Замужество Венеры. Новогодняя сказка.

     - Что ещё слепить тебе? - спросил Бог.

     - Слепи мне счастье, - попросил человек.

     Ничего не ответил Бог, и только положил человеку в ладонь оставшийся кусочек глины.

 

     Древняя притча

 

 

 

   Пролог

 

 

   Замужество…

   Какая женщина не грезит о нем. Какой непорочной девической душе не являются в розовых мечтаниях ее чернобровые латные принцы, белогривые крылатые кони, хрустальные замки с прозрачными фонтанами, чопорными, словно королевский пингвин, бессловесными лакеями и ласковой персидской кошкой голубого отлива на коленях. Ставлю жирные точки после этих вопросов, потому как для женщины это даже не риторические предположения, содержащие разрешение свое уже в себе самих и, уж тем более, не предмет досужего разбирания или жаркого диспута. Если и допустить (а допустить этого почти невозможно) наличие искреннего, подчеркиваю, искреннего феминизма, то выйдет лишь та же наша мечтательница, фантазии которой, оказались, после бесконечных лет исканий и иллюзорных надежд, бесплотным миражом, несбывшимся детским сновидением; разум которой, в конце концов, не перенес долгого пути унизительных соисканий и, взглянув на свое прошедшее, мерцающее холодным стареющим призраком в беспощадно-искреннем зеркале жизни ее, вытолкал взашей эту химеру в подсознание, откуда та вернулась в облике матриархальных догматов, лесбийских альтернатив или того, совсем уже бесполого существа, что сегодня мы зовем «бизнесвумен». Ницше называл третьим полом низкорослых женщин. Я же думаю, что женщина деловая, заместившая свое богоданное либидо командной патетикой, как раз и есть тот самый третий пол. Но это, ясное дело, патология - Фрейд, Адлер, Юнг. Остальная, сиречь, всякая женщина о замужестве именно грезит, к замужеству стремится, оно для нее и движитель, и суть мироздания. 

 

    Есть философия китайская (или монголоидная), полагающая за женщиной темное, а за мужчиной светлое начало этого мира; философия африканская (или негроидная), что не определяет слабому черному или арабскому полу иного содержания, кроме секса, репродуктивных и иных вспомогательных, если не сказать, рабских функций; существует еще философия европейская (или европеоидная), стремящаяся к строгому делению всех понятий и определений мира на четкие, сформулированные желательно на латыни, словно фармакологические рецепты, дефиниции и постулаты. Она, хотя бы, пусть и номинально (бледненько, по-фарисейски, конечно), но признает за женщиной некоторое социальное равенство. Существуют на земле и тысячи религиозных конфессий, каждая, по-своему, определивших свое «уникальное» отношение к половой диалектике мира. Но есть философия и иная, каковую исповедует большая половина всего человечества (половина не бывает большей или меньшей, но пусть простит меня математик, пускай это будет моя литературная вольность), и, пожалуй, единственно верная – это философия… женская. Тут такая мелочь, как гражданское равенство и паритетные с мужчиной права - суть понятия второстепенные. Важнейшее, превалирующее над всеми другими положениями, занимает в ней отношение к замужеству. Такие детерминирующие парадигмы, как цель, средство, смысл, не разделены, что характерно для любой иной семантической структуры, но слиты в ней воедино, в одно короткое, хлесткое, все на свете решающее слово – брак. (Слово, кстати, производное от глагола «брать». М-да…, берет-то, вроде, мужчина, но получает все женщина). То есть, повторюсь, замужество для женщины есть и цель жизни, и средство существования, и смысл бытия вообще. Аминь.

 

 

 

   Творение Господне

 

   Создатель наделил мою героиню ну, казалось бы, всем необходимым к вышеописанному богозамыслу. Тут и свои (а не крашеные) шелковистые волосы, цвета перестоялой на солнце пшеницы, и огромные, глубоко-синие (а не прозрачно-голубые) глаза, в длинных мохнатых ресницах, обаятельно хлопающих на вас, словно крылья весенней бабочки на лазоревом цветке, и, в золотистой пыльце, медовые щеки, и тонкий греческий нос над влажными гранатовыми губами. Высокие стройные ноги ее, перехватывающим дыхание вожделением влекут ваш взор от миниатюрных пальчиков и изящных лодыжек, через округлые колени, зазывные бедра, аппетитные спелые ягодицы вверх, к мягкому чувственному животику и необъятным, манящим персям. Невольно задержавшись, на мгновение, на этом чуде природы, которое, хоть и несколько спорит с общепринятыми «глянцевыми» пропорциями, но лишь украшает и так-то без меры божественный образ, буквально источая плодородие, вы, обогнув нежные излуки ключиц, поднимаетесь по мраморной лебединой шее и застенчивому подбородку вновь к алым полураскрытым губам, и… «остановись, мгновенье, ты прекрасно!». Довершив свое великолепное творение недвусмысленным и безапелляционным именем Венера, Создатель, ничтоже сумняшеся, решил, что дал девушке все, что было в его силах и… «совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал. И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал». (Бытие 2-2,3).

Надобно заметить, однако - несколько поторопился Царь небесный к отдохновению - не хватило-таки ему дня осьмого, дабы наделить женщину главным, что ни есть в судьбе ее – гарантированным замужеством. Сметливый народ русский, что народился на земле гораздо позже всех других чудесных творений господних (ну, уж точно, после пресловутых семи дней), быстро догадался, что залог безоблачной жизни или хоть сколько-нибудь приличного существования, вовсе не в совершенстве форм; понял, что «с лица-то воду не пить»; что далеко не внешность, в первую голову, важна женщине, но самодостаточное тихое семейное счастье ее. И счастье это, «если придет, то и на печи найдет, а нет - так только и ходу, что из ворот да в воду».

 

   Венера моя находилась теперь на пороге такого возраста, что уж забрезжили у горизонта индиговые горы, за которыми чернел тот день, когда давно знакомый юноша вдруг чуть запнется, обращаясь к ней по имени Венера…, да и добавит (безжалостный палач) смущенно…, Борисовна. Впрочем, ближе к обеду, когда разгладятся под глазами предательские темные круги бессонных по неуловимому замужеству ночей ее, ей еще оставалось прилично до тридцати. В двадцать пять, у замужней - вся жизнь впереди, у незамужней – жизнь кончена. Место секретарши при директоре торговой компании, по рейтингу охотниц за мужьями, стоит довольно высоко, начиная с некоторого шанса выйти за шефа или, скажем, за кого из топ-менеджеров и, заканчивая тем, что посетителей на дню и до двадцати случается и, по преимуществу, мужчины.

 

   Поначалу, пять лет назад, все складывалось, как по нотам. Планка максимально высока, цель – шеф. В том и заключается беда всех юных красавиц. Они, как следует не размявшись, не оценив сил и возможностей своих, проверив их лишь на желторотых, тестостероно-озабоченных партнерах, натягивают заветную ленточку далеко выше своего роста, ибо изнутри все видится в себе, в достоинствах своих, несколько преувеличенным, а препятствие, что предстоит взять, опять же, как в бинокль с обратной стороны. Плюс ко всему, извечная, хромоногая и однобокая, единственная ставка на постель. Как глупо ставить на полчаса в день. А остальные двадцать три с половиной? Они как же? Эх, женщина.  Аристарх Платонович, как это почти везде и водится, был старше лет на пятнадцать, любвеобилен, щедр на пространные комплименты и маленькие милые подарки и…, конечно, состоял в законном браке и был обременен потомством.

 

   Помеха ли эти последние досадные обстоятельства? Мужчина скажет – да. Но женщина… В  отличие от мужчины, она не верит в его постулат, мол де, исключение подтверждает правило; но убеждена, что единичные исторические примеры, скажем, леди Гамильтон или принцессы Дианы, мифологические Золушки Шарлья Перро и Настеньки из «Морозко», сотни современных киношных вариаций на ту же тему - и есть само правило, а все прочие (миллиардные, надо сказать) неудачи – исключение или, скорее, тоже правило, но для других. Оставим женщинам женский их счет, но Венера моя попала-таки (какая неожиданная и нелепая случайность) в число этих «других». Прошел год страстной любви (вот когда и нужно было подсекать-то), потом год-другой привычки и… она сделалась, в конце концов, просто «кабинетной» супругой без видов на подвенечное платье от Джованни Валентини и загородный дом со шпалерными розами на мавританском газоне, диким виноградом по ампирному фасаду и теплым гаражом на три машины. Комплементы его, частотою своею заметно поредели и поблекли красноречием, подарки тоже сделались нечасты, да и в цене подисхудали, а закончилось и вовсе тем, что бизнес Аристарха Платоновича подрос и он, оставив хлопотливое место директора, пересел в ленивое кресло председателя совета директоров компании, но ее, Венеру, почему-то с собою не взял. Тут-то она и припомнила, закусив до крови нижнюю губу, как жестоко отшивала поползновения и финансового директора, и директора по продажам и… «Вот ведь дура! - ревела она в ночную подушку свою. – И ведь все холостые были!».

 

   Статус «брошенной» Венеры (а именно такой эпитет приклеился теперь к ее божественному имени в конторе фирмы), он, как порочное клеймо, несправедливое и неадекватное ее нежной внешности и ранимой душе, понизил шансы девушки буквально в разы. Надо, однако, заметить, что такие удары судьбы (или собственной глупости…, нет, лучше напишем, неопытности) делают женщину гораздо покладистее характером. Взгляд ее становится мягче, улыбка уютнее, голос приветливее. Такие, правда, уже не пользуются особой популярностью у мачо-олигархов, но зато очень даже в ходу у менеджеров среднего звена с умеренным достатком и на подержанных иномарках. Венера теперь даже радовалась, что на место подлого дезертира Аристаши пришла… женщина. Возраста Тамара Исидоровна Сумская была чуть выше бальзаковского (постарше мадам Бовари), а характера такого, какой имеют завучи провинциальных школ, заведующие гинекологическими консультациями и незамужние председательницы общественных бюджетных организаций. То есть, пара замечаний длине юбки и глубине декольте, утренняя нотация за опоздание и беспорядок на столе, требование ежевечернего экспозе сарафанных сплетен по фирме, обсуждение последнего номера «Космо», ну и два-три раза в год визг на полконторы: «Уволю к чертовой матери!», который, впрочем, так же быстро затухал в коридорах административного этажа, как и разражался. Вы не верьте тем, кто говорит, что, мол, женщина-начальник – катастрофа. Это, как раз, босс-мужик – не приведи господь. Он высматривает, вынюхивает, шпионит, копит, манипулирует, сталкивает лбами, полагая о себе, что мудро руководит, хотя, на самом деле, просто банально жмется повысить вам зарплату. Власть имущая дама же… - она прозрачна, словно медуза на ладони. А и если ужалит невзначай, так не насмерть же и, что главное, тут же и забудет. Или, скажем, такое важнейшее для карьеры оружие, как лесть. Мужику нельзя в лоб. Для него нужно все продумать, взвесить, завернуть, подсунуть из-под тишка, а раскусит, так, пожалуй, и презрит. Директорше же дай комплемент открыто, зычно, в глаза, и чем грешнее против правды, тем надежнее – вот ты и прощен, вот даже и в фаворе.

 

   В общем, со своим новым шефом Венера ладила вполне. Количество ежедневных мужчин-клиентов в приемной не только не уменьшилось, но даже и увеличилось, но…, ее всегдашняя готовность ответить на ухаживание; ее открытость к приглашению на ужин и… под венец, видимо, настолько открыто читалось на ее еще очень даже милом, хоть теперь и с облачком грусти, лице, что претенденты эти, заигрывая с Венерой, помышляли (это тоже легко можно было прочесть в них) о чем угодно - от легкого флирта, до жаркой постели - но только не об алтаре. 

 

 

 

   Александр Македонский

 

- Ерочка, ветреная богиня моя, рожденная из морской пены на погибель мужского населения земли, Мадам (так все звали заглаза Тамару Исидоровну) у себя? – улыбнулся вошедший в приемную Савелий Васильевич Фогельзон, шестидесятивосьмилетний главный бухгалтер фирмы и правоверный еврей, весьма гордившийся своим, непонятно откуда взявшимся типично-русским отчеством. Именно с его, кстати, подачи, пусть и харизматичное, но довольно жесткое ее имя Венера, превратилось в домашне-одесское Ера, Ерочка.

- Доброе утро, Савелий Васильевич, - отложила свое утреннее зеркальце Ера и тоже улыбнулась, - вы хотели, наверное, спросить, в себе ли Мадам? Я бы, на вашем месте, не ходила. Сегодня понедельник, а значит…

- Понял, не дурак, - почесал гладко выбритый, измятый жизнью подбородок старый бухгалтер и вздохнул. Вздохнул больше не из-за понедельника, который действительно был у Мадам днем судным, а вот этому, «на вашем месте». Давно уж помышлял он уйти на покой с этого самого «места», но, всякий раз, когда уж почти решался, выяснялось, что очередному его внуку, внучке или внучатой племяннице, срочно требовались средства на оплату оксфордского обучения, средиземноморского круиза или свадьбы в усадьбе графа Шереметьева и он оставался. – Понедельник…. Поеду-ка я в налоговую, что ли? 

- Мудрое решение, Савелий Васильевич, - сочувственно взглянула секретарша на несчастного старичка-финансиста и продолжала свой макияж.

 

- Ера, зайди ко мне, - прохрипел не прочистивший с утра глотку интерком.

Ера встала, оправила юбку, взяла блокнот и прошла в кабинет Мадам. Тамара Исидоровна (привилегия руководителя) зеркальце свое не отложила и продолжала корчить гримасы, сжимая и разжимая губы, распределяя помаду ровным слоем, и хлопая тяжелыми, несколько перекрашенными (беда всех стареющих женщин) ресницами.

- Доброе утро, Ера, садись, - бросила она небрежно и даже как-то панибратски.

Ера изумленно выгнула брови. За год, больше уже, что она служила новому боссу, не было ни одного из понедельников, что обошелся бы без доброй порции попреков, наставлений или даже криков и угроз. И, уж конечно, ни разу не было этого вот «доброе утро» да еще и Ера, а не Венера (а порой даже и Борисовна). Ера послушно села на стул перед директорским столом, перекинула ногу за ногу, положила на колено блокнот и взяла ручку наизготовку. Мадам щелкнула крышкой пудреницы, отложила ее и… уставилась на Ерины ноги в ажурного плетения, с рисунком крупного растительного узора, чулках с широкой резинкой, которая всегда скромно-пикантно выглядывала у нее из под обтягивающей короткой юбки, когда та садилась таким образом, как вот сейчас. Иногда, она надевала и пояс, если знала, что встреча вполне может закончиться в постели, но колгот вовсе никогда не носила.

- Ты что, в чулках? – искренне удивилась Тамара Исидоровна, словно данный факт был чем-то из ряда вон.

Ера быстро положила блокнот на стол и подтянула юбку на бедра, чтобы скрыть резинки. Однако, тревоги она не почувствовала. В вопросе звучал не укор – больше, любопытство.

- Чулки, Тамара Исидоровна, я не люблю колгот. Если только юбка совсем уж короткая, под брюки еще, ну и в сильный мороз, - затараторила Ера, поняв, что сегодня может обойдется и без нагоняев. – Удобнее, да и тело дышит.

- А, пояс или?.. – резко встала Мадам из-за стола, подошла к Ере и бесцеремонно потянула подол ее юбки вверх, чтобы удостовериться в способе крепления.

- Силикон, Тамара Исидоровна, - не смутилась Ера и даже помогла заголить свои бедра, чтобы директору было удобнее рассмотреть.

- Я раз надела на какой-то раут, да вся извелась, все бегала в дамскую, проверяла. С поясом-то понадежнее будет?

- Не обязательно, - возразила совершенно успокоившаяся Ера. – И пояс может отстегнуться. К нему и не любое платье наденешь, хотя, конечно же, с поясом сексуальнее, если дело дошло до известной мизансцены. В резинке лишь три правила: не покупать «левых» дешевых чулок, не использовать кремы и лосьоны – для силикона это смерь - сползет, в смысле, ну и третье – надевая, не позволяйте резинке обтягивать ногу до того момента, пока она не окажется на нужном месте.

- Да, черт возьми, - вернулась Тамара Исидоровна в свое кресло. – Я отдаю себе отчет в своем возрасте, никогда не считала себя несовременной, но вот на такие чулки как-то… Как думаешь, Ера, мне не поздно…, в смысле…, не будет это воспринято…, э-э…, что я кошу под молодую? Я считаю, что женщина должна быть адекватна возрасту, превращая его недостатки в преимущества.

- Я считаю, - патетично заговорила Ера, - что женщина должна, нет, обязана быть красивой и не гнушаться ничем, что могло бы эту красоту подчеркнуть. У вас великолепная фигура, у вас нет возрастных наростов, где не надо. Колготки, они, конечно, придают форму, если есть лишний жирок, но вам-то чего бояться? – льстила напропалую секретарша. - К тому же, процесс снимания колгот совсем не сексуален. Другое дело, когда…

Тут Ера осеклась, испугавшись, что зашла слишком далеко, но, посмотрев на Мадам, успокоилась. Та сидела откинувшись на спинку своего кресла и мечтательно смотрела в потолок. Она явно сейчас сексуально снимала с себя перед кем-то чулки.

 

   Тамара действительно была недурна собой. Черные пышные, слегка мелированные волосы, большие карие и масленые, даже чуть миндальные, как из индийских фильмов, глаза, тонкий нос и полные губы. Жесткие складки у переносицы и в уголках губ выдавали в ней женщину властную, но умную. Черные, в основном брючные, костюмы, которые носила она, цветом своим ее вовсе не старили. Черный цвет старит женщину лишь в том случае, если он ей итак не идет. Но Тамаре шел. Возраст ее выдавали лишь бледные кольца морщин на тонкой шее, с чем она боролась блузками с воротниками стоечкой, и руки. М-да…, руки не спрячешь. Руки одинокой женщины (замужем она не побыла и года), вынужденной, до наступления времен достатка, все делать самой, становятся сухими и костлявыми, что называется, видавшими лучшие времена. Перстней и браслетов она предусмотрительно не носила, дабы не привлекать лишнего внимания к этим предательским рукам. Голос у нее был и высокий и жесткий, командный голос женоподобного младшего сержанта. В общем, стареющая амазонка. Поэтому, когда Ера услышала с противоположной стороны стола милый девичий щебет, даже воркование, то даже испугалась.

