Снегири на яблоне. Глава 3. Амба. 18+

Алмас не хотел, а солгал. По факту. Он бил не с целью единожды подчинить, а чтобы насиловать. Ему это за прелюдию, и надо ему не один раз в день. Такой вот, сдвинутый.
Поздним утром заспанный сорок-баро из чердачного окошка разглядывал двор в каре ухоженных грядок, с трудом продирая глаза. Думитру к этому часу, как всегда, вернулся с озерца, искупавшись, нарезав козе свежей травы. Через плечо сетчатый куль громадный, стебли во все стороны торчат. Решился не бросать дом… Чего ему стоило это решение…
«Что ж, – подумал сорок-баро, – надеюсь, старик уходит недалеко и не нарвётся на приключения. Да кому он в общем-то нужен? Кроме только меня…»
Утром Алмасу хотелось непременно. Когда переломанный в больничке лежал, и то был стояк, не падающий на выходе из сортира.
«И так… Разминка перед полдником».
***
В сарае запах пыли и зверинца, тонкие полосы света. У козы белые ресницы, горизонтальные зрачки. Рожки кроткие, острые. Жуёт, хвостиком помахивает.
Думитру обернулся. Одного роста с бандитом, рядом с ним он выглядел и чувствовал себя, как под нависающей скалой.
Старик попятился в угол, роняя лейки и грабли. Бандит подошёл, не торопясь. Щурясь, кивнул и поставил его на колени, обеими руками сдавив плечи, клещами. Ногу поставил между его ног и стал пинать в пах. Больно пинать, когда старик пытался закрыться и совсем легко, когда, начал хвататься его за пояс, за кожаные браслеты.
Перед основной частью Алмас резко ударил его возле шеи рёбрами ладоней, прижал к себе, спрессовал в углу, впитывая панику и боль. Ударил ещё раз, ещё и заставил себя остановиться. Старик тяжело, сбивчиво дышал. Мучительно сощуренные веки. Алмас полюбовался. Вынул член, хвастливо помахал, приласкал его, хлопнул по старика по щекам. В боковом свете, стала видна цепочка вживлённых под кожу шариков. Мазнул головкой по губам и заставил взять в рот. Пропихнул в горло, вынул. Сунул за щёку, погладил снаружи по этой щеке…
Долго мучиться не понадобилось. Всё от начала до конца не заняло и десяти минут. Совершенно не намереваясь издеваться, после сладкого содрогания вдоль позвоночника, стоя всегда приятней, Алмас выдохнул:
– Амба, хорошо… – и поздоровался. – Доброе утро.
Кому как.
***
У Алмаса жизнь удалась. Неторопливо текло густое, сытное лето... Бандит непрерывно жрал, тиранил хозяина и грабительскими вылазками исследовал округу. Жилистый-армированный организм переводил еду до последнего куска в мускулы и сперму.
Для Думитру сутки теперь были поперёк ночи и дня исполосованы чужой похотью. Пытка всегда начиналась с портативной колонки: «Тыц-дыц! Дун-дун-дыц!..» Это значило, что скоро, непременно и в любом месте усадьбы он будет настигнут. Старик возненавидел тупые динамичные басы, а затем обнаружил, что ждёт их, реагируя ослабевающими коленями. Тишина мучительней. Пытка по-любому приближается. Играя крепеньким эспандером в руке, покачивая цилиндром колонки на запястье, она скоро подойдёт в плотную, а значит ближе к избавлению… К непродолжительному сексу, больше похожему на дрочку об его тело и рот, и – амба!.. Кончив с этим выдохом, насильник на какое-то время оставит его в покое.
