Себек

Он уходил. Море, в нетерпении ожидая свидания со своим детищем, устремляло на берег свои сети объятий — волну за волной.

Стараясь как можно дальше выбежать на землю, словно желая увеличить границы своей власти и могущества. Он не спешил.

Но и не медлил, показывая двум мирам третий — себя, свою безграничную свободу. Свободу пользоваться и величественно наслаждаться обоими.

Моё сердце глухо забилось, будто бы из-под земли. Так бьется оно у всех детей при расставании с родителями, когда те оставляют их в летних лагерях. Тогда сама картина расставания, хотя и формальная, влечет своим беспокойным действием в темные углы страданий.

Еще не умеющий понимать, ребенок наполняется всецело одним этим действием. Он еще не умеет переступать через временные отрезки разлуки радостью встреч и постоянством сердечного единства. Понимание общности и общения есть у него лишь в физической близости, непременно касающейся рук и губ. Вижу — значит близко.

Я смотрела на свою странную любовь, боясь в ней признаться себе самой. Хотя я и боялась, но знала же, что это любовь и знала, что я боюсь в этом признаться. Выходит… выходит бред, какие-то прятки. Я помнила и понимала, что вижу сон. И то, что этот сон я вижу уже не первый раз.




Понимала это прямо во сне, во время сна. Странные ощущения. Я в очередной раз спокойно провожала его взглядом, рассуждая о любви и разлуке, и о странностях этих рассуждений. В то же время ощущения всё так же были трепещущими, словно я вижу всё это в первый раз.




Но один вопрос оставался в море, на дне – «что мне с этим делать?» Я так хочу быть ближе. Как-нибудь ближе, но как? Я не хочу расставаться, а что дальше? Это терзало меня. Неведение — трудное занятие для человека и не особо дружащего с терпением.




Но терпение знакомит нас с собой властно. Без желания приходится пребывать в нем, а вот мучительно или назидательно, полностью зависит от желания выбирать: смотреть или видеть.




В очередной я видела раз расставание. Я никак не могла разделить его с морем. Может быть, я уже культивировала переживание, связанное с расставанием и удовлетворяла себя остротой так называемой натуральности, «суровости» жизни? Не знаю. Вполне может быть, так оно и есть, отчасти. Да, наверное.




Вновь и вновь испытывала я горечь, жжение, глядя на уходящего в море друга. И испитую чашу неизбежности вновь ставила в тайное место, чтобы наполнить её до следующего раза.




Уже у самой воды (я уже знала это, и сердце мое всегда начинало немного болеть от напряжения) он остановился. Но только на мгновение. И оглянулся, повернув голову на бок. Застыл в последнем движении. Это были самые тяжелые секунды. Медленно он повернулся к морю и…




Море в жадных объятиях увлекало его всё дальше и дальше, торжествуя над моей не имеющей и не умеющей дать себе смысла душой. Через несколько секунд я проснусь. И глубоко вздохнув несколько раз, приму всё как должное, и буду разбираться со своими явными задачами и вопросами.




Если день будний, утром я иду, в школу. А если просыпаюсь ночью, то думаю и думаю о пересечениях двух сознаний. Не находя, как всегда, ответов почти на все, повторяющиеся с упорным постоянством, вопросы.




В этот раз я проснулась утром. И поскольку был вторник, нужно было собираться в школу. Нет, нет, я не школьница, я учительница. Я преподаю историю. Хотя я и не ученица, но в школу хожу учиться. Всё также, не переставая, с того времени, как сама была девочкой. Я окончила эту же школу, а теперь в ней преподаю. Но такое ощущение, что ничего не изменилось, только с той поры вопросы стали серьезней. И иногда мы с учениками меняемся местами (в понятном смысле и значении).







***




— Зилла! Зилла! Она смотрит! Она на тебя смотрит! Зилла! Очнись! Листай тетрадь! Очнись! — Зак толкал меня локтем в бок, но было поздно…

— Зилла Сэмсон, расскажите нам пожалуйста про ваши размышления, — миссис Гамильтон пристально смотрела на меня. — Выйдите, пожалуйста, к доске.




Я «оказалась» на уроке математики:

— Я надеюсь, что ваша глубокая задумчивость была связана с решением этого уравнения, — миссис Гамильтон ткнула указкой в доску, — поделитесь с нами вашими вариантами решений.

Но у меня не было ни одного варианта, в чем миссис Гамильтон, похоже, ничуть не сомневалась и, похоже, с первого же дня нашего знакомства.