 

- Представляешь, - очнулась Тамара от мечтаний со сниманием чулок и, возможно, еще чего другого, - высокий сорокапятилетний седеющий брюнет с серыми глазами, стройный, как кипарис, голос, как у Баталова, а руки мягкие и теплые, словно у доброго старичка-гинеколога. Собственно, доктором он и оказался, только не медицины, а что-то там по физике. Вот и визитка у него. Академия наук, - нежно положила она белую картонку перед собой на стол, словно это было обручальное кольцо.

- У вас уже и до рук дошло? – загорелась глазами Ера. Она, позабыв про субординацию, вмиг превратилась в закадычную подружку, пихнула в сторону блокнот, придвинулась к столу, оперлась на него локтями и приготовилась слушать.

- Да нет, ну что ты, - даже, показалось, порозовела целомудренной зарею Тамара. – Просто когда он приглашал меня поужинать, на сегодня, кстати, то взял за руку. Взял, и по мне словно тысяча вольт пробежало. Пробежало и засело где-то внизу живота и еще под левой грудью. Я, с юности, ничего подобного…, уж позабыла, какое это сладкое чувство.

С этими словами она прижала руки к сердцу, закрыла глаза, и ладони ее медленно поползли вниз, на плоский ее живот, ниже, ниже…

- Ты знаешь, - вдруг словно тень набежала на ее помолодевшее было чело. Она открыла глаза и заговорила быстро и как-то даже надломленно. - Я всегда считала себя умной, расчетливой, знающей все наперед, а допустила самую банальную глупость, которую только может совершить женщина. Я была молода, полна устремлений и амбиций, все думала – сначала карьера - потом личная жизнь. Вышла замуж за богатого идиота, для карьеры. Рожать? Да я была так занята, что спираль-то некогда было вынуть. Развелась, чтобы больше не мешал карьере. Аспирантура, степень по экономике. Одна, другая, третья должность…, без устали, без передышки и, представь себе, была счастлива… Думала, что счастлива. А вот теперь оглянулась… Ну все вроде у меня есть. Все! Нет только самого главного – тихого семейного счастья. Деньги? Да, они теперь есть у меня и даже в избытке, но на что мне их тратить? На то, чтобы при помощи всевозможных диет, процедур и прочих недешевых ухищрений, типа пластческих, скрывать свой возраст? Есть у меня и власть, но куда мне употребить ее? Только на то, чтобы не замечать одиночества? Глупо! Как глупо сжигать богом данную молодость, чтобы в старости покупать ее суррогат, ее бледную тень. Покупать лицемерные комплементы и неискренние, через не хочу и только под вино, постели. Пугаться яркого света, чтобы не выдал неумолимых морщин, дряблой кожи, костлявых плеч… Господи! Ера, ты хоть не повтори меня. Обрети семью, пока молода. Реши неразрешимый антагонизм. Пока делаешь карьеру, семьи не создать, пока создаешь семью, рожаешь и воспитываешь детей, время для карьеры упущено. Мы всегда ошибаемся в приоритетах, считая второстепенное главным, а главное ничтожным. Правы мужчины… Мы безнадежно, дремуче глупы…  Мы…

 

   Тут Тамара вдруг закрыла лицо руками и… тихо заплакала. Ера озабоченно встала, обогнула огромный, неженских размеров директорский стол, оставшийся здесь в наследство от Аристаши (ах, сколько страстных минут, часов провела на нем Венера) и, подойдя к новоиспеченной, не понятно почему столь интимно открывшейся ей, подруге, нежно, по-дочернему погладила ее по голове, от чего та только заплакала громче.

- Ну, Тамара, - как-то само получилось, опустила она отчество, - успокойся. Все же в божьих руках. Ты (обращение «ты» вылетело тоже спонтанно) сделала карьеру, еще молода, и вот, словно в награду тебе за терпение и труд, профессор физики в сияющих доспехах, - она взяла со стола визитку и прочла, - Македонский Александр Филиппович.

Ера наморщила лобик, будто что-то припоминая и, похоже, вспомнив, весело и вроде совсем не к месту рассмеялась. Тамара резко перестала плакать, отняла руки от лица и недоуменно посмотрела на Еру покрасневшими от слез глазами. Потом она догадалась, почему та смеется и тоже серебристо-весело залилась. Ах, как просты эти сложные для неповоротливых мужчин переходы у женщин и еще у детей.

- Я, когда он только мне представился, тоже рассмеялась, но он даже не обиделся. Сказал, что уже давно привык к такой реакции. Что Филиппом его отца назвали из-за фамилии, ну а его Александром - из-за отчества.

- И где теперь водятся великие императоры? – никак не могла унять смех Ера. Она  уже сидела на директорском столе и обмахивала лицо профессорской визиткой, дабы просушить нежданно выступившие слезы.

- Места нужно знать, подруга, - не заметила и Тамара такого молниеносного сближения. – В субботу был у них симпозиум, в политехническом. У нас с их институтом кой-какие завязки. Так, мелочь, поставка оргтехники. Он, как он сам потом сказал, оказался там случайно, директор что ли его приболел. Вот я ему и начала впаривать, мол у нас цены, гарантии, ну и прочую сбытовую ахинею, а он, гляжу, не слушает и все смотрит на меня, как завороженный. Я, дура набитая, чертова бизнесменша, в первую голову думаю: «Вот и здорово, пока ты пялиться будешь, я тебе все наше залежалое старье и солью». Он слушал, слушал, а потом и говорит, будто до того и не общались мы с ним уже минут двадцать: «Позвольте, - говорит, - представиться, я Александр Филиппович Македонский». Ну тут я и покатилась, ровно, как ты сейчас.

- А что? Тамара Исидоровна Македонская, нет, лучше, Тамара Македонская, к черту отчества, оно позвучнее будет, чем Сумская, - лукаво улыбнулась Ера.

- Ой, сплюнь, Ерочка, - Тамара сама и сплюнула, и постучала по столу, и (показалось ей недостаточно языческих ритуалов) перекрестилась. Знай она еще чего-нибудь там масонское, буддийское, вудуистское…, лишь бы встать под венец нет, не с любым, но только с ним, Александром Македонским.

Да… Женщина поклонится всякому, даже и рогатому божеству, сама создаст любую, если не окажется под рукой подходящей, религию, пройдет хоть какую, пускай и смертельно-опасную инициацию, лишь бы…, лишь бы…, лишь бы…

 

 

 

   Прекрасная Елена

 

   Тамара была, возрастом своим, почти ровесницей Ериной матери. Матери, с которой та не зналась уже с восемнадцати лет. История их отношений, их странного конфликта не то, чтобы оригинальна. В повседневной жизни и в высокой литературе подобных примеров, не на каждом шагу, но немало. Нам же с вами она интересна потому лишь, что оказала известное влияние на развитие истории нашей.

Итак, Ерину мать звали Еленой. Еще девочкой, она росла очень талантливой, красивенькой, взбалмошной и авантюрной и, подойдя к порогу своих восемнадцати, довела эти свои качества (или само все случилось) до пугающего даже совершенства. Во-первых, она превратилась в умопомрачительную красавицу. Характером же… Давно известно - если женщина дурна наружностью, то она некрасива и изнутри. Что уж говорить о женщинах красивых. До непривлекательных мужчин же... «Красив, как Парис». Это расхожее мненьеце, этот, так сказать, афоризм, пожалуй, не более чем выдумка, миф. Парис вовсе и не был красавцем. Такой незаслуженный эпитет прилепился к нему исключительно благодаря Прекрасной Елене, которая, полагаю, влюбилась в него вовсе не из-за его выдуманной красоты и не как приз на споре трех богинь, а вопреки и назло своему супругу, грубому и пошлому Менелаю. Природа, строго говоря, стремится вовсе не к абсолюту, понимаемому нами, как, не видящему горизонтов, бесконечному самоулучшению - она стремится к равновесию (которое, возможно, и есть истинное и единственное совершенство). Поэтому-то, идеальные пары (если мы говорим о людях) – именно такие, где один высок - дрогой приземист, один толст - другой тонок, один беспечен - другой расчетлив, ну и далее по гегелевской диалектике. Посему, полагаясь на свидетельство Гомера и, позже, мнение Гете-Фауста о неземной красоте Елены, следует заключить, что Парис был если не безобразен, то, как минимум, имел внешность весьма заурядную.

 

   И, вообще, что такое есть «красота»? Мы говорим «красивый», мы говорим «умный», мы говорим «талантливый», мы говорим… Мы много чего говорим. Все это семантика, как я уже сказал – мненьица. «Онегин был по мненью многих (судей решительных и строгих)…», вот, пожалуй, и ключ – мненье многих судей.  Сумма суждений дает нам понятие об уме, таланте, красоте и любых иных качествах того или иного подследственного. А что есть мнение многих, как не мнение стада, толпы, плебса, всех и никого? В стаде растворяется, нивелируется, вульгаризируется всякая отдельность, уникальность богоданной человечьей души. Все прекрасное на земле создано индивидуальностями и, напротив, все гадости сотворены толпой. Даже если разрушения наносятся самой землей (имея ввиду всякие там катаклизмы), то порой кажется, что она, земля наша, просто накапливает, впитывает в себя ядовитые соки и гнусные испражнения низменной толпы, а, переполнившись и потеряв терпение, выплескивает все это на ее же голову, не щадя по пути и творения единичных гениев, равно как и их самих. Примеры недалеко. Так погибли «голубые» города Содом и Гоморра; тогдашний бордель Европы, Помпеи; портовый рассадник платы Старого света за открытие Америки - сифилиса, Лиссабон...

 

   Никто не знает, за что же она его полюбила. Из жалости? – вряд ли - не очень-то она была сентиментальна; за особенный какой-то внутренний мир? – не похоже, чтобы он у него хоть какой-то был; может за умопомрачительный секс?.. Чужая душа, вообще, потемки, ну а уж душа женщины – мгла кромешная; как заметил классик: «Опасно, весьма опасно заглядывать поглубже в дамские сердца». Причем, мгла эта касается и ее самой и даже в первую голову. Спроси женщину о сокровенных ее чувствах и она до мелких подробностей их тебе нарисует да раскрасит, да плечиком, да гримаской, да слезинкой иль хохотком и... все будет неправдой. Не потому, что врет, но потому, что в темноте легче фантазируется. Был бы материал. Это даже если только что, вчера, ну а уж если из прошлого – Гете со своим Вертером… отдыхают.

 

   Такой именно Елена и была. Она выдумала себе окружающий ее мир и в нем жила. Жила по законам, ею же придуманным, жила эстетикой напридуманной ею же, наслаждаясь даже безобразным, лишь определив себе, что оно прекрасно или изничтожая, испепеляя взглядом и словом прекрасное, вбив себе в голову, что оно безобразно. Но никто не решался ей перечить. Не смел. Юноши поклонялись ее красоте и уму; девушки..., м-да..., девушки завидовали, злились, ненавидели, но... тоже подчинялись и заискивали, ибо те, кто пытался противостоять, уж и не понятно как - просто оказывались на обочине, за пределами круга, очерченного ею, вступить в который было честью, а не попасть - бесчестием. Прекрасная Елена – так ее и звали. Он же..., Борис (будущий отец Венеры), был тем, что уничижительно именуется в обиходе «ванек», еще, «валенок», «тюфяк» (остановимся на дозволительном к печати). Да мало ли эпитетов хранит народный, скорый на вербальный приговор, русский язык. Но она заставила всех называть (потому, что сама так назвала) и, главное, считать его Парисом. Юноши завидовали, злились, ненавидели, но... вынуждены были терпеть его в приятелях, хотя бы в угоду королеве. Девушки искали его внимания, но не потому, что нуждались в нем или искренне желали соития. Досадить королеве, заставить страдать, ревновать, повергнуть ее в подножный прах – вот цель и причина, вот альфа и омега женской логики. Женщина, вопреки расхожему мифу о ее врожденном милосердии, жалости не знает; растоптав соперницу даже не оглянется, даже не даст себе труда и времени злорадно насладиться или снисходительно посочувствовать. Вперед, вперед, непонятно куда и зачем – вперед, к абсолютной власти, безраздельному господству, всепоглощающему почитанию. Достигает, оглядывается на бурелом разрушений за своей спиной и... несчастливая, как и вначале пути, уходит в небытие.

 

   Эта странная игра «в Гомера» могла бы так и остаться безобидной студенческой шуткой, если бы… Если бы на четвертом курсе, снегом на голову, Елена и Парис не объявили о помолвке. О, сколько юношеских сердец было разбито в тот день, сколько презрительных усмешек перекосило милые мордочки ее недоброжелательниц, сиречь, всех девушек курса (да и института). «Красавица и чудовище», «Эсмеральда и Квазимодо», «любовь слепа, полюбишь и…» и так далее. Иных мнений не было. Но для азартной красавицы эпатировать, означало эпатировать. Малой и скучной показалась ей обычная гражданская связь. В Техасском холдеме, в котором Елена слыла игроком и рисковым и тайтовым и являлась действительным членом самых элитных покерных клубов, подобное безумие называется «All-in» с карманной «пустой рукой». Так подумали бы многие, полагая, что подобное решение равносильно пожизненному приговору для одной (равно, как и королевскому призу для другого). Подумали бы многие…, но не Елена. Она относилась к жизни, как к покерному столу, за которым день за днем сменяются десятки, сотни игроков, она же всегда имеет самый длинный стек и самую сильную руку на префлопе.

Завоевав Париса-Бориса, она почти сразу же про него и позабыла, как забывал, наверное, прилежный ученик Аристотеля название очередной, разрушенной им страны, уничтоженного им народа. Растил Венеру (она и дочку-то назвала в честь той богини, что победила в истории  с «яблоком раздора») рабски влюбленный в ее мать отец. Не получая от своей Елены ни толики тепла, он буквально выплеснул всю свою невысказанную, точнее, невостребованную любовь на свою дочь. Шло время, девочка подрастала, становилась красотою своей похлеще еще даже матери, а вот характер (до поры) имела отцовский – нежный, незлобивый да покладистый.

Росла и выросла до первой нежной своей любви, полулегальных дискотек, целомудренных прикосновений и неумелых поцелуев. Елена мало смотрела в сторону Венеры, но однажды, на официальной части выпускного вечера дочери, она вдруг осознала, что вовсе не она теперь первая красавица на земле. Она не смотрела на сцену, где происходили всевозможные макаренковы священнодейства, она оглядывала зал, где вся мужская часть, от отцов до их сыновей, буквально пожирала глазами ее дочь и тут взорвалось в ней что-то очень не материнское, но весьма, однако, женское. Не по жизнеспособности, но по накалу своему, ревность - чувство куда как более мощное, нежели любовь. Это межполовая ревность. А что до ревнования одной женщиной красоты другой, тут и никаких красок не найти, чтоб описать подобную страсть.

 

   Так или иначе, лучший способ победить врага (а именно так теперь и смотрела Елена на Венеру) – стать его другом. Мать и дочь, как-то неожиданно сошлись. Это было несложно. Елена была если не богата, то весьма обеспечена своей покерной фортуной. Она стала тратить безумные деньги на наряды и милые, но дорогие безделушки для своей соперницы. Девочке нужно было бы думать о поступлении в институт (о чем неустанно твердил Парис-отец), но что его слова против украшений и платья и, что совсем уж главнее всего на земле, любви к высокому и стройному, хоть и совершенно тупому, (нету у любви ни зрения, ни рассудка) голубоглазому блондину, что служил охранником в их школе. Подруги же (а девушка и женщина сблизились настолько, что стали именно подругами), поверяли теперь друг дружке сокровенные свои тайны, содержания, впрочем, заметно разного. Венера рассказывала матери о своей неземной любви и рождаемых ею фантазиях, весьма, впрочем, приземленного и пикантного свойства, Елена же, делилась с дочерью своей, если так можно назвать, жизненной философией. Она была до гениальности проста. «Мужчине господь даровал для существования уйму средств, - наставляла она. - У него есть много, чего на продажу. Он может продать свою физическую силу (если силен, конечно) на поприще военном или спортивном, он может реализовать свои мозги (если таковые имеются) в сфере коммерческой или научной, свой талант (буде и им одарен), посвятив его всевозможным искусствам и, наконец, свою красоту, которая (в отличие от красоты женской) с годами, как хорошее вино, становится только изысканнее. Женщине же отпущена лишь только ее красота, которая, как известно, измеряется длиной ее весьма короткой молодости. С возрастом, как это ни банально звучит, женщина лишь стареет, а старея, лишается единственного своего джокера. Козырь этот нужно хранить и лелеять, взгляни на меня. Нужно уметь не швырять им в первый попавшийся торг, а ждать нужной комбинации и, что очень важно, чтобы у твоего оппонента, которого ты собралась «раздеть», пришла бы тоже сильная комбинация и тогда на всякий твой рейз он будет отвечать ререйзом. И вот когда его стек обнулится, ты и выкладываешь против его тузового Каре свой Флеш-рояль с твоим джокером вместо его пикового туза». Венера, плохо понимая покерный сленг, тем не менее, суть улавливала. Для такой науки не нужно пяти лет обучения – нужны всего два дара – от бога красоту и от сатаны целеустремленность. 