***
В усадьбе Адажио бандит тяги к разрушению не проявлял, человеческих манер тем более. По дому он перемещался, как воплощение страшных снов Думитру: противоестественно сильное и резкое, не пойми откуда взявшееся животное. Иногда оно бывало похожим на облезлого волка или медведя, иногда на барана или быка с пустыми глазницами. Все одинаково странные, нездоровые, слишком крупные для дома, неуловимо и якобы бесцельно перемещающиеся в нём звери. Их всегда сопровождало чувство тоскливого ужаса. Сорок-баро также не проявлял интереса к чему-то конкретному в доме, наблюдая за хозяином, за окнами и дверями боковым зрением, обманчиво рассеянным. Воняющий потом, заблудившийся кошмар. Мыться и стираться Алмас, похоже, не собирался, рожу и руки ополаскивал в ручье. Кое-что из одежды взял у Думитру, затем в округе награбил, начал менять прикид. Нашёл в старом комоде машинку для собачьего груминга, помочь себе не разрешил, навыдирал волос, но добился короткой стрижки.
Тревожным зверем Алмас шатался так неделю, а затем вдруг отпустил ситуацию разом, выдохнул и полетел. Что толку? Братва предпочла город. Из дома крепость в одиночку не сделаешь. Кто бы ещё ни шнырял в этой местности, не предвидишь и не убережёшься. Драки он не боялся, понты имел. Жизнь – так жизнь, смерть – так смерть. Расслабившись, он стал дрыхнуть в гамаке, бродить по округе не только ночами, но и при свете дня, громко слушать музыку, нагло, в общем, себя вести. Не продуманная стратегия, безоглядное что-то. Вера в себя, заговорённого, очутившегося у диаскопа во рту, в круглом глотке света. Вера в то, что снаружи нет вообще ничего, даже звёздное небо – изнанка хранящей его сферы.
***
Извергшее сорок-баро пространство было плоским, двухмерным. То есть, куда не иди, над обстоятельствами не поднимешься, не оглядишься с высоты. Всё нарисовано, всё распято на грязно-сером листе бумаги: корпус детдома, двор, корпус интерната, лестница, площадка пятого этажа, ломанная черта перилл. Толпа пьяных малолеток. Сжавшееся очко альфа-подонка, свисающего вниз головой над пролётом. Битая плитка, окурки и стеклотара на нижней площадке, отчётливо видные ему.
Человеку из нормального мира трудно вообразить, с каким остервенением могут враждовать обитатели двух одинаковых адов, двух пятиэтажных корпусов, мрачно уставившихся окнами в один заплёванный двор… Левая – чисто сиротская, для отказников с младенчества, правая – интернат постоянного проживания для умственно отсталых и под этим предлогом, как Алмас, изъятых из семей алкашни. Как можно простить такое – у гадов дома есть целые родители?! Пьющие? И что? Кто-то типа не бухает?! Сорок-баро выжил за счёт умения включать берсерка и врождённой крепости. А когда подрос, уже другим пришлось выживать…
Этажи интерната были распределены так… Для совершеннолетних – общага: второй, третий, четвёртый этажи. Жильё, выделенное как бы на первое время, пока квартир якобы нет. Этаж под вечно текущей крышей – для малолетних и «дураков», тяжёлых имбицилов. Он был фактически превращён в бордель с пустыми комнатами, где клиентов принимали нормальные феи, а рядом «особенные» для ценителей. Дураки, лежачие и ходячие, уроды от рождения и калеки успешно продавались извращенцам, принося большую часть дохода. Особенно выгодны подростки без конечностей, на них всегда есть спрос. Чаще практиковался вирт, но иногда прикатывали блестящие чёрные машины, увозили кого-нибудь и не обязательно возвращали. Эту практику сорок-баро, войдя в силу, прекратил. Совсем некондиция отдавалась без сутенёров где-нибудь за оврагом алкашне и платила с того за проживание.
Первый этаж заселяли неопасные и непривлекательные взрослые дураки, пригодные для бытового обслуживания.
Крепких, сексуально расторможенных имбицилов и девчонок с верхнего этажа кормили хорошо, хотя при таком раскладе всё равно долго не протянешь.
Школа и столовка находились во вражеском, сиротском корпусе.