Да, сказать откровенно, во мне не было симпатий к точным наукам. И я едва сумела настроить себя на то, чтобы установить хотя бы теплые отношения между нами. А вот всё, что касалось наук хоть не много кажущихся неточными, то есть тех, где можно было допустить или пусть предположить, что четыре минус четыре будет не ноль, здесь я была первой. Нет, я не гордилась перед ребятами и учителем. Я первой была для себя.

У меня почти всегда было свое и даже «альтернативное» мнение, коим я щедро делилась со своим братом, не на шутку возбуждая своими красочными предположениями его откровенное простодушие и доверчивость, а так же удивляя его всякими словечками, которые заимствовала у всех подряд, высказывающихся на счет всего вокруг дядей и тёть. Он всякий раз поражался моей серьезности в высказываниях и смотрел на меня так, словно видит и слышит меня впервые. Смотрел так, будто я говорила заклинания на «древне-турецком языке»! Меня это очень забавляло, но даже крошечным намеком я не выказала никакого пренебрежения к своему верному и благородному почитателю.




Я называла его братом, но Зак Ньюмен не был мне братом, так как это считается у всех. Он при этом был мне настоящий брат, и я действительно назвала его своим братом, а он меня своей сестрой. Мы обое были сиротами, и у нас не было никого. Поэтому, как мы с ним встретились еще в младшей группе, так и не расстаемся до сих пор. Мы сразу так сильно полюбили друг друга, что, не сговариваясь, решили — мы брат и сестра и даже после всем так и говорили. Одни верили, другие нет, третьи знали, но с тех пор нас не пытались разлучить. Они понимали, что в этой жизни значит близкий человек. Я всегда буду помнить и благодарить их за это понимание. Оно было проявлением дара. Имея друг друга, мы с Заком были семьей. Благодаря этому пониманию, мы имели к себе особое отношение. Нам позволялось многое. В отношении нас на многие правила приюта наши опекуны смотрели сквозь пальцы: мы же были «родня»! Кто знает, может быть поэтому, разрешая нам «не соблюдать некоторые пункты», они сами того не подозревая, получали нашу благодарность и послушание. Мы были вполне вместе, а большего нам и не нужно было, и мы были удовлетворены и тихи.




Получив очередное предупреждение от «Дроби» (так окрестили мы миссис Гамильтон на совете «старейшин»), я вновь уселась на свое место.

— Эх ты! Я же говорил тебе! — Зак был расстроен. Он взял на себя право заботиться о моей успеваемости. Я не возражала. Это доставляло ему океан удовольствия. Он считал меня очень способной и обязанной учиться, развивать способности. Себя же, лукавя, чтобы сачковать, он отнес к личностям, у которых способности есть, но очень трудно развиваемые. Затем он придумал, что не все и могут так развивать свои способности, как некоторые, то есть я. Затем, что определенные способности ему не очень то и нужны. Затем, что и нельзя насильно развивать трудно развиваемые способности. Кончил он тем, уверенно заявив, что моих способностей вполне хватит нам обоим! И что его, развитый уже к тому времени минимум вполне его удовлетворяет, и он видит, что будет удовлетворять его и дальше. А если вдруг понадобится больше, так для этого (и он делал здесь подобострастные позы и выражения лица) есть я со своими, не могущими не развиваться (причем легко, чуть не сами собою и сами по себе!) необъятными способностями! В этих спектаклях я хохотала от души, нимало не сдерживаясь и не конфузясь. Что ему, однако, всё равно не мешало после этих выступлений с кристально-чистой совестью проводить почти сутки на пролет в бассейне и на стадионе.







— Я же говорил тебе, смотрит! Эх, эта математика! Нельзя ее недооценивать! Зилла, я прошу тебя, реши ты ей эти уравнения, а то мне страшно! Я и запомнить то не могу, как они рисуются, представляю, что значит понимать, что они там значат и как их там решать! Боюсь, что бы ты не отцепилась от математики, как от поезда и не отстала, я то и запомнить не могу! — тревожные назидательные речи продолжались почти до самого конца урока. Я молчала. И он, видимо надоев сам себе своими переживаниями и утомив себя, тоже замолк. Урок окончился. Это был последний на сегодня.

— Ну что, Зилла Сэмсон, к Нику а? — он слегка обнял меня, в желании как-то ободрить и поднять мне настроение, понимая, наверно, что тоже напустил лишнего туману. — К Нику? А Зилла? — не унимался Зак, но на мое настроение не действовали математические плюсы и минусы, не прибавляя и не убавляя его. К тому же у меня было ровное настроение почти всегда.