 

   Но пока ученица обучалась, учительница применяла свою мудрость на практике. Подруги стали вместе ходить на дискотеки. Мероприятия эти имеют много преимуществ для выше означенных женских задач. Танец, сам по себе, имеет природу эротическую, плюс ритмичная музыка, как шаманов бубен, погружает человека в экстатическое состояние, если недостаточно - тут и разрешенные напитки, и запрещенные анфетамины и, что неоценимо важно для женщины в возрасте, весьма приглушенный свет. Так или иначе, не прошло и месяца, как Венерин Стасик (вот ведь имя-то) оказался в постели с матерью своей возлюбленной. Для внутреннего удовлетворения, для подтверждения собственного достоинства, силы своей неувядающей красоты, Елене не было достаточно простой тайной связи, почему она и не очень-то старалась скрывать свои отношения с этим красавцем-недоумком? Она поняла, что Стасик ни в коем случае не пара ее дочери, что такой мезальянс может повредить и ее, Прекрасной Елены, репутации. Все она учла, не взяла во внимание только такую мелочь, как глубокие слепые чувства ее юной Джульетты.

 

   Случилось это в некий «черный» понедельник, когда Парис должен был быть на работе, он работал персональным водителем при каком-то турке, а Венера, по настоянию отца, вроде бы поехала на какой-то день открытых дверей в какой-то институт. Но звезды сегодня выстроились военной шеренгой на это странное семейство. Турок, что случилось впервые, почему-то отпустил шофера, а подружка, с которой должна была ехать Венера, приболела, и девушка (с радостью, надо признать), отказавшись от поездки, возвращалась теперь домой. С отцом она столкнулась у дверей подъезда. В квартиру они вошли вместе и…

Не с руки мне описывать подобную сцену. Дело даже не в том, что может не хватить допущенного приличиями запаса глаголов, прилагательных, наречий и междометий к описанию диалогов, монологов и немых сцен сей драмы. И не в двух- трех- четырех-смысленности ситуации. Просто рассказ, по моему разумению, какого бы дарования ни был рассказчик, это все таки искусство, а предмет искусства должен быть если не красивым, то хотя бы не вызывать в зрителе, слушателе, читателе эмоций отрицательных, не говоря уже об омерзении. Тем более, что и далеко мы уже ушли в сторону от нашего главного сюжета.

 

   Так или иначе, с того дня Парис и Елена разошлись, Венера навсегда вычеркнула Елену из своей жизни, ну а сама Елена дала Статсику пропорционального его достоинствам пинка. Рассказывают, что с той поры ей фатально начало не везти в покер, а так как больше ничего, кроме игры, она в жизни не умела, то на сбережения, которых, впрочем, веря в вечность своих везений и чар, не скопила в достатке, начала попивать, чем добила остатки, как оказалось, вполне земной неземной своей красоты, и где она теперь? Бог ведает…

 

 

 

   Кувшин воды

 

   Вернемся же, однако, обратно к нашим, по своему, привлекательным, может кому даже и полюбившимся (хотя бы за схожесть с собою), героиням. Как я уже говорил выше (вначале предыдущей главы), Тамара была возрастом своим почти ровесница Елены. Прошло уже семь лет Венериного сиротства. Отец, после скандального инцидента, уехал к себе на родину, в Тверь, где и спился от горя, ибо любил свою жену настолько, что разорвав с нею, уже не мог видеть ничего, связанного со своей полубогиней, включив в чертов список и родную дочь. Отношения с матерью…, не станем повторяться. Это неправильно - не иметь отца, но уж совсем ни в какие ворота - оставаться без матери, да еще как раз в таком возрасте, когда, как воздух, нужен материнский, пусть и циничный совет.

 

   А что моя Тамара? Тамара соврала, когда сказала, что бросила мужа, чтобы не мешал карьере. И про спираль тоже выдумала. Все случилось несколько не так. Девушка забеременела почти сразу после свадьбы. Беременность протекала сложно, с токсикозами, прыжками давления, ну и, вообще, пахать надо, а тут эти щенячьи темы… В общем, новорожденная малышка прожила еще пару часов и… Кто расскажет мне чувства женщины, когда она родила… мертвеца? Что именно происходит в душе той, что так лелеяла, так вожделела, так натужно терпела? Мне жаль, что мне незримо такое чувство. Или… Я должен радоваться, что не случается подобное с мужчинами? С нами случается и более… Но это наше…, с нами… Это не девичье дело. Но вот дело девичье… - поклониться гробику, что в подмышку, да и разродиться вновь Божьим чудом. Не нам. Не нам судить, зачем все это… Уверен, у Бога есть план…. Но какой? Что это за, ядрена шишка, план?

 

   Бог (да простит меня елеепоклонный люд) - каналья та еще. Представьте, пусть есть у вас друг. Закадычный, в огонь и в воду, друг… И вот… Этот самый друг, как говорит, ради дружбы святой вашей, убивает вашу дочку. И, когда ты утер глаза от гнева и от слез, вещает – «Возрадуйся, ибо неисповедимы пути Господни». Возрадуйся… Смерти то?.. Может он прав? Может начертано было той девочке в нежном еще возрасте подсесть на дискотечные таблетки, чертов героин? И увидев такое ее будущее, решил Он проблему в два часа? Беда в том, что мы никогда не узнаем, что «бы-ло-бы». Господь учит нас, что все в мире сообразно. Вы слышали?! Смерть малышки сообразна! Это, мать вашу, не бог (вот и стану его писать теперь с маленькой буквы), это свинья, каких свет не видел. Даже милое животное, чьим именем обзываю создателя, жалко. Оно-то и то в сто раз лучше, чем этот чертов бог.

 

   Мать и дочь. Это все, что приходит мне на ум. Тамара и Венера вдруг как-то сделались семьею. Мать нашла давно умершую свою дочь, а дочь сгинувшую во мгле прошлого мать. Тамара по-прежнему оставалась со своей секретаршей строга, но строга уже по-матерински, внимательно и заботливо. Ера по-прежнему злилась на свою начальницу, но злилась уже по-дочернему, капризно и с претензиями вслух.

 

 

   Закатное солнце оранжевым тысячесвечным софитом било параллельно земле прямо в окна Ериной секретарской, превращая в живое оперение жар-птицы причудливый декабрьский узор на огромных витражных стеклах. Глядя на солнце, мы не улавливаем его движения, но если смотришь на освещаемые им арабески, на то, как фантастически меняются они, словно живые, с каждым мгновением, то будто начинаешь видеть, предметно ощущать бег времени. Ера сидела за своим длинным столом-ресепшеном, подперев кулачками белокурую головку и задумчиво смотрела на волшебное стекло. Лицо ее лишь казалось задумчивым и грустным, но девушка ни о чем не грустила и, уж точно, ни о чем не думала. Она просто смотрела. Очень даже часто за ученой задумчивостью кроется пустота, иногда и просто бездна невежества. Но созерцание… Созерцание, оно до разума, а, значит, и выше рассудка. Вначале является только образ, он рождает ощущения и лишь потом приходит бесчувственный оценщик с выцветшими холодными глазами в роговых очках, в черных нарукавниках, с перепачканными чернилами пальцами, «гриб», как назвал его Маленький принц. Не дам, не могу дать вам лучшего определения разума.

 

   Вечер пятницы. Почти четыре. Еще два часа до конца работы и рабочей недели. Приемная пуста и даже пустынна. Тамара где-то в отъезде. В коридорах тишина. Ера тяжко вздохнула, будто от горестных мыслей, по-жеребячьи встряхнула пшеничной своей гривой, словно сбрасывая их непомерный груз с усталых плеч и встала, решив, пока не забыла, полить цветы на выходные. Вода отстаивалась от московской хлорки в десятилитровых баллонах у ее ног. Ера налила в кувшин, вышла из-за стола, придвинула стул к шкафу, сбросила туфли и, взобравшись на него, потянулась к разлапистому кротону. Толи стул пришелся к полу как-то неказисто, толи воды в кувшине было недостаточно, что Ере пришлось, встав на цыпочки, слишком задирать его донышко, да только она пошатнулась, и вся вода, что была в нем, обрушилась на девушку прохладной волной. Кувшин полетел вниз и, достигнув пола, и больно ударившись «попой» о жесткий офисный ковер, раскололся надвое, словно кокосовый орех.

 

-Ах, черт! во, черт! – в сердцах вскрикнула Ера и спрыгнула со стула.

На ней была шелковая белая блузка и бежевая короткая юбка. От такого «душа» блузка стала прозрачной, обнаружив под собой модельное, весьма сексуальное белье, а юбка обозначила воду темным пятном в пикантном месте.

- Ах ты, черт! черт! черт! – повторяла Ера, похоже, совсем не зная иных ругательств. Она вырвала полы блузки из-под юбки, поспешно расстегнула ее, сбросила на спинку стула и, смешно переступая босыми (в ажурных чулках) ногами начала снимать юбку, совсем позабыв, что она в приемной и рабочий день еще не закончен.

- У вас потоп? Кораблекрушение? – вдруг услышала она мягкий низкий баритон. – Сочувствую, капитан Флинт. 

 

   Ера коротко взвизгнула от неожиданности и устремила взгляд на входную дверь. Та была раскрыта настежь, а в проеме ее стоял и весело улыбался… Александр Филиппович Македонский. Это был высокий, стройный мужчина с копной когда-то черных, а теперь совсем почти седых волос, черная с яркой проседью эспаньолка, на удивление негреческий, может чуть крупнее, чем следовало бы такому утонченному, аскетичному лицу, нос и живые, веселые, теплые серые глаза. Еще был, последней коллекции Бремера (это, со всей очевидностью, была рука Тамары), кремовый костюм, который мужчина явно не умел носить и нежный букетик розовых, показалось, фиалок. Нет это был горшочек с фиалками. Пальто было перекинуто через руку. Все это Ера, как ни была напугана, увидела в одно мгновение. В то же мгновение успела влезть еще и нотка зависти: «Вот ведь, повезло как генеральше-то!». То есть и созерцание, и анализ, и оценка и даже зависть – все втиснулось в такие рамки времени, коим нет даже на свете измерительного прибора, так они были малы. Дальше мысль потекла помедленнее. Ера вдруг осознала, что стоит босиком, в одном бюстгальтере и стрингах, с полуспущенной юбкой и всклоченными мокрыми волосами перед незнакомым мужчиной, красивее, обаятельнее которого она не видела во всю свою жизнь. Как ни нелеп, ни комичен был теперь ее вид, но, она выглядела такой непосредственной, такой растерянной и… такой прекрасной. Лицо ее залило багрянцем девичьего стыда так, что показалось, будто само закатное солнце заглянуло в приемную, чтобы увидеть рождение Венеры, рождение любви. Это у Боттичелли богиня такая вся идеальная, с взором познавшей любовь женщины, а, на самом деле, уверен, она родилась именно такой - испуганной, беззащитной, нежной. Ера настолько потерялась, что совершенно онемела и даже забыла прикрыться хотя бы блузкой. Но удивительнее было другое. Мужчина, по рассказам Тамары, да и по виду, совершенно интеллигентный, не отвернулся, не сконфузился. Он тоже онемел. Обаятельная улыбка его превратилась в полураскрытое окно поезда, черные брови поднялись к корням волос, глаза, став круглыми, потемнели и больше не смеялись. Полуобнаженная, застигнутая врасплох лесная нимфа, это вам не картинные предпостельные раздевания в продуманных движениях замедленной съемки, не стриптиз в заученных эротичных ракурсах и подсветках – это сам Господь Бог. Ни грамма лжи – только то, что есть. И если вы стали свидетелем не придуманной, не рафинированной красоты, если то, что вы увидели, поразило вас, то возблагодарите Господа или прокляните Его, ибо вы, вы  - не она…, попались. 

 

   Обоих из оцепенения вывел грохот фиалкового горшка, что полетел из онемелых рук неуклюжего незваного Командора вслед за своим стеклянным собратом на пол, раскололся так же надвое и рассыпался по серому ковру шариками черной земли, кляксами бледно-зеленой листвы и угольями брусничного цвета лепестков. Сцена ожила. Опунцовел и отвернулся-таки, Александр Филиппович. Ера, подпрыгнув, подтянула и застегнула юбку, схватила блузку, кинулась, зачем-то, спасать фиалки, потом одумалась и опрометью бросилась в кабинет Тамары, снова выскочила из двери, схватила туфли и скрылась, наконец, теперь уже на полчаса. В кабинете Тамары была ванная комната, а там, само собой, фен. Девушка высушила одежду и волосы, освежила макияж, причесалась, надела туфли, затем вдруг сняла, воспользовалась биде (на всякий случай?), снова надела туфли и взглянула на себя в зеркало. Улыбка ее внимательному индифферентному наблюдателю сказала бы о многом. Да. Женский стыд быстро проходит. Обыкновенно, сначала его вытесняет стандартная формула: «Сам дурак», а потом… Потом стыд этот каким-то образом мутирует в чувство женского достоинства, в лучшем случае, в худшем же - в хамство и спесь, в то, что у Даля называется «хабалка». 

 

   М-да. Стыда не осталось вовсе. В глазах у моей Венеры стоял теперь образ великолепного доктора физико-математических наук, Александра Филипповича Македонского, обаятельного сероглазого красавца, лет сорока пяти, непьющего и неженатого. Факт, что это был мужчина ее начальницы, маячил, конечно, надоедливым облачком над ее лазоревым горизонтом, но теперь больше даже не мешал, а, скорее, задорил. Память ли матери, о мести которой она ночами так часто помышляла, просто ли надоевшее состояние вечной секретарши - «принеси кофе», «почему холодный», «уволю к чертям»… Так или иначе, голова Еры была холодна и чиста, как голова Наполеона перед Аустерлицем в 1805 году, осталось только накинуть поверх палантин скромной сдержанности и никак не проходящего стыда. Она его накинула и приоткрыла дверь из кабинета в приемную.

 

   Другие совсем чувства обуревали моего физика. Стоя на коленях, прибирая с пола и выбрасывая цветы, предназначавшиеся его возлюбленной, в мусорную корзину, Александр Филиппович поддавался смятению все более и более. Он вспоминал, как глупо шутил над бедным, несчастным созданием, как сладострастно (ему теперь так казалось) пялился на него, словно шимпанзе на банан. Да. Именно грязной, похотливой обезьяной-самцом казался теперь он сам себе. Через полчаса самоедство его достигло такой вершины, что он даже раз малодушно помыслил смыться отсюда поскорее, но аристократическое воспитание и глубокое чувство вины не позволили ему этого сделать. Когда, закончив приборку, Александр Филиппович, наконец, приблизительно успокоился, он вдруг посмотрел в корзину с растерзанными цветами-подарком, на две равновеликие половинки Ериного кувшина поверх них, вспомнил о цели, вообще, своего визита, Тамару, и ему и вовсе чуть не сделалось дурно, гадко от себя самого. В общем, к моменту выхода Еры из кабинета, один был совершенно раздавлен, другая…, разве что не имела крыльев за спиной и трезубца в руке.

 

 

 

   Кошмары

 

   Будто опоздавшая на урок школьница, виновато протискивающаяся из коридора в класс, проскользнула Ера из кабинета в приемную и встала, теребя в руках платочек и опустив глаза долу. Увидев ее, Александр Филиппович, будто ужаленный змеей, вскочил с дивана, на котором упоенно занимался самоистязанием, вытянулся струной и тоже опустил глаза. Казалось, они нашли на полу одну общую точку и теперь с любопытством разглядывали ее. Первой прервала неловкое молчание Ера:

 

- Вы, надо полагать, к Тамаре Исидоровне? – тихо произнесла она, проходя за свой стол. – Ее пока нет. Звонила, что задерживается на неопределенный…

- Простите, - нервно и даже невежливо (но это было от волнения) перебил ее Александр Филиппович, - вы, наверное, Венера? Я…, я Македонский…, я Александр Филиппович, я знакомый Тамары Исидоровны, я физик, я…, я…

- А другие буквы вы знаете, Македонский Александр Филиппович? - лукаво-снисходительно улыбнулась Ера, поняв, что комарик крепко застрял в паутине собственной, пусть и напридуманной вины. – Ну кроме этого вот «Я»?

- Да я…, - осекся Александр Филиппович, потому, что снова произнес это местоимение. Глаза его беспокойно забегали, ища в памяти какую-нибудь замену злосчастному «я». Ничего не найдя, он, наконец, собрался с силами, до хруста сжал руки в замок и произнес:

- Я прошу у вас прощения, Венера. Я нагло вломился в вашу комнату без стука и разрешения войти, я позволил себе пошлые неуместные шутки по поводу случившегося с вами несчастья. Я вел себя, как человек, не имеющий ни малейшего понятия о такте и приличиях. Прощенья мне нет.

 

   Александр Филиппович потупился и не знал, куда теперь деть руки и глаза. Он обреченно ждал приговора. Ера смотрела на него и ласково и восторженно. Обижали ее в жизни сто раз, просили прощения в сто раз реже, но такое красивое извинение за то, в чем человек ни сном ни духом не повинен… Ера была готова расплакаться. Ей совсем расхотелось побеждать. Ей вдруг неодолимо захотелось взять эту прекрасную голову с ее прекрасными мыслями и словами и прижать ее к своей груди так крепко, чтобы она, взволнованная грудь ее, рассказала этой голове о том, как сильно она ее любит, а после повернуть ее к себе лицом и целовать, целовать, целовать…

 

- Ничего вы не вломились, Александр Филиппович, - нежно почти прошептала Ера. – И комната эта не моя вовсе и никакой пошлости не было в ваших словах. Просто я оказалась в смешном положении, а вы смешно отреагировали. Это я, глупая, вздумала раздеваться в присутственном месте. И поделом мне.

Ера встала из-за стола, подошла к Александру Филипповичу близко-близко, поймала его мятущиеся руки в свои и посмотрела в его глаза снизу вверх послушным ребенком.

- Зовите меня Ерой, - прошептала она и перевела взгляд на его губы.

- Зовите меня Сашей, - медленно, словно под гипнозом, произнес он.

- Зови меня Ера…

- Зови меня Саша…

Пускай читатель сам представит, в меру и силу своих фантазий или опыта, какой страсти был тот поцелуй. Моих красок здесь недостанет. Толи меня никогда так не целовали, толи просто не хватает мастерства. Скажу только, что длился он и секунды, и вечность.