Закона там не было. Подопечных боялись все, от директора до поварихи. Будь её воля, заколотила бы раздаточное окошко и кидала еду на двор через форточку. Впрочем, если бы она готовила, а не воровала… О, это был бы уже совсем другой коленкор, так можно невесть до чего домечтаться…
Да и не нужна её стряпня никому. Оба корпуса кормились гоп-стопом, закладками и торговлей живым мясом. Если специфика интернатского бизнеса – проституция в любом изводе, то фишка сиротского вдобавок – детские бои без правил. Здесь вирт, там стримы.
Больницу при детдоме честно называли умираловкой. Чёрные риэлтеры пользовались ей регулярно, оформляя туда прописку, как в дом престарелых. Но этот доход шёл администрации, будь она проклята совсем.
***
Когда сорок-баро повзрослел, он кое-что пресёк, иное поменял в консерватории. А именно, примирил корпуса и установил границы дозволенного. Пришло его время, кличка стала уважительным прозвищем.
Сорок-баро обладал всеми качествами лидера. Он был ожесточённым и сильным от принудительного детского труда. Был смелым и жестоким благодаря опыту боёв на импровизированном ринге. Ещё раз жестоким – в решимости причинять боль. Но главное он был фартовый. В чём? В крови. Но это уже не его выбор, его рок.
Для примера…
Третий раз подростком Алмас вернулся из побега добровольно. В интернате тогда верховодил, как это ни странно, дурак по имени Кряж… Жуткий бычара. Взрослый имбицил, полный сирота. У него были пудовые кулаки, кусок арматуры, который он не выпускал из рук, спал с ним в обнимку, и тяжёлая физиономия испитого дегенерата. Через переносицу – синий шрам от зубов Алмаса.
Давным-давно Кряж перед боем поставил на его соперника и проиграл значительную сумму. Как раз такую, чтобы её хватило надраться и дружбанов напоить. Это было очень обидно.
Он схватил Алмаса за шкирку, выблевав с ненавистью:
– Жопой отработаешь мне! А ну, живо, пшли на вокзал!
И это – не приютскому, умственно полноценному мальчишке. Сорок-баро извернулся и вцепился ему в рожу, как мог – зубами. Крови было… Месть тоже последовала, но всё же не такая, как угроза.
Третий побег, о котором речь, был после конфликта опять с тем же Кряжем.
Друзья тихонько спрашивали оголодавшего сорок-баро, который закидывал в себя чёрствые пряники и глотал, не жуя, под кефир:
– Кряж тебя до сих пор ищет… Что завтра делать-то будешь?.. Завязывай с кефиром. Мы живо, к Нюхе за самогонкой сбегаем. Пока жив, сорок-баро, а? За твоё возвращение.
– На поминках выпьете! – ни с того, ни с сего фыркнул Алмас, кинул в рот последний мятный пряник и завалился спать.
Он не помышлял интриговать, не намекал на какой-то секретный план! Он имел в виду свои поминки.
Когда утром приоткрыл глаз, братва тихо стояла возле кровати…
Молчат. Сопят. В глазах суеверный ужас.
– Ты чёбл, и правда цыганбл, сорок-баро?! Как ты это сделал?
Оказывается, ночью во время лютой пьянки Кряжа сбросили в лестничный пролёт. Пятый этаж... На площадке первого – залежи несданных бутылок… Они превратились в зелёный стеклянный архипелаг посреди моря венозного красного цвета…
Это лишь один случай. Были и другие.
***
Сорок-баро уже взрослый, вышедший из школьного возраста отправился драться стенка на стенку. Конфликт интернатских-имбицилов с сиротами разгорелся из-за спонсорского телика. Уходил Алмас равным среди равных, вернулся авторитетом для обеих сторон, пальцем никого не тронув. На него самого указала судьба: в кровь окунула костлявый палец и помазала на баронство.
Алмас шёл, пританцовывая, колонка на ремешке завывала блатняк про железную дорогу и поезда. Кореша психовали, сорок-баро нет. Разболтанный, не сосредоточенный, фу быть таким, не на прогулку собрался.
