Когда сорок-баро находился в поле зрения, мир принадлежал ему. В смысле – это был мир бандитов, с верховенством силы и простых радостей. В часы одиночества жизнь Думитру Адажио без промедления откатывалась к прежнему состоянию нормы, распрямлялась, как ветка, прижатая к земле и отпущенная.
Бежавшие соседи, университетские друзья, ученики и коллеги Думитру образовывали в умозрительном пространстве общее древо. Он мысленно консультировался с ними: как в истории закачивались подобные конфликты? Сколько у него шансов выжить? А у бандита сколько? У мальчика есть шанс адаптироваться к чужой для него системе законов и неписаных правил? Эта несчастная водоросль, прибоем выброшенная на камни, эволюционирует в наземное растение? Ведь по большому счёту всё лечится. Подумаешь, сексоголизм, он всегда лишь симптом. С детскими психотравмами сложнее. Нужна фармация или бесполезна в таком случае?
Думитру не был слепым оптимистом, он не считал, что так уж сто процентов точно выживет. Но его представления о естественном и должном не пошатнулись даже на йоту. Буря, сель, разлив, исчезновение прежних русел ничего не значат. Шторм утихнет, мир войдёт в новые берега. Некоторые люди из гнева и отчаянья сжигали свои дома, устраивали жестокие ловушки для незваных гостей. В глубине души он осуждал их за слабость. Огромная инерция, набранная за всю жизнь, не позволяла Думитру отклониться с верного курса, и на подводные камни он смотрел с двух точек зрения: своей и бандита, не противопоставляя их.
Для самого Думитру каждый эпизод его кромешной, абсурдной зависимости шёл под титрами: «надо же как получилось». Кирпич упал на голову. Ну, бывает… Не убил, вот и ладно. Сегодня повезло, авось и завтра минует… Скоро это всё закончится… Возвращаясь в усадьбу, сорок-баро каждый раз находил старика прежним: с опаской и приветливостью во взгляде, с чуть болезненной улыбкой. Такой неразменный рубль, волшебный садовник в диаскопе.
***
«Научусь я когда-то растягивать удовольствие? – горевал сорок-баро, пытаясь отсрочить финал. – Определённо, я приделан к этому джойстику, а не он ко мне. Если оскопиться, член отрастит себе нового Алмаса».
Этот джойстик залупой глядел ему в лицо, упруго покачиваясь на весу, и ныл: ну, что приехали, ну, что приехали? И ведь не прикрикнешь. Алмас уважал его и опасался, как двойного агента, с которым вынужден кооперироваться поневоле. Внутри обвитого венами мяса тугая пружина дёргала, подкидывала всё тело. Неуловимое, щекотное соприкосновение паркета и волос на яйцах угрожало выплеснуть их содержимое фонтаном.
Старик лежал перед ним на спине, на вытертом ковре, лысиной между остатков бахромы. Возле уха долбила мозг, вынимала душу портативная колонка:
– Чиги-док!.. Чиги-док-дог-ток...
Цилиндр колонки, обтянутый красной тканью, он было в сердцах швырнул о край бочки с родниковой водой, гревшейся для вечернего полива. Утопить хотел, промахнулся. Алмас, на секунду не разозлившись, плотоядно сообщил, что полон гнева и жажды мести.
Из одежды на старике были гетры овечьей шерсти. Колени и летом болят. Ноги в садовых шлёпанцах чуть-чуть тряслись, пытаясь согнуться всякий раз, когда сорок-баро бил под дых либо возле паха. Вторая рука бандита закрывала ему лицо.
Фишка – в непредсказуемости ударов, которые то попадали в ритм, то нет.
– Туку-дугу!.. Тука-туга-дугу... Уд-ду! Уд-ду!
Свободной руки для подрочить не осталось, но Алмасу и не надо.