Я услышала это как-то от нашего директора. Он сказал, что для того, чтобы успешно заниматься науками, тем более такой важной, как воспитание, необходимо ровное настроение. Я решила, что мне это будет очень кстати в воспитании самой себя и старалась хранить его, как залог успеха. И это действительно было так. Я старалась держать его ровным. И это выравнивало всё вокруг меня. Насколько это было возможным и насущным. Ровное настроение наблюдателя (так я называла свое состояние) которое бережно, с нежной заботой культивировала его у себя в сердце, оберегая от различных набегов волн, посягающих своими увлечениями и соблазнами на мою святыню — основу ученых открытий. Разумеется, я была уверена, что стану ученым, по крайней мере, для самой себя.




После обеда в школьной столовой мы с Заком почти каждый день ходили в зоопарк. Но прежде бывали дни, да и теперь случалось, когда я ходила туда одна. Это потом я приобщила и его к своим наблюдениям и размышлениям. хранить в тайне что-либо от брата трудно, почти невозможно, да и нечестно. Но не долго можно и даже нужно, для сюрприза, что я и сделала. И в один из осенних дней я познакомила их…




С самого раннего детства во мне было необъяснимое влечение к… террариуму, вернее, к змеям. Поскольку жили мы в провинциальном городке, где асфальта не так много как в Мельбурне или Сиднее, австралийская природа в лице змей, пауков и прочих, хоть и недоумевала о своих «соседях», но и не собиралась уступать землю цивилизации и уползать в «дикие» места, отстраняясь таким образом от человеческого общества. Змеи и прочие коренные австралийцы ползали где хотели, как хотели и в любых количествах. Прямо в домах устраивали себе жилища, а в садах и парках охоту. Это конечно не могло не «радовать» «старших больших братьев», то есть людей. Радость их выражалась неконтролируемыми эмоциональными взрывами. Кто-то наступит на змею, кто-то на какую-нибудь ядовитую козявку, кто-то начнет убивать смертоносного паука прямо голыми руками. Сколько не идут по телевизору передачи о том, как нужно жить в людям Австралии, как вести себя в случае свидания с любимой дикой природой — всё одно не было в интеллектуальной коробке высшего космического разума крошечного места. Места, в которое можно было бы положить знания о своих близких соседях, дальних родственниках, то есть меньших братьях — животных. И до сих пор так и не нашлось. Видимо, это не формат для интеллектуала. И удобнее несколько раз в год испытывать иммунитет на предмет состояния его крепости антидотам к матери… природе. Туристы знают больше, чем закоренелые жители! «Коренные» ведут себя так, будто бы встретили змею на Бейкер-стрит!




Слухи об укусах до сих пор были как базарные сладости. Иногда обрастая просто невообразимо ужасной мистикой, рассказы эти делали свое дело — змеи были популярнее любых народных избранников. Но и без того меня к ним тянуло всегда.




Было что-то недосказанное в их образе, и самими змеями не до-рассказанное, то есть не до-показанное. Очевидно они были просто совсем не теми, кем их принято было считать. Не так просты. Не просто «ядовитый червяк». Часами находясь в террариуме, пока все остальные ласкали кенгуру и коал, я всматривалась в глаза этих невозмутимых созданий. Я пыталась проникнуть под лабиринты узоров на обволакивающем взор теле. Но я застревала на одном этапе. Я так увлекалась просто наблюдением, так восхищалась непонятной мне «альтернативной» этикой, что не хватало во мне места для других действий, хотя бы малейших размышлений. Я была словно околдована самим наблюдением. И мне иногда казалось, что этим они берут меня себе; я словно входила в гипноз. И мои размышления и суждения, если и были, то были такими медленными, почти не живыми. Во мне всё замирало, не подавая ни сигналов, ни признаков связи с внешним миром. Будто бы не было ничего ни внутри, ни снаружи!




Но одно всё же было. Я естественно наделяла их своими мыслями о происходящем: «Как?» — думала я, — «…они переносят такое свое положение… под стеклом?» — И понимала их могущество, состоявшее в сохраннее достоинства и невозмутимости. Они ничуть не показывают, что это их касается. То, что они в кубе вместо свободы. Но я была уверена, что касается и очень. Не могло не касаться их это, таких сильных. Но это то и восхищало и изумляло меня до восторга. Какая власть и сила вести себя так, будто бы и нет разницы между стеклом и небом. Они были сами в себе, сами по себе и сами при себе, и, похоже, это было главным. Мне даже казалось тогда, что они добровольно позволили переместить себя в эти ямы, так как то, что они умнее людей я видела, и сомнений у меня не было никаких: «Но зачем они это делают с собой?» — это был явно недетский вопрос, и я постепенно подрастала до его величины, чтобы покорить вершину.