Между корпусами разборки табу, мало ли что, менты там никому не нужны. Стрелку забили на Косой улице, за платформой.
Недалеко от железнодорожного переезда сорок-баро вдруг сказал:
– Срежем.
 Через железку противники это заметили, тоже изменили маршрут. Сироты крикнули что-то уничижительное, им ответили, завязалась перебранка. Хмурая и решительная толпа шагом-трусцой двинулась на сближение.
Поезд.
Он явно не останавливался в посёлке, товарняк мчал на всех парах.
 Противники интернатских с железки разлетались кусками по насыпи, ошмётки плоти висели на ивняке вдоль рва. Три трупа, двое покалеченных. Алмаса, стоявшего впереди, окатило фонтаном крови, а колонка так и завывала про железную дорогу. От шока его пробило на смех. Весь в крови хохочущий демон смерти. В таком виде удержать своих от расправы ему далось легко.
Среди корешей были и те, кто считал, что уцелевших следует запинать для острастки, да и прогнать заодно раз и навсегда с общей детской площадки, где крытый домик и под горкой можно выпивать, спрятавшись от дождя.
Сорок-баро решил иначе.
На телик плюнули, оставили детдомовским. Наступило перемирие. Затем Алмас взял сутенёрами нескольких сирот, феями их девчонок, открыл для них свою клиентскую базу... Долгожданное сытое время закрепило успех. Воцарился мир: бои без правил, извращённый секс и пытки. Всё на видео. Всё за бабло. В реале? Пожалуйста, тройной ценник. Массовых драк и крови с тех пор не было, и это тоже, как ни странно, отнесли на его счёт!
Такая вот жизнь пульнула сорок-баро в диаскоп сказочного лета, в калитку мирной усадьбы Адажио…
***
Подпол забит консервированием разных лет, кладовки – сухими продуктами. Мука десяти видов, любого помола. Глубокие полки стоило бы перебрать. Выдохшиеся специи, прогоркшие крупы долой. На стеллажах в баночках мёд, бальзамы. Приторные, липкие фруктовые сладости. Овощи, зелень этого года попадали в тарелку прямо с огорода, само собой… Про винный погреб нечего и говорить, рецепты наливок исчислялись десятками. Маленькая солнечная панель питала холодильник с мясом, колбасами, маслом. Думитру сам делал закваску и выпекал хлеб в кухонной печи, хотя летом растапливать её на несколько часов очень жарко.
Всё это проваливалось в глотку молодого, перманентно голодного бандита, как в чёрную дыру. Он требовал жирной, плавающей в масле еды и сладкого без ограничений. Каждый день Думитру варил кастрюлю супа, забив под крышку неизвестной Алмасу ботвой, невозможно ароматной. Жир покрывал её на палец сверху, но проглот всё равно вприкуску брал хлеб с беконом. Правда, он был не капризным, ни единой претензии. Только количество: давай-давай и пирожки, и безе, и орешки в шоколаде, и халву, и мёд. Старое вареньем? Годится. Молочный сахар? А что это? Круть! Мало, ещё больше сладкого.
Думитру был не против. Готовка его успокаивала. Он пытался жить пригнувшись и сощурившись, воспринимать захватчика, как стихийное бедствие. Когда-то минует, всё заканчивается.
Алмас оказался молчаливым, но прилипчивым. Неровным в настроениях. Иногда он замирал, сидя где-нибудь в углу, наперекрест закрывшись руками, положив кулаки на ключицы. Наевшись или с нетерпением ожидая пищи, вертелся рядом кругами, мешался, виснул на старике.
***
Обычный ужин под навесом.