Вместо того чтобы отвлечься, вспоминая таблицу умножения, он мысленно улетал в самые возбуждающие моменты прошлого... Какие продолжительные, бывало, что и трёхдневные сессии они с братвой устраивали! Клиент иногда выдавал подробный сценарий того, что хотел бы получить. Съёмочным павильоном была заброшка возле оврага. Усилиями братвы она содержалась приличней интерната. Воды нет, но электричество кинули. Приволокли несколько диванов без ножек, из поддонов сколотили общий стол. Добыли матрасы и спальники, ночевать в прохладное время года. Частью купили, частью изобрели целый арсенал приблуд, служащих делу страданий.
Клиенты чаще всего требовали видос, нередко стрим, но случалось, что и приезжали самолично, захватив объект с собой. Кем был это несчастный? Купленный мазохист? Несговорчивый конкурент? Зарвавшийся хейтер? В таких местах не задают лишних вопросов. На памяти Алмаса никто из них не умер и не остался калекой. Во всяком случае, садясь в ту же тачку, между коротко стриженными секьюрити, объект уезжал физически целым: с руками, ногами и головой. Однако, сюжет на трое суток… Сколько ненависти и-или желания, сколько выдержки у заказчика!
Колонка:
– Тс… -дын! Ча-ча!.. Дс… -дын! Чад!..-ча-ча-чад!..
Алмас припечатал к ковру беззащитное тело:
– Да-да!.. Дад-да!.. ДА!ДА!ДААА!!
Отвлёкся и промазал – по яйцам. Старик вывернулся из-под его руки красный от лысины до плеч, скорчился на боку.
Алмас очнулся:
– Сорри-сорри… Нет, ещё не всё. Лёг обратно, ну!
– Пожалуйста…
– Ну, почти всё, почти!.. Лёг, я сказал!
Специально для заказчика имелось одно настоящее кресло… Его лицо не было закрыто балаклавой, но так схоже с кирпичом, что в памяти остались только солнцезащитные очки раскосой дамской модели. Заказчик сидел и смотрел, как избивают привезённого им человека. Как отлежавшегося, его принуждают не защищаться, а помогать – начиняют гульфик из тряпок и трусов всем жгучим и травмирующим: от битого стекла до соли и перца. Как перетягивают. Как заставляют прыгать, плясать, ползать вверх-вниз по лестнице. Как, одевают, прогуливаются с ним, едва переставляющим ноги, по посёлку, заводят в овраг и там по очереди пинают в это самое место. Как, вернувшись, обливают горячим уксусом. Как собственноручно заказчик раскрывает красный, кровоточащий свёрток, и все спускают на лежащие в нём гениталии, а заказчик последним. Три дня! Полных три дня, чтобы пресытиться! Некоторые могут, Алмасу не дано.
Портить свою единственную игрушку он точно не собирался. Но можно же хоть немного растянуть этот кайф, эти дрожащие губы, сощуренные веки, умоляющее, скулящее «хватит…», эти попытки заглянуть в лицо…
Нельзя! Не получается!
– …амба!
***
– Выключи колонку, – попросил освобождённый Думитру, которого так и не коснулся член.
При таком раскладе Алмас оставался недовольным, полуголодным:
– Чем тебе не нравится?!
– Не люблю рэп.
Сорок-баро грифом наклонился к нему, нарочито, возмущённо, того гляди клюнет:
– Что-о-о?.. Я тебя сейчас ещё раз ударю, по голове! Это техно!
Думитру покосился на нервно постукивающие об колено пальцы:
– Есть какая-то разница?
Сорок-баро выдохнул, взял себя в руки и пафосно отчеканил:
– Техно – это музыка, постигшая дзен!
«Не его фраза, чужая», – подумал Думитру и угадал.
Он без труда отличал, когда сорок-баро говорит заимствованными фразами, и обычно это бывал серьёзный разговор. Даже тембр голоса у бандита менялся. Видимо, этот человек много значил для него.
