Живи я в Германии, я бы поступил по первому варианту. Но в России… только встань на ремонт и все, рынок уже завтра захватит кто-нибудь другой. Мне нравится бизнес здесь. Мне он нервы щекочет или я совсем уж обрусел в восьмом своем баварском колене. Мне по-немецки скучно делать дела. В общем, я выбросил акции на рынок, пока они еще выглядели ликвидными, и с удовольствием обнаружил, что кто-то лихо покупает этого «летучего голландца». Теперь понятно, кто. Я ведь затем и устроил такой дорогой отдых для всей компании «Синий Пеликан» потому, что он прощальный. На вырученные деньги я зарегистрировал BTL-агентство «Розовый Пеликан». Прошли времена, когда с телевидения, радио и прессы срубались бешеные деньги. В сущности, после кризиса мы задействуем эти опции в ноль и даже в минус, лишь бы удержать клиента. Это Останкино скоро лопнет от ожирения. Делать ничерта не научились, а расценки держат выше западных, дилетанты хреновы. В общем, я уже все для себя решил. Осталось только узнать, Владимир Владимирович, вы готовы возглавить креативный департамент нового агентства? - Ну…, - с трудом прятал свою радость Владимир Владимирович, - так неожиданно. Нужно все взвесить. У меня, знаете ли, своя команда, да и та не доукомплектована, оборудование, три-четыре штатные единицы совершенно необходимы… - Ну ладно, ладно. Вы наверное о группе копирайтеров?. Это возможно, но только если он возьмет на себя и PR-сопровождение. В общем, потом поговорим, - похлопал он собеседника по руке, - главное, что мы снова вместе. А Наина?.. Пускай мертвые хоронят своих мертвецов. Владимир Владимирович поднялся уходить. - И, Владимир Владимирович, до поры не говорите своим. Пусть все будет в свой срок. - Не сомневайтесь, Алексей Аркадьевич. Владимир Владимирович прикрыл за собой дверь. Последний день начинался.
Таинство Исповеди
Вчера был последний двунадесятый неподвижный праздник Успения Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии. Отец Никодим, настоятель церкви этой самой Пресвятой Богородицы деревни Кукушки, что пряталась среди подгнившего пойменными болотами леса в трех верстах от Атлас-Парк Отеля, поднялся сегодня в скверном расположении духа. Нестоек душою да и немощен телом был сей жидкобородый пятидесятилетний иерей. Несмотря на близость столицы, приход его пребывал в состоянии плачевном. Обильно поросшая мхом и лишайником крыша храма протекала уже как четвертый год и даже прямо у основания купола, прямо на облупленной стене приютилась молодая березка уже метра в два вышиной; непонятно с каких кормов жирные церковные крысы обнаглели до такого, что разгуливали по приделам его будто по пшеничному амбару прямо во время службы, гадя своим «печеным рисом» прямо под ноги немногочисленных прихожан, коих и в престольный праздник-то набиралось не больше трех десятков вдовых старушек и сильно смятых похмельем старичков. А и грешен был Батюшка. Охотлив был он до самогонки да до нежного полу. Вот и вчера оскоромился. Наспех справив Божественную литургию удалился он в свою лачужку, где давно уж хлопотала у плиты над разговенным пирогом его полоумная, крепко сбитая да румяная доярка Пульхерья, что стряпала отцу Никодиму за отпущение грехов ее. Исповедовал он девушку весьма своеобразным манером и до того даже, что уж трижды приходилось ему оплачивать ей гинекологические услуги по аборту. Вообще, святой отец был, как правило, внимателен к контрацепции, но так как за поминовение, отпевание, крещение да венчание брал он с прихожан продуктом натуральным, в основном самогоном, то случалось (да в общем-то каждый божий вечер) и напивался, а напившись, забывал облачить своего «приятеля-трудника» в латексную схиму. На сей раз (исключая самогон, конечно) строгий двухнедельный успенский пост он выстоял и по этому поводу решил устроить себе праздничное разнообразие, а именно, ущипнув Пульхерью за крепкий зад ее, отослал девицу домой, набрал на мобильнике (подарок племянника) номер под кодовым именем Ракель и заказал себе на вечер аж двух Немировских «послушниц». Ксана и Олеся были девочками проверенными и ездили к отцу-настоятелю всегда с удовольствием, ибо физическими «упражнениями» тот особо не донимал, больше любил наблюдать за их обоюдными ласками, к полуночи и вовсе, как правило, забывался праведным храпом, а выпить и поесть всегда было у него в изобилии. Православная еврейка Ракель делала благовоспитанному (без известных извращений) иеромонаху десятипроцентную скидку, как постоянному клиенту, плюс к тому, с двух девочек брала лишь полуторную таксу и инфляцию не индексировала уже года два. Однако, вчера отец Никодим что-то уж очень разговелся, выпил вдвое против обыкновенного, на девиц тоже снизошла какая-то особая праздничная страстность и теперь он пребывал в состоянии совершенно побитом.
Отец Никодим, тихо постанывая сполз с высокой перинной кровати, сунул костлявые желтые свои ноги в видавшие жизнь шлепанцы, перекрестился в красный угол, буркнул что-то типа «отмолю, отче» и прошаркал на кухню. Там он налил себе целый стакан мутного, дико пахнущего силосом самогона и выпил его мелкими глотками, словно это была колодезная студеная вода. Самогонка улеглась как надо, без нежелательных позывов и святой отец удовлетворенно крякнувши даже надкусил соленый огурчик. Взглянув на настенные часы, он понял, что проспал заутреннюю, но особо не обеспокоился, так как дьякон Михей, не пьющий от язвы юноша средних лет, вполне справлялся с каноническим чинопоследованием воскресной литургии. Однако к аналою в приделе Таинства Исповеди Никодим поспевал. Это священнодейство пропускать никак нельзя. В иное воскресенье «подарков», чтобы замолвил словечко перед господом, набирается весьма даже прилично. Выручает близость Атлас-Парк Отеля. Понагрешат отдыхающие атеисты за пару бесшабашных недель, а перед отъездом к женам да мужьям своим бегут в церковь и, не веря в бесплатное прощение, суют конвертики разной, порой даже и приличной толщины под благочестивым предлогом пожертвования на нужды церкви, конечно. Отец Никодим аккуратно записывает на листочек имя каждого кающегося, дабы попросить за него перед Господом с особым, сообразно плотности конверта, рвением, ну а по окончании Святого Причастия, листок этот, конечно, выбрасывает. Облачившись в подризник, епитрахиль поручи и фелонь, завязавши пояс и надевши наперсный крест, отец Никодим накатил себе еще один стакан, снова поклонился и даже весело подмигнул в красный угол и отправился на служение господне.
Ключевое понятие, правильнее, единственное желание, цель Бога Ветхого завета – плодитесь и размножайтесь. «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле (Бытие 1:27,28)». Это сегодня Он как-то поисхудал, осунулся, устал, в общем, а в те времена был Он упитанным улыбчивым весельчаком, но отнюдь не прилежным математиком, да и аналитиком весьма неглубоким, иначе бы он не сделал Адама и Еву изначально бессмертными. Думаю, если бы все так и оставалось - уже лет через сто от сотворения, на земле яблоку было бы негде упасть от бессмертных тел (ведь свой главный приказ шестого дня, плодитесь и размножайтесь, Он не отменял?). Идея со змеей и древом была неизбежна физически, глубока по своей драматургии и сценографии и оригинальна по решению сопутствующих демографическому коллапсу проблем, то есть: ты в муках рожай, а ты в поте добывай и один черт умрешь. Умно, не поземному умно. Страх боли поумерит женский пыл к чрезмерному воспроизводству потомства («умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей»), а страх умереть голодной смертью («терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою») поумерит пыл к сверх меры частому соитию у мужа.
Шло время и, вроде бы, Бог оставался вполне доволен новой своей выдумкой, но потом что-то пошло не так. Вначале, совершенно без ведома Создателя, земля вдруг решила поменять полюса и всё на ней вымерло, вымерзло, а уцелевшее задохнулось серой и захлебнулось талою водою к чертовой матери. Спаслись только Ной с семейством, да каждой твари по паре (чистых животных, про запас, по семь пар). Уже тогда Ему следовало бы задуматься да и потопить ковчег этот от греха. Но Бог, как я говорил, был парнем весьма беспечным, да к тому же, совсем нечувствительным к человеческой боли. Качество с виду безобидное, однако, весьма опасное, потому как за невинной нечувствительностью не всегда, но довольно часто следует уже и наслаждение чужой болью. Это подтверждают и научные исследования, проведенные в нескольких ведущих психиатрических клиниках над пациентами - бывшими врачами (в основном стоматологами, травматологами и хирургами), профессионально-патологически страдающими садизмом.