Всё, больше не лезет…
Где-то украв холодящей, как зимний сквозняк, ментоловый крем, Алмас не для муки, а для развлечения сам раздел Думитру и мазал чувственно – с сожалением и с наслаждением от синяка к синяку. Завтра появятся новые, а эти станут черней, но не сегодня, ведь уже вечер – пьянящее для Алмаса время. Ему пришла фантазия побыть хорошим… Думитру покорно терпел лекарственное насилие, сопение, озноб. Прицокала по мощёной дорожке козочка. Он рассеяно протянул остаток вялой кинзы ткнувшемуся под руку коту, мимо её шкодной бородатой морды… Опять выдернула колышек, зараза. Что-то уцелело на грядках?..
Золотое уходящее солнце и дыхание сорок-баро, распластавшегося на плечах старика, как гиббон на дереве, поджаривали шею. Бандит уже раскаивался в обещании не трогать его до завтра, вслух горевал, как трудно жить, если ты такой хороший и вынужден держать слово… Амбре зверинца, густой пёсий запах окутывал их. Чего парень не моется? Что за бомжатские привычки, комплексы или тайны? Татуировки? Ночью мог бы ополоснуться. Странное дело.
Отняв кинзу, зажевав салфетку, козочка возжелала ещё чего-нибудь… Она обошла пустое кресло и попыталась дотянуться к яркому, цвета морковки блюдцу. Огребла от кота лапой, попятилась, боднула с досады… И перевернула лёгкий плетёный стол, шкода рогатая! Алмас подхватил его и туесок, полный садовой малины.
– Не представлял, что такое бывает, – жадничая делиться, он отталкивал рога, дул в козий нос, а себе в рот клал, соблюдая последовательность: бордовую, шафраново-жёлтую и белую ягоды поочерёдно.
Думитру с застарелым разочарованием отказался взять даже одну штучку:
– Сорта выбирал, в питомник ездил, ухаживал за ней, а она… Обыкновенная.
– Какая же обыкновенная, когда вот? – крупная белая ягода в пальцах сорок-баро походила на колпак эльфа.
Скривившись, Думитру покачал головой:
– На вкус. Малина должна быть лесная либо ворованная…
– Почему?!
– Слаще…
 

© Copyright: Женя Стрелец, 2022

Регистрационный номер №0511324

от 22 ноября 2022

[Скрыть] Регистрационный номер 0511324 выдан для произведения: К Алмасу заглянули приятели-бандиты. Посидели на кортах возле курятника, пособачились о чём-то вполголоса и быстро ушли. Оставили его со сложным выражением лица – как бы и дело говорят, а хочу ли я, а надо ли мне?..
Он не пребывал в изоляции всё это время. Сотовая связь прорывалась периодически. Электричество давал дизельный генератор, его хватало на мелкие мелочи, типа зарядки телефона. Детдомовский чат был жив и активно обсуждал, кто по своей глупости успел сдохнуть, пока Алмас отжирался и кайфовал, кто пропал с радаров, кого, где убили. Кризисное правительство пыталось унять межнациональную резню, так что по новостным сайтам, хохоча, гулял сатана. С его клыков брызгала гнилая кровь вперемешку со свежей. Пролистав всё это за несколько минут, сорок-баро тряс головой: даже примерно не знаю, почему мы до сих пор живы.
Думитру остался без телефона, ему было хорошо. В этом смысле.
Каждый день Алмас говорил себе: ситуация быстро меняется, осмысляй географию, выстраивай дальнейшую стратегию… И что? И ничего. День утекал тонким, тёплым песком сквозь пальцы, как и все предыдущие. Что за фигня в самом деле? Всегда был энергичным, порой лишку.
Собрался-таки в город, в разрекламированный друганами бордель. Не дошёл…
***
Утро началось пустым омлетом. Пустым, значит, без мяса, с перцем, баклажанами и зеленью, с травой. Бекон закончился, а хлеб ещё не испёкся…
Думитру топтался возле плиты, варил нарочно супер-густое и мега-сладкое какао со специями, опасливо поглядывая на завтракавшего парня, на его сведённые брови. Алмас был всем доволен. Он хмурился, пытаясь дать себе волшебного пенделя: «Сколько ещё путь до города останется безопасным? Я что, перед смертью даже буферов и бамперов настоящих, бабьих не пощупаю что ли?»