 

 

   Отменяя назначенный на вечер ужин, Александр Филиппович не выдумал свою болезнь, когда сказал о ней обеспокоенно звонившей ему Тамаре. Он действительно пребывал в настоящей, с высокой температурой, горячке. Квантовый физик Македонский не был «ботаником» или «синим чулком». Он знавал женщин и даже в количестве весьма достаточном. Усилий к тому он никогда не прилагал - те сами изобретали, как очутиться в его постели. Будучи сочувствующим атеистом, грехом Александр Филиппович подобное не считал и лишь строго следил за контрацепцией. По его мнению, женщина прекрасна, однако, не прекраснее его физики, но первая всегда готова занести руку над второй и самый простой способ – продуманно-неожиданная беременность. Вслед за Капицей и Ландау он исследовал спиновую сверхтекучесть гелия-II и был занят поиском новых веществ со сверхтекучими фазами. Конечно, не давало ему покоя и нобелевское лауреатство его именитых предшественников. В конце концов, тщеславие – единственный мотив для тех, кто посвятил себя фундаментальной науке. И вот, два месяца назад, дожив до сорока пяти, он впервые сам, именно сам подошел к женщине, потому, что впервые полюбил. Это случилось как раз тогда, когда Академия, кивая на мировой экономический кризис, прекратила финансирование исследований его лаборатории. Совпадение, случайность? Вряд ли. РАН, лишив его денег, тем самым лишила его дела всей его жизни, освободила в отчаявшейся душе его огромную пустоту, зияющую пропасть, и так вышло, что тут-то он и познакомился с Тамарой, у которой подобная же пустота образовалась от избытка тех самых денег и от неумолимого заката свежести. Конечно, даже если бы она и захотела помочь, ее капитала не хватило бы и на десятую, сотую часть его исследований, но она дала ему опору не упасть, перенаправив вектор (говоря математическим языком) в противоположную от физики сторону. Любовь, вот истинная панацея. Нет, не Бог вас излечит - любовь. Любовь не к Богу, но к женщине. Но кто же? кто мог знать, что, спустя два месяца, в день зимнего солнцестояния Венера захочет полить цветы, а Александр Филиппович придумает сделать Тамаре сюрприз и явится без предупреждения в ее офис с горшком фиалок? Да. Я всегда говорил – существительное «случай» - от глагола «случать».

 

   Неготовая к такому крутому развороту событий, нецелованная психика доктора не выдержала и разразилась горячкой. С трудом оторвавшись, заставив себя оторваться от жарких губ и призывной груди Венеры, он опрометью кинулся вон из офиса, буркнув на прощанье очередное «прости» (но уже на ты). Доехав до своего дома на Остоженке, он бросил машину незакрытой, взлетел на свой третий этаж и, войдя в квартиру, не раздеваясь рухнул на постель, уткнувшись лицом в подушку. «Ера! Ера! что же я наделал! Тамара! Прости меня! Прости!». Такой несложный поток слов повторялся и повторялся в разных сочетаниях, пока Александр Филиппович не забылся тяжелым беспокойным сном.

Снился ему какой-то средневековый город, центральная площадь и толпы народа на ней. Посредине площади вкопан высокий столб с вязанками хвороста под ним, к столбу привязан он сам в совершенно неуместном для средневековья костюме от Бремера. Слева от него возвышался помост, на котором, гневно сверкая черными очами, в черной мантии и черной судейской шапочке стояла Тамара. Внизу, перед помостом, на коленях стояла абсолютно голая Венера.

 

- Мы только раз поцеловались и все, - слабо оправдывалась несчастная девушка.

- «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну», - грозно процитировала Тамара Матфея 5-27. – Я не виню тебя, девочка, хоть ты и грешна. Но, во искупление греха своего перед Господом нашим, ты сама зажжешь очищающий пламень и тогда, возможно, Отец небесный простит и его и тебя за прелюбодеяние и предательство.

- Нет! Нет! Я не стану! Не стану! – в отчаянии закричала Ера, а толпа на площади недовольно загудела.

- Станешь, дочка, станешь, - Тамара была холодна и неумолима. – Ведь есть и твоя вина в том, что он продал душу дьяволу. Знаю, ты любишь его, так спаси его. Не дай гореть грешной душе его в вечном огне за тебя. Очисти ее!

- Очисти ее! Очисти ее! – вторила толпа.

Обнаженная Венера, вся в слезах, встала с колен и отрешенно подошла к помосту. Тамара взяла из рук штатного палача горящий факел, медленно спустилась по деревянным ступеням к Ере и они вместе подошли к столбу. Здесь Тамара передала факел девушке. Та послушно взяла горящее древко и подняла глаза на Александра Филипповича, но вместо страха и раскаяния, он вдруг увидел на ее лице дьявольскую улыбку.

- Не захотел взять меня замуж, милый? – прошипела она змеей. - Струсил? Свободу свою пожалел? Так гори же в аду!

С этими словами Венера бросила факел прямо к его ногам. Сухой хворост занялся, как порох, толпа взревела от восторга и сквозь этот рык, дым и языки пламени, объявшие уже его костюм, он услышал сатанинский хохот Венеры.

Александр Филиппович проснулся от собственного крика. Он был настолько мокрым от пота, что даже пальто было, хоть выжимай. Голова и тело, все горело, будто пламя костра инквизиции облизывало его из его сна. Он буквально сорвал с себя абсолютно всю одежду, словно она пылала, и, обнаженный, бросился в ванную. «Господи! Господи! Господи! - бормотал он стоя под ледяным душем. – Да что же я натворил! Это хуже, хуже измены! Это предательство! Предательство! Предательство! Тамара!.. Прости меня! Венера!.. Я люблю тебя!».

К ночи температура была уже под сорок.

 

 

   Венера металась в своей постели. Наволочка, простыня, пододеяльник были насквозь мокры, но температуры у нее не было. То была горячка иного свойства. Знакомым, но неизмеримо большим, чем когда-либо в жизни ее, томлением изнывало все ее обнаженное тело. Низ живота, бедра, между ног - все горело так, будто все пламя преисподней сосредоточилось там. Разыгравшееся воображение ее рисовало такие картины страсти, сумасшествие такого занебесного соития… Она не выдерживала и руки ее, непрестанно ласкающие ее грудь, нервно соскальзывали по ритмично вздрагивающему животу вниз и лишь только разгоряченные ладони ее касалась сокровенных губ, как она тут же проливалась «золотым дождем». Она подносила мокрые дрожащие пальцы к пересохшим губам и целовала их, страстно шепча: «Я люблю тебя, родной! Люблю! Люблю! Люблю!». Это повторялось, она уже не помнила, сколько раз. Наконец, совершенно обессилевшая и опустошенная, она забылась сном, больше напоминавшим болезненный бред.

Ей снилась какая-то темная комната, посредине ее холодный металлический стул, руки привязаны к подлокотникам, а ноги, от лодыжек до коленей, к ножкам этого стула. Она совершенно без одежды. Прямо перед ней, метрах в пяти ярко пылает камин, между камином и ее стулом странный силуэт. Вдруг он оборачивается и Венера узнает Тамару. Она одета в черную мантию и черную судейскую шапочку. В огне камина сияет оранжевым болидом раскаленный конец какого-то длинного металлического прута.

- Ну что, воровка, - нарушила молчание Тамара, - есть, что сказать в оправдание?

- Мы только раз поцеловались и все, - испуганно задрожал голос несчастной девушки. Она стала догадываться, зачем здесь этот железный прут. – Правда, Тамара. Так получилось. Кувшин раскололся, - зачем-то добавила она.

- Кувшин…Так получилось…, - отрешенно повторила Тамара, глядя в пол. – А ты знаешь, Ера, я ведь решила, что Господь послал мне тебя во извинение за, умершую при рождении, мою дочь. Я ведь уже намеревалась удочерить тебя, чтобы ты не знала нужды в деньгах, чтобы спокойно могла устроить свое женское счастье, найти порядочного, приличного мужа, нарожать кучу детишек. Но я ошиблась. Не Господь тебя послал – дьявол. Так я вот, что сделаю, - повысила она голос до металлического. – Я верну ему его презент.

С этими словами она подошла к камину и взяла прут за холодный конец. В глазах у Еры потемнело. Она теперь видела только черную мглу и в ней горел лишь светящийся оголовок прута, он дрожал в воздухе и неумолимо приближался, словно шаровая молния.

- Хотела секса с моим любимым!? – прогремел в темноте грозный Тамарин гик. – Вот тебе достойный тебя фаллос! Получи же тот оргазм, которого ты заслуживаешь!

«Молния» метнулась в воздухе и вонзилась адским пламенем в ее лоно.

Ера очнулась от душераздирающего своего крика, пружиной сжалась пополам и схватилась за пылающее место. Увидев интерьер своей спальни, она немного успокоилась, но, тем не менее, еще испуганно озиралась, отыскивая в полумраке комнаты стул, камин и Тамару. Вдруг она почувствовала, что руки ее действительно словно горят. Она подняла их к глазам… все они были в ее крови, горячей, липкой и черной.

 

   У Еры, не в срок, начались месячные.

 

 

   Тамара выставила будильник на девять (в выходные можно поспать и подольше) и выключила прикроватную ночную лампу. Но сон бежал ее. Не то, чтобы она уж очень волновалась за здоровье своего возлюбленного. Она даже не полетела, как следовало бы романтической любовнице, к одру умирающего друга. Тамара была далека таких картинных сантиментов. «Обычная простуда. Никак не могла заставить его носить шапку, вот и допижонился, дурачок. Да. Аспирин и постель и все пройдет», - успокаивала она себя. Но что за тревога терзает ее душу? Это никак не связано с болезнью. Что-то еще. Но что?

 

   Беда с этой интуицией. Особенно с женской. Она абсолютно точна, никогда не обманывает Кассандра, но… истоки, смысл, суть тревоги всегда сокрыты за семью печатями. Что толку в предчувствии, если не знаешь, как и какую беду нужно остановить? Правильнее всего, конечно, покорно ждать, ждать, что помилует Создатель и пронесет на сей раз чашу мимо. Сколько примеров хранят и мифы и живая история, когда, избегая судьбу, человек находил ее именно на пути своего бегства?

 

   Тамара методично перебирала в голове все возможные «тонкие» места своей жизни. «Налоговая? – только закончился аудит, все в порядке. Конкуренты? – да это и вовсе не мое дело. Пускай у Аристарха штаны преют – я просто исполнительный директор. Здоровье? – если верить моему врачу, я до ста проживу. Саша? Саша…, - уперлась она в стену. – Точно. Это Саша. Но не болезнь. Тогда что? Тогда что же с ним? Саша, Сашенька, родной, что случилось?». Тамара со стоном перевернулась на живот и погрузилась в тревожный сон.

Яркое летнее солнце заливало золотым бисером земляничную поляну, опоясанную густым и темным еловым кольцом. Саша и Тамара лежали в густой высокой траве взявшись за руки и разглядывали причудливые живые скульптуры облаков. Неподалеку, Ера, их приемная дочь, собирала землянику и тихо напевала какой-то незнакомый мотивчик.

 

- А красавица у нас дочка, - приподнялась на локтях Тамара.

Саша не отвечал.

- Саш, - не встревожилась Тамара, - чего молчишь? А будет еще лучше, погладила она себя по довольно уже округлившемуся животу.

- Эй, - весело крикнула Ера, – кому землянику?

Она лесной серной подскочила и присела к ногам приемных своих родителей с лукошком спелых сочных ягод. 

- Угощайся, мама, тебе сейчас очень даже полезно.

- Спасибо, родная.

 

   Тамара присела на колени, взяла сразу целую горсть земляники и отправила ее себе в рот. Вдруг, словно кто железной рукой сдавил ей горло. Невозможно было дышать. Она растерянно, умоляюще протянула руки к мужу и к дочери, прося их этим движением о помощи, потому как, сказать ничего не могла. Глаза ее налились кровью и сквозь розовую пелену Тамара увидела победоносную дьявольскую улыбку Венеры и холодный, отчужденный взгляд мужа. Отравленная упала на спину, прохрипела: «Змея» и…

 

   Тамара проснулась, села на постели и судорожно схватилась за горло. «О, боже, - прошептала она. – Вот оно. У них связь. Но как? когда? Ну погоди, стерва» она прошла в душ и включила горячую воду. Под горячей водой ей лучше думалось.

 

   Такой вот странной выдалась для моих героев самая долгая ночь в году.

 

 

 

   Остоженка 12

 

   К утру понедельника температура кинулась в иную крайность. Градусник показывал 35,5. Столь же остыли и мозги Александра Филипповича. События пятницы казались ему теперь какой-то далекой, покрытой болотным туманом небылью. Полуобнаженная Венера, жаркий поцелуй, костер инквизиции – все бред, иллюзия, кошмарный сон.

 

- Ера, набери мне домашний Александра Филипповича, - раздалось в интеркоме.

Ера набрала. Долго не подходили, затем в трубке раздался слабый, словно откуда-то очень издалека, голос Александра Филипповича: 

- Да.

Одного этого «да» Ере было достаточно, чтобы желание новой волной поднялось девушке к самому горлу.

- Александр Филиппович, - задрожала она, - вас Тамара Исидоровна.

- Да, - механически повторил Александр Филиппович.

Ера соединила. Ах, как ее подмывало снять трубку и послушать, о чем они, но в приемной («И чего он все ходит по понедельникам», - злилась Ера) сидел улыбчивый Савелий Васильевич.

- Да сними и послушай, красавица. Я никому не скажу, - хитро сощурился главбух.

- Да что вы говорите такое, Савелий Васильевич, - покраснела Ера.

- Дочка, - мягко улыбнулся, Фогельзон. – Я так долго живу на этом свете, что мне порой кажется, что нет для меня больше никаких секретов, разве что, пожалуй, теория относительности, не укладывается она в бухгалтерскую науку. И я вот что тебе скажу. Любовь – самое нелогичное, но самое прекрасное, что случается в жизни с человеком и, кроме убийства, все средства хороши. Моральность и аморальность действий в состоянии войны за любовь – вопрос шаткий и неясный. Война многое стирает, многое пересматривает, да и победителя, как мы с тобой знаем, не судят. В конце концов, никто не сходит в могилу безгрешным. Даже Христос. Надеюсь, ему известно, сколь миллионов, а за века может и миллиардов смертей брошено на алтарь его веры. Иудаизм в этом смысле – ягненок. К тому же, у нас нет загробной жизни. Так что воюй и побеждай. Счастье бывает только здесь, на земле, и только раз.

Огонек на первой линии, тем временем, погас.

- Ера, - снова проснулся интерком, - моя машина сегодня на профилактике, вызови мне такси на Остоженку 12.

- На когда, Тамара Исидоровна?

- Прямо сейчас.

- Вот и все, что тебе нужно было знать, - улыбнулся старый еврей и поднялся с дивана, - а мне, похоже, опять не встретиться с Мадам. 

- Спасибо вам, Савелий Васильевич, - с чувством проговорила Ера.

- Да за что же, девочка моя?

- За поддержку. Трудно быть одной.

- В любое время, богиня – галантно поклонился Фогельзон и направился вон из приемной.

- Савелий Васильевич, - вдруг остановила его Ера.

- Что, дочка?

- Скажите. В вашей вере же есть многоженство?

- Было, Ерочка. Давно это было.

- И как это может такое быть?

- Ты имеешь ввиду свальный грех? – улыбнулся Савелий Васильевич. – Да нет, конечно. Разврату евреи предавались с предназначенными для того женщинами… да и мужчинами тоже. Тогда для нас выживание имело первейший смысл, и количество жен, это лишь способ, средство укрепить свое колено. Все целомудренно и только в целях силы клана и продления рода. Я понимаю, о чем ты. Можно ли его поделить? Нельзя. Ты бьешься не за продление рода, а за любовь. Здесь компромиссов не будет. Война, голубушка моя, война.

 

 

   Такси остановилось во Всеволожском переулке. Тамара расплатилась и вышла. Дом №12 по Остоженке отбрасывал длинную тень через весь переулок, скрывая от него погожий морозный день. Но в воздухе висел праздник. До нового года оставалась неделя. Правда, и Остоженка и Пречистенка, это улицы старинных особнячков, охраняемых государством, поэтому иллюминаций и прочих украшательств было здесь по минимуму. По той же причине, почти не было магазинов. Тамаре пришлось пройти на Пречистенку, где насилу отыскался какой-то продуктовый магазинчик. Она купила жирных марокканских мандаринов, размером с яблоко и недорогую (значит, скорее, паленую) бутылку Хеннесси и вернулась к дому Александра Филипповича. Посмотрела на балкон третьего этажа, окна были плотно занавешены. «Эх, отшельник», - вздохнула Тамара и прошла в подъезд.

 

- Господи! Да у тебя тут и здоровый помрет. Духота, темнота, как в подвалах инквизиции.

   При этих словах Александр Филиппович вздрогнул, болотный туман рассеялся и он снова увидел площадь, столб, огонь и услышал сатанинский смех Венеры. Тамара, тем временем, «летала» по квартире, разве что не на метле, расшторивая окна и раскрывая форточки. Он попытался встать.

- Лежи, не вставай. Сейчас я тебя буду лечить, - скомандовала Тамара.

Она сходила в гостиную и принесла два коньячных бокала, разлила по довольно большой порции и почистила пару мандаринов. Похоже, ей было плевать на слабость пациента, на то, что, скорее всего, он принимал лекарства и спиртного ему было нельзя. Дознание. Любой ценой выпытать, что связывало Македонского и Венеру. Было-таки в ней сейчас что-то от инквизитора.

 

-Ты должен выпить это одним глотком. Верь мне, это лучше всяких там антибиотиков. У тебя же упадок сил, тебе нужно поднять температуру и давление.

Александр Филиппович послушно выпил. Коньяк оказался качественным. Нежным и теплым. Но, наложенный на послеболезненную слабость, оказал действие, равное чуть ни целой бутылки.

- Ну, получше теперь, милый? – погладила она его по небритой щеке.

- Зам-метно л-лучше, - начал заплетаться его язык.