Новое Ноево семя понемногу расплодилось, обжилось, наново освоилось на просохшей земле, да только что толку в таком обновлении, ежели смертельный вирус познания добра и зла никуда не делся, а передался по наследству в десятое от Адама Ноево колено, а от него и Хаму, и Симу, и Иафету, и даже окреп угрожающими метастазами, поражая в основном мозг. Вновь накатили рукодельные катаклизмы, напридуманные войны, выращенные в пробирке эпидемии… Человечество будто с цепи сорвалось изощряясь в способах самоуничтожения, плюс всякие непредвиденные случайности природного свойства. В 6-ом веке «Юстинианова чума» унесла 20 миллионов жизней (чуть ли ни всю тогдашнюю Византию); «черная чума» 14-го века выкосила треть всей Европы; ну и в том же духе до наших дней. Остатки свои человечество добивало либо этническими и конфессиональными конфликтами, либо развратом пьянства, чревоугодия и прелюбодеяния в национальных масштабах. Призадумался тут Господь мой Бог. «Почему! Почему! – бил он себя пухлой холеной ладонью по мясистому лысому затылку. – Я создал ему совершенный во всех отношениях мир, засадил его прекрасными деревьями и цветами, заполнил хрустальной водою моря и реки, заселил воздушный эфир легкокрылыми птицами, а леса и поля диковинными животными, подарил ему несказанное чувство любви, наконец… Почему же он хочет, просто-таки жаждет своей смерти!». Крепко задумался Создатель…, задумался…, да и надумал. Придумал Он… Таинство Исповеди.
Это было поистине гениальное решение. «Человек идет по пути саморазрушения, - рассуждал добрый толстяк сам с собою, - потому, что уж слишком Я напугал его неотвратимостью страшного суда и неизбежностью адовых мук. Не грешить он не может, потому, хотя бы, что с необходимостью наследует грехопадению Адама и это факт, следовательно, рая, убежден он, ему не видать, в прощение Мое он не верит, ибо даже на земле не видит от Меня ничего кроме страданий и наказаний. Осознание собственной греховности вовсе не останавливает, а разгоняет этот липкий ком, и летит он, цепляя на себя порочной земной слизи все более и более, под откос, к обрыву, к пропасти, в ад. Похоже, корень зла сидит на шестнадцать аршин исключительно в человеческой совести. Она-то и есть главная зараза на земле. Как ее уничтожить? – индульгенция, бесплатная причем. Пришел, покаялся, отпустили тебе – и чист, яко младенец. Никто ж не полезет в петлю с чистой-то совестью? Не с чего». Ай да Создатель! Ай да сукин сын! Такова, вкратце, пускай и гипотетическая (ну…, могла бы быть) история самого гнусного из изобретений церкви – прощения грехов по воскресном покаянии. В этом-то и есть сокровенная тайна исповеди. Цель ее одна: плодитесь и размножайтесь.
Наина спустилась на автостоянку отеля, села в свой совершенно неженский, более напоминающий катафалк, угловатый черный Мерседес Глендваген и выехала по направлению к шоссе. Не доезжая до него километра три, она свернула влево, на грунтовую дорогу и через пять минут тряски оказалась на окраине деревни Кукушки. Здесь грунтовка раздваивалась. Влево шла дорога в деревню. Она спускалась в пойму реки, где, щетинясь полусгнившей соломой крыш, теснились друг к дружке убогие замшелые домишки из почерневших бревен и облупленных наличников. Половина домов была заколочена Андреевским крестом не струганными кривыми досками. Трудно было поверить, что такое запустение возможно в тридцати километрах от Москвы. Правая дорога поднималась на пригорок, где и стояла, неспешно доживая свой век, церковь Пресвятой Богородицы. Наина остановила свой джип у кладбищенского, если можно так его назвать, забора, ибо пролеты между изъеденными временем кирпичными столбами давно были растащены на бытовые нужды местным населением, накинула на голову черный платок и собралась уже было выходить, как вдруг застыла. Из ворот ограды церкви вышли двое. Они развернулись лицом к храму, трижды отдали крестный поклон и стали спускаться по извилистой тропинке к реке. Девушка доверительно опиралась на руку юноши. Наина с трудом узнала в богомольцах Андрея и Машу. Вид у обоих был скорбный, словно шли они с похорон. Оба вчера потеряли девственность, так что присутствие их сегодня в церкви было, скорее, логичным нежели необъяснимым. Исповедовались они перед Господом или просто молились заупокой восторженной своей юности, остается лишь гадать. Радость не объединяет людей. Людей сводит вместе либо общее горе, либо одинаковый грех. «Что ж, чернавка, - ухмыльнулась Наина, - вижу, ты все правильно поняла, однако, тщетно, ибо все равно тебе хана. А тебя, Андрюшенька, я уволю к чертям. Мы начнем новое агентство с чистого листа».
Войдя во храм не крестясь, Наина орлиным взором окинула убогие его приделы и тут же выхватила из немногочисленной бледноликой толпы краснорожего отца-настоятеля. Тот стоял у левого аналоя и наставлял тщедушную старушонку на путь истинный, ибо грешна была нечестивица безо всякой меры, потому как на подотчетной неделе, в четверг, да еще и после захода солнца доела (говорит, пожалела выкинуть) рыбу разрешенную лишь в среду и пятницу. Закончив спасительную беседу, отец Никодим положил старушке прочесть сорок раз «Отче наш» и сорок раз «Богородице Дево, радуйся», пообещал молиться за ее заблудшую душу и грехи таки отпустил.
Странная штука эти вот православные посты. Единственный пост, известный нам из Евангелий, это сорок дней, проведенных Иисусом в пустыне безо всякой воды и пищи. А что имеет сегодняшний немощный богопоклонник? Четыредесятница и страстная седмица перед Святой Пасхой, случается, что и до шести недель (если ранняя Пасха) Петрова поста, еще пара седмиц на Успение и сорок дней перед Рождеством. Добавьте сюда еженедельное стояние в среду и пятницу да некоторые памятные даты и вы получите больше половины божьего года нескоромных дней на круг. Христу такое подвижничество, пожалуй, даже и не снилось. Я полагаю так, что ежели служить Господу исправно, то ничем кроме Него заниматься у человека больше не останется времени, ибо пост предполагает не только и даже не столько воздержание, сколько усердную с утра до вечера молитву. Но ведь церковь существует на подаяния прихожан? Ежели они только и станут, что бить лбы о прощении, то есть не работать, а значит и не зарабатывать, то что же стали бы кушать наши отцы Никодимы? Вывод очень простой – святая церковь живет исключительно за чет нарушителей Закона Божия, сиречь, за счет греха (как, к примеру, и доктор живет благодаря болезням пациентов). Какая ирония. Но на то ведь и существует покаяние и прощение таинства исповеди.
Наина дождалась пока поп останется один и направилась прямо к нему . - Мне необходимо исповедоваться, отец, – заявила она так, словно сама явилась принять покаяние батюшки. - Отец Никодим, - осоловело уставился священник на нежданную гостью. Дело в том, что действие утренних стаканов было на исходе и ему совершенно не хотелось больше выслушивать ни чьих глупых откровений. Ему нужно было вернуться в свою келью и поскорее причаститься самогоном и огурчиком. Однако, дорого одетая женщина вызвала в нем известное участие, так как в руках ее была сумочка из крокодиловой кожи и он не без оснований предположил, что содержит она не только косметичку. Отец Никодим подавил зевок и взял себя в руки. - Вы, дщерь моя, опоздали к началу таинства, а значит мне придется повторить чтение чинопоследования, - назидательно и с некоторым недовольством произнес он и многозначительно задержался взглядом на сумочке. - О, не беспокойтесь, отец Никодим, вам воздастся за ваши хлопоты, - презрительно оттопырила губу Наина. Приступайте. Ободренный такими словами рабы божьей, батюшка воодушевленно забубнил: "Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков…", «обычное начало», 12 раз Господи помилуй, «Слава, и ныне», трижды «Придите, поклонимся», 50-ый псалом, далее пошли тропари, 40 раз Господи помилуй и, наконец, "Боже, Спасителю наш, иже пророком Твоим Нафаном...". Как ни далеки были помыслы Наины от светлых стезей Господних, как ни презирала она всю эту ритуальную, с ее точки зрения, клоунаду, вынесла она все это стоически и даже внешне, казалось, снизошла на нее некая даже кротость. Поэтому, когда отец Никодим произнес: «Се, чадо, Христос невидимо стоит…» и сел, приглашая тем самым теперь высказаться исповедницу, Наина отдала земной поклон кресту и Евангелию, лежащим на аналое и (кто бы видел такое!) опустилась на колени. Отец Никодим конечно понимал, что чадо сие, скорее всего, исповедница новоначальная, Богом еще не целованная, так сказать, но следовать тропарю не стал и опустил (больше из лени) «Завещание». Он устроился поудобнее, натянул на себя маску участливо-удрученного сострадания, прикрыл глаза и приготовился минут пять вздремнуть, но то, что он услышал, прогнало не только сон из головы, но даже и похмельную сушь изо рта. - Хочу покаяться, отче, - смиренно начала Наина, - в грехе не содеянном, но грядущем, которого я, видит Бог, не желаю совершать, но который исполню, если Богу будет угодно сложить обстоятельства неотвратимым образом. Дело в том, что я влюблена. Он вдовец, и в этой своей любви я греха не вижу, но его любят и еще две женщины. Да только не любят, а лишь преследуют свои корыстные цели. Мало, что они вдвое младше него, они обе провинциалки, а он Москвич и в этом и заключается весь их мотив. Имеет ли право православная душа спокойно взирать на подобный корыстный обман? Так вот. Если сегодня вечером предмет моей любви не даст своего согласия мне, то не достанется он никому. Я убью. Еще не решила, либо этих девиц, либо его. Разве можно? Разве попустит Господь, чтобы поломана была человеческая судьба ради клочка бумаги, ради штампика в паспорте о Московской прописке?