Отправился…
***
День был волшебный. На холмах плескались зелёными бликами, выжженными до белизны, кроны глубокие до синевы. Дуновения южного ветра омывали путника всеми запахами лета, зачерпывая горизонта.
Сорок-баро проклял себя, что вышел без утреннего секса. На бордель его бы в любом случае хватило, ему бы захотелось снова и не раз. Останавливаться ради того, чтобы передёрнуть? Эээ… Должна быть у человека сила воли? Хоть какая-то? Быстрая ходьба не отвлекала, порывы встречного ветра, собственные шаги, крутившиеся в башке похабные историйки от братвы – всё как клином сошлось, желание возрастало больше и больше. Лето ласкалось об его пах с наглостью нимфоманки.
Под холмом, заросшим сурепкой, мелькнуло синее озерцо. В этой местности водоёмы питали холодные горные ключи.
Алмас бегом спустился, чтобы остыть. Зашёл по пояс. На мелкой ряби покачивалась пара забытых детских мячиков, прибитая ветром к тростнику.
Сила воли… Должна быть? У человека… Хоть какая-то?..
Это всего лишь резиновые мячи, разные по величине, с полосками!
Две округлости рядом… Как налитые женские груди… На левой сидит стрекоза.
Буквально сразу, как только верхний, прогретый слой воды облизал его член, сорок-баро кончил.
Короткая вышла прогулочка! К чертям собачьим и город, и бордель! Не сегодня. Не судьба.
Ноги мгновенно промерзли на глубине. Сорок-баро вылез, устроился на сухом бережке, сожрал козий сыр и лепёшку… После чего он шесть часов к ряду валялся на песке, в мелких, как булавочные головки, сиреневых цветках, прогреваясь.
Небо потемнело, с вихрем обрушился ливень.
***
На вершине жары так бывает. Переждать это чёрное беснование природы под деревом или под импровизированным шалашиком невозможно. Залезть в незнакомый дом? Когда так непроглядно хлещет, чужие заборы, крыши над ними казались не спасением, а ловушками, нарочно устроенными в сговоре со стихией, чтобы Алмас утратил бдительность, чтобы вломился прямо на ружьё. Что ему оставалось? Возвращаться. Бегом бежать.
Град! Стемнело и от бури, и от близости ночи.
У Алмаса на ногах были не ворванные крепкие ботинки, а свои лёгкие кроссы, где каждая подошва переломлена в трёх местах. Тропинки же, утопленные в землю, насыпало градом по щиколотку. Ледышки набивались в кроссовки и не таяли. Он мчался как на ходулях, не ощущая замёрзших стоп.
Побитый до крови градинами, Алмас бегом пересёк сад и ломанулся в спальню.
***
Круглым огоньком сиял огарк новогодней свечи. Думитру лежал поперёк кровати. Он пытался читать книгу мемуаров, ронял её, задрёмывая, и прикладывался время от времени к глиняному флакону из-под бальзама. Там ещё оставалась несколько супер-ароматных глотков. Думитру прибавил к ним остатки тягучего Бейлиса и немного виски, настоянного на рябине. Получилось… хорошо.
Внезапное похолодание вкупе с тёмно-сизыми тучами сделало дом каким-то неуютным. Так что, возле окна в чугунной печурке на ножках, толстенькой как бочка, догорали несколько круглых поленьев. От обрубков ветвей пихты и можжевельника остался к этому времени лишь восхитительный аромат.
Скрипнула дверь, едва различимого в темноте, платяного шкафа. На пол, на мокрую одежду повалились рубахи и наволочки, которыми бандит промокнул морду. Надевая первое, что попалось – еденный молью свитер, сбивая тонкий матрас, он взлетел на жёсткую дубовую кровать. Махнул растянутыми рукавами:
– Помню, обещал! Не трону! Я согреться, замёрз как собака!
– Подогреть вина? – неуверенно спросил Думитру, готовый к худшему.
