Астральный тройник

[Скрыть] Регистрационный номер 0530526 выдан для произведения:

В вечернем небе Москвы, где-то на востоке… упала звезда. Упала скромно, даже как-то украдкой. Но ей всё же не удалось упасть незамеченной — пара глаз, жаждущих исполнения желания всё-таки запечатлела этот момент падения, и этот момент предстал весьма диковинной картиной. Картиной мрачной, какой-то рыхлой и даже будто бы ужасной:

«Звезда цеплялась за тучи, как репейник; волоски ее лучиков, словно щупальца странного существа, мелко дрожа, старались ухватиться за родственные тучи в новой и новой надежде остаться наверху. Тучи вероломно подставляли свои бороды, забавляясь продлением мучения изгнанника, а затем рвались на безобразные лохмотья, тлеющие прямо на глазах у обреченного и отверженного светила.»

Вспыхнув на неисчислимое мгновение и ударом поразив сознание случайного наблюдателя, исчезла, словно вырвалась наружу и скрылась где-то в темноте…




Пара глаз принадлежала одному чрезвычайно педантичному и скрупулезному существу. Существо звали Лёха. Алексей Савельевич Макаренков не всегда был «Лёхой»; после «Савельича», «Саввы», «Макара», «Макарыча» и «Мака» он стал наконец — Лёха. Было ему (на момент падения) сорок шесть с половиной лет отроду. И в то время, как он увидел падшую звезду, у него был «кризис после среднего возраста», шестой или седьмой за последний год.

Нельзя сказать что Лёхин кризис был нерусским. То есть без навязчивых идей, мании преследования, сверх ценных навязчивых идей и глубоких перед- и после-депрессивных провалов, провалов памяти и провалов в памяти других, всё это было. И вовсе не нужно думать, что всё вышеперечисленное присуще исключительно русским людям или определяет их таким страшным образом. Конечно нет.

Просто русские люди, как и все люди, считают, что их кризисы самые кризисные, самые тяжелые, самые настоящие. Безусловно, считать слова «кризис» и «русский» синонимами никак нельзя, но, говоря откровенно, «истинно-русские люди» очень и очень хотели бы, чтобы это было именно так.




Лёхино «желание падшей звезды», то есть обращение к ней «с просьбой» было всё таким же как и неделю назад, и год назад, и двадцать минут назад, и за минуту до падения. Желание готовое, давно и аккуратно вытесанное на колу из осины, словно подлинное знамя хранилось в пространстве между горлом и сердцем и покалывало при всяком удобном случае. Желание умещалось буквально в двух словах: «чтобы попустило!»

Оно даже обрело вид доктора, и было с болезнью почти на «ты» поэтому и выражалось в столь не свойственном человеку словосочетании. Впрочем, само желание презирало буквы, но по чьей-то злой воле было их узником, поэтому и было буквальным. «Попустило» — это не существительное. Это чисто русское слово, именно «чисто русское», против чистого русского. Слово реальное, слово действенное, слово ключевое, определяющее!

С тех пор, как Лёха первый раз, в 40 лет вкусил «окаянную», одно и то же значение (или даже предназначение) навязывалось ему постоянно и неотступно последние два года. Да, уважаемый читатель, мой герой пьет и пьет водку. Пьет правда ее недолго — всего лишь шесть лет. Это вообще, а плотно (снова чисто русское слово, обозначает оно — «регулярно») последних два.

Причем сразу оговорюсь: Лёха не алкоголик и не пьяница! Алексей Савельевич Макаренков попал в какие-то проценты, исчисленные кем-то для каких-то неясных верований в них страдающих от собственной беспомощности людей.

Покуда Макаренков примечает место падения на землю желанной звезды, я расскажу вам Лехину историю.

Алексей Макаренков был человек образованный и имел два высших образования. Два! Первое — биофак университета и второе — заочно оконченный филфак другого университета. Почему он не учился в одном? Очень просто; чтобы получить третье, и самое главное высшее образование — опыт! и широчайший круг всевозможного общения и наблюдения.

Теперь (в настоящее время) кое-кто из нынешних знакомых Макаренкова считает его кризис горем от ума. Совершено ясно, что этот, с позволения сказать, человек, мягко говоря, невежда, так как не знает определено элементарных вещей, таких как то, что горе бывает не от ума, а от его отсутствия, или по крайней мере, от неумения им пользоваться. Но оставим недвусмысленных критиков их бедной совести.