Отец Никодим сидел раскрыв рот и глупо хлопал глазами. За все время служения его Господу, а это уж больше 25-и лет, ему даже в убийстве не каялись, а тут просят отпустить, проще говоря разрешить будущее убийство. Не индульгенции просят, а лицензии на убийство. Флеминг отдыхает. Правда, была сегодня одна девочка, говорила вроде (невнимательно слушал) про попытку самоубийства, но это не убийство же, да и всего лишь попытка… - Э-э-э…, дщерь моя, - промямлил поп. – Я… - Я не закончила, папа, - Наина резко встала с колен, раскрыла сумочку, достала из нее пухлый конверт и бросила его на аналой. Тот лег аккурат между крестом и Евангелием. – Примите сто тысяч на нужды паствы вашей, а за себя же прошу, отпустите мне грядущее, как акт милосердия во имя Божие и помолитесь за меня поусерднее, а так же заупокой заблудших дщерей Божьих и, на всякий случай, и заупокой его души тоже. Звать меня Наиной, его Владимиром, этих двух Марией и Софьей. Заканчивайте свое священнодейство. Опешивший поп подскочил, как ужаленный. Сто тысяч рублей для нищего деревенского священника прозвучали, как миллион долларов для светского обывателя средней руки. Он как-то суетно, неуклюже и даже дрожа перстами накрыл голову (стоящей на ногах а не на коленях, как полагалось по чинопоследованию) женщины-убийцы епитрахилью и прохрипел: "Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Наина, вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь".
Наина брезгливо коснулась щекой протянутого ей для поцелуя креста, чмокнув воздух, и даже перекрестилась (правда почему-то только указательным пальцем), резко развернулась и направилась к выходу. Отцу Никодиму срочно потребовалось выпить.
Таинство Шестое
Владимир Владимирович метался по гостиной своего номера, словно пойманный лев. Все эти письма, записки, комедия в беседке, объяснение с Соней, ультиматум Наины, предательство Андрея, драма на речке, сюрпризы от Мюллера, ну и, как бы над всем этим, почти мистическое появление в его жизни Тани Гудман - всего этого было очень слишком для психики еще две недели назад спокойного и размеренного мирно седеющего человека. Таня, только Таня и могла сейчас его утешить, успокоить. Девушка (хоть и обеспеченная) не захотела брать такси и уж тем более за счет Владимира Владимировича и они сговорились, что она позвонит, когда сядет в автобус, а он встретит его на остановке у съезда с шоссе. Было всего лишь двенадцать, а договоренность была на два. На сотом, наверное, проходе, лев вдруг остановился посреди комнаты, словно пронзенный стрелой. Стрелой этой была какая-то смутная, но светлая мысль. Мысли являются к нам в голову гораздо быстрее их формулировок, поэтому минуты две еще Владимир Владимирович морщил лоб и тер затылок, затем схватил ключи от машины и бросился вон из комнаты. Перед тем, как выехать он зашел к Соне. Соня только что закончила стирать белье с Машиной постели, повесила его на перекладину шторки душа и теперь сидела на подоконнике, глядела на оттаявший от туманного утра лес и тихо улыбалась вчерашней ночи. - Соня, - с порога, без подготовки и будто даже в какой-то горячке произнес Владимир Владимирович. – Мой ответ - нет и еще мне нужна твоя помощь. Воспоследовавшая реакция по меньшей мере Владимира Владимировича изумила. Соня птицей соскочила с подоконника, бросилась к нему на шею и расцеловала все его лицо. - Спасибо, спасибо, родной! Я так счастлива! - Я…, я тоже счастлив, Соня, но… - Боря! Боря сделал мне предложение! - Какой такой Боря? Бармен что ли вчерашний? - Ну он, по совместительству, еще и владеет этим отелем. Владимир Владимирович, совсем уже устал от неожиданностей и ничего не понимая опустился на стул. - Ты что, знала его раньше? Вечность, Владимир Владимирович! Целую вечность и всего семнадцать часов! - Впрочем, чему я удивляюсь? – пришел в себя Владимир Владимирович, - я сам-то тоже всего две недели знаком с ней и вот женюсь. Тут пришлось присесть уже Соне. Она вопросительно и (вот ведь женщины!) внимательно-ревниво посмотрела ему в глаза. - Она одесситка, учится в консерватории, она через два часа будет здесь и она не знает, что я хочу сделать ей предложение и жениться, венчаться в смысле, прямо сегодня. Это единственный выход из создавшейся ситуации. При одном только слове «венчание», глаза любой женщины почему-то превращаются в две звезды. Кажется, нет на земле другого такого события, которое так преображало бы женщину, и даже неважно, если это венчание и не ее. По силе, глубине своей, роды веха более серьезная, но она сопряжена и с страданиями и с грядущей ответственностью, поэтому глаза тоже сияют, но скорее теплыми лунами, нежели звездами. - Так, понятно, - собралась, сжалась а комок Соня, в мгновенье превратившись в заправского организатора свадеб. – У нас есть к кому обратиться за помощью. Он все организует. Здесь неподалеку есть церковь. Сегодня воскресенье и пост как раз закончился, а значит венчаться можно. Так. Ты, я видела на тебе крест, крещеный, а она? - Я не спрашивал. Она Гудман, - растерялся неожиданным препятствием Владимир Владимирович. - А, ерунда. Боря все уладит. Другое препятствие тоже можно обойти. - Какое еще препятствие? – испугался Владимир Владимирович. Сейчас он мало походил на солидного креативного директора. Это был несмышленый юноша. - Ну, видишь ли, венчание, де факто, с точки зрения государсва, не является гражданским актом. Обыкновенно венчают после загса, но Боря уладит и это. Все. Давай, дуй за кольцами и…, - тут Соня опять задумалась. - Что, Соня? Опять препятствие? – насторожился жених. - Да нет. Сейчас я скажу что делать Боре, а потом поеду с тобой. Иди, жди меня в машине. - Да объясни ты, в чем дело. - Ну, понимаешь ли… Для женщины нет ничего важнее в жизни, чем свадебное платье. В чем думаешь она приедет? - Ну, я обратил внимание, что она любит красные тона. - Вот. Кто же венчается в красном, да еще без фаты? Какая она? в смысле комплекции. - Ну…, как ты, наверное, только на полголовы выше и черная, в смысле волосы у нее… - А грудь? Тоже как моя? - Не-е-т, - покраснел Владимир Владимирович. – Она у нее, как это… она… побольше… раза в три. Прости… - Не извиняйся. Я горжусь своими теннисными мячиками. Когда придет время, это будет настоящая молочная ферма. - Да я ничего… - Ладно. Иди, жди в машине. Я через пять минут. И, Володя, не забудь свою банковскую карточку.