– Нет, не ударю, – внезапно сорок-баро пошёл на попятную, вытирая с Думитру его же штанами остатки спермы возле уха, – другой замес. Ты в своём понимании.
– На вкус и цвет…
– Дело не в этом, ты просто не в курсе. Техно – целительная штука. Не развлечение. Оно больше тебя и принимает тебя, как есть. Хочешь, лети. Всё принимает. Ворона каркнула, петарда взорвалась, собаки грызутся, тачка проехала с крякалкой, всё ему в тему. Я под него выздоравливал, колёса не помогали, техно помогло.
Алмас вкратце рассказал, а перед глазами Думитру не мельком, весомо ступая, прошла священная корова этого бандита. Насколько священная, он мог бы оценить, разобравшись в стилях. Индастриал и хардкор сопровождали сеансы насилия, никогда – минимал, любимый стиль, угаданного Думитру, так много значащего для сорок-баро человека. Эта музыка была для бандита чем-то вроде кухни в доме – неприкосновенным чистым пространством.
***
После какой именно беды сорок-баро увезли по скорой, он не упомянул. Хтонический ужас, называвшийся областной больничкой, Думитру не мог вообразить себе. Так что антураж остался за скобками. Разговор сразу перешёл к главному.
– Когда огребаешь кулаком в сердце, – объяснял сорок-баро, – прямо в центр груди, очень возможно сощуриться. Откинуть копыта. Сердце не хочет стучать. Я вроде не сдох, а сердце всё равно не хочет, как надо, стучать. Лёжа, сидя. Хочет добить меня. А фиг знает почему!.. Я думал: меня разрежут, глянут что там сломалось. Если очень повезёт, то и обратно зашьют. Не… Послушали стетоскопом и бросили возле морга в коридоре. А он, он – это Некроз, санитар меня перетащил в палату с окном. Я до-о-олго в ней лежал!.. Все трещины на потолке помню. От колёс лучше, не то слово… Но не сердцу, ему всё равно. Стучит, как маньяк в дверь, как сраный тверк, дёргается и падает в кишки.
Через несколько дней санитар опять возник из белого шума над кроватью сорок-баро и фыркнул: «Чо лежишь как лох в тишине? На, тащись, доходяга».
Колонку оставил на тумбочке рядом с засохшей кукурузной кашей.
– Без масла. Гадость. Да и жрать не хотелось. Ну, а отвлечься, пальцем тыркать в смартфон много сил не надо.
Некроз своё тоже подсунул, им самим написанные треки. Но увы, жизнь несправедлива: Алмас этот хардкор не воспринял, зато всей душой полюбил сеты другого человека!
– Выбирать я поначалу не мог. Даже этого не мог, перед глазами всё плыло. От мыслей тошнило, как от качелей. А от музыки – расправлялось внутри… Я его спрашиваю на другой день: «Чо ты мне подсунул?» Он говорит: «Техно, йопть!»
– Когда околемался, я уже в терминах шарил! Где бочка мягкая, где битбокс офигенный. Кач идёт, и сердце ровней стучит, вроде, уже и не так кувыркается.
***
В больничку Алмаса скинули как безнадёжного, умирать. Но санитар – приезжий практикант не имел навыка до такой степени циничного обращения с человеческой жизнью. Он устроил ему место в пустой палате, напоил и дал обезболивающее. Сорок-баро сильно подозревал что эти, невероятно крутые колёса были взяты у жмурика. С таким последним даром любящие родственники бросают предков и супругов гораздо чаще, чем хотелось бы думать.
Некроз был там на все руки: санитар-медбрат-патологоанатом… Редкая удача для провинциальной умираловки заполучить такую рабсилу, молодого здорового парня! Где одни бабки-санитарки шуршат вдоль стеночек, завхозу давно нечего красть, а главврач, заперши дверь кабинета, играет в догонялки с белочкой.
– Каким ветром тебя, Некроз, в эту дыру занесло? – допытывался Алмас, пойдя на поправку.