Если, например, рассматривать ум как музыкальный инструмент, то какое может быть от него горе, если играть на нем только гимны? Право же, одно удовольствие и радость, даже если публика (я говорю о людях) будет полностью игнорировать эти концерты. Впрочем, такого «успеха» могут добиться весьма не многие «музыканты». Другое дело если за твой инструмент садится сама муза… Вот где настоящее горе как для слушателей (снова я о людях), так и для инструмента. Разные направления в музыке, призванные быть враждебными и выдуманные для соревнования и даже для битвы за семь осиротелых нот — вот «объект направления», в который посчастливилось проникнуть когда-то всеми уважаемому и подающему большие надежды «ученому музыканту».

С Алексеем Савельевичем происходило действие, чем-то похожее на ложное толкование известного высказывания: «что мол, во многой мудрости — много печали». При этом не нужно считать, что Макаренков достиг мудрости своими двумя высшими образованиями. А затем, достигнув её (мудрости) так опечалился, что пустился в запой. До своего сорокалетия Макаренков как бы даже и не замечал той стороны жизни, которую (и только её) знают "назубок" все празднующие, а еще больше праздные.

Макаренков занимался созерцанием в то время, как окружающие и окружавшие его — лицезрением. Он смотрел на мир абсолютно трезвыми глазами. Это лишило его сперва обычных мимоходных знакомств на различных кафедрах, а затем и вовсе «оторвало от мира», то есть от земли. И Алексей Макаренков парил над городом, словно космонавт в невесомости. Космонавт, вышедший в открытый космос, в суровый и неприветливый (но открытый) черный космос.

«Невесомость» его была вполне ощутима, так как он не имел ни малейшего веса в глазах своих коллег (так хочется мне, ревнуя к своему герою, заменить последнюю букву в этом слове. Но я всё оставлю в скобках и без изменений, словно и нет этого. Закрываю скобку).

Жена от него ушла, так и не придя к нему. Были, конечно, попытки «одомашнить его пегаса». Оставив ему (разумеется) атрофированные крылья. Для диковинки и удивления, а также для некоего «прикола посетителей» интеллектуального образца супружеской жизни. Но гордые крылья были так глупы на свиданиях с воплощениями муз порядка, что даже эстетическое, а по сути — смертельное оружие, воспринимали с наивной благодарностью. Отчего они (крылья) становились сразу же совершенно неинтересны чревовещательницам и жрицам, призванным пленять гордых воинов и ловцов удачи в познаниях всемогущества иного рода. Не знавшие доселе никаких уз, крылья Лехины даже и не заметили, как свели на нет все потуги и ухищрения «диких» амазонок и сирен, замучивших лишь одних себя своими перевоплощениями. Таким вот образом Макаренков стал холостяком, о чем сам, смею вас уверить, и не подозревал. Он так как не видел никакой значительной разницы в этих состояниях (разумеется разница, видимая только с точки зрения лиц, следующих предписанному: родился, крестился, женился…). Эта странная черта — «видеть в женщине человека» отравила собой зародыша схемы. Наблюдая женатых людей, Макаренков не переставал удивляться халатному и нерадивому отношению к возможным союзницам и соратницам в борьбе за продолжение рода человеческого.

Он не понимал ни рыбаков, ни гаражных автомобилистов, ни футбольных и прочих болельщиков, ни ударников различных производств. Не понимал он этого украденного удовольствия. Почему домой надо прийти обязательно крепко «жахнувшим», суровым и недовольным (после столь приятного вечера общения с «мужиками»)? Какое такое необычное наслаждение в обычной встрече с приятелем вечером на лавочке в парке? Почему из обычных вещей делается почти подвиг или, по крайней мере, какой-то странный успех?

«Встречаюсь сегодня с Петровым!» — светился светом переполнявшего его счастия Иванов. — Макаренков проследил за Петровым, надеясь посмотреть на счастливую пару друзей, желание которых осуществилось.

Он предполагал изысканную философскую беседу-диспут с откровениями на самые «тонкие и глубоко лежащие» вопросы бытия. Но увидел шокирующую картину, потрясшую его своей непредсказуемой и жестокой неожиданностью. Сытые и обеспеченные, образованные, воспитанные и культурные Иванов с Петровым чуть не зубами открыли банку с килькой в томатном соусе и… ссасывая ее с черного хлеба запивали водкой (принесенной в персональных бутылках). Почти не разговаривая в течение 20 минут, они поглощали содержимое из емкостей, обильно измазавшись в томат при этом, и матерясь, ну… как… конюхи. Как плохие конюхи (чтобы не обижать конюхов). Макаренкову стало в тот вечер дурно. Долго он не мог прийти в себя от увиденного, от зрелища-аттракциона голой русской натуры (со слов Ивановых-Петровых).