Темно-синяя Ауди стояла у обочины на съезде с Ново-Каширского шоссе. Машина была такая же, как и вчера, только блестела свежим воском, отполированная в домодедовском автосервисе и на капоте ее поблескивали два латунные кольца на магнитной подставке. Владимир Владимирович и Борис курили уже по третьей сигарете, а Соня расправляла и поглаживала шикарное подвенечное платье, сидя на заднем сидении и мечтая о чем-то своем. Сама она была одета во вновь купленное бирюзовое длинное платье (ее китайский шелк, приготовленный для банкета еще в Перми, был слишком «смел» для такой церемонии. Мужчины были в строгих костюмах (Владимиру Владимировичу пришлось брать напрокат, так как с собой у него был только белый. - Отец Никодим, человек нравов, конечно, раскованных, но протокол знает от и до, - говорил Борис. - Я был еще юношей с половой тряпкой, а он уже здесь служил. Я дал ему пятьдесят тысяч, чтобы не приставал с вероисповеданием невесты. Мы-то с вами знаем, что все это условности. - Я тут же верну, забеспокоился Владимир Владимирович, обнуливший за час свой счет. - Даже не думайте, Владимир Владимирович, - протестно поднял руки Борис. - Вы спасли от смерти Машу, вы приняли единственно верное решение, чтобы разрубить этот странный клубок и, самое главное, если бы не вы, я не был бы так счастлив сегодня… мы не были бы так счастливы сегодня. Это с моей стороны даже не подарок, это просто поклон. - Черт, - забыл даже поблагодарить Владимир Владимирович. – А вдруг она не согласится? - Логичный страх, конечно. Тем более, что вы лишаете женщину ее главной забавы, помучить согласительным отказом. Уж больно мне напоминает ваша ситуация старый добрый увоз. Но в этом и залог успеха. Прстите за боксерский термин, но это нокаут в первом раунде. К тому же, я нисколько не сомневаюсь в Соне. Она умеет быть убедительной. - Это уж точно, - ухмыльнулся Владимир Владимирович. - Ну вот и автобус. Строго по расписанию. Ни пуха… - К черту…
Оставим дофантазировать нашим читательницам эти душещипательные сцены, ошеломления почти обморока, страхи и восторги. Автору даже было бы стыдно лишить их такого удовольствия. Скажем лишь, что Владимир Владимирович выглядел, как и всегда в таких случаях выглядят мужчины, по-школярски довольно глупо, а Таня, после подания кольца с бриллиантом и десяти минут, проведенных в машине с Соней, конечно, стала ослепительной (с размерами платья подружка невесты не ошиблась), но, по-прежнему растерянной, потерявшейся бадет более точным эпитетом. Для кино подобное в самый раз, но это же реальная история…
Борис сел за руль, Соня на переднее пассажирское сидение, ну а молодые расположились на заднем. Оба неловко молчали, до хруста сжимая ладони друг друга. Благо, до церкви Пресвятой Богородицы села Кукушки было недолго. Единственное, что произнесла Таня – «а как же папа?», на что Владимир Владимирович сказал, что это сейчас перед Богом, а гражданскую свадьбу они сыграют так, как захочет она, хоть под хупой и с ктубой (когда-то он уже это проходил).
Борис, пока Соня и Владимир Владимирович ездили за покупками, успел сделать много. Во-первых, он посетил сильно пьяного Петю в его номере, подождал, пока тот соберется и отправил в аэропорт служебной машиной отеля. Огудалов не сопротивлялся. Затем он пошел в 501-ый номер и сообщил сидящим по разным углам Маше и Андрею о новости, которая своей необычностью разбила лед молчания между ними. Кроме этого, он рассказал и о своей помолвке с Соней от чего лицо Маши впервые со вчерашнего дня озарило некое подобие улыбки. Как ни велик был ее стресс, но Владимир Владимирович женился, а андрей был свободен. Борис, от имени молодых, пригласил их присутствовать на венчании. Далее он проехал в церковь и при помощи двух стаканов воды с нашатырем (безотказный способ) привел в чувства в стельку пьяного от утреннего небывалого исповедания отца Никодима. Окончательно отрезвили его десять розовых банковских билетов по пять тысяч каждый. Дивясь и даже подозревая чудо, потому, что деньги на него сегодня именно сыпались и именно после праздника Успения (успение, на мирском, просто смерть, я всегда говорил - это праздник) Богородицы, в чью честь и был воздвигнут Кукушкинский храм, поп пошел осматривать состояние праздничных одежд и аксессуаров. Дьякону Михею он велел подготовить все необходимое и пробежаться по избам, дабы собрать самодеятельный хор. Венчание было теперь в Кукушках явлением настолько редким, что ко времени, когда машина с молодыми подъехала, церковь была переполнена одетыми в самое пестрое, что у них прело по сундукам, пенсионерами и даже понаехавшими на лето, точнее не успевшими съехать к началу учебного года, их внуками и внучками. Ярко горели свечи и даже, казалось, улыбались, дивясь такому паломничеству, прокопченные ладаном и парафиновой гарью, лики святых.
Жених и невеста, от неожиданности такого наплыва народа совершенно растерялись тем более, ни один, ни другая совершенно не знали правил поведения о чем, собственно, отец Никодим был предупрежден и перед началом венчания ободрил напуганных атеистов утешительным словом: «Ничего не бойтесь, чада мои, просто смотрите и наслаждайтесь, а когда станет нужно, кивните, в смысле да или помотайте головой в смысле нет». Сказавши это, он идет к алтарю, поколдовав за Царскими вратами, выносит к аналою крест и Евангелие, дает молодым в руки по свечке и выводит на середину храма размахивая кадилом. Не утруждая себя и присутствующих долгим каждением и молитвословием отец Никодим наконец берет у дьяка Михея кольцо Владимира Владимировича и возглашает: «Обручается раб Божий Владимир рабе Божией Татьяне», осеняет его крестным знамением и надевает кольцо на безымянный палец жениха. «Обручается раба божия Татьяна, рабе Божьему Владимиру» и надевает кольцо невесте.
Далее они становятся на белый плат Крест и начинается уже Венчание (предыдущий ритуал назывался Обручение). Старушки, весьма даже сносно, голосят 127-й псалом: «Блажени вси боящиися Господа, ходящии в путех Eгo. Труды плодов Твоих снеси: блажен еси, и добро тебе будет. Жена твоя, яко лоза, плодовита в странах дому твоего, сынове твои, яко новосаждения масличная, окрест трапезы твоея. Се тако благословится человек бояйся Господа. Благословит тя Господь от Сиона, и узриши благая Иерусалима вся дни живота твоего, и узриши сыны сынов твоих. Мир на Израиля».
Отец Никодим, после очередного заряда молитв, задает несложные вопросы: «Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть мужем этой Татьяне, которую видишь здесь перед собой?», «Не связан ли ты обещанием другой невесте?». Получивши нужные да и нет, обращается с тем же к невесте. Затем, трижды прочтя «Боже Пречистый и всея твари Содетелю...», «Благословен еси, Господи Боже наш...» и «Боже Святый, создавый от персти человека...», приступает, собственно, к самому Таинству. Ознаменовав крестообразно жениха венцом и дав ему к поцелую образ Спасителя, Никодим возглашает внезапно прорезавшимся баритоном (до этого он все больше как-то прихрипывал): "Венчается раб Божий Владимир рабе Божией Татьяне, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь". Повторяет то же для невесты и трижды благословляет их: «Господи, Боже наш, славою и честию венчай их». «Положил еси на главах их венцы, от каменей честных, живота просиша у Тебе, и дал еси им». «Яко даси им благословение в век века, возвеселиши их радостию с лицем Твоим». Ну и наконец-то по-русски: «Благодаря всегда за все Бога и Отца, во имя Господа нашего Иисуса Христа, повинуясь друг другу в страхе Божием. Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела. Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем.
Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее, чтобы освятить ее, очистив банею водною посредством слова; чтобы представить ее Себе славною Церковью, не имеющею пятна, или порока, или чего-либо подобного, но дабы она была свята и непорочна. Так должны мужья любить своих жен, как свои тела: любящий свою жену любит самого себя. Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь, потому что мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его. Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви. Так каждый из вас да любит свою жену, как самого себя; а жена да боится своего мужа». После этого странного заявления Святого Павла идет еще цитата из Иоанна, потом «Господи Боже наш, во спасительном...» и «И сподоби нас, Владыко, со дерзновением, неосужденно смети призывати Тебе, Небеснаго Бога Отца, и глаголати...», ну и уже всем храмом «Отче наш». Дав отпить молодым вина из общей их чаши, отец Никодим соединяет их правые руки, накрывает епитрахилью и трижды обводит вокруг аналоя, бормочет еще положенное количество молитв, снимает наконец с них венцы, подводит к Царским вратам и они попеременно целуют образы Спасителя и Божьей Матери. Ну и, наконец-то, провозглашается многолетие новобрачным и звучит дружный хор поздравлений всех присутствующих... Все.
Как выяснилось позже, Таня была в православной церкви не на экскурсии, а именно на службе, впервые. Синагогу она правда тоже не посещала. Матушка умерла, когда ей было всего три, а папа не являлся ревнителем иудейской традиции. Ну, в общем, всех этих свалившихся на голову девушки впечатлений, неожиданностей, скоропостижностей хватило ей через край и лишь только вышла она из храма на воздух, так тут же и лишилась чувств. Владимир Владимирович вовремя подхватил ее на руки и отнес к машине.
Я, признаться, грешный, намеренно описал эти скучные чинопоследования Обручения и Венчания не дотошно по чину, но достаточно подробно, намеренно. Это хаотичное наслоение малоосмысленных и однообразных в своей банальности молитв и возглашений имеет лишь одну цель, раздуть, сделать из мухи слона. Как трудно найти в жизни того единственного, ту единственную, с кем проживешь до самой смерти, как трудно после свадьбы уберечь всегда норовящий распасться брак, как трудно сопротивляться безденежью, соблазну измены, просто привыканию и старению. Вот где храм, вот где Таинство и если нет его в душах супругов, то никакие «Венчается раб рабе и раба рабу» ничерта не помогут, не оградят от несчастий этот брак. Но, тем не менее, это шестое из семи церковных таинств почему-то очень важно. Я теперь уже вряд ли пойму почему. Не успею.
Ну и еще. Напоследок. Павел в послании Ефесянам сказал: «Так каждый из вас да любит свою жену, как самого себя; а жена да боится своего мужа». Мужику по Божьему (или Павлову?) размышлению значит предначертано любить, а бабе судьба, извините, девочки – бояться? Или у них там, в небесах, страх и любовь суть одно и то же?