Тамара сняла с себя брюки и свитер и прилегла рядом с Александром Филипповичем. Затем она просунула руку под одеяло и заставила его, так сказать, взбодриться.

- Тома, - почти не сопротивлялся Александр Филиппович, – у меня сейчас и сил-то никаких.

- А тебе и не нужны будут силы, родной. Это такая терапия. Лежи и наслаждайся.

Она откинула одеяло и положила свою голову ему на живот. Александр Филиппович послушался и стал наслаждаться. Наконец, ощутив кислый привкус во рту она поняла, что пациент вот-вот кончит. Пора. Она резко выпрямилась и ошарашила:

- Что у тебя с Венерой!?

- Ч-что? – не вышел из преддверия оргазма Александр Филиппович.

- С Венерой! Что у тебя с ней!? Говори!

- О чем ты, родная, - пропел полупьяный и полукончивший физик.

Может он и не был опытным интриганом, но он был гениальным аналитиком. Это его качество могло включаться и в более сложных ситуациях. Все ему стало ясно, как день. И ненужный срочный визит, и ненужный нежный коньяк, и ненужный, но приятный минет. Он даже разозлился, что его так дешево решили огорошить. Всё, весь стыд, все самоистязания совести, любовь к Тамаре, страсть к Венере, осознание измены, все как-то отодвинулось на задний план. Не шутите с честолюбивым физиком. Тут Тамара его недооценила.

- Ты о своей секретарше? Я ее не знаю, но раз ты ее держишь при себе, наверное, хорошая девочка.

Тамара закусила губу. «Не сработало, сук-кин сын. Но я знаю, что ты врешь! Я вас выведу…», - скрипнула она зубами.

- Прости, прости, милый. Я так безумно тебя люблю. Готова к столбу ревновать. Прости.

Тамара легла в прежнюю позу и довершила бесполезное уже дело.

 

 

   Написав Тамаре записку о некоем срочном домашнем катаклизме, что-то там с сантехникой у соседей, и, сославшись на не отвечающий ее мобильник, Ера вызвала себе такси к известному уже нам дому №12. Теперь она мерзла на углу Остоженки и Всеволожского немало беспокоясь, потому, что не знала ни подъезда, ни этажа, ни квартиры. Она нервно блуждала глазами по фасаду дома в надежде, что Тамара еще там и что выйдя, она обозначит хотя бы подъезд. Замерзнуть она не успела. Через пять уже минут, по приезде, из первого подъезда выскочила ее соперница, явно в растрепанных чувствах, тут же поймала такси и укатила проч. Ера отключила телефон и медленно подошла к старушке, торгующей на углу бенгальскими огнями, петардами и прочей китайской снедью к новогодним праздникам.

 

- Бог помощь, бабушка. С наступающим вас.

Старушка подозрительно посмотрела на доброжелательницу, но увидев дорогую одежду и невинный взгляд, успокоилась. 

- И тебе, и тебе, дочка, - проворчала она в покрытый инеем оренбургский платок свой.

- Вы, случайно, не в этом доме живете, - обрадовалась Ера, что прошла проверку.

- Может, случайно, и в этом, а может, случись чего, и в том, - сузила глаза бабушка, почуяв наживу. – Ты говори, в чем беда-то, доча.

- Македонский Александр Филиппович, профессор физики, красивый такой, все без шапки ходит в такой-то мороз. Может знаете.

- Может, с божьей помощью, и знаю, а может, случись чего, и нет, - соорудила бабка стеклянный взгляд.

Ера родилась и выросла в Москве и правила понимала от ногтей. Она полезла в сумочку и достала сторублевую купюру. Та тут же исчезла в вязанной бабьей рукавице.

- Ну, вроде вот в этом подъезде, вроде был похожий, - как бы нехотя пробурчала старуха-процентщица.

Ера улыбнулась и достала еще одну сотню. Ее постигла участь предыдущей.

- На третьем, кажись, - бабушка поняла, что за квартиру можно и еще сотню содрать.

- И? – почти рассмеялась Ера. Ей стало весело. Она знала теперь и где он и что он один. Она достала третью бумажку.

- Там всего четыре на площадке, - обозначила, наконец, беззубую улыбку старуха Изергиль. – Твоя та, что направо спереди, окнами сюда. Вон его балкон-то. Восьмая, кажись.

Ера готова была расцеловать вымогательницу. Она снова полезла в сумочку и протянула ей пятисотенную.

- Спасибо, бабушка. Это вашим внукам на гостинцы.

- Сразу видать москвичку, проворковала старуха, засовывая купюру в варежку. А то понаедут, етить их в куда прости их господи.

Ера полетела к подъезду.

- Ты, это, слышь, дочка, - окликнула ее старуха и заговорщицки поманила ее отягченной восьмью сотнями варежкой. – Там, знаешь… Только что была у него одна. Такая фифа. Пришла с пакетом, час пробыла, выбежала порожняя, как ошпаренная. Только что.

- Спасибо, родная, - искренне обняла Ера старушку. – Я видела.

- Ну тогда и удачи тебе. Спаси тебя Христос.

 

 

   Ера стояла перед дверью с алюминиевым номером восемь, прикрученным лишь одним шурупом и дрожала. Найти оказалось несложно, но вот войти… Она уж десятый раз поднимала руку к кнопке звонка и… опускала ее. «Что я ему скажу? Что она ему наговорила? Что делала здесь целый час. Со мной ей не тягаться в красоте, но все ли это? Он сложный, он умный, он образованный, он воспитанный. Судя по адресу, коренной из коренных. А я? «Москвичка», сказала старушка. Какая я, к чертям, москвичка. Отец из Твери, мать из Харькова, три курса пищевого. Черт! Говорил мне папа учиться! Дура! Дура! Дура!».

 

   Знаете, что интересно? Окажись на месте Венеры мужчина с такими же вот комплексами, перед дверью женщины-профессора, он бы давно уже ехал в трамвае домой несолоно хлебавши. Но женщина… Рядом с ее мотивом, любой такой предрассудок, как необразованность, отсутствие должного воспитания - что вошь на собачьей холке – куснет да отвалится. Слишком высоки ставки, почитай, что и жизнь. Ера решилась, наконец, и нажала кнопку звонка. Долго было тихо, спустя время, послышалось шарканье ног.

 

- Тамара, я устал и хочу спать. Давай поговорим завтра, - раздалось через дверь.

«Ах, какой у него голос! Наверное, такой у Бога», - подумала Ера. Замок, тем не менее, стал проворачиваться и дверь распахнулась. Она раскрывалась наружу и Ере, уворачиваясь, пришлось отскочить назад буквально на метр. Она не устояла на высоченных своих каблуках и рухнула на грязный полувыбитый кафель лестничной площадки.

- Боже, Ера, что ты тут делаешь!? – засуетился Александр Филиппович. – Я думал это Тамара, она знает, как открывается дверь.

Ере так не хотелось вставать. Как было бы здорово, если бы он отнес ее сейчас на руках в свою постель… Но… К черту весь этот романтизм.

- Не беспокойся, Саша, я в порядке, - оперлась она на его руку и поднялась. – Можно к тебе?

- Да о чем ты, - засуетился Александр Филиппович, - давай, скорее заходи. Здесь холодно и грязно. Раздевайся, проходи. Хочешь чаю? Кофе?

- Спасибо, Саш, - рассеянно произнесла Ера. Я так замерзла. У тебя нету коньяку?

- Ну-у…, - замялся хозяин, почесывая затылок. – А! - вспомнил он. - Тамара что-то прино…, - он осекся.

- Не переживай, я ведь сама заказывала ей такси сюда.

Александр Филиппович так сконфузился, будто Ере было известно и то, что здесь происходило. Ему вдруг ужасно захотелось в ванную.

- Ера, коньяк вон там, в спальне на столике, бокал в гостиной.

- А который твой? Улыбнулась Ера. – Можно мне из него?

- Н-ну да, - совсем смешался Александр Филиппович. – Т-тот, что у к-кровати. – М-можно? Я на пять минут.

- Да конечно, Саш. А мне можно тут посмотреть пока?

- Да все, что угодно. Мандарины тут…, в общем, я быстро.

Ера не обращала внимания на суетливость и замешательство хозяина, она была занята созерцанием квартиры человека, с которым собиралась прожить теперь до скончания веков. Ера налила себе полфужера, не догадываясь, что каплевидная архитектура его такова, что думая, что налил пятьдесят грамм, на самом деле, на сто грамм больше. Она смело махнула Тамарин Хеннесси и продолжила экскурсию.

Жилье, которого не касалась рука женщины, очень отличается от такого, где эта рука присутствует. Дело здесь не в вытертой пыли и подметенных полах, вымытой посуде и постиранных занавесках. Жилье бобыля просто пахнет отсутствием женщины. Толи не так расставлены предметы интерьера, книги на полках, чашки в серванте. Толи не так застланы пледы на креслах, не так подернут тюль на окнах, не так висят картины на стенах, не так стоит унитазный «ершик». Все, господа мои, не так. И спросите, а как это, чтобы «так»? Не знаю. Мне это неизвестно, но Ере и всем женщинам мира сие ведомо.

 

 

   Оценив объем работ, Ера поняла, что хоть как-то справиться успеет только со спальней. Она переставила торшер к окну, туда же передвинула кресло и журнальный столик, на который поставила коньяк и мандарины; репродукцию Айвазовского отправила в гостиную, а оттуда принесла какую-то «Ночь в Венеции» неизвестного автора; перестелила кровать (поняв носом, что белье давно пора переменить) и разгладила поверх совсем неуместный кичевый и пошлый, но, куда ж деваться, гобелен с оленихой и олененком у водопоя.  Заглянув под кровать, увидела пар десять грязных носок, сгребла их в охапку, прихватив приличный начес пыли и… Такой ее и застал освежившийся в душе Александр Филиппович.

- Что ты делаешь, Ера, - изумился и вновь сконфузился он, поняв, что именно в руках его гостьи.

- Я сейчас, я быстро, - стушевалась Ера и шмыгнула мимо хозяина в ванную.

Александр Филиппович прошел на новое место кресла и сел в него. Он оглядывался с недоумением. Комната преобразилась. Он будто ее не узнавал. Самое любопытное, что главным изменением для него были ни застланная оленями постель, ни передвинутая на сто восемьдесят мебель, ни «Ночь в Венеции»…, а те самые носки, которые Ера понесла в ванную. Как странно, но именно это. Именно то, что он подленько запихивал, не желая стирать, грязные носки под кровать, оказывается, и не давало ему успокоения в этой спальне. Может они и не пахли и, скорее всего, не пахли, но самый факт такого собственного малодушия угнетал. Да, Александр Филиппович брезговал собственными носками. И вот приходит женщина. Она не напаивает тебя, не ласкает тебя орально, она просто выносит твой сокровенный стыд вон из избы. 

- Я всё, - весело (тут было не без коньяка) влетела Ера в спальню. – Я все постирала. Правда у тебя сушить негде. Ну я все повесила на трубу горячей воды. Знаешь, такая выгнутая, у тебя в ванной? Через два часа высохнет. Давай выпьем?

Ера весело подскочила к журнальному столику, села на край кровати, сама разлила и подала Тамарин фужер Саше.

- Завтра католическое рождество. Давай выпьем за Бога, - лопотала она без умолку. – Я в него хоть и не верю, но ведь кто-то послал тебя мне, а меня тебе. Может его и нет, но он хороший. Давай.

С этими словами Ера махнула еще сто грамм. Она в жизни столько не пила, но, заведенная удивительной ситуацией, что она в доме человека, которого любит, прибирается, стирает, приготовить бы еще, накормить, уложить спать, даже без секса. Мир казался ей прекрасным и совершенным. Она откинулась на подушку и счастливо уставилась в потолок. Александр Филиппович же, напротив, помрачнел.

Ох уж эти холостяки. Эта привычка жить в грязи, но на свободе. Да не бывает так, господа, Надо же чем-то и поступиться, ради чего-то отчего-то отказаться. Не хочется все сводить к смитовской формуле «товар – деньги - товар», но… вы просто взгляните на нее…

Ера лежала на кровати Саши раскинув руки и ноги, как морская звезда. Она была сегодня в том же (какая случайность) что и в день их знакомства, только на ней еще был бежевый жакет. От перестановки и стирки блузка ее промокла в некоторых местах. В общем, если бы девушка хотела бы себя подать, она бы так себя не подавала. Самое любопытное - она просто спала.

 

 

   Александр Филиппович смотрел на Еру долгим-долгим взглядом. Ему представлялось, как поселится она здесь, как перевернет все вверх дном, заведет свои правила, как… Он вдруг посмотрел на ее мягкий и нежный живот. Блузка задралась достаточно, чтобы он стал себе представлять, как нечто теплое и живое непонятно что, растет и округляется в этом животе. Он вдруг встал с кресла, присел на край кровати и положил голову на эту восхитительную юдоль жизни. Почему, тысячу раз гладя женщину по животу, он ни разу не подумал о том, что здесь, именно здесь свершается главное чудо природы? Именно здесь зарождается, растет и крепнет, обретает разум то, что еще недавно было элементарным набором хромосом. Когда из ничтожного желудя вырастает вековой дуб – это уже чудо, но когда из простой, невидимой глазу клетки, рождается сложный человек… Саша стал нежно целовать этот благословенный алтарь (так он вдруг стал к нему относиться). Ерино тело источало тепло. Ему вдруг захотелось раздеть ее всю. Он дрожащими руками расстегнул блузку… Надо было перевернуть девушку на живот. Он попытался это сделать, но вдруг… Ера проснулась. Она приподнялась на локтях и с любопытством осмотрела комнату.

 

- Где это мы, Саша? – простонала она. – В раю? Я не хочу. Рано же. Я же еще не родила никого.

Ера прозрачно посмотрела на Сашу, потом перевела взгляд на полураздетую себя.

- Это ты сделал? Здорово. Чего же ты недоделал? А, поняла. Ты стесняешься. Я помогу тебе.

Говорила она очень невнятно и, совершенно очевидно, была здорово пьяна, Но когда она сбросила с себя блузку, когда расстегнула молнию на юбке и начала ее снимать, опьянел и наш физик. Он будто вернулся на два дня назад, к тем фиалкам. Пока он предавался воспоминаниям, Ера избавилась от всей прочей одежды. Какой дурак говорит, что полураздетая женщина привлекательнее обнаженной? Чушь. Александр Филиппович задрожал всем телом. Все шло к тому, что он кончит даже раньше, чем прикоснется к ней, так она была прекрасна, да что там, идеальна.

- Я понимаю, что нехорошо зачать жизнь на пару с коньяком. Я просто хочу, чтобы ты, прямо теперь, лишил меня девственности, не кончая во мне.

- Так ты что?..- опешил Александр Филиппович.

- Я знала, что ты однажды придешь и берегла себя для тебя. Иди ко мне. Я всю жизнь себя к этому готовила.

Ера притянула Сашу к себе за плечи и…

 

   Пиши я комедию, я бы посмеялся с вами вместе. Я знаком с сотней бабьих уловок, но, при этом, не знаю и тысячной доли всего списка. Ну не с руки мне рассказывать, как остатки менструации выдают за прорыв девственной плевы. Наверное, были соответствующие страхи, наверное, были адекватные ситуации крики, наверное, он поверил. Слово «наверное» в галантном девятнадцатом веке интерпретировалось исключительно, как «наверняка». Так случилось и в веке двадцать первом, в квартире номер восемь, в двенадцатом доме по Остоженке, в городе Москве. Испуганный и счастливый, Александр Филиппович подмывался в ванной от «девственной» крови. О, что с ним творилось. Пятьдесят, шестьдесят, может семьдесят женщин познали его плоть. Но…. Но все они были… целованными, так сказать. Почитай, что на склоне дней, он впервые сделал то, что, по божьим правилам, мужчина должен сделать всего один раз и на всю жизнь. Он выключил душ и вернулся в спальню.

- Пойду теперь и я, милый.

- Как ты, родная?

- Все хорошо. Было больше страшно, чем больно. Все хорошо. Говорят, в боли девяносто процентов – страх боли.

 

 

   Ее слезы смешивались со струями воды и пропадали в зияющем отверстии слива. Да. Венера плакала. «Чертов ты Савелий Васильевич, - шептала она. – Вот я и не выбирала средств. Война, ты сказал? Так чего же мне теперь так противно от победы? Ведь не было бы ничего страшного, если бы мы просто переспали. Ведь глупо и помыслить, что такая красавица, как я, к двадцати пяти, девственница. Вот ведь дура-то. И, самое главное… Я люблю его. И именно поэтому не хочу начинать с ним со лжи. Но я именно так и начала. Чертова лицемерка». 

Полуинтеллигентным людям свойственно самобичевание в течение первых двадцати минут после свершенной ими подлости. Ера пробыла в ванной полчаса, обсушилась, ввела тампон и бодрой стрекозой влетела в спальню Македонского.

 

 

 

   Платье – это всё

 

- Ты знаешь, в обряде католического венчания есть такая формула, - тихо говорил Савелий Васильевич, положив свою теплую руку на ледяную Ерину.

Они Сидели в его кабинете. Ера только-только перестала реветь. Странно, у Савелия Васильевича было три дочери, два сына и не счесть внуков, но Еру он полюбил всем сердцем и почитал за любимую дочку, хотя она была ровесницей иных его внучек. Вообще, подобное не свойственно евреям. Клановость у них в крови – все, что угодно, но только своим, пусть даже седьмая вода на киселе. Но он же был все-таки Васильевич. Ера же, осиротев при живых родителях, так нуждалась в отце, да еще таком мудром отце, который понимает ее раньше, чем она раскроет рот.

 - Тот, кто знает причину, - продолжал бухгалтер, - по которой этот брак невозможен, пусть говорит сейчас или не говорит никогда. Ты должна сказать ему об обмане как можно скорее или молчать до конца жизни. Чем дольше ты будешь тянуть, тем тяжелее тебе будет сознаться. Многие на этой земле живут с грузом лжи, правильнее будет сказать, с грузом страха раскрытия этой лжи всю жизнь и с ним умирают. Реши, готова ли ты тянуть это на себе до могилы.