Но на континенте был и свой президент, в известном смысле. Вы подумали, что это кенгуру? Утконос? Нет, это крокодил! Конечно, это был его неофициальный статус, или полулегальный, но он всё же был. И был реальный! Лично я видела и понимала, что он реальнее и даже больше для тех, которые не считаются с ним, хотя и скрывают сами от себя истинный рейтинг этого «Австралийского монарха». Я и думала тогда, что сжимаясь и ежась в кривых улыбках, люди сделали своим символом милого мирного кенгуру для того, чтобы не марать облаками светлый небосвод счастливой австралийской жизни, сытой, благополучной, почти райской, в обнимку с «райскою» же природою. Но даже кенгуру нарисованный, отличается от живого, а где уж там раю быть эдемом (или как еще покрасивей)? Конечно, очень многие не признавали в крокодилах власть, это понятно. Даже, я уверена, и убивали их для этого, из-за зависти (да собственной тупости). Но непризнание нисколько не мешало, однако, трепетать перед крокодилами и считаться с ними. Не мог же кто-нибудь прыгнуть в болото с крокодилом, показав тем самым дерзкое пренебрежение?

И убивали их подло, как себя, из ружей, на расстоянии! Прежде всего, на расстоянии от смерти. Чтобы не видеть ее. Таковы («трусливые волки»!) не победившие смерть в себе, насилуют ею других. И в страхе наблюдают, устраивая гнусные опыты пролития крови. И тупыми подлыми способами клеветы они растолковывали себе и другим насекомым «факты» об опасности и агрессивности крокодилов.

Прыгая в болота к ним, задираясь и преследуя их, провоцируя на самооборону. Засовывая, чуть не головы в пасть, корча жертву. Таковы болезни! Находясь в себе, они не имеют публики. Нужно заразить кого-нибудь. Украсть, чтобы «жить» им (краденной сущностью). Как бы создавая «свое бытие» через смерть (былого) своего могущества. Дергаясь, пока целиком иссякнет первобытный, начальный потенциал жизненной силы в обманутом (собою).




Я слышала и такие мнения, что это люди живут в резервациях, сделанных собственноручно, поскольку и не знают земли. Так как ходят всю дорогу по асфальту и камням. Их развитость очень строго ограничена стенками той бутылки-города, в котором они безвыходно сидят, питаясь собственными произведениями и «всё-объяснениями». Наличием в себе якобы возможностей чуть не лежать под водой. «Можем!» — это почему-то у них стало обозначать дело. Мечты в голове заменили даже употребление ног, а то и плодоносящее сердце. Информация не является даром и продуктом анализа, фактом действия размышления. Она просто есть, как вода в аквариуме. Ее сливают. И пока ее не поменяет тот, кто сливает, так и будет цвести, эволюционируя во всяких древних паразитов. И смердя продуктами прогресса этой эволюции. Превращаясь постепенно, наконец, в ящеров, которые, при такой способствующей питательной среде, быстро вырастут и явят вселенной: кто является действительным хозяином аквариума? А если воду переливать из аквариума в аквариум, то… ореол прогресса будет расти, как проказа. И чудовища вылезут изнутри прямо на лики, по образу и подобию…




— Зилла, а как ты думаешь?.. — Зак завел свою старую песню.

— Нет, он не спит, — ответила я на незаконченный, но повторяющийся раз из раза вопрос.

— Да? А как же он?.. — Зак, мы обсуждали это уже много раз.


Мы шли в зоопарк к Нику. Ник — крокодил. Ник попал к нам в зоопарк очень давно. Говорили, что он был очень опасен, так как был очень большой. Поэтому его нужно было посадить в клетку. Он был темного, почти черного, сине-зеленого цвета, как инопланетянин!

Вот с тех пор, как я увидела его в парке, начал сниться мне мой сон, с регулярной периодичностью и детальным однообразием.