– Что у тебя? Дай.
Алмас вылакал из щербатого горлышка залпом сладко-горький, обманчиво-сладкий, окончательно горький бальзам, идиотски ухмыльнулся и простился с уплывающим сознанием.
– Амба, не могу…
Манерой пса, обтирающегося о ковёр, он вытер мокрую башку, поёрзав на кровати. Замотался в плед, прижал ледяные стопы к мягкому стариковскому животу и распался, как треснувший флакон, утёк горькой рябиновкой в сливочный Бейлис. Будь что будет.
– Если захочешь перерезать мне горло, нормальный нож в рюкзаке…
Собственный голос был таким громким, язык таким неповоротливым, рю-г-к-сак – таким нелепым и длинным словом…
***
Думитру прислушался к дыханию... Спит… Потянулся к халату, скомкал его бандиту под мокрые волосы и замер: «Что я делаю?» Скрипнув зубами, он уставился в потолок: «Что хочу, то и делаю! Никому я ничего не должен, ни мстить, ни прощать… Я не обязан разбираться, где зло, где добро. Хочу плыть по течению и буду, моё дело. Это всего лишь мокрый щенок… Щенок тюленя».
Думитру вспомнил передачу про спасённого тюленёнка. Волонтёры его кормили и лечили, а он кусался. Жуть, как сильно. Чтобы охотиться на рыб с их крепкой скользкой чешуёй, нужны мощные челюсти и острые зубы. Тюленёнок был дикий, злой и страшно кусался.
«Но волонтёры же не кусали его в ответ! Ишь как сверкнуло над курятником... Ужасно мокрой псиной пахнет. Все одеяла провоняет насквозь. У парня какие-то проблемы с помывкой: бешенство, водобоязнь... Нехорошо так думать о человеке. Вдруг у него реальные проблемы?.. Горячий, как собака. Высохнет к утру. Почему он никогда не раздевается? Татуировки какие-то секретные, особенные?»
Тихо-медленно, хотя мог бы сплясать, не разбудив, Думитру выбрался из кровати, чтобы использовать редкий шанс: «В рюкзаке, говоришь? Посмотрим…»
На дне таяли несколько градин. Там действительно был фирмовый танто в ножнах, но Думитру искал не нож, а смартфон и новости в нём. Нашёл вместе с телефоном бандита. Обтёр оба, завернул в сухую бумагу. Свой включил… Телефон – ура, не сдох под ливнем. Интернет – увы, оставался недоступен. Почта забита сотнями мейлов…
– Кошмар… Жуть какая…
Видео Думитру не открывал, на этот раз шоковым контентом стала обыкновенная переписка детдомовцев. Вот что значит гуманитарий, образованный человек. Бездна в него заглянула конкретно…
Дикие существа не умели составлять фразу. Точки, запятые, восклицательные знаки в количестве и заглавные буквы они распределяли между словами абсолютно хаотично. Это не был не искажённый, шуточный язык. Дикари знали, что где-то положено ставить знаки препинания, где-то и ставили.
«Сорокбаро ты напеши Шепелявому. ему напеши что незлишся! Чел кушать не может! Задрал, всех, нас, вернётся сорокбаро за-что прибёт меня. что ему сделал!!! БГГГ!!! страдает человек! Магазы чка. тут. В домах бухла крепче вина хренайдёшь кислятина, так всё путём. Армецы дойдут нам хана, сваливать, надо будет моментом. Вкурсе. держи, мы, тоже. Хай сорокбаро!!! Живём!!!»
В том же стиле и всё остальное.
Дрожащими руками Думитру закрыл почту.
Пока он щурился через очки в светящийся монитор, огарок растёкся по перевёрнутой чашке, потух. За окном светало. Угли в печке тихо алели под золой.