После того, как возбужденное сознание его, потрясенное увиденным, успокоило волны душевных переживаний, и он начал мало-помалу забывать резонирующую его философское восприятие картину он стал, как ему показалось, жить, как и прежде. Но после, он с невообразимым недоумением должен был признать то, что ему не только показалось это, но и то «то», что всё осталось по-прежнему. А еще и то, что «это то», то есть то, что увиденное в нем действует помимо его воли! совершено необъяснимыми ему методами.

Например: он стал оставаться на праздниках, устраиваемых сотрудниками и сидеть с ними за столом, наблюдая за ними, чего раньше с ним никогда не было (всегда в таких случаях он уходил домой совершено спокойно, как вставал на своей остановке). Затем, размышляя как-то ночью над «всем этим», он отметил для себя, что несколько раз даже принимал участие в «их застольных беседах», неумело и коряво высказывая свое мнение о шансах «Спартака» выиграть кубок или остаться в вышей лиге. Коллеги, хотя и восприняли его поведение как странное, и поначалу даже прогоняли его домой, затем утихли. А уже после, его, как и всех, ставили в известность о предстоящих посиделках за неделю вперед.

Приближалось его сорокалетие. И как-то само собой оно начало обрастать сначала разговорами, а затем и перешло в конкретные предложения организовать банкет. С одной стороны, «прежний» Макаренков почти не понимал, что с ним происходит; он смотрел на себя как бы со стороны. Но «нынешний» Макаренков, весело подмигивая и жеманясь, уже сглатывал тайком слюнки от предвкушения грядущих удовольствий пионера-естествоиспытателя!

— Алексей Савельевич, я принесу грибочки! отличные грибочки, рыжики с лисичками! теща моя делает, умереть не встать! А под «Смирновочку» как… — заискивающе подмигивал сослуживиц.

Макаренков улыбался. Улыбался, как улыбается англичанин, член палаты лордов, потерпевший крушение своей яхты у берегов острова «Сломанный зуб», приветствуя на благородном английском языке укающих на него дикарей. Он (Макаренков) понимал, что с ним говорят и говорят по-русски, но ум его напрочь отказывался воспринимать значение слов, стоящих между известными ему «грибочками», «тещей» и «умереть не встать».

И вот день этот пришел, как объявление войны. И только здесь Макаренков ощутил всем своим существом, что впереди его ждет нечто ужасное. Но его ум, уже успевший сменить строгий фрак на студенческие, свободного покроя джинсы, как только-только натасканная на охоту молодая сука, отказывался возвращаться домой, и подстегиваемый растравленным аппетитом в осеннем лесу, желал продолжения поиска желанных лисичек, категорически отказывался видеть в этом азартном занятии хоть какие-то признаки чего-то опасного. Он как бы из-за угла даже ехидно хихикал над столь постыдной неопытностью Макаренкова. На голову тенью вечера угрожающе наползало двоевластие…

Кто-то из внутренних (но посторонний) с болью в неясном, загадочном и невидимом сердце и с криком в любящей душе наблюдал теперь за тем, как Макаренковские мысли с рожами, как кирпичи, открыто, у всех на виду, с показным бесстыдством приготовляются к бедламу:

«Ну что, Макарыч, бубновые, крестовые, пиковые или червовые? выбирай, ты сегодня банкуешь!»

«Да, Савельич, есть такие кобылы… горячие, как персидская ночь!»

«Нет, нет, сегодня моя очередь, сегодня я вас повезу в такое место, где юность, как говорится, не порок!»

Но Алексей Савельевич Макаренков уже ничего не слышал. Он терял сознание, песком высыпавшееся сквозь его пальцы. Два ощущения, смешавшись между собой в причудливую форму для издевательства: желание спать и еле сдерживаемая тошнота, двумя ритмичными молотами лихо вбивали его плоть костылем в неведомый до селе мир. Нехоженый мир этиловых грез и табачных сновидений.




Да, со сжатым от боли сердцем сообщаю я, что в тот же день он закурил и свою первую сигарету. Я думаю, всем понятно, в атмосферу какой жесткости неведомой планеты занесло «наивного маленького принца».




Проснулся кандидат философских наук Алексей Савельевич Макаренков на улице. Было лето. Судьба всё-таки, как любящая мать, всё равно заботится о своих детях, вырывающихся и даже вырвавшихся из ее рук (желая только им известного состояния, выдающего себя за свободу), и неизменно держит их в невидимых объятиях.