Продолжение читайте: https://author.today/work/349266
 

© Copyright: Ирина Белогурова, 2024

Регистрационный номер №0530877

от 15 июля 2024

[Скрыть] Регистрационный номер 0530877 выдан для произведения: Он уходил. Море, в нетерпении ожидая свидания со своим детищем, устремляло на берег свои сети объятий — волну за волной.

Стараясь как можно дальше выбежать на землю, словно желая увеличить границы своей власти и могущества. Он не спешил.

Но и не медлил, показывая двум мирам третий — себя, свою безграничную свободу. Свободу пользоваться и величественно наслаждаться обоими.

Моё сердце глухо забилось, будто бы из-под земли. Так бьется оно у всех детей при расставании с родителями, когда те оставляют их в летних лагерях. Тогда сама картина расставания, хотя и формальная, влечет своим беспокойным действием в темные углы страданий.

Еще не умеющий понимать, ребенок наполняется всецело одним этим действием. Он еще не умеет переступать через временные отрезки разлуки радостью встреч и постоянством сердечного единства. Понимание общности и общения есть у него лишь в физической близости, непременно касающейся рук и губ. Вижу — значит близко.

Я смотрела на свою странную любовь, боясь в ней признаться себе самой. Хотя я и боялась, но знала же, что это любовь и знала, что я боюсь в этом признаться. Выходит… выходит бред, какие-то прятки. Я помнила и понимала, что вижу сон. И то, что этот сон я вижу уже не первый раз.




Понимала это прямо во сне, во время сна. Странные ощущения. Я в очередной раз спокойно провожала его взглядом, рассуждая о любви и разлуке, и о странностях этих рассуждений. В то же время ощущения всё так же были трепещущими, словно я вижу всё это в первый раз.




Но один вопрос оставался в море, на дне – «что мне с этим делать?» Я так хочу быть ближе. Как-нибудь ближе, но как? Я не хочу расставаться, а что дальше? Это терзало меня. Неведение — трудное занятие для человека и не особо дружащего с терпением.




Но терпение знакомит нас с собой властно. Без желания приходится пребывать в нем, а вот мучительно или назидательно, полностью зависит от желания выбирать: смотреть или видеть.




В очередной я видела раз расставание. Я никак не могла разделить его с морем. Может быть, я уже культивировала переживание, связанное с расставанием и удовлетворяла себя остротой так называемой натуральности, «суровости» жизни? Не знаю. Вполне может быть, так оно и есть, отчасти. Да, наверное.




Вновь и вновь испытывала я горечь, жжение, глядя на уходящего в море друга. И испитую чашу неизбежности вновь ставила в тайное место, чтобы наполнить её до следующего раза.




Уже у самой воды (я уже знала это, и сердце мое всегда начинало немного болеть от напряжения) он остановился. Но только на мгновение. И оглянулся, повернув голову на бок. Застыл в последнем движении. Это были самые тяжелые секунды. Медленно он повернулся к морю и…




Море в жадных объятиях увлекало его всё дальше и дальше, торжествуя над моей не имеющей и не умеющей дать себе смысла душой. Через несколько секунд я проснусь. И глубоко вздохнув несколько раз, приму всё как должное, и буду разбираться со своими явными задачами и вопросами.




Если день будний, утром я иду, в школу. А если просыпаюсь ночью, то думаю и думаю о пересечениях двух сознаний. Не находя, как всегда, ответов почти на все, повторяющиеся с упорным постоянством, вопросы.




В этот раз я проснулась утром. И поскольку был вторник, нужно было собираться в школу. Нет, нет, я не школьница, я учительница. Я преподаю историю. Хотя я и не ученица, но в школу хожу учиться. Всё также, не переставая, с того времени, как сама была девочкой. Я окончила эту же школу, а теперь в ней преподаю. Но такое ощущение, что ничего не изменилось, только с той поры вопросы стали серьезней. И иногда мы с учениками меняемся местами (в понятном смысле и значении).







***




— Зилла! Зилла! Она смотрит! Она на тебя смотрит! Зилла! Очнись! Листай тетрадь! Очнись! — Зак толкал меня локтем в бок, но было поздно…

— Зилла Сэмсон, расскажите нам пожалуйста про ваши размышления, — миссис Гамильтон пристально смотрела на меня. — Выйдите, пожалуйста, к доске.




Я «оказалась» на уроке математики:

— Я надеюсь, что ваша глубокая задумчивость была связана с решением этого уравнения, — миссис Гамильтон ткнула указкой в доску, — поделитесь с нами вашими вариантами решений.