В чём только сорок-баро не заподозрил его. Провидец, понимаешь, ошибиться трудно при всём желании. Не поехал бы сюда нормальный человек горбатиться за гроши! Оказалось, финансовая причина – торговля костями. Скелеты и черепа востребованы.
– Варить покойника?.. – округлил глаза сорок-баро. – Разбирать покойника? Фуу… А чо, Некроз, у тебя в морге трупак лежал с одним глазом и пустой глазницей? Ты их часом не того? Фуу…
– Может и того. Кому как. В секасе, знаешь ли, вкусней всего нарушение… Целку порвать, в глазницу присунуть. Чтобы нельзя. Или невозможно. Кто хочет, смотрит хентай, но сделать то же, что с анимешкой, с живым туловищем – увы и ах, способа нет. А мозги, они мягкие, жирные… И это забавно!
– Ты серьёзно, что ли?!
Вполне.
Сорок-баро не мог понять, чего тут забавного, ни в каком приближении. Высшего левела извращенец… Да и на здоровье! У чела, достаточно раскованного, чтобы принять себя вместе со своими тараканами, оказался прямой и лёгкий характер.
Иногда слишком прямой: Алмас недолго злоупотреблял его терпением:
– Но там, внутри покойника, там же… грязно!.. Совать внутрь трупа… Фуу…
– А те живые, – усмехнулся некрофил, – из-за которых ты в умираловке оказался, они – не фу?..
Справедливо.
***
Это была почти дружба, но вытащила сорок-баро не она. Вытащило техно.
Сотни часов больничного заточения он провёл в состоянии, когда мог только думать и слушать. Любимые сеты он принимал, как пилюли, использовал в качестве кардиостимулятора, он вживил бы их в сердце.
У Некроза было два незаконченных высших образования. Татутхи, много фенек, экзотические восточные взгляды на бытие и хороший музыкальный вкус. Тот паблик, что он открыл для Алмаса, вели несколько приятелей, и сорок-баро быстро понял, что ему становится прямо лучше от плейлистов одного конкретного парня – Неона. Его сеты заходили бомбически ровно… Бесконечный рейв в невесомости. Буфер от всякого зла… Техно Неона располагалось между лихорадочным драйвом и тёмным напрягом, который тоже полюбился сорок-баро. Не похоже ни на клубняк, ни на лёгкое техно других пабликов, чуть приторное. Треки Неона были удивительно разные, но все разгонялись по чувству. Скрип, скрежет, пуляющие свёрла, завывания, шёпот… От начала до конца в разговорном темпе: тун-дун! – бочка. Тембр, как у голоса, интонация, как у слов. Как у правильных слов, то есть, не требующих ответа… Это были треки-друзья. Парень с закрытым аккаунтом стал для Алмаса ближе кого бы то ни было.
***
– Вы переписывались? – спросил Думитру.
Алмас посмотрел на него, как на дурака:
– Нет. Зачем? Техно – не для разговоров, это было бы… Нет, вообще нет.
– И тебе не интересно, кто он? Чем занимается по жизни?
Алмасу было вполне достаточно имеющегося: ник – Неон, аватарка маленькая, рожа самодовольная. Тёмные очки, на шее здоровенные такие, крутые наушники.
– Обычный парень, – покачал головой Алмас. – Он мог быть старше меня или младше, даже ментом, какая разница? Я не узнал бы его в толпе.
Алмас застегнул штаны и, пока старик одевался, задумчиво добавил:
– Поэтому… не вижу правды за смертью. За огнестрелом и всяким, типа для того предназначенным, за смертным боем.
– Из-за техно?
– Думитру, из-за людей! Из-за Неона. Я обязан ему, но я не отличу его, понимаешь? Стой, подожди уходить, я у тебя спрошу: я виноват или так бывает? Я зря себя грыз или я убийца?
Помочь сайту
Поздравления