Согревшийся бандит раскинулся на кровати, выбросив с неё подушки, запинав покрывало в ноги. Пропорциональный, как витрувианский человек. Неуязвимый, как Адам до грехопадения. Проснётся, опять сгруппируется зверем: надбровья-плечи-кулаки. «Если хочешь меня зарезать... Жизнь дерьмо. Никак невозможно тебя зарезать и днём тоже нельзя…»
Спать охота. Думитру прилёг аккуратно с краю постели. Дубовый каркас под ним заскрипел щёлкающим звуком в послегрозовой тишине. Алмас метнулся, бессмысленным взглядом окинул комнату и упал обратно, обхватывая подушку и всего старика поперёк. Ткнулся в него, застонал и отчётливо, с каким-то предсмертным удовлетворением, произнёс:
– Тедди.
***
Тедди…
Когда Алмаса впервые усыновили, оказалось, что этот одиннадцатый усыновлённый малыш должен вписаться в отряд из десяти малолетних рабов.
Славная коммуна: трёхметровый сплошной забор обвит колючей проволокой – хозяева не питали иллюзий о месте, где решили поселиться.
Алмас ничего не понимал. Полоть грядку было весело. В первый же день заставили. Чего время терять?
Наступил обеденный час. Десять названных братьев с голубиной яростью рванули к сараю, откуда тянуло похлёбкой. Конкуренция за еду бодрит усталых. Маленькая дочка хозяев позвала нового братика в дом, и наивный Алмас пошёл, не зная, что рабов кормят отдельно.
Девочка была милая, неиспорченная, страдающая от недостатка новых друзей. Кто бы ей разрешил гулять в посёлке? Игрушек много, а похвастаться некому и поиграть не с кем. Она заливисто смеялась над тем, как Алмас пугался внезапных отражений себя в напольных зеркалах, как пробовал на зуб восковые фрукты в вазах между лестничными пролётами. Она тащила его за руку всё дальше по трёхэтажной укреплённой громаде, которую он исследовал с детским простодушием, пока не узрел Тедди на парчовой угловой кушетке… Медведь был выше него в полтора раза, толще втрое, чище в десять раз... Он был прекрасным видением!.. Мех плотно набитый, белый. Медведь пузатый, довольный, аж сияющий. «Огромадненный!»
Крошку-хозяйку окликнули снизу.
– Познакомься с Тедди, – сказала нежадная малышка и убежала.
Алмас кинулся к игрушке. Облапал, разглядел наощупь уши, глаза, нос, всю морду… Обнял и заснул от усталости, вцепившись в медведя, как детёныш обезьянки, чумазый маленький раб.
Обнаружив его с подарком, купленным на именины своей ненаглядной доченьке, хозяйка взвыла басом. Грязными матами. Девочка рыдала, ладошками закрывая уши. Алмасу повезло, что её старший брат вмешался, спас его, не позволил вышвырнуть из окна, куда уже летел дорогой медведь.
Лично директрисе интерната, плюнув в лицо, Алмаса вернули сразу же. Тедди он нашёл за воротами и притащил с собой. Лучше бы не поднимал. Детдомовское общежитие для белоснежного медведя – совсем неподходящее место... Когда, взрослый лоб, он обнаружил свою бывшую, свою первую девушку, влезшую в долги шкуру и шалаву, бухую, с зажатой дверями головой и очередь на минет перед ней… Эта голова не произвела не него такого же сокрушительного впечатления, как выпотрошенный Тедди, синтепоном развеянный по двору. Алмас поднял его рваную голову, – мешок с глазами, – и очень удивился: пуговки. Чёрные пластмассовые пуговки. А ведь он помнил, как Тедди смотрел на него: глаза скобочками прищурились и нос улыбнулся. Он помнил, не выдумал же!
***
Думитру вывернулся из-под тяжёлой, ослабевшей руки. Потряс глиняную бутылочку, допил каплю бальзама. Проглотил с ней свою горечь, тюфяк бесхарактерный, и укрыл злодея сухим покрывалом до макушки.
 
 

 

Снегири на яблоне. Глава 4. Ласки. 18+

Снегири на яблоне. Глава 2. Рацио. 18+