Но у меня не было ни одного варианта, в чем миссис Гамильтон, похоже, ничуть не сомневалась и, похоже, с первого же дня нашего знакомства.

Да, сказать откровенно, во мне не было симпатий к точным наукам. И я едва сумела настроить себя на то, чтобы установить хотя бы теплые отношения между нами. А вот всё, что касалось наук хоть не много кажущихся неточными, то есть тех, где можно было допустить или пусть предположить, что четыре минус четыре будет не ноль, здесь я была первой. Нет, я не гордилась перед ребятами и учителем. Я первой была для себя.

У меня почти всегда было свое и даже «альтернативное» мнение, коим я щедро делилась со своим братом, не на шутку возбуждая своими красочными предположениями его откровенное простодушие и доверчивость, а так же удивляя его всякими словечками, которые заимствовала у всех подряд, высказывающихся на счет всего вокруг дядей и тёть. Он всякий раз поражался моей серьезности в высказываниях и смотрел на меня так, словно видит и слышит меня впервые. Смотрел так, будто я говорила заклинания на «древне-турецком языке»! Меня это очень забавляло, но даже крошечным намеком я не выказала никакого пренебрежения к своему верному и благородному почитателю.




Я называла его братом, но Зак Ньюмен не был мне братом, так как это считается у всех. Он при этом был мне настоящий брат, и я действительно назвала его своим братом, а он меня своей сестрой. Мы обое были сиротами, и у нас не было никого. Поэтому, как мы с ним встретились еще в младшей группе, так и не расстаемся до сих пор. Мы сразу так сильно полюбили друг друга, что, не сговариваясь, решили — мы брат и сестра и даже после всем так и говорили. Одни верили, другие нет, третьи знали, но с тех пор нас не пытались разлучить. Они понимали, что в этой жизни значит близкий человек. Я всегда буду помнить и благодарить их за это понимание. Оно было проявлением дара. Имея друг друга, мы с Заком были семьей. Благодаря этому пониманию, мы имели к себе особое отношение. Нам позволялось многое. В отношении нас на многие правила приюта наши опекуны смотрели сквозь пальцы: мы же были «родня»! Кто знает, может быть поэтому, разрешая нам «не соблюдать некоторые пункты», они сами того не подозревая, получали нашу благодарность и послушание. Мы были вполне вместе, а большего нам и не нужно было, и мы были удовлетворены и тихи.




Получив очередное предупреждение от «Дроби» (так окрестили мы миссис Гамильтон на совете «старейшин»), я вновь уселась на свое место.

— Эх ты! Я же говорил тебе! — Зак был расстроен. Он взял на себя право заботиться о моей успеваемости. Я не возражала. Это доставляло ему океан удовольствия. Он считал меня очень способной и обязанной учиться, развивать способности. Себя же, лукавя, чтобы сачковать, он отнес к личностям, у которых способности есть, но очень трудно развиваемые. Затем он придумал, что не все и могут так развивать свои способности, как некоторые, то есть я. Затем, что определенные способности ему не очень то и нужны. Затем, что и нельзя насильно развивать трудно развиваемые способности. Кончил он тем, уверенно заявив, что моих способностей вполне хватит нам обоим! И что его, развитый уже к тому времени минимум вполне его удовлетворяет, и он видит, что будет удовлетворять его и дальше. А если вдруг понадобится больше, так для этого (и он делал здесь подобострастные позы и выражения лица) есть я со своими, не могущими не развиваться (причем легко, чуть не сами собою и сами по себе!) необъятными способностями! В этих спектаклях я хохотала от души, нимало не сдерживаясь и не конфузясь. Что ему, однако, всё равно не мешало после этих выступлений с кристально-чистой совестью проводить почти сутки на пролет в бассейне и на стадионе.







— Я же говорил тебе, смотрит! Эх, эта математика! Нельзя ее недооценивать! Зилла, я прошу тебя, реши ты ей эти уравнения, а то мне страшно! Я и запомнить то не могу, как они рисуются, представляю, что значит понимать, что они там значат и как их там решать! Боюсь, что бы ты не отцепилась от математики, как от поезда и не отстала, я то и запомнить не могу! — тревожные назидательные речи продолжались почти до самого конца урока. Я молчала. И он, видимо надоев сам себе своими переживаниями и утомив себя, тоже замолк. Урок окончился. Это был последний на сегодня.