Уже скоро
- Ты чокнутый. Таня перевернулась на живот и обняла обессилевшего странной этой дневной брачной ночью Владимира Владимировича жаркой своей грудью. Мы с вами знаем, что она ждала, конечно, предложения сегодня, но такого… Улыбка ее была светла, будущее виделось радужно... радость ее омрачало только одно обстоятельство - отсутствие документов, печатей и штампов. Конечно, в церковной метрике храма Пресвятой Богородицы деревни Кукушки их имена теперь значились, да и выдал отец Никодим какое-никакое Свидетельство о Венчании, но юридически все это пока выглядело как красивый спектакль в деревне Кукушки. Человек не сразу был так устроен. Пока он убивал только ради еды и плодился только ради выживания рода, его слова было достаточно для заключения брачной, так сказать, сделки. Но вместе с возникновением письменности, родилось и крючкотворство юриспруденции. С той поры и брак, на земле иль на небе свершенный, не являлся таковым, пока на руках не было соответствующей бумаги. Это заблуждение, что первая древнейшая профессия – проституция. Первая, конечно же, юрист. Это ведь он, магическим своим мановением приклеивает этикетку дорогого вина на бутылку с пустой водой. Этикетка, этикетка, этикетка. Весь мир состоит не из событий и фактов, а из наклеек с нужными названиями. Конечно, Слово было вначале всего сущего, но письменное слово стало началом всякой лжи. Впрочем, Таня оставалась еще слишком взволнованной недавними событиями, чтобы переживать на эту тему всерьез. - Тот в здравой памяти не проживет и дня, кто будет в вас влюблен, - погладил Владимир Владимирович Таню по голове. - Ах ты плут! – шутливо рассердилась Таня и приподнялась на локте. – Это же из «Гусарской баллады»! Я помню, плагиатор. - Я не ворую, а цитирую, малыш. Разве тебе не кажется наша развязка достойной пера или хотя бы фильма? - Это больше детская сказка. Небыль. Ущипни меня, милый. Скажи, что я не сплю. Две недели назад, подумать страшно, я и не знала о твоем существовании. Господи, спасибо тебе за все, - молитвенно и совершенно искренне сложила руки Таня. - Иди ко мне и я покажу тебе то, чего в детских сказках не бывает… В дверь постучали. - Я открою, - спрыгнула Таня с кровати и обвязалась простыней от груди. – Я же теперь хозяйка твоего дома? - Ты хозяйка и моей души, Таня. - Ну вот. Повелеваю, дрыхни. Таня побежала открывать. На пороге стоял Андрей. - Проходите пожалуйста, - пригласила девушка. – Вы ведь Андрей? Мне Володя…, Владимир Владимирович про вас рассказывал, правда я представляла вас… более библейским что ли? Ой, простите меня, я такая бестактная. Я еще немного не в себе. Эти события… - Пожалуйста, не беспокойтесь, Татьяна. Я…, я просто…, меня послала Соня сказать, что прощальный банкет через полчаса, а Алексей Аркадьевич очень хочет, чтобы Владимир Владимирович присутствовал на торжественной части. - Прощальный…, - вдруг загрустила Таня. – Как жаль. А у меня жизнь только началась. Я так хочу познакомиться со всеми, кто близок моему мужу… Тут она просияла, возведя глаза к небу. Она поняла, что впервые в жизни произнесла это вот «моему мужу» и прозвучало это, как волшебный голос с небес. Это звучало громче, мелодичнее, насыщеннее, чем просто «мой любимый». - Ой, - смутилась Таня, вспомнив, что стоит полуобнаженная на пороге номера и глупо улыбается. – Хорошо. Спасибо, Андрей. Через полчаса мы будем. Таня, позабыв про своего мужа, лишь крикнув набегу «собирайся», бросилась к своему пакету с коробкой, в которой лежало ее брусничное платье. Она ведь так и не успела распаковаться. М-да. Платье требовало утюга. Подмывало ее, конечно, одеть подвенечное, но она понимала, что это не их свадьба, а всего лишь корпоративное мероприятие. Полчаса прошли в страшной суматохе.
Наина сидела на диване в одном белье, уперевшись локтем в колено и обхватив подбородок костлявыми своими пальцами, лицом и выражением его напоминая Пикассовскую «Любительницу абсента», и задумчиво катала по стеклу журнального столика алым накладным ногтем мизинца правой руки три круглые голубые шарика, словно играя ими в наперстки. Это был какой-то очень сильный яд, хранившийся у нее с незапамятных времен, что она даже и не помнила, для кого именно это приобрела. Ни разу она его не применяла, но он был всегда с нею, словно помада или пудреница.
Наличие при себе орудия убийства часто ограждает его хозяина от самого этого убийства. У человека с пистолетом в сто раз больше шансов не применить его, нежели у безоружного не схватить подвернувшуюся под руку палку и в пылу гнева не прибить обидчика. Возможность воспользоваться им в любую минуту делает человека сильнее, увереннее в себе, спокойнее. Его глаза как бы говорят визави: «Еще слово и тебе конец», и глаза эти, посредством оружия, так пронзительно-убедительны, что конфликт прекращается сам собой. Юристы, расследующие убийства, для доказательства виновности подозреваемого пользуются всего тремя категориями: наличие мотива, наличие возможности и наличие орудия преступления. Они почему-то никогда не берут в расчет категорию четвертую – способность к убийству. Исключая состояние аффекта, когда человек выходит из себя, за рамки себя, когда адекватной себе личностью он уже не является (к такой ситуации отнесем и войну и, вообще, любые действия в толпе), нормальный, отдельно взятый человек просто не способен к убийству себе подобного. Табу это столь же сильно, как и инстинкт самосохранения. Как бы ваш покорный слуга ни не доверял Богу, в такой Его постулат он верит вне обсуждений. Еще я верю в эффект плацебо, ради которого и затеяно это правдивое повествование, плацебо свойства двоякого. Вы, к примеру, можете знать, что ваш пистолет не заряжен или заряжен холостыми, но вытащив его и направив его от себя, вы воздействуете на оппонента точно так, как если бы это было боевое оружие. С другой стороны, допустим, владелец и сам может не знать о холостых патронах в своей обойме, скажем, купил в сомнительной подворотне и ни разу не стрелял, но сознание того, что они, патроны эти, боевые, делает его сто-, тысячекратно кратно смелее. В общем, миром правят далеко не факты, а лишь наше психическое отношение к ним. Миром правит стакан пустой воды с пугающей или успокаивающей этикеткой.
Наина положила шарики в маленький пластиковый пакетик, сунула его за бюстгальтер и пошла было одеваться, но вдруг остановилась, достала из сумочки склянку с ядом и добавила, уж и сама не понимая зачем, может чтобы по две, наверняка, еще несколько адских горошин. Теперь пора.