- Но это еще лишь половина беды, - всхлипнула Ера.

- Мадам? – понимающе кивнул Савелий Васильевич. – Что ж. Ты ввязалась в драку всей твоей жизни. Готовься к потерям. Я рад оказать тебе любую помощь по моим стариковским немощам. Совет, деньги, работу, все, что смогу. Но есть вещи, которые за человека никто не в состоянии решить. Ты уже взрослая, жизнь тебя успела потрепать. Реши только главный вопрос. Ты любишь его сердцем или видя в Мадам предавшую тебя мать, просто мстишь? Если так – отступись скорее и живи дальше. На земле и без твоего участия хватит трагедий. Одно мне ясно, как приморский рассвет, Мадам его не любит. Такие женщины вообще не умеют любить. Льнет она к нему от одиночества, а теперь, когда она, уж поверь, о чем-то догадывается, она будет липнуть еще сильнее, хотя бы из духа собственничества и запредельного своего тщеславия. Она, конечно, тебе не соперница, но первое, что сделает – уволит тебя, если дура, или крепче привяжет, если есть царь в голове. Ах ты, Ера-Ерочка. Угораздило же тебя. А с другого конца, что за жизнь без любви. Впрочем, чем труднее цель, тем дороже приз.

- Савелий Васильевич, - раздался голос Тамары по интеркому, - Ера не у вас?

- Да, только что вышла, Тамара Исидоровна.

- Спасибо.

- Видишь? - ухмыльнулся Савелий Васильевич, - похоже, царь есть.

- Спасибо вам за все, Савелий Васильевич.

 Ера перегнулась через стол и поцеловала старика в щеку.

- Да зови уж ты меня Савой. Если не могу быть тебе отцом, то хоть другом. Я ведь, в сущности, одинок не меньше твоего. Дети давно выросли, внукам только деньги давай… 

- Хорошо…, Сава. Я еще не выросла и деньги мне от тебя не нужны, - хохотнула Ера и выбежала из кабинета.

 

 

- Искала, Тамара? – влетела Ера в кабинет директорши.

- Где тебя черти носят? – Тамара стояла спиной к двери и смотрела в окно, но, скорее всего, в себя, ибо за плотным инеем улицы видно не было. – Что у нас с корпоративом.

- «Китайский Квартал» на Сухаревке арендован на шесть вечера тридцатого до утра тридцать первого, деньги перечислены. Только что в бухгалтерии подтвердили. Меню пришлют на согласование по получении денег на счет. Ориентировочно, тысяча-полторы на нос. Кухня и бар будут работать всю ночь, так что, приличный первый стол, а излишества уже за свой счет. Спиртное, чтобы сэкономить, закупается отделом снабжения на заводе «Кристалл». Тимбилдинговое агентство проплачено авансом еще неделю назад, программа у вас на столе.

- Читала, - сердито буркнула Тамара, вернулась к столу и взяла в руки предварительную смету на проведение новогоднего вечера фирмы.

- Маликов. Вычеркни этого бездаря. Совсем охамел. Двести пятьдесят тысяч за гнилую песенку. Это ж моя месячная зарплата. Вот смотри. Консерваторское образование, а толку?

«Ага, двести пятьдесят, да только без премий», - по-женски завистливо прошептала Ера себе под нос.

- Новогодние расценки, Тамара Исидоровна, - произнесла она вслух. – Вон, главная повитуха, песок сыпется, а  полмиллиона берет. 

- Говорила же, не зови больше меня по отчеству. Только на людях.

- Прости, Тома, не могу никак еще привыкнуть.

- Почему трио так дорого?

- Теперь мода на джазовые трио. Один ди-джей с аппаратурой в три раза дешевле, но его отвези-привези, а эти сами. И потом, у нас люди всякого возраста, от семнадцати до семидесяти. А джаз, он, что называется, и в Африке джаз. На любые лета.

- Что-то не очень вяжется джаз с Китаем. Ну ладно. Что с иногородними?

- Двадцать шесть человек из Подольского филиала приедут и уедут на своих двух газелях. Двое из Загорска, один в Быково, две девушки в Лыткарино Пять человек из отдела логистики живут в каком-то там Фрязино. Всем вызовем такси по месту. Остальные – москвичи. Либо гуляют до открытия метро либо такси, но за собственные деньги.

- Черт, - откинулась на спинку кресла Тамара, - бешеные деньги на какую-то глупость. Вот скажи, ты веришь, что такие посиделки сплачивают коллектив? По мне, так только развращают. Халява всегда развращает. К тому же, сплоченным коллективом труднее управлять. Всякий, в отдельности ненавидит руководство, но если вместе… 

- Людям нужны праздники, Тамара. И халява тоже иногда нужна. Можно, конечно раздать деньгами, но праздник лучше. Это еще римляне понимали.

- Вот увидишь. Пережрутся, заблюют интерьеры, или драку какую устроят с битьем посуды и витрин, замучаемся еще штрафы платить. Когда сяду в совет директоров, первым делом прекращу этот беспредел. Ладно. Приглашения разосланы?

- Кристина, офис-менеджер этим занимается. Молчит, значит все в порядке.

- Что с подарками?

- Тоже она. Каждому по гигабайтной флешке на фирменной ленточке, работникам с детьми стандартные конфетные наборы на каждый детский нос. Пять ноутбуков для лотереи берем со своего склада. В общем, у Фогельзона там все учтено и посчитано. Он подготовит итоговую смету после получения счета из ресторана. Видимо, уже завтра.

- Ладно, иди. Держи все на контроле. Да, подожди. Мою персональную к Македонскому не забудь. Вдруг сама закручусь.

- Конечно, Тамара.

- Кстати, как он тебе? – сощурила глаза Тамара.

- Только с твоих слов, я же его не видела ни разу, - не купилась Ера, - вот жду Нового года, покажешь, наконец?

- Ну да, ну да… Смотри и узришь, иди уже, - буркнула Тамара.

- Хорошо, - победоносно взглянула на начальницу Ера. – Да, через час привезут елки. Одну в главный зал, одну сюда, к нам. Будешь наряжать?

- Делать мне что ли нечего? Сама наряжай, - озлобленно огрызнулась Тамара. Ну не верила она, что они не виделись. Она может и карьеру-то сделала не за счет ума или характера, а благодаря бешеной своей интуиции. Всегда чуяла, откуда подует, где припечет, где пригреет.

 

 

   «Ошейник – все равно, что портфель», - рассуждал четвероногий Булгаковский герой и был прав. Одежда для человека значит гораздо больше, чем просто прикрыться. Она больше даже, чем кожа. Ну а вечернее платье для женщины…

Тамара сидела на столе в своем кабинете и нервно листала каталог последнего сезона. В дверь постучали.

- Заходи. Где тебя черти носят, раздраженно крикнула Тамара.

Эту фразу директорша произносила сегодня уже раз в десятый. Прав был Савелий Васильевич, похоже, она решила теперь постоянно держать Еру перед глазами.

- Елку наряжала в главном зале.

Там что? без тебя некому? Иди вот, посмотри на это убожество.

Ера прошла и села на стол рядом с начальницей, взяла из ее рук каталог и быстро отыскала то, что тайком давно уже ей наметила.

- Вот, смотри, - ткнула она в фотографию за номером ЕК 96053.

М-да. Люди спрашивают совета, чтобы не следовать ему, но и без совета они почти беспомощны.

- С ума ты сошла, подруга? Читай название фирмы-производителя, «Merry Me». Это же почти свадебное платье. И на цену посмотри. Сорок три тысячи!

- Во-первых это вечернее платье. Ну да, для свадебного банкета, но не подвенечное же. Ты только посмотри, какая прелесть. Правое плечо обнажено, это очень пикантно. Какое нежное крыло вокруг левого и эти бриллианты прямо под сердцем. Смотри какой изысканный узор

- Стразы это а не бриллианты. И белый цвет, – сопротивлялась Тамара. – Это же не мой цвет.

- Вот именно, - продолжала настаивать Ера. – Ты хочешь за него или нет? Если ты всегда будешь являться перед ним в черных монашеских костюмах, у него ни в жизнь и мысли не явится о свадьбе. А здесь. Да он, как только тебя увидит, тут же за кольцом полетит. Увидишь.

Аргумент был, что называется, на миллион долларов. Тамарины глаза заблестели. Она наконец представила себя в этом платье и заулыбалась, уносясь мечтами, видимо, к алтарю.

- Но…, Ера, к этому платью нужно волосы наверх. А моя шея?  И плечо уж больно откровенно открыто. Не та у меня уже кожа, да и не по возрасту как-то, - в общем-то слабо сопротивлялась Тамара.

- Да нету у невесты возраста. Шея у тебя лебединая, кожа смуглая, а морщины… Ты читай внимательнее: «По желанию клиента комплектуется газовым шарфом». Возьмем бледно-желтый, к этим шикарным желтым цветам на подоле. Повяжешь на начало вечера, а там, после шампанского, плюс приглушенный свет. Ты видела фотографии интерьеров? Там есть такие столики, что только одним китайским фонариком освещены. И потом. Позволишь ему его развязать, скажем, в танце. Это очень их заводит. И тут и твоя шея и твое плечо покажутся ему божественными. Верь мне. А сорок три тысячи? Мне кажется, если верить твоим рассказам, ты не пожалела бы на него и четырехсот тридцати.

- Ну а себе ты выбрала, - взлетело к небесам Тамарино настроение. – Позволь, я тебе куплю тоже.

- А, - махнула рукой Ера. – Спасибо, Тамара. Найду что-нибудь надеть. У меня нет желания флиртовать со своими. Я не верю в отношения, завязанные на таких вот «семейных» вечеринках. После, один треп да всякие неудобства.

- Что ж. С одной стороны, вроде и мудро, но, смотри, пробросаешься. Молодость не вечна, поверь старушке.

«Я вижу, старушка, - проговорила Ера про себя. – Посмотрим, в чью сторону он будет глядеть».

 

 

 

   Заговоры

 

   Недостаток (а, возможно, и преимущество) арендованного ресторана было в том, что тяжелые, может и в тонну весом, деревянные китайские столы не могли быть составлены в традиционную для Руси букву «П», «Т» или перевернутую «Ш». Они были разбросаны по залам и устроены на двоих или четверых. Это создало некоторый сумбур на фирме, потому, что люди начали делиться на пары и четверки, так что имели место даже и несколько скандальцев, между дамами, само собой. В дикой природе так самцы бьются в кровь за самок и территорию, у людей же все с ног на голову. Но до тридцатого как-то, с грехом пополам, все-таки, виртуально расселись. Когда Ера получила от Кристины окончательно утвержденную Тамарой схему размещения сотрудников и гостей, то готова была выругаться непечатно, если б умела. С одной стороны, было здорово, что ее усадили напротив Тамары и Александра Филипповича. Это означало, что именно она, а не соперница будет постоянно у него перед глазами, но… слева от нее значился, о боже, ни кто иной, как Аристарх Платонович Тыртышный. Ера была уверена, что это происки Тамары. С одной стороны, она хотела держать ее постоянно на виду, с другой, она не могла не знать о прошлом ее романе с нынешним председателем совета директоров. Аристарх, это было очевидно, будет на вечере без супруги и, выпив, обязательно позволит своим до омерзения волосатым рукам нежелательные воспоминания. Ера сидела у себя в приемной и закипала все более и более. Минута и чайник засвистел. Ера ворвалась в кабинет без стука и ринулась на Тамару, размахивая в воздухе ресторанной схемой.

 

- Ты что, с ума спятила? – снисходительно и нарочито спокойно ухмыльнулась Тамара, конечно же все поняв и ожидая подобной реакции. Такое поведение секретарши косвенно подтверждало ее предположение о связи между ней и Македонским. – Я тебя, кажется, не звала.

- Это ты с ума спятила, - взвизгнула Ера. – Ты что это задумала?! Ты какого черта подсунула мне этого старого вонючего козла.

- Старого вонючего козла? – деланно удивилась Тамара. - А мне казалось, что, в свое время, вы были очень даже дружны, нет?

- Как ты можешь пользоваться дешевыми сплетнями?! Если секретарша, значит и любовница?! Может и мы с тобой любовницы?! Зачем мне женатый мужчина?! И, тем более, какого черта ты его подсаживаешь теперь ко мне?!

- А-а, ты же совсем не в курсе, родная. Он ведь уж месяц, как развелся со своей супругой. Теперь он на Москве один из самых перспективных, с пылу с жару, так сказать, женихов. Я ведь только счастья тебе желаю, девочка моя. Я не говорила тебе, хотела сюрприз сделать к новому году, но теперь скажу уж. Я хочу тебе предложить удочерить тебя. Юридически это неправомерно, ты совершеннолетняя, но мой адвокат все устроит либо задним числом, либо по решению суда. Это мои проблемы. Мне сорок пять, мне уже поздно рожать. Моя умершая дочь…, сейчас ей было бы столько, сколько тебе. И я к тебе очень привязалась. Не отказывай несчастной женщине, соглашайся. Твоя мать предала тебя, но вот тебе второй шанс. Я никогда не сделаю ничего подобного и ты, надеюсь, тоже…, - тут Тамара сделала многозначительную паузу. - А когда об этом узнает Аристарх, поверь, дело будет слажено, как нельзя лучше. Это уже не станет для него мезальянсом и у тебя будет приданое. Фамилию можешь оставить нашу, Македонская… - наслаждалась она пыткой. – Лучше же, чем Тыртышная. Подумай, милая. И, кстати, это он попросил посадить себя рядом с тобой, так что, никого я тебе не подсовывала, просто выполнила просьбу руководства. Вот и все, дочка.

 

   Ера была раздавлена, растоптана, уничтожена. Она опустила голову и медленно пошла прочь из кабинета, забыв даже закрыть за собой дверь. Тамара встала, прикрыла дверь сама и, облокотившись на нее спиной, улыбнулась торжествующей улыбкой: «Вот так вот, девочка моя, знай, с кем тягаться вздумала. Спать с приемной, да еще и замужней дочерью ему воспитание не позволит. Полагаю, ты все же была с Александром один раз, думаю, когда наплела про сломавшуюся сантехнику, но он же был и последним». 

 

 

- Да-а. Я ее недооценил, - вздохнул Савелий Васильевич, - хитра, бестия. Вот что значит великий мотив ревности. В бизнесе, за деньги, она не была столь изобретательной.

- Ты в восторге от нее, Сава?! – топнула ножкой Ера. Она была близка к истерике.

- Ну-ну, девочка моя, успокойся, - обнял старик девушку за плечи. – Не плачь, мы что-нибудь придумаем.

- Да что ты придумаешь тут, Сава? – высвободилась из рук Савелия Васильевича Ера и обреченно опустилась на стул, свесив руки между коленей. – Аристарх, он же хам, он выпьет и начнет приставать ко мне на глазах у Саши и по всему его поведению станет ясно, что у него есть на то права. Плата за грехи. Зачем же так скоро? И это тогда, когда явилась ко мне через восемь лет после первой, настоящая любовь! И еще притом, что Саша считает, что лишил меня девственности! Еще я уверена, что о своем предложении об удочерении она уже сообщила ему, а он человек порядочный. Желая мне счастья, он согласится с этим ради меня и все, конец! Можно отказаться от удочерения, но не уверена, что это гарантирует мне свободу, да и черт с ней, со свободой! Это не приблизит его ко мне. Есть у меня чувство, нет, уверенность, что у нее договор с Аристархом. Она подстраховалась. Не соглашусь – они меня на пару опозорят перед Сашей, а поняв мой обман, он от меня отвернется навсегда. Вот увидишь. Она умная. Буду паинькой и она меня покупает, взбрыкну – растопчет. Ничего тут придумать нельзя, добрый мой друг.

Она все ж таки заплакала. Савелий Васильевич поставил стул напротив Еры и сел на него верхом. Он погладил ее по голове.

- Ну, во-первых, мои адвокаты попроворнее Мадамовых будут, а, следовательно, состряпают удочерение скорее, чем она. Мы живем в России, где, за отсутствием закона, нет ничего невозможного. Если, конечно, ты согласишься стать моей приемной дочерью.

- Что? – опешила Ера так, что слезы ее испарились, словно роса на утреннем солнце.

- Я не решался тебе предлагать, Ера. Это не то, чтобы я воспользовался ситуацией, но дело само так повернулось, что теперь это чуть не единственный выход и я, грешный, рад этому. Если ты думаешь, что удочерением она тебя покупает – ошибаешься. Она только посадит тебя на короткий поводок, поставит в прямую зависимость. Ты же не думаешь, что у нее есть к тебе материнские чувства? Человек все на земле может вынести, кроме несвободы. Я же перепишу свое завещание, где делил все поровну между своими дочерьми и сыновьями. Ты получишь шестую часть от того, что я скопил за слишком уж длинную свою жизнь.

- Сава! Ты с ума сошел! – затеплился, тем не менее, огонек надежды в ее глазах. – А твои дети? Они же не поймут. Скажут, из ума выжил. Я ведь даже не еврейка, хотя и Борисовна, - все же некое подобие улыбки чуть осветило ее нежное лицо.

- Венера Борисовна Фогельзон не еврейка? Да господь с тобою, - тепло улыбнулся Савелий Васильевич. – А дети? Они у меня давно самодостаточны. Если кто и станет ревновать, так только внуки, но они же не прямые наследники? Им есть кому наследовать. К тому же, хоть я и небеден, но деление на пять или на шесть – не велик убыток. Однако, это лишь часть проблемы. Пока мне неясно, что делать с Тыртышным. Есть у меня на него пара темных делишек. Подворовывал, сукин сын, пока здесь сидел. Пугнуть-то можно, но ведь и он не дурак - знает, если я обнародую кой-чего, то и сам в неприятности залезу.