— Ну что, Зилла Сэмсон, к Нику а? — он слегка обнял меня, в желании как-то ободрить и поднять мне настроение, понимая, наверно, что тоже напустил лишнего туману. — К Нику? А Зилла? — не унимался Зак, но на мое настроение не действовали математические плюсы и минусы, не прибавляя и не убавляя его. К тому же у меня было ровное настроение почти всегда.




Я услышала это как-то от нашего директора. Он сказал, что для того, чтобы успешно заниматься науками, тем более такой важной, как воспитание, необходимо ровное настроение. Я решила, что мне это будет очень кстати в воспитании самой себя и старалась хранить его, как залог успеха. И это действительно было так. Я старалась держать его ровным. И это выравнивало всё вокруг меня. Насколько это было возможным и насущным. Ровное настроение наблюдателя (так я называла свое состояние) которое бережно, с нежной заботой культивировала его у себя в сердце, оберегая от различных набегов волн, посягающих своими увлечениями и соблазнами на мою святыню — основу ученых открытий. Разумеется, я была уверена, что стану ученым, по крайней мере, для самой себя.




После обеда в школьной столовой мы с Заком почти каждый день ходили в зоопарк. Но прежде бывали дни, да и теперь случалось, когда я ходила туда одна. Это потом я приобщила и его к своим наблюдениям и размышлениям. хранить в тайне что-либо от брата трудно, почти невозможно, да и нечестно. Но не долго можно и даже нужно, для сюрприза, что я и сделала. И в один из осенних дней я познакомила их…




С самого раннего детства во мне было необъяснимое влечение к… террариуму, вернее, к змеям. Поскольку жили мы в провинциальном городке, где асфальта не так много как в Мельбурне или Сиднее, австралийская природа в лице змей, пауков и прочих, хоть и недоумевала о своих «соседях», но и не собиралась уступать землю цивилизации и уползать в «дикие» места, отстраняясь таким образом от человеческого общества. Змеи и прочие коренные австралийцы ползали где хотели, как хотели и в любых количествах. Прямо в домах устраивали себе жилища, а в садах и парках охоту. Это конечно не могло не «радовать» «старших больших братьев», то есть людей. Радость их выражалась неконтролируемыми эмоциональными взрывами. Кто-то наступит на змею, кто-то на какую-нибудь ядовитую козявку, кто-то начнет убивать смертоносного паука прямо голыми руками. Сколько не идут по телевизору передачи о том, как нужно жить в людям Австралии, как вести себя в случае свидания с любимой дикой природой — всё одно не было в интеллектуальной коробке высшего космического разума крошечного места. Места, в которое можно было бы положить знания о своих близких соседях, дальних родственниках, то есть меньших братьях — животных. И до сих пор так и не нашлось. Видимо, это не формат для интеллектуала. И удобнее несколько раз в год испытывать иммунитет на предмет состояния его крепости антидотам к матери… природе. Туристы знают больше, чем закоренелые жители! «Коренные» ведут себя так, будто бы встретили змею на Бейкер-стрит!




Слухи об укусах до сих пор были как базарные сладости. Иногда обрастая просто невообразимо ужасной мистикой, рассказы эти делали свое дело — змеи были популярнее любых народных избранников. Но и без того меня к ним тянуло всегда.




Было что-то недосказанное в их образе, и самими змеями не до-рассказанное, то есть не до-показанное. Очевидно они были просто совсем не теми, кем их принято было считать. Не так просты. Не просто «ядовитый червяк». Часами находясь в террариуме, пока все остальные ласкали кенгуру и коал, я всматривалась в глаза этих невозмутимых созданий. Я пыталась проникнуть под лабиринты узоров на обволакивающем взор теле. Но я застревала на одном этапе. Я так увлекалась просто наблюдением, так восхищалась непонятной мне «альтернативной» этикой, что не хватало во мне места для других действий, хотя бы малейших размышлений. Я была словно околдована самим наблюдением. И мне иногда казалось, что этим они берут меня себе; я словно входила в гипноз. И мои размышления и суждения, если и были, то были такими медленными, почти не живыми. Во мне всё замирало, не подавая ни сигналов, ни признаков связи с внешним миром. Будто бы не было ничего ни внутри, ни снаружи!