- Можно к тебе? Соня несколько смутилась. На пороге стояла Маша. - Заходи. Это же и твоя комната. - Хотелось бы думать, что это все был кошмарный сон, но вижу, что это не был сон, - озиралась Маша так, словно была здесь впервые, но ее мучил эффект дежа вю. – Хорошая была церемония, я даже плакала. Я по церковь. Ты тоже выходишь замуж? - Надеюсь, Машенька, что и тебе недолго осталось. - Ты о чем? - Об Андрее, конечно. - Об Андрее…, - тихо опустилась девушка на стул и уставилась в пол. – А я думала ты о…, об этом, - боязливо, не глядя кмвнула она в сторону своей постели. - Перестань, Маша, - опустилась Соня перед ней на колени и погладила по щеке. - Забудь, будто вышла из плохого кинотеатра с плохим кино. Не было и все тут. Поверь мне. Это только в книжках да фильмах первый опыт сладкий да счастливый. На то они книжки да фильмы и даны нам. Первый мужчина всегда подлец. Так устроен мир. Конечно, никакая девочка не расскажет тебе правду. Защищаясь от нещадной памяти, она выдумывает себе красивую историю и, со временем, начинает в нее верить и сама. Такое случилось и со мной. Он был просто похотливым подлецом. - А это ведь…, это из-за тебя все. Из-за тебя с Андреем. Я все слышала, - прошептала Маша, казалось, и не слушая Соню. Соня не на шутку перепугалась. Что! Что она слышала? Ведь все произошло после того, как Маша напилась. - Слышала, как ты звала его «мой принц», как он говорил, что ты просто волшебница, а ты его называла идеальным мужем. А я дура, ревновала к тебе Владимира Владимировича… - Фу ты, господи, - с облегчением и даже радостью выдохнула Соня. – Ты об этом? Все из-за этого? - А что?! Мало?! – вдруг вскрикнула Маша и встала. - Да успокойся ты, глупая. Дай все объясню. Соня встала, взяла Машу за руку и усадила на свою кровать спиной к окну, чтобы девушка не видела свою постель, которая могла ей напоминать об этой страшной ночи. - Смотри, - вытащила она из-под кровати пакет с ножницами, расческой, гелем и простыней. - Видишь? Я его подстригла, чтобы сделать сюрприз тебе и Владимиру Владимировичу. Я стригла пять лет пол института. У меня это здорово получалось. Я подстригла Андрея и пошла посмотреть, что у него есть из одежды. Ну ты же сама наряжала кукол. Знаешь ведь, какое это увлекательное занятие. Он, тем временем, прибирался в ванной, а когда вышел и я увидела свою модельную работу и, гордясь собой, назвала его «мой принц», как назвала бы мальчика-куклу. А он, глядя на себя в зеркало назвал меня волшебницей. А когда я увидела, что все вещи его словно корова жевала, а он сказал, что сам погладит, я и назвала его идеальным мужем. - И все? – взметнула изумленные брови Маша. – Это не постельный разговор? У вас ничего… - У нас ничего тогда не было. Этот вот семантический коррелят «тогда» можно было бы и не произносить, но Сониной совести так было гораздо спокойнее. Она не соврала подруге, ибо «тогда» действительно еще ничего не было, а все, что было между ней и Андреем после, что потом произошло между Машей и Огудаловым, это все наваждение, дьявольское наваждение. Соня даже перекрестилась от такой формулировки. Маша же расценила этот сакральный жест, как клятву, бросилась на шею подруги и расплакалась. - Спасибо! Спасибо тебе, Сонечка, шептала она. Я знала, я верила, я надеялась, я молилась, что это так, что между вами ничего. Господи! Какая я дура! Войди я тогда в номер, все бы и выяснилось и не было бы той ужасной ночи. Мы боимся правды, бежим от нее и попадаем в капкан лжи сами, по своей трусости. Дорогая моя подруга. Спасибо тебе за твою честность. Спасибо. Спасибо… Соня крепко прижимала девушку к груди, а сама с тоскою смотрела в предзакатное окно. В глазах ее стояли покаянные слезы. Очередная ложь в бездонную копилку ее жизни. Сколько раз еще придется ей солгать во благо, прежде чем предстанет она перед страшным судом? И явится ли истинное благо от такой лжи, она уже сомневалась, но трусость не за себя, но страх убить правдой эту хрупкую девочку сковал ее горло. Ведь одно только неподтвержденное, взнузданное целомудренным воображением предположение, привело Машу к реке Рожайке с целью уже не выдуманной. Соня взяла заплаканное лицо Маши в свои ладони и поцеловала ее в лоб и мокрые ее щеки. - Верь мне, милая, верь и будь счастлива. И в знак моей искренности позволь мне сделать тебе подарок. Она встала, подошла к шкафу и вынула из него свое платье китайского шелка. - Прими от всего сердца. Тебе будет здорово. - Но…, - загорелись глаза у Маши. Она, по своим финансам, себе такого позволить, конечно, не могла. – Я не могу… А как же ты? - Ты забыла, что еще не закончился день свадьбы, а я все еще подружка невесты? Я же купила себе сегодня платье для церкви. В нем и буду.
Банкет
Общий зал ресторана «Атлас» к вечеру воскресенья было не узнать. Боря распорядился, чтобы ужин для отдыхающих, не участвующих в семинаре, был накрыт сегодня в кафе «Венеция», «Атлас» же был полностью отдан Синему Пеликану и (никто еще этого не знал) свадьбе Владимира Владимировича и Тани. Столы были составлены огромной узкой, но голенастой буквой «П», а посредине, вокруг колонны (за которой, кстати, три последние дня находился пункт наблюдения Наины), океанским лайнером, больше даже похожим на ковчег изобилия, располагался трехъярусный фуршетный стол. Непривычно восторженного хозяина отеля сегодня совершенно распирало от любви и щедрости и он, проведя краткие переговоры с Мюллером, и настояв на некоторых условиях, взял половину (сумму немалую) расходов на себя. Он словно репетировал собственную свадьбу. Соня помогала ему, руководя оформлением интерьера. Она тоже представляла себя под венцом и уже точно знала – только Кукушки, только отец Никодим. Оформление это сводилось, в основном, к какому-то запредельному количеству георгин, астр и гладиолусов, что росли в принадлежащих отелю саду и теплицах (вспомогательный бизнес Бориса). Там же нашлись и флоксы, и петунии и, конечно же, не голландские - русские чайные розы. Цветочный дух пьянил поначалу расторопных, но, под благоуханием, несколько осоловелых официантов. За приличные сверхурочные были рекрутированы даже и те, что числились сегодня выходными. Несчастный диджей Аль Капоне, как он себя величал, вынужден был облачиться не в привычную всю в заклепках кожу и гангстерскую шляпу, а в белый смокинг и черную бабочку и скучал за своей аппаратурой, с тоскою скачивая из интернета чуждых и непонятных ему Глена Миллера, Джорджа Гершвина, да еще, прости господи, «Марш» Вагнера, «Вальс цветов» Чайковского, «Аве Мария» Франца Шуберта и какие-то там еще «Подмосковные вечера». В воздухе витал праздник гораздо больший, чем просто региональный банкет. Было еще только полшестого, а публика уже толпилась при входе на улице и в вестибюле отеля. Чего греха таить, люди съехались сюда со всей России и даже из некоторых «бывших» стран лишь ради этого вечера. Прежде всего, конечно это был парад-дефиле женской моды.
В рекламе, вообще, редко работают некрасивые девушки (я имею в виду солдаток рекламы, менеджеров, ассистенток, супервайзоров, промоутеров, а не тех фаянсовых дурочек, что снимаются в фотосессиях). Еще более густую консистенцию гламура можно встретить разве что на телевидении (собственно, лишь одной из опций рекламы). Однако, телевизионщицы проигрывает рекламщицам тем, что на ТВ, если уж уцепилась девушка за эфирное место керамическими своими зубками, угнездилась липоскульптурными ягодицами своими на заветном студийном стуле, то может просидеть и до пергаментной от софитов кожи, и до надтреснувшего сигаретами голоса, истязая себя, уж места нет, пластикой, продюсеров капризами своей «заслуженности», ну а нас с вами запредельной глупостью собственных их мнений (не стану мараться именами, вы всех их видите каждый день). Реклама, будто Фемида, столь же честна, как и, простите, Ярославка. Девушки сходят с подмостков рекламной панели с грустью, конечно, но, все ж таки, покорно и осознанно. Пора. Но пока…. Пока они молоды и амбициозны - они всегда красивы. Обидно другое. Все они, априори, умны, прагматичны, образованы (другие здесь просто не выживают), но о красоте, женской красоте, имеют только лишь то представление, какое дано им лаковыми страницами Cosmopolitan, Elle, Marie Claire, Vogue…. Будучи девочками самобытными, неординарными, они, в душе своей, всячески сопротивляются этой коровьей стадности и в рабочей-то среде всегда индивидуальны и оригинальны, но стоит крикнуть им: «На сцену…» и вся их храбрость разбивается о зомбированные макияж, прическу, платье и даже набор слов их светских бесед. Хотите узнать без прикрас душу фарфоровой барби – напоите ее. Как ни странно, это единственный для нее шанс обнаружить свою истинную индивидуальную красоту.
Но уже близко к шести, все девушки пока что трезвы и полны желания выделиться, быть примеченными, лучше красивым потенциальным бой-френдом; можно и страшненьким, но облеченным начальственным постом; а лучше бы, чтобы и то и то. Ревниво оценивая друг друга они отмечают лишь в какой коллекции подсмотрено, из какого номера взято. Женщина не умеет по-иному ценить чужую женскую красоту потому, что, кроме журналов, есть у нее лишь один, самый главный и всегда ненадежный, ошибочный критерий – она сама. Иначе смотрятся здесь мужчины. Они кучкуются окутанными сигаретным дымом стайками по две-три-четыре особи и сосредоточенно намечают себе жертв, сообразно высоте алтаря своего тщеславия. Те, кого господь обделил лицом, красноречием или неким абстрактным качеством, называемым обаяние, угол свой знают, и рыщут глазами в затемнениях, где ютятся, словно понимая свой удел, девочки поскромней; ловеласы средней руки сканируют среднее, так сказать, поле; ну а записные плейбои? - этим сложнее всех. Совсем уж ярких красавиц, выясняется, далеко меньше, нежели претендентов. Так было и от века. Какая ирония… Якобы лучший, дерется в кровь за якобы лучшую, а в девяносто девяти из ста – ошибка длинною в жизнь и несчастные дети. Это даже не ирония, это свинство слепого инстинкта, а, точнее, небрежение природой к человечьей душе. Долго ли коротко ли, наконец дверь ресторана распахнулась и холеный, в полированной лысине метрдотель патетически-громко произнес: «Дорогие гости…, прошу к столу!».