Ночь была теплая, как и земля, поэтому, кроме отсутствия головы и всего остального с этим связанного, Алексей Савельевич ничего не заметил и не почувствовал (с «физической стороны»). Всё бы прошло сносно, ведь здоровый организм Макаренкова, хоть и потерпел от своего обладателя, однако быстро справлялся с непрошеными привнесенными в него неестественными дозами неведомых ему веществ. Одно составляло главную и наибольшую трудность — объяснить себе себя. Объяснить: откуда пришло, как завладело и как осуществилось желание кандидата философских наук лежать на пузе, на газоне парка? Он шарил сонным сознанием у себя в памяти, воссоздавая предшествующие этому происшествию события. В голове первыми лучами рассвета забрезжило воспоминание. Но в место солнца на его темно-синем небосводе показалась с кривой улыбкой восковая луна, на которой коптили огарки свечей, являя собой картину числа, состоящую из двух цифр: четверки и нуля. Алексей Макаренков всё понял. Какое-то время он не мог вдохнуть. То ли легкие от встречи с никотином были еще в спазме, то ли его сознание отказывалось продолжать свое существование. Кто-то дико засмеялся в голове и, заикаясь, сказал, деловито вынося оценку: «вот и докторскую защитил, как раз к сорокалетию, какое приятное символическое совпадение!» — внутри был обнаружен доселе неизвестный некто, который «беседовал» с Макаренковым в непозволительном вульгарном тоне, иногда не чураясь и нецензурной брани, и даже как будто хвалясь и выставляясь знанием таких словечек.

Некто похожий по описаниям на черта или беса; невидимый, неуловимый, властный. Обширные знания философии не позволяли Макаренкову продолжать определять этот голос, с какой бы-то ни было религиозной точки зрения. "Это всё" приписывалось больному воображению или, по крайней мере, игре разума. О психическом заболевании думать пока не хотелось. Всё это кандидат анализировал, уже находясь в душе. Он и не подозревал, что этот некто уже принял некое решение и теперь у Макаренкова никогда не будет прежнего спокойного, трезвого, однозначного аналитического мышления. Не буду описывать терзания приключений и злоключений, метаморфозы, происходившие с Макаренковым в течение шести лет, буду касаться этих воспоминаний дальше по мере необходимости, для объяснения.

Одно Макаренков знал наверное, занимаясь поиском выхода из лабиринта — всё началось с водки. И он хотел узнать, каким таким действием обладает этот напиток на серое вещество? Что водит затем человека по столь не поддающимся опознанию и однозначному четкому и ясному описанию, загадочным своими петляющими узорами мирам внутренних лабиринтов?

Возникший, как продукт трезвого мышления резонный вопрос: «зачем Макаренков продолжал пить?», получит столь же резонный ответ, в зеркальной форме такого же вопроса: «может ли человек остаться в неведении по какому-то пункту, в какой-то плоскости и спокойно отставить это в сторону, тем более, если этот человек ученый, и признать свою беспомощность в этом вопросе, испытав хотя бы раз на себе последствия кривого ядовитого глумления «белых пятен» и «черных дыр?» Может ли испанский бык, с детства не ведающий страха и преград, остановиться перед какой-то красной тряпкой?»

Мышление образами было одним из очевидных достоинств Макаренкова. Он представлял себя себе щенком, гоняющимся за собственным хвостом. В начале игры щенок еще помнит, кто есть кто. Но дальше заманчивее, интригующе и страшнее. Цель схватить наглый (себе принадлежащий!) хвост, обрастает одержимостью с каждым кругом. В итоге память, оторвавшись, окончательно отстает от преследователя, и погоня превращается в страсть. Раздразнив хозяина до известных допустимых пределов, «гонимый» беглец «сдается». Но «гонщику» уже мало догнать «жертву» — ему необходима некая сатисфакция. «Некая сатисфакция» облекается в почти беспощадную месть. Принесенная, или скорее привнесенная в игру боль, сперва отрезвляет экзарциста: «это же я! Это же мой хвост, мне больно!» — а затем стремительно становится новой страстью и даже… целью! (У, какой страх!) Но эти, собравшиеся в мозаику мысли-пазлы, тут же рассыпались от грубых и неосторожных с ними обращений. И почти плачущий Макаренков вновь принимался за свое — ловлю хвоста. Эти гонки мучили и терзали его, но сдаваться он и не думал. Он думал не сдаваться. Он думал, не сдавался…