- Ой, Сава, не надо ничего такого, - погладила она старика по дряблой щеке. - Я сама, дура, кругом виновата. Моя ложь меня же по щекам и хлещет. Не надо, пожалуйста. Какое-то безрассудство заварилось. То в сиротах ходила при живых родителях, то мать или отца за раз обрести могу. В любви разуверилась с юных лет, а теперь, как снежным комом на голову. Это какая-то новогодняя сказка. Только не видится мне в ней хеппи-энда. И не будет его, если пострадаешь ты, мой единственный на свете друг и… отец.

Ера крепко обняла Савелия Васильевича и опять занялась слезами. Не удержался от скупой слезы и старик, приняв ее слова за согласие.

- Ну будет, будет тебе, дочка. Я и сам против силовых мер. Наполеон говорил: «Главное, ввязаться в драку, а там, посмотрим», а Марк Аврелий учил: «Делай, что должно и будь, что будет». В драку мы с тобой уже ввязались, ну а дальше послушаемся великого стоика.

   Ере вдруг стало так тепло от этого «Мы с тобой». Как же детям нужны отцы.

 

 

 

   Судный день

 

   Наступил судный день тридцатого декабря. Фирма официально была распущена по домам уже с обеда. Ере же пришлось задержаться, ибо Тамаре нужно было примерить привезенное только сегодня новогодне-подвенечное ее платье. Она уже побывала вчера на примерке, платье подогнали по фигуре, но теперь нужны были последние штрихи. Ера хоть и молчала по поводу удочерения, но будущая мамаша была уверена на этот счет – все выйдет, как задумала она. Тамара (Ера угадала верно) действительно уже сказала Александру Филипповичу об удочерении, соврав лишь в том, что, мол, Ера уже согласилась, чем, собственно, повергла Александра Филипповича в немой шок.

 

   Женщина, вообще, лжет беспрерывно. Это не порок ее и не беда – это состояние ее души, ее суть. Она, сознавая, что лжет, неизменно, сколь бы гнусной эта ложь ни казалась, убеждает себя (не тратя на то много времени), что делает это во благо и, полагаю, перед собой, уж точно, права. Ну, к примеру, женщина изменяет мужу, а говорит, что нет. Она лжет именно во благо, ибо сохраняет бесценную клетку общества – семью. А, не приведи господи, найдется честная да порядочная, так разрушит и свою, да, до кучи, и семью любовника, при этом сама сделается глубоко несчастной. Долой правдивую и совестливую женщину! Пускай совершенствуется, оттачивается ее уникальное оружие, ложь!

Чем собственно провинились прихожане из известной христианской притчи: «Закончив службу, священник объявил:

 

- В следующее воскресенье я буду беседовать с вами на тему лжи. Чтобы вам было легче понять, о чём пойдёт речь, прочитайте перед этим дома семнадцатую главу Евангелия от Марка.

В следующее воскресенье священник перед началом своей проповеди объявил:

- Прошу тех, кто прочитал семнадцатую главу, поднять руки.

Почти все присутствующие подняли руки.

- Вот именно с вами я и хотел поговорить о лжи, - сказал священник. - У Марка нет семнадцатой главы».

И вправду, люди, бросив насущные воскресные свои хлопоты, пришли в храм послушать проповедь, так в чем же их грех? Суть этой притчи не в том, что кто-то солгал, а в том, что солгали все (те, что не подняли руки, купились на ложь священника и поискали-таки семнадцатую главу). Не будем больше говорить, мол, женщина – лгунья, ибо некому бросить в нее камень, не стану, не имею права и я, потому хотя бы, что любой рассказчик – врун, по природе своей (исключая нашу с вами повесть, потому как, здесь все, что и было на самом деле). Тамара, одинокая стареющая женщина, встречает последний свой шанс на земле и борется за него всеми доступными средствами. Ера встречает любовь всей своей жизни и готова биться до победы иль конца. Их ложь – не более, чем безобидные шипы розы. Не спасают, но дают иллюзию уверенности беззащитному цветку. Ведь будет, все одно, так, как будет. Самый же, что ни есть лицемер и подлый лжец в той притче… - священник, а за ним и Бог, потому, что держать в неведении человечество или лгать ему – не одно ли и то же?

- Это восхитительно, ты просто богиня, - совершенно искренне воскликнула Ера, не успев даже позавидовать. – Повернись спиной. Сексуальнее и выдумать нельзя.

- А шея? – беспокойно и даже капризно возразила Тамара.

- Давай повяжу платок.

 Ера повязала, но осталась чем-то недовольна:

- Простовато, против такого шикарного платья. Его нужно не завязывать, его нужно заколоть на шее бриллиантовой брошью. Найдется у тебя такая?

- Есть дома.

Странно было видеть Тамару такой послушной и беспомощной.

- Прихвати ее в ресторан, я на месте тебе заколю. Серьги тоже должны быть бриллиантовыми. Все в гарнитур этой шикарной розе под сердцем.

- У меня нету, - испуганно прошептала Тамара.

- Ну так поезжай и купи, не трать времени. Три часа осталось.

 

   Тамара крикнула в интерком себе машину, скоро переоделась и улетела потратить еще пятьдесят тысяч. На такие деньги (вместе с платьем, конечно) иная скромная пара могла бы свадьбу сыграть человек на пятьдесят.

Ера же, собрала сумочку и отправилась к себе в Гольяново на метро. Приехав, она вымыла голову, слегка отжала волосы и нанесла немного геля, создавая прическу с «эффектом мокрых волос». Она отдавала себе отчет в том, что это больше летняя, а не новогодняя прическа, но она знала, что делает. Понимая, что невозможно перебить Тамарины стотысячные изыски, она решила взять запредельной сексуальностью и молодостью. Белья она сегодня решила не надевать вовсе никакого. Она облачилась в черные чулки на резинке со швом-стрелкой сзади, затем, в нижнюю юбку черного шелка и, поверх уже, платье. Оно обошлось ей всего в девять тысяч. Это был шелковый атлас без бретелек, цвета спелой голубики, подернутой серебристой пыльцой, державшийся только на груди при помощи резинки. Прямо под грудью шелк был стянут черной гипюровой накладкой, заканчивающейся великолепной композицией в виде объемной розы из атласа на тон более светлого, чем платье. Далее, ткань плотно обтягивала ее талию, а от бедер разлеталась фривольным клёшем до  середины бедра. Черная нижняя юбка продуманно-провокационно выглядывала из-под него сантиметров на семь. В уши она вставила серьги с крупным голубым сапфиром и ее синие глаза тут же засверкали, как гавайское море под вечерним солнцем. Она надела черные лаковые туфли и встала перед зеркалом, широко расставив ноги. Да. Это то, что она хотела. Ее обнаженные нежные плечи и, едва удовлетворяя приличиям, верхняя часть груди выглядывали из серебристо-голубого шелка, словно из волн, плюс «мокрые» волосы. Это была настоящая Венера, рождающаяся из морской пены. Она сделала себе взгляд львицы и это ей показалось несколько вульгарным. Тогда она поставила ноги вместе, согнув чуть внутрь правое колено и посмотрела в зеркало с застенчивой растерянностью. «То, что надо», - улыбнулась она своему отражению. И действительно, при таком невинном взгляде, мягко говоря, смелое ее платье показалось теперь милой детской ночнушкой, а сама она, только что проснувшимся ребенком. Все. К бою она готова. Ера разделась, уложила платье и туфли в коробку, надела джинсы и свитер и вызвала себе такси до Сухаревки.

 

 

   В «Китайский Квартал» она приехала за час до начала банкета. На ней и на Кристине лежала забота по контролю за проведением мероприятия. Надо было встретить и разместить в подсобных комнатах музыкантов, артистов и ведущих, проверить соответствие сервировки столов утвержденному меню, согласовать график перемены блюд, расставить по столам таблички с номерами. На билетах, что имел при себе каждый приглашенный, значились соответствующие номера и каждый должен был сесть за столик со своим номером. Беготни было много, но расставлять таблички Ера взяла на себя. Она распределила все по утвержденной Тамарой схеме. Столик с восьмым номером, номером Саши, Тамары, Аристаши и ее, был расположен в полутемном углу, окруженный каменными китайскими «малыми формами» и освещенный лишь одним китайским фонариком. Чтобы обезопасить задуманную ею каверзу, Ера посоветовалась с Кристиной, высказав предположение, что на корпоративном вечере председатель совета директоров компании и ее генеральный директор должны сидеть впереди. Кристина высказала сомнение. «Это она из скромности себя в угол загнала. Когда ты увидишь ее платье за сто тысяч, Кристина, ты поймешь, что я права», - возразила Ера и поменяла номер 8 с номером 13, находившемся в центре главного зала, прямо перед ярко освещенной эстрадой.

 

   Гости и участники представления начинали съезжаться. Они шумно толпились в холле. Дамская комната превратилась в нечто, напоминающее что-то среднее между казанским вокзалом и женской баней, где нежный пол суетливо переодевался, шумно и придирчиво оценивая наряды друг друга.

- Елена Ивановна, этим шарфиком вы попали в яблочко…

- Зоя, ну это же не твой цвет…

- Смотри-ка, смелое декольте у  нашей Катеньки, грудь бы еще к нему…

- Почем брала такую прелесть, Анюта?..

- Нет, ты видела, что напялила на себя эта кикимора?..

Вообще, женщина, сама по себе, существо доброжелательное, она просто не терпит сравнений.

 Появилась наконец и Тамара. Она отыскала Еру и подруги удалились в подсобку, занимаемую ею и Кристиной. 

- Ну что, купила серьги? – участливо спросила Ера, когда они закрылись в комнате изнутри и Тамара начала переодеваться.

- Ага. Надеюсь, то что нужно.

Гляжу, ты решилась на пояс? А, черт, - наморщилась Ера, - забыла напомнить. Ты отправила машину за Александром Филипповичем?

- Конечно. Скоро будет. Я ему звонила. Ну что? как я? – Тамара надела, судя по всему, дорогущие серебристые туфли, которых и не видно было из под платья, так как подолом своим оно почти касалось пола.

- А брошь где?

-Там в сумочке, в розовом пенале.

Ера раскрыла Тамарин ридикюль, достала пенал и раскрыла его. То, что надо - россыпь стразов на медной застежке. Ера аккуратно отогнула крючок, фиксирующий иглу, таким образом, чтобы не сразу, но при каком либо резком движении, иголка обязательно отскочила бы. Ера обернула полупрозрачный платок вокруг ее шеи, закрепила его брошью и расправила шлейф.

- Так, теперь серьги.

- Там же, в синем футляре.

- Ух ты, красота-то какая! Одевай скорее.

Тамара прицепила серьги.

- Ты королева, Тамара, - восхищенно воскликнула Ера. – Ни один мужчина тебя не достоин.

- Один все-таки достоин, - гордо произнесла она и развернулась к зеркалу. – Черт, Ера, у тебя тут не зеркало, а блюдце. Как я себя увижу.

- Это не у меня, а у них. Здесь большие зеркала только в холле, но там неприлично будет себя рассматривать и еще в женском туалете.

- Ладно. Пойду в туалет, потом встречать Сашу.

Она проплыла белым лебедем к двери, отперла ее и, будто что вспомнив, обернулась на пороге:

- А ты что? В джинсах собираешься встречать новый год? Прическа вон, как у тинэйджера. 

- Да есть тут у меня кое-что. Не волнуйся. Мне еще музыкантов надо разместить.

 

 

   Музыканты давно уж были размещены. Ера тяжело опустилась на стул и вздохнула. Пока она двигалась, заботилась, распоряжалась, щемящая тоска, что посетила ее сразу, как она вошла в ресторан, исчезала, но стоило ей остановиться, остаться одной, ее просто начинало колотить. Она достала из сумочки маленькую фляжку с коньяком, к которой прикладывалась уже не в первый раз, и допила остатки. Коньяк – хорошее лекарство от волнений, только хватает его ненадолго. Начинаешь добавлять все чаще, чаще и не замечаешь, как переступил грань. Сейчас, однако, в очередной раз отпустило и Ера стала переодеваться.

 

 

   Подиум

 

   В зал она вошла уже тогда, когда «голубого» вида конферансье начал нести свою «оригинальную» из года в год новогоднюю ахинею. По столикам, как Ера ни старалась оставаться незамеченной, тихим шелестом пробежал ветерок завистливого женского удивления и «ох» мужского восторга. Раскрыл рот, словно пытаясь укусить микрофон, на полуфразе и ведущий. Савелий Васильевич, сидевший со своими бухгалтершами за столиком неподалеку от входа, встал, подошел к Ере и, склонившись в галантном поклоне, поцеловал ее руку, которую ему пришлось поднять к губам самому, ибо девушка совершенно растерялась и не догадалась подать.

 

- Вам нет равных среди смертных, впрочем, как и среди олимпийцев, богиня.

- Пока бухгалтер провожал Еру к ее месту, он шепнул ей, что документы уже готовы и осталось только подписать, что она, с нового года, по решению Зарайского областного суда, за отсутствием безвести пропавших семь лет назад, генетических ее родителей, и в силу тревожного материального положения, теперь является Венерой Борисовной Фогельзон. Ера засияла и еле удержалась, чтоб не обнять нового своего отца. Подведя ее к столику номер 13, он снова поклонился и вернулся на свое место. Аристарх Платонович и Александр Филиппович повскакивали со своих мест, а Тамара надменно развернулась и посмотрела на свою секретаршу сверху вниз (как это им удается - сидя, на стоящую?). «Да, обошла, чертова девка, на контрасте обошла. Ведь специально вырядила меня, как хрустальную вазу, как елку новогоднюю. Ну погоди у меня», - скрипнула зубами Тамара, приветливо улыбнулась и показала рукой, приглашая Еру сесть. Аристарх Платонович первым подскочил подать стул и рассыпался в комплементах. Александр Филиппович стоял завороженный и Тамаре пришлось дернуть его за рукав.

 

 

   Вечер длился. Артисты на эстраде сменяли друг друга, шутки конферансье становились все пошлее, опускаясь к поясу и ниже, ниже, но спиртное и острая китайская закуска делали свое дело и смех уже вызывало такое, на что в трезвом виде плюнул бы да, покраснев за шутника, отвернулся бы. Плюс, конечно, эффект стада. Одного человека поди еще рассмеши, а толпу… Этим приемом наверное пользуются ремесленники-затейники из «Аншлага». Посадят десяток-другой своих «хохотунов» в трехтысячный зал и плетут бульварности на пару с банальностями. Камера по залу, а там чуть ни все в слезах от смеха. Здесь, в ресторане, «хохотунов» не нужно было, здесь была водка и общая атмосфера праздника пополам с флиртом.

 

   Принесли горячее, баранину Тя Ша - нежные кусочки баранины, обжаренные с сельдереем, карри, луком-пореем и устричным соусом, на гарнир были красные баклажаны, тушеные с имбирем и сладким перцем и жареный рис с креветками, овощами и яйцом. Из спиртного на столе стояло «Шампанское», сухой «Мартини», саке «Цзин Дао» и китайская водка «Древний колокол». Разговор шел вяло, да и разговаривать особо было некогда и не с руки - слишком громко было рядом со сценой, а номера сменялись один за другим, без перерывов. Аристарх Платонович ел много и с удовольствием, но, как и боялась Ера, усердно налегал и на водочку. Наевшись и даже неприлично икнув в кулак, он откинулся на деревянную спинку своего стула, левую руку поместил на своем брюшке, правую же фривольно положил на спинку соседнего стула. «Началось», - запаниковала Ера.

 

- Простите, - вскочила девушка, покраснев, - мне нужно в дамскую комнату.

- Возьми меня с собой, дорогая, - что следовало ожидать, увязалась за ней Тамара.

Дамы удалились. Александр Филиппович, не зная, о чем ему говорить с Аристархом Платоновичем, сообщил, что душно, что он хочет проветриться и тоже вышел. Аристарх, оставшись один, налил себе водки и уже было поднес рюмку ко рту, как вдруг на угол стола, перед ним громко шлепнулась папка синего пластика. Он поднял глаза. Рядом стоял Савелий Васильевич.

А, мудрый Фогельзон? – пьяно пропел председатель. – Присаживайся, а то меня все бросили. А что это ты принес тут мне?

Савелий Васильевич присел на место Еры и мягко произнес:

- Новогодний подарок. Тут документы, проводки по двум сделкам. Одна по «Самсунгу», другая по «Филипсу». Весь путь по восьми европейским счетам, вплоть до твоего швейцарского. Оставь себе на память эти копии.

- Ты что задумал, старик? – побледнел и стал опасливо оглядываться по сторонам Аристарх.

- Теперь слушай внимательно, Аристарх, - голос бухгалтера стал холодным и жестким. – Ера – моя дочь. Я удочерил ее. Если твоя грязная волосатая лапа, хоть случайно к ней прикоснется…, слышишь меня? Хоть случайно. Или ты, не по злобе, невольно, кому что ляпнешь о ваших отношениях в прошлом, видит бог, я отправлю оригиналы в прокуратуру и снабжу их подробными комментариями. Ты понял меня?

- Ты не сделаешь этого, - взял себя в руки Аристарх. - Тут везде твои подписи, ты и сам кое-что пригрел на этом.

- Не отрицаю, - невозмутимо отвечал Савелий Васильевич, - но посмотри мне в глаза… Посмотрел?.. Веришь, что я это сделаю ради своей дочери? Теперь это мое семейное дело. А семья для еврея..., объяснять не нужно? Знаешь, что мои адвокаты сделают с тобой, а что со мной? Ты получишь по полной, за хищение в особо крупных, потому, что, если помнишь, это были господряды, ты крал государственные деньги. А я пойду, как соучастник по принуждению. Это, в худшем случае, условно. Но этого не случится, потому, что я пойду лишь как свидетель. Поверь. Но и этого не случится, потому, что ты оставишь мою дочь в покое.

- Ну хорошо, хорошо, - не на шутку испугался председатель. - Это же не я, Савелий, это Тамара меня попросила, мне и на фиг не нужно все это. Я вообще собирался справлять новый год на Гавайях.

- Вот и лети белым лебедем. Ты не дурак, Аристарх. Придумаешь отговорку и смоешься отсюда. Правда ведь?

- Да, да, черт тебя дери! Но мне нужны оригиналы.