Двести с лишним проголодавшихся семинаристов шумным пчелиным роем облепили фуршетный «лайнер» и, поначалу, даже не обратили внимания на некую странность. В президиуме, в перекладине буквы «П» уже сидело прилично народу и был необычен как состав, так и взаиморасположение персонажей. Ровно по-центру сидел вовсе не гер Мюллер, как того требовал протокол, а… Владимир Владимирович Стасов (одно из условий Бориса). Рядом с ним, по левую руку, рдела брусничным пожаром смущения красавица, которой никто никогда раньше не видел на тусовках Пеликана. Рядом с ними сидели Пермская Соня и давно уже знакомый всем гостям через утренние коктейли, но непонятно, как оказавшийся на олимпе, бармен отеля. Правее него сверкал своей уникальной бородкой А-А, а по левую руку от Сони, совершенно бледная и непривычно растерянная, явно, сама не понимающая расклада, Наина. Взгляд ее был неотрывно прикован к совершенно неожиданной незнакомке. Рядом с Наиной сидели почему-то работники среднего звена Андрей и Маша (тоже по просьбе Бори), ну а руководители департаментов замыкали этот странный насест. Странным он был не столько нестандартным расположением, сколько персонажем, которого меньше всего можно было ожидать здесь. С самого правого края президиума, ярким парчовым пятном сиял… православный кукушкинский священник отец Никодим (еще одно условие Бориса) и своим воцерковленным видом как бы окрашивал представительский стол в Леонардовскую «Тайную вечерю».
Разграбив в пух фуршетное сооружение, гости наконец-то (не без локальных конфликтов) расселись. Воробьи-официанты тут же слетелись к месту побоища и через пять минут стол был снова укомплектован. Наконец, микрофон взял Алексей Аркадиевич. - Друзья и соратники… Нет. Лучше, соратники и друзья. Из вербальной рекламной нашей с вами психологии мы знаем, что запоминается лишь последнее слово. Итак, друзья. Подошел к концу наш традиционный ежегодный научный семинар. Событие не столько методического, так сказать, но более даже ментального характера. Легко понять команду, если вся она перед глазами, вся на одном поле. Но как оценить ее качества, если полем этим является, немного немало, Россия, а единственным способом коммуникаций - электронная почта? Кому как не нам с вами знать, насколько неадекватным бывает письмо тому, что говорят глаза. Здесь же, пусть лишь раз в году, но мы имеем возможность заглянуть в глаза друг другу и убедиться, что мы, сколь ни сложно бы порой складывались наши отношения, по-прежнему, одна команда и команда растущая, а вовсе не стареющая. О чутком взаимопонимании говорят и наши финансовые показатели и кое-какие структурные изменения, подтверждающие этот рост. С нового финансового года два наших крупнейших филиала, Петербургский и Екатеринбургский, становятся юридически самостоятельными образованиями со статусом равного партнерства. К сожалению, руководитель Петербургского филиала оставил свой пост по причинам личного характера (четвертое условие Бориса), но тем и хороша грамотно сбалансированная архитектоника, что уход одного человека никак не влияет на суть происходящего процесса.
По залу прокатился легкий ветерок недоумения, Маша крепко сжала руку Андрея под столом, Владимир Владимирович изумленно и одобрительно посмотрел на Бориса, догадавшись, чья здесь рука, а Наина напряглась еще больше. Как? Почему без нее? Без ее ведома? Ее чутье начало подавать тревожные сигналы и она непроизвольно потрогала секретный пакетик на груди. - О чем говорит факт таких изменений? – продолжал Алексей Аркадьевич. – Только о том, что любой из филиалов, выйдя на конкретные показатели оборота, прибыли и, в конечном счете, рентабельности, а они будут определены бюджетом грядущего сезона, может оказаться самостоятельным и равноправным партнером Пеликана. Думаю, вам не нужно объяснять, что это означает, конечно, уменьшение доходов головного офиса с соответственным укреплением финансовых позиций региона, но в итоге, выигрывают все, ибо мы одна команда, если хотите, Соединенные Штаты Пеликана. Тост мой, так как не креативный департамент писал мне речь, очень прост: За команду! За крепкую стаю невских, уральских, якутских, прикаспийских, дальневосточных, камчатских и прочее, и прочее, Пеликанов. Алексей Аркадьевич поднял свою рюмку (он очень любил русскую водку и презирал шампанское), взлетели вверх бокалы, фужеры, стопки гостей… Действо началось. Закусывали недолго, потому, что Алексей Аркадьевич снова взял микрофон. - По традиции, господа, хочу предоставить слово нашему лоцману, нашему вот уже пять лет бессменному капитану, Наине Францевне Сторуковой, во многом, усилиями которой и держится наплаву наш непотопляемый авианосец. Раздались жидкие до неуважительности хлопки. Для нее это было не ново. Ее не любили не только в Москве, но и по всей России. Это «одобрение» ее только подстегнуло. Отказ Владимира Владимировича, непонятно откуда взявшиеся сопливые соперницы, эта брусничная Кармен, плюс подспудное понимание, что что-то происходит здесь помимо нее, и, конечно же, какое-то патологическое презрение ко всем и вся, сподвигло ее на шаг, который еще вчера она не планировала совершить именно здесь. Она поднялась со своего места, как бы черпая силы, снова потрогала яд и взяла переданный ей микрофон. - Уважаемые коллеги. Я рада приветствовать вас в гостях у одного из самых успешных и динамично развивающихся в последние пять лет сетевых агентств России. Все мы с вами знаем, как тяжело было выстоять в условиях глобального мирового кризиса. В реестре выживших и по сей день числится около двух тысяч агентств, но все это по большей части мертвые души до подачи ревизской сказки. Почти все эти «каретники Михеевы» мертвы. Действительно выстояли всего только пара десятков. Не стану лукавить, был период, когда казалось, что и нам уготовано холодное дно безжалостного океана бизнеса. Ведь не секрет, что рекламные бюджеты, это первое, что подлежит сокращению в компаниях рекламодателей в пору стагнации рынка, растущей инфляции и падения покупательной способности населения. Нам, тем не менее, удалось сохранить основную массу своих клиентов, точнее, мы сохранили всех, кто не пал на дистанции. Конечно, для этого пришлось применять демпинговую политику цен, уходить в ноль и даже в минус бюджета. Если пользоваться ассоциативным рядом, предложенным многоуважаемым Алексеем Аркадьевичем, в условиях штиля и фронтального ветра, мы сумели найти нужный галс и выжить. Правда, приходилось идти и на известные жертвы. И самую трудную из них я вынуждена теперь озвучить перед нашим собранием. Не думайте, что только рядовой сотрудник страдает от антикризисных мер, платя снижением личных доходов и даже, поверьте, вынужденных, с болью в сердце, увольнениями, отнюдь. Топ-менеджеры находятся в равной со всеми ситуации. И вот, чтобы именно удержать корабль наплаву, я вынуждена была принять тяжелейшее за всю свою жизнь решение и взвалить на себя весь груз ответственности за наше агентство. Это решение действительно далось мне тяжело, ибо лишь я до конца понимала, как трудно еще будет впереди. Так или иначе, коллеги, я, рискуя на благо агентства всем, что у меня было, выкупила контрольный пакет акций Синего Пеликана и смею вас заверить, что с новым руководством общая стратегическая политика компании останется прежней. Алексей Аркадьевич, если пожелает, конечно, останется почетным членом Совета директоров, ведь это он построил этот корабль, я лишь призвана судьбой дать судну достойный ремонт, дабы вновь выйти на крейсерскую скорость.