Но одно всё же было. Я естественно наделяла их своими мыслями о происходящем: «Как?» — думала я, — «…они переносят такое свое положение… под стеклом?» — И понимала их могущество, состоявшее в сохраннее достоинства и невозмутимости. Они ничуть не показывают, что это их касается. То, что они в кубе вместо свободы. Но я была уверена, что касается и очень. Не могло не касаться их это, таких сильных. Но это то и восхищало и изумляло меня до восторга. Какая власть и сила вести себя так, будто бы и нет разницы между стеклом и небом. Они были сами в себе, сами по себе и сами при себе, и, похоже, это было главным. Мне даже казалось тогда, что они добровольно позволили переместить себя в эти ямы, так как то, что они умнее людей я видела, и сомнений у меня не было никаких: «Но зачем они это делают с собой?» — это был явно недетский вопрос, и я постепенно подрастала до его величины, чтобы покорить вершину.




Но на континенте был и свой президент, в известном смысле. Вы подумали, что это кенгуру? Утконос? Нет, это крокодил! Конечно, это был его неофициальный статус, или полулегальный, но он всё же был. И был реальный! Лично я видела и понимала, что он реальнее и даже больше для тех, которые не считаются с ним, хотя и скрывают сами от себя истинный рейтинг этого «Австралийского монарха». Я и думала тогда, что сжимаясь и ежась в кривых улыбках, люди сделали своим символом милого мирного кенгуру для того, чтобы не марать облаками светлый небосвод счастливой австралийской жизни, сытой, благополучной, почти райской, в обнимку с «райскою» же природою. Но даже кенгуру нарисованный, отличается от живого, а где уж там раю быть эдемом (или как еще покрасивей)? Конечно, очень многие не признавали в крокодилах власть, это понятно. Даже, я уверена, и убивали их для этого, из-за зависти (да собственной тупости). Но непризнание нисколько не мешало, однако, трепетать перед крокодилами и считаться с ними. Не мог же кто-нибудь прыгнуть в болото с крокодилом, показав тем самым дерзкое пренебрежение?

И убивали их подло, как себя, из ружей, на расстоянии! Прежде всего, на расстоянии от смерти. Чтобы не видеть ее. Таковы («трусливые волки»!) не победившие смерть в себе, насилуют ею других. И в страхе наблюдают, устраивая гнусные опыты пролития крови. И тупыми подлыми способами клеветы они растолковывали себе и другим насекомым «факты» об опасности и агрессивности крокодилов.

Прыгая в болота к ним, задираясь и преследуя их, провоцируя на самооборону. Засовывая, чуть не головы в пасть, корча жертву. Таковы болезни! Находясь в себе, они не имеют публики. Нужно заразить кого-нибудь. Украсть, чтобы «жить» им (краденной сущностью). Как бы создавая «свое бытие» через смерть (былого) своего могущества. Дергаясь, пока целиком иссякнет первобытный, начальный потенциал жизненной силы в обманутом (собою).




Я слышала и такие мнения, что это люди живут в резервациях, сделанных собственноручно, поскольку и не знают земли. Так как ходят всю дорогу по асфальту и камням. Их развитость очень строго ограничена стенками той бутылки-города, в котором они безвыходно сидят, питаясь собственными произведениями и «всё-объяснениями». Наличием в себе якобы возможностей чуть не лежать под водой. «Можем!» — это почему-то у них стало обозначать дело. Мечты в голове заменили даже употребление ног, а то и плодоносящее сердце. Информация не является даром и продуктом анализа, фактом действия размышления. Она просто есть, как вода в аквариуме. Ее сливают. И пока ее не поменяет тот, кто сливает, так и будет цвести, эволюционируя во всяких древних паразитов. И смердя продуктами прогресса этой эволюции. Превращаясь постепенно, наконец, в ящеров, которые, при такой способствующей питательной среде, быстро вырастут и явят вселенной: кто является действительным хозяином аквариума? А если воду переливать из аквариума в аквариум, то… ореол прогресса будет расти, как проказа. И чудовища вылезут изнутри прямо на лики, по образу и подобию…




— Зилла, а как ты думаешь?.. — Зак завел свою старую песню.

— Нет, он не спит, — ответила я на незаконченный, но повторяющийся раз из раза вопрос.

— Да? А как же он?.. — Зак, мы обсуждали это уже много раз.


Мы шли в зоопарк к Нику. Ник — крокодил. Ник попал к нам в зоопарк очень давно. Говорили, что он был очень опасен, так как был очень большой. Поэтому его нужно было посадить в клетку. Он был темного, почти черного, сине-зеленого цвета, как инопланетянин!

Вот с тех пор, как я увидела его в парке, начал сниться мне мой сон, с регулярной периодичностью и детальным однообразием.

Продолжение читайте: https://author.today/work/349266
 

 

Зиза Лей Мена

Астральный тройник