- Послушай, Аристарх, я что? ошибся в твоем уме? Я десять лет молчал и унес бы все с собой в могилу, не появись ты опять рядом с моей дочерью. Когда я помру, оригиналы перейдут к адвокату Еры, с моим наказом не использовать их, если ты до конца своей жизни будешь исполнять наши договоренности. Это все.

С этими словами Савелий Васильевич поднялся, похлопал ладонью по папке и молча удалился на свое место.

 

 

- Ты что ж это творишь, дорогая?

Тамара и Ера стояли перед зеркалами женского туалета и «припудривали носики».

- Ты о чем, Тома? – невинно выгнула брови Ера.

- Ну, начать с того, что ты пересадила меня в центр зала под самые софиты.

- Да не я это вовсе, Тамара. Мы с Кристиной посоветовались. Ты руководитель фирмы, Аристарх председатель совета директоров, негоже вам в темном углу прятаться. И потом, ты же выглядишь на миллион долларов. Пусть все видят, какая ты красавица. А недостатки мы твои все попрятали.

- Ну ладно. А это что? - подбросила она рукой подол ее платья. – И вот это? – как бы брезгливо потрогала ее «мокрые» волосы.

- Ой, Тамара, это же схема, старая, как мир – не можешь быть эффектной - будь оригинальной. У меня нет ста тысяч на один вечер. Я десять-то от сердца оторвала. А на десять - только костюмы старых дев или вот это вот полотенце.

- Ну ладно, - не очень-то и успокоилась, но понизила накал Тамара. – Но ты должна помнить, что скоро станешь моей дочерью и тебе надо будет следить за своим внешним видом посерьезнее, чем это неглиже. Ты же не хочешь, чтобы я сказала Аристарху «фас»?

- Конечно, Тома, - улыбнулась Ера своим мыслям, но Тамара приняла эту улыбку за готовность к согласию.

 

   В зал они вошли под руку, как добрые подруги.

 

 

- А где наш Аристарх, - удивилась Тамара, усаживаясь на поданный Александром Филипповичем стул.

Он было рванулся подать и Ере, но та уже села сама.

- Аристарх Платонович? - развел руками Александр Филиппович. – Он, весь взволнованный, сказал, что ему позвонили из милиции. Сработала сигнализация в его квартире. Возможно, говорил, новогодние воры. Сейчас у них всплеск активности. Он и полетел, сломя голову. Папочка какая-то у него еще была подмышкой.

- Папочка? Что еще за папочка? - недовольно проворчала Тамара.

- Не знаю. Синенькая такая. Тоненькая.

- Синенькая?

- Ну да, синенькая.

Тамара достала из сумочки телефон, резко встала и вышла в холл. Ера задрала голову, чтобы через спины гостей увидеть в углу зала столик Савелия Васильевича. Он смотрел на нее и нежно улыбался. Теперь он медленно прикрыл глаза, как бы говоря: «Все будет хорошо, малыш». Ера повторила это движение, будто отвечая: «Спасибо, папа».

- Ах ты, Сава, - прошептала она и счастливо рассмеялась.

- Ты чему смеешься, Ера? 

- Ничего, Александр Филиппович, просто мне хорошо рядом с вами…, когда ее нет, - добавила она.

- Зови меня Сашей. Это у тебя так нежно получается, - потянулся он к ее руке, но Ера отдернула ее.

- Не теперь, Сашенька, любимый мой. Скоро.

 

 

- Аристарх! Ты какого черта творишь, сукин сын. Какая к черту сигнализация! У тебя же нет квартиры. У тебя дом на Загорянке. Дом, что банковский сейф в Цюрихе! С собственной охраной! – кричала Тамара в трубку на весь вестибюль. 

- Не кипятись Тома, - отвечала трубка. – Я тут снимаю в Москве небольшую квартирку. Для приватных переговоров, так сказать. Вот она-то и заголосила, а у меня там документы важные, да и деньги на представительские.

Она знала про дом на Загорянке потому, что побывала там пару раз в отсутствие его супруги, после чего и получила назначение на сегодняшнюю свою должность.

- Ты давай-ка возвращайся. Ты нужен мне здесь, - снизив голос до шепота, зашипела Тамара. – Тебе, наверное, неизвестно, но наши встречи с тобой у меня записаны на камеру телефона. Твоей Анфисе будет любопы…, - она вдруг осеклась.

В трубке послышался смешок.

- Вот именно, дорогая. Ты может и запамятовала в заботах своих вседневных, но я уже месяц, как холост. Хочешь обнародовать свое видео? Флаг в руки. Любопытно будет взглянуть в интернете на твою попку, - звенел хлесткими пощечинами его голос. – А вот за попытку шантажа председателя совета директоров компании, думаю, тебе самое место в Подольском филиале. Директора дать не могу, Степаныч справляется вполне, упорный дядька, ну а зам там ни к черту, попивает, каналья. Что, черт возьми, за год такой! Мало, что жена ограбила при разводе, да еще все меня решили шантажировать сегодня. Скорее бы этот год закончился к чертям.

Трубка отключилась, Тамара закусила губу. Да. Мужчину лишает разума любовь, женщину же – ревность и жажда мести. «Вот это проко-ол. Как только у меня из головы вылетело?! – грызла Тамара свой тысячедолларовый эксклюзивный телефон. Дура! Дура! Дура! А все она, стерва эта безродная. Да и пенек этот академический, прости господи, втюрился в дворняжку, словно кобель уличный. Стоп! Аристарх сказал, что все его сегодня шантажируют? Значит кто-то еще, кроме меня? И этот кто-то здесь. И случилось это, пока мы были в туалете. Черт! Кто-то здесь ей помогает. У кого может быть что-то на Аристарха? Стоп-стоп-стоп… Фогельзон, - просияла она догадкой. – Конечно, Фогельзон. Ах, старый жидовский пердун. То-то он вечно в приемной ошивается по делу и без дела. Синяя па-апочка. Старичка на детишек потянуло? Педофил хренов! Ну ничего. Поглядим еще».

 

   Тамара влетела из фойе в зал разгневанной Немезидой. Белое крыло ее платья, уж точно, смотрелось сейчас, как крыло богини возмездия. Ах, как красит иную женщину праведный да и неправедный гнев. Немезида переводится с греческого «справедливо негодую». Но что есть справедливость? В конце концов, эта нервная богиня родила от Зевса Прекрасную Елену, виновницу Троянской войны, так что, законность, справедливость возмездия всегда под вопросом, а вот война…

Зал, однако, несколько преобразился за время ее отсутствия. Концерт закончился и теперь на сцене водрузилось джазовое трио, контрабас, ударные и клавиши (иногда пополам с гитарой, подражая Стэнли Джордану). Трио наигрывало нечто романтично-вечернее из репертуара Дэвида Бенуа. Засидевшиеся за столами гости, танцевали почти все, Но Тамара тут же выхватила нужную пару. Ера танцевала с Савелием Васильевичем и они очень интимно о чем-то беседовали.

- Спасибо тебе, Сава. Я была так напугана, когда он меня почти обнял, сердце в пятки ушло. Я думала, провалюсь сквозь землю.

- Я все видел, дочка, все видел. Но пора тебе избавляться от этого «Сава», - нежно говорил старик.

- Не избавлюсь, пока не скажешь, что ты с ним сделал…, папа, - тихо и счастливо рассмеялась Ера.

- Я сделал ему предложение, от которого он просто не смог отказаться, - улыбнулся Савелий Васильевич.

- Прям крестный отец.

- Не крестный, девочка моя, а родной.

- Хорошо…, папа.

У Еры навернулись на глаза слезы и чтобы спрятаться, она крепко обняла его, уткнувшись ему в плечо.

- Нет. Этот разврат надо прекращать, - озабоченно произнесла Тамара, усевшись на стул рядом с Александром Филипповичем.

- Ты о чем, Тома?

Об этом вот, - кивнула она и, для верности, махнула рукой в сторону Еры и Савелия Васильевича. – Вовсе стыд потеряли.

- Ты про Еру?

- Про обоих.

- Да о чем ты?

- Ослеп? – стала забывать она приличия, но опомнилась. - Прости, Саш. Просто зла не хватает. Пока все было втайне, я еще как-то терпела, но теперь они и вовсе не скрываются. Даже более, напоказ выставляют. Куда катится мир? Он же даже не вдвое - втрое ее старше!

Александр Филиппович не верил сначала своим ушам, потом глазам. Ера крепко обнимала старика, а он нежно поглаживал ее по обнаженной спине.

- Но она ведь…

- Что, она ведь?! - почти крикнула Тамара, так, что ближайшие танцоры обернулись на нее.

- П-просто д-девушка…, - начал запинаться ошарашенный Александр Филиппович, - она же девственница… Была.

- Откуда тебе зна…, - поразилась Тамара догадкой. – Ты спал с ней? Да. Ты спал с ней и она сыграла девственницу. Ну какие же вы, мужики, козлы! Как котенка провела. Да на ней пробу ставить не…

 

 

- Дамы и господа, - раздался в микрофон голос конферансье. Собственно, на танцполе собрались теперь все гости. – Дамы и господа, минуту вашего внимания. Вначале нашего вечера, я попросил вас проголосовать за миссис, мисс, а так же, за мистера «Новый год». Вы весь вечер присылали мне свои пригласительные с указанием ваших предпочтений. Обещаю, имена предпочитающих ту или иную особу или особь… (здесь, видимо, нужно было засмеяться) останутся втайне. И вот теперь, за десять минут до нашего, пусть и виртуального нового года, астрономически, он все-таки завтра, я хочу объявить имена королевы, принцессы и принца сегодняшнего вечера. Итак, - достал он голубой хрустящий конверт.

Все замерли в трепетном ожидании. Смешно смотреть на надежду. На самое лживое, самое злое и… самое милосердное из всех человеческих чувств. Каждую, даже самую последнюю дурнушку, согревало оно сейчас, ибо женщина не знает за собой недостатков, но достоинства свои находит повсюду и находит их главными на земле.

- Миссис «Новый год» объявляется…, - барабанщик трио зарядил длинное соло на томах и малом, через крэш, - Тамара Исидоровна Су-у-у-умскайя-а-а-а, - подражая боксерскому представлению, начиная с повышения и заканчивая понижением, растянул ведущий фамилию победительницы.

 

   Под густые аплодисменты на авансцену вышла Тамара. Она смущенно улыбалась, сдержанно кланялась и, вообще, выглядела очень милой и скромной. Вот ведь выдержка! Только что, чуть не взрывалась от гнева. Ведущий продолжал:

- Теперь, дамы и господа, очередь принца, - снова повторилась дробь. – Мистером «Новый год» объявляется… Александр Филиппович М-а-а-а-кедо-о-о-онски-и-и-ий.

Женская часть зала взорвалась чуть не овацией. Александр Филиппович, потупив взор, взошел на подиум и встал рядом с Тамарой. Ему было совсем не до этого. Он никак не мог переварить того, что только что услышал от Тамары. Овация, наконец, стихла и голубой голос прогремел:

А теперь…, - достал он третий конверт, - объявляю принцессу нашего вечера, девушку, завоевавшую сердца абсолютно всех мужчин и, как ни странно, подавляющего большинства женщин. Приветствуйте…, мисс «Новый год»…, - помимо барабанной дроби, послышались триоли до-мажора на фортепиано и бум-бум нижних «до» и «ми» субконтроктавы  на контрабасе, Ве-е-е-енер-р-р-а Шве-е-ец-цов-в-ва-а-а-а. Аудитория разразилась криками, визгом, свистом и топаньем, затем, весь этот гам упорядочился в оглушительную овацию. Ера, совершенно счастливая, поднялась к Тамаре и Саше.

- Па-а-апрашу, - не унимался распевать слова шоумен, - короны победителей на сцену-у-у-у.

Три длинноногие полуголые красавицы внесли три короны-диадемы, сверкающие свинцовым стеклом на синего бархата подушках, и встали, каждая напротив одного из победителей. Конферансье взял первую корону и, под аплодисменты, водрузил ее на голову Миссис «Новый год». Затем, он отправил тот же ритуал по отношению к Мистеру «Новый год» и, наконец, возложил корону на «мокрую» голову Мисс «Новый год».

 

- А теперь, - поднял руку дирижер, успокаивая эмоции зрителей. – Может быть, наши триумфаторы удостоят нас парой слов? Мы все, как вам кажется, друзья? - обратился он к залу. – Мы все этого заслужили.

С этими словами, он подошел к Тамаре и передал ей микрофон.

- Друзья мои, - голос ее был прост и даже нежен. – Мне не передать, как я благодарна вам. Благодарна за вашу искренность. Ведь никто не может знать, кто за кого голосовал, а, значит, все честно. Сегодня не я ваш начальник. Сегодня нет начальников и подчиненных, сегодня правит доброта и любовь. С новым годом, друзья!

 

   Трио заиграло «Jingle bells» и продвинутый англо-ориентированный зал запел:

 

Jingle Bells, Jingle Bells,

Jingle all the way!

О, What fun it is to ride

In a one-horse open sleigh

 

- Ваша очередь, вельможный принц, - передал фрачный распорядитель микрофон Александру Филипповичу.

 

- Я…, я…,

- Опять я? – толкнула его в локоть и прыснула Ера.

Жест этот от Тамары не ускользнул. Александр Филиппович собрался:

- Я физик…, я обычный чертов фундаментальный физик. И всю свою жизнь я мечтал стоять, однажды, десятого декабря (это Нобелевский день), неважно какого года, в Концертном зале города Стокгольма и получать Нобелевскую медаль и премию из рук короля Швеции. Но…. Но сегодня…, когда вы все почтили меня такой честью…, я больше не хочу в Стокгольм. Лучше не бывает, чем в Москве и встречать Новый год вместе с вами. Спасибо вам за открытые мне глаза. Вот…

Кураж его тут вовсе иссяк и он превратился в вареного рака. Публика же просто зашлась в криках, свистах, аплодисментах.

 

- Друзья, друзья, дамы и господа, дамы и господа, прошу вас, успокойтесь, - увещевал ведущий. – Мы же еще не слышали нашу принцессу. Прошу вас, господа!».

Последние слова произвели впечатление на публику и она, минутой спустя, угомонилась. Микрофон перешел к Ере.

 

- Друзья мой, милые мои подруги, - начала она с бриллиантовыми слезами в сапфировых своих глазах. Не могу передать вам, как я рада тому, что вы выбрали сегодня самых близких моих друзей. Одна радость за них - мне награда за мою любовь к ним. Но, похоже, сама я недостойна вашего признания, чести, которую вы мне оказали, - девушка вдруг стала серьезной. Над рестораном нависла мертвая тишина. – Дело в том, что я…, я обманщица, я вовсе не Венера Щвецова. Нет…  Я…, я…, - тут Ера расцвела солнечной улыбкой. – Я Е-е-ер-р-р-ра Фо-о-о-ог-гельзо-о-о-он, передразнила она ведущего на весь ресторан. А вот и мой папа.

С этими словами Ера спрыгнула с невысокого дощатого помоста, прошла к опешившему Савелию Васильевичу и, сквозь коридор столь же опешивших тел и лиц, вытащила старика под руку на сцену. Она сняла с себя корону и торжественно надела ее на лысеющий череп напрочь растерявшегося бухгалтера.

 

   Какая гора упала с плеч несчастного физика, который, в секунды (мозг его работал, как часы) все понял, все извинил, все объяснил и все оправдал. Совсем другое вдруг случилось с Тамарой. Она ринулась на старика, сметя на своем пути своего суженного и потянулась к короне старика, пытаясь сорвать ее и тут… сработало секретное оружие Еры. Брошь расстегнулась и своим весом увлекла воздушный платок на пол. Рябая грудь ее и морщинистая ее шея заголились. От такого неожиданного конфуза, Тамара вся покрылась яркими пунцовыми пятнами. Она судорожно схватилась за грудь, за шею…, но поняв, что выглядит совершеннейшей каргой, пулей понеслась вон из ресторана, потеряв даже, словно в известной сказке, одну серебряную свою туфельку. Часы как раз стали бить двенадцать. Следуя протоколу, и желая поскорее отвлечь аудиторию от скандала, конферансье возвестил:

 

- Медам, Мсье, вальс принцессы и принца нашего бала! И, умоляю, дамы, приглашайте кавалеров!

 

 

   Эпилог

 

   Жаркое Мексиканское солнце погружалось в раскаленное им же, за долгий знойный день, бескрайнее Карибское море столь быстро, будто торопилось не опоздать к завтрашнему волшебному рассвету. Архипелаг малых Антильских островов столь обширен и запутан, что трудно сказать, на каком из райских клочков суши расположилась теперь эта парочка счастливых новобрачных. Был он в проливе Мартиника, или Сент-Люсия, а, может быть, в проливе Доминика? Это не важно. Важно то, что весь этот, даже не видимый из космоса остров, на целый месяц принадлежал теперь только им двоим.

 

- Дорогая, ты можешь мне сказать одну вещь? Только честно, - свесился новоиспеченный муж с парусинового своего шезлонга. – Я, и вправду, был у тебя первым и единственным?

Молодая жена потянула из трубочки прохладный коктейль, поставила бокал на землю, скатилась со своего шезлонга на золотой песок, подкатилась вплотную к мужу, заглянула глубоко-глубоко в его серые глаза и произнесла со всей серьезностью:

- Ты. Только ты, любимый, и больше никого и никогда, кроме тебя.

Супруг умиротворенно откинулся обратно на шезлонг и тихо прошептал:

- Спасибо тебе, любимая.

Над горизонтом уже поднялась ущербная луна, а справа от нее, перебивая своей яркостью скучную свою соседку, пылала огнем вечерняя звезда. Это была Венера.

 

 

   Никогда! Слышите?! Никогда не говорите любимому ненужной ему правды, милые девушки! Ведь правда, иной раз, убивает быстрее пули. Послушайтесь меня и счастье замужества никогда не пройдет мимо вас.

   

Аминь.

 

 

 

 

                                                        Ноябрь 2010 года.