 
Звезда упала где-то за пустырем. Уже почти смерклось, когда Лёха медленно брел по пустырю к месту падения. Пустырь этот был огромным, люди, выгуливающие на нем собак с разных микрорайонов, могли так и не познакомится друг с другом, не смотря даже на резвость своих питомцев. В это время на нем почти никого не было. Громкий разговор двух запоздавших собачников, чередующийся нескромным раскатистым и «благополучным» смехом, разливался прибоем аж до окрестных «коробков»; весело тявкали и их сытые су-ка-бели. Небо на периферии было звездное и казалось, эхо от беспечных людей и животных поднималось вверх, прямо в космос, будто это была гигантская комната, с высоченным потолком и великолепной акустикой. Лёха остановился и открыл рот, глядя на махонькие огоньки, которые, казалось, будто притихли, и внимательно прислушивались к неосторожным жителям земли. Воображение до того легко охватило, схватило, а затем и понесло его, подхватив причудливыми крыльями шалостей, что он захотел пить (пересохло его, и так уж давненько не моченое горло). Он достал из внутреннего кармана своего контрафактного французского летнего плаща флакон «из того же фильма» и с желанием приложился к виновлаге. Утолив не без удовольстви жажду, Макаренков обнаружил себя уже далеко за пределами пустыря. Сырое, не по-летнему холодное место неприветливо заключило в свои объятия легкомысленного позднего гуляку.

Макаренков с патологическим любопытством обернулся. Вокруг не было ни души. Но он чувствовал на спине плаща чей-то тяжелый, навязчивый и бестактный взгляд. Состояние напоминало детскую, почти до боли интригующую любознательность, грубо перетертую с неприятными ощущениями в ступе исступленно рвущегося к загадкам сердца. Лёха стал прислушиваться, а затем и принюхиваться, не желая остаться за бортом, в неведении…


— Пилз, Пилз, он же… — пропищал чей-то… не то мужской, не то детский голос.

— Тише вы, он нас не видит. Он сейчас уйдет. Не вибрируйте Лим, и бросьте эту суку, она ведь не глаксировалась еще, ее можно узнать, — ответил ему столь же неопределенный голос.

«Мне показалось, или я слышу чьи-то голоса? Разговор, кто-то шепчется? Странное, странное место… Собака какая-то пищит. Не скулит, а пищит. Любопытно… Вот-вот, опять шепчутся, будто спорят. И собака, собака… Бомжи, что ли? Неужели?! Вот уроды!» — Макаренков напряг не только слух, но и своё зрение, насколько это вообще было возможно.

— Как же, бросьте, где я другую возьму, чтобы такая… — почти шепотом пропищал детско-мужской голосок Лима.

«Не видать ни черта! Где же эти бродяги?!» — Макаренков тихо шел на звуки.

— Брось собаку и не кричи. Кажется, он что-то заподозрил… — прошипел Пилз.

— Ай, бич, маза браза, она меня укусила… сука! — выругался Лим.

«Ругаются, ругаются…. И все шепотом, шепотом, живодеры…!» — Макаренков напряг все свои чувства и как на радарах шел на встречу незнакомцам.

— Опять вы на несдешнем? Я же просил, полная конспирация, я же просил, я же просил!.. — теперь шепот Пилза больше походил на баритон.

«Бедное животное…. Сейчас, сейчас…» — Макаренков подошел к голосам почти в плотную.

— Вырвалось! — завизжал Лим.

«Что это?» — Макаренков остановился.

— Вырвалось? Надо быть внимательнее, внимательнее Лим, внимательнее! — голос Пилза менялся с детского на женский, а затем и на мужской.

— Да, собака вырвалась, вниз упала… — плаксивым голосом произнес Лим.

«Что это!? Что это за звуки!? Где это?!» — Макаренков озирался почти в полной темноте. Голоса были совсем рядом, а вот их хозяев видно не было.

— Упала!? — почти прорычал Пилз.

«Кто это!? Йо! Йо мое! Зе-ле-на-я!» — Макаренков заметил существо зеленого цвета похожее на собаку. — «Черти что! Зачем зеленая!?»

— Вырвалась…сука! — проскулил детским голоском Лим.

— Тише, тише, тише… — шикнул на Лима Пилз.

«С ума посходили, что ли? Что же вы пьете лыгари проклятые?» — Макаренков негодовал. — «Что же вы жрете? Ах да…» — его передернуло. — «Фу, какая дрянь, какая мерзость! Ах вы, черти полосатые, я вам сейчас…»

Светящаяся зеленым лохматая собачонка бухнулась под ноги Макаренкову, издав при падении на брюхо характерный (произвольный) обрезанный хрипом визг. Мгновенно подскочив на «фосфорные» непослушные ноги, шокированная тварь бросилась прочь, куда глаза глядят. На ее пути пришлось небольшое деревце, которое отскочило, подчинившись бешеной воле зеленого зверя.

Продолжение повести можно прочесть перейдя по этой ссылке: https://author.today/work/350611