В зале стали слышны и злые, и даже ленивые осенние мухи, а лица аудитории, исключая лица самого Алексея Аркадьевича, Владимира Владимировича и уже сильно принявшего на грудь отца Никодима, являли собой лик смятения и даже панического страха. Наина наслаждалась немой сценой. «Он думал, я блефую, - с трудом удерживалась она, чтобы не взглянуть на реакцию Владимира Владимировича. – Посмотрим, как ты теперь ответишь, когда не только ты, но и весь твой департамент на грани увольнения». Таня, совсем ничего не понимая, вцепилась в локоть мужа, но его невозмутимое спокойствие передавалось и ей. Алеша и Маша лишь крепче переплелись руками - общая беда только на пользу зыбкой, бледно-зеленой любви. Соня восприняла известие индифферентно. Она еще не знала, чем ей заняться далее, но так как она теперь не собиралась домой даже за вещами, во всяком случае в ближайшее время, ей было все равно. Например, она могла бы заняться цветочным хозяйством Бориса. «А это ведь дочь моего двоюродного брата Франца Страуха, - перегнулся через Борю к Владимиру Владимировичу Мюллер, тем и разъяснив, почему он держал такую ведьму на такой ключевой должности. – Это она Страуха переделала в Сторукову, чтобы не быть немкой». - А тост? – пугающе спокойно и даже с искренней улыбкой взглянул на Наину Алексей Аркадьевич. – Наина Францевна, вы забыли сказать тост. - Что? – вздрогнула от неожиданности Наина. Спокойствие поверженного ей совсем не понравилось. – Ах, ну да…, тост… Господа, - повысила она голос на столько, что даже несколько, что называется, дала петуха, - я пью за процветание Синего Пеликана. Пусть и в гробовом молчании, но тост был выпит. - Друзья, - поднялся и напряг связки Алексей Аркадьевич, не пользуясь микрофоном, потому, что Наина вцепилась в него, будто в скипетр или державу. – Вечер перестает быть томным? Это вряд ли. У меня к вам два любопытных сообщения. Одно касается промыслов людских, другое - божественных. Начну с первого. Узнав не так давно, что кто-то, теперь мы узнали кто, активно скупает акции Синего Пеликана, я, недолго подумав, не стал переживать. Как я сказал во вступительном своем слове, главное, это команда. Я придумал это агентство двадцать лет назад, когда еще и слово реклама-то было в диковину. Я назвал Пеликана Синим именно в силу экзотичности и даже нереальности такого бизнеса на ту пору. Теперь реклама дело обыденное, вот я и подумал, что и Пеликан должен быть обычным. С легким сердцем я продал акции и на вырученные деньги основал новое агентство «Розовый Пеликан». Почему розовый, да потому, что это реально существующая, а не вымышленная птица. По энциклопедии, это одна из самых крупных, а может и самая крупная летающая птица на земле. Весит она до 10-и килограммов, длина ее ровно, как у меня, 175 сантиметров, а размах крыльев, что мне особенно понравилось, аж 360 сантиметров (у альбатроса, к примеру, 350), то есть ровно, как длина моей старенькой Тойоты-Джимни. Вот такой вот красивый и нежный монстр. Учредительные документы оформлены, осталось дело за командой. С удовольствием сообщаю вам, что наш креативный директор, Владимир Владимирович Стасов, любезно согласился возглавить креативный департамент нового агентства вместе со всей своей командой, если та пожелает, конечно. Софья Шведова, директор Пермского филиала, тоже согласилась заняться делами BTL-департамента в качестве заместителя, если нынешний его руководитель согласится продолжить свою карьеру с нами, либо в качестве руководителя, если Владимир Палыч решит иначе (это было пятое условие Бориса. Конечно, было бы здорово, если бы Соня занималась его цветами, но он понимал, что она, со своим железным характером, просто зачахнет в деревенском навозе. К тому же, это неправильно, когда супруги работают вместе. Не каменный век). Далее, все на ваше усмотрение. Наши двери открыты всем. Кто-то увидит свое будущее в реальном, кто-то в мифическом. Но это дело раздумий и решений земных. Но, как выяснилось всего пару часов назад, что называется, пока мы спали, произошли события куда как более непреходящего масштаба…, - Алексей Аркадьевич вышел из-за стола и встал за спинами Владимира Владимировича и Тани. – Четыре часа назад, на свете появилась новая семья, если хотите, говоря нашим приземленным языком, команда единомышленников. Сегодня в местной церкви отец Никодим на земле (поклонился он в сторону раскрасневшегося лицом священника), а Создатель на небе, соединил два любящих сердца. Простим их. Они вовсе не прятались от нас, они просто не успели нам сказать… Знакомьтесь, ново-благословенная чета, супруги Владимир и Татьяна Стасовы. (Объявление о свадьбе было последним условие Бориса). И, поверьте скромному потомку наследников Мартина Лютера, событие это для природы тысячекратно важнее всех пеликанов на земле.
Воистину, это было спасением, божественным разрешением того запредельного напряжения, что словно параличом сковало всю аудиторию. Поднялся невообразимый шум и звонкие аплодисменты, а Аль Капоне, по сигналу Бориса, включил «Аве Мария». Весь президиум поднялся и кинулся поздравлять молодых. Повскакивали со своих мест и остальные. Всеобщий этот нервный но счастливый переполох разразился салютом открываемого шампанского и засеребрился звоном бокалов.
Если бы я писал не книгу, а сценарий, я бы написал так: «Камера панорамой охватывает весь зал с потолка, даже как бы с неба; постепенно звук гомона уводится в ноль, оставляя лишь продолжающего звучать Шуберта (композиция длится шесть минут, столько же и финальная сцена). Кран, медленно, с чуть заметным ускорением, по спирали облетая радующуюся толпу, начинает спускаться все ниже и ниже и наплывает на сидящую в полном одиночестве и глядящую остекленевшими, ничего не выражающими глазами в одну точку, Наину. Кадр по краям теряет резкость, деталью выхватываются лишь лежащие на коленях дрожащие ее руки. Они нервно, как бы в панике, начинают двигаться; камера, следуя за ними, поднимается вверх и останавливается на груди. Вдруг раздается истошный крик Наины, а руки в каком-то экстатическом порыве начинают раздирать блузку и бюстгальтер на задыхающейся, влажной от обильного пота красивой ее груди. Зритель видит, что пакетик с ядом почему-то рассыпался, может расплавился от согретого телом яда и полурастворившиеся в поте шарики, словно кислотой разъели кожу под грудью тонкой кровавой полосой в месте соприкосновения с бюстгальтером. Руки Наины резко скрючиваются предсмертной судорогой и безвольно падают на колени, голова медленно опускается на грудь и на нее изо рта Наины, из-за дьявольского оскала ее жемчужных зубов стекает желтая пена. Камера, будто взор самого Господа, свершившего правосудие, медленно поднимается ввысь под затухающие последние звуки «Аве Марии», охватывая на прощанье немую сцену. Затемнение пять секунд, звукового сопровождения нет совсем, будто вата в ушах. Камера крупно на граненый стакан, чья-то рука в массивных перстнях берет стоящую рядом бутылку со странной этикеткой, на которой написано… «Истина», наливает в стакан прозрачную жидкость, берет его и подносит к губам. Губы крупно. Стакан медленно выпивается, камера чуть отъезжает и зритель видит умиротворенное лицо отца Никодима. Священник осеняет себя крестным знамением, произносит: «Отмолю, Отче», разворачивается и уходит в затемнение.
***
М-да. Если бы это действительно было кино, то тут бы уже пошли и титры. Но это не кино. Слишком тяжело далась мне эта повесть, чтобы так вот театрально, картинно распрощаться с нею. Трудно было восстанавливать цепочку событий по разрозненным рассказам участников всей этой странной пьесы. Хоть и произошло все сравнительно недавно, но каждый рассказал ее по-своему. Кто-то, Татьяна, к примеру, излишне восторженно, эмоционально – уж больно ослепительна, молниеносна была для нее эта вспышка. Владимир Владимирович, пожалуй, единственный из всех, кто был максимально объективен. Очень нелегко было выудить правду из Сони. Точнее, трудно было расспросить по отдельности новоиспеченную чету, ибо Боря и Соня почти не расставались, а мудрая девушка, естественно, не хотела при муже рассказывать о своем странном нимфоманском всплеске, да и все интеллектуальные мотивы ее выглядели, согласитесь, нелицеприятно. Счастливый муж Андрей так и не признался мне в связи с Соней, но мне и не нужно было, потому что я знал правду из других уст, а его жена Маша совсем не хотела вспоминать ночь изнасилования, почему его описания и нет в моем повествовании. На отца Никодима, обвенчавшего в течение последующего за событиями месяца еще две пары, снизошла божья благодать в том смысле, что он и впрямь решил, что рукой его в этой истории водил сам Господь и Никодим, по его собственным заверениям, конечно, «нечистые» Наинины сто тысяч потратил во славу божию. Впрочем, трезвым я его ни разу так и не застал, так стоит ли верить подобному. Додумал я лишь описание мыслей и рассуждений Наины, которую я, по понятным причинам, расспросить не мог. Впрочем, это мало повлияло на правдивость сюжета.
Сюжет, конечно, сюжетом, но подтолкнула меня к перу больше не странность его, а, скорее, эта вот мысль о стакане воды. В нашем общении с людьми, даже с самыми близкими людьми мы только и делаем, что потчуем им друг друга направо и налево и сами, в ответ, угощаемся таким же и если бы не справедливый и всевидящий Господь, то черт его знает, в какие бы дебри завело нас наше вседневное лицемерие. Аминь.
Ну чтож, Владимир... Будем бить. Первое - это за то, что уже без пятнадцати час ночи, а я до сих пор сижу на работе, и вот... пишу, значица. Неужто трудно было на части-то разделить, а? Жестокосердный Вы! Далее. Ну, понравилась Вам тема плацебо, образ стакана воды Вас заворожил, но: к чему его то и дело пихать в повествование?! Ведь вполне достаточно, при таком-то объеме, и пары-тройки раз. Читатель умный, он поймет. Вот... Да, и ещё то, что Вы говорите о церкви, также совершенно выбивается из повествования. Протест вызывает, понимаете? Тем паче, что (так, где эта цитатка? А, не буду искать: спать уже хочу!), в богословии и философии тоже кой-чаво нам с Вами ещё учиться и учиться. Зря Вы это: я, и то, логические ошибки вижу. Это вроде всё, за что я хотел Вас по-ру-гать. А хвалить Вас у.... есть за что хвалить! Честно: рука мастера, и все тут. Крепкий глаз, и неправильный прикус, как у бульдога. Крепко читателя держите!
Помочь сайту
Поздравления
