Охота на виртуоза. Глава 22.

Глава 22.




С оглушительным треском лопастей, подняв вихрь пыли и примятой травы, старый Ми-2 грузно плюхнулся на заросшую бурьяном поляну. Он вибрировал всем своим изношенным корпусом, будто тяжело и часто дыша после неистовой гонки, и наконец замер, лопасти постепенно теряя обороты, прощаясь с воздухом с неохотным шипением. Гул мотора, еще секунду назад оглушавший все вокруг, сменился звенящей, почти болезненной тишиной, в которой отдавался оглушительный звон в ушах.




Андрей сидел в кресле пилота, вцепившись в штурвал так, как если бы он уходил от «стингеров». Он не двигался несколько долгих секунд, его грудь тяжело вздымалась, впитывая непривычную тишину. Потом его плечи внезапно обмякли, он откинулся на потрепанную спинку кресла и зажмурился, смахнув со лба капли холодного пота. Полет удался.




Дверь с скрипом отъехала в сторону. Первой наружу, спотыкаясь о высокий порог, выбралась Ирина. Ее ноги подкосились, и она едва удержалась, ухватившись за холодный борт. Она сделала несколько глубоких, судорожных вдохов, вбирая полной грудью воздух, не отравленный запахом машинного масла. Он был другим — соленым, свежим, густо пропахшим полынью, нагретой за день сухой землей и далеким, неуловимым ароматом моря.




Николай вывалился следом, почти падая на колени в густую, колючую траву. Его тело ныло и гудело, каждая мышца кричала о перенапряжении. Он оперся руками о землю, чувствуя под ладонями шершавую пыль и прохладу почвы. Глаза зажмурились от яркого дневного света. Первым делом его взгляд нашел черный, немой кейс, валявшийся у его ног. Он потянулся, схватил ручку и сжал ее так, будто это был якорь, единственная твердая точка в рухнувшем мире.




Они молча стояли у вертолета, как двое уцелевших после кораблекрушения. Где-то вдалеке, за пологими холмами, покрытыми чахлым кустарником, лежала широкая серебристая полоса моря, подернутая легкой летней дымкой. С другой стороны, из невидимой долины, доносился ровный, убаюкивающий, почти механический гул — то шел по расписанию товарный состав, громыхая колесами по стыкам рельсов, увозя в никуда грузы и чужие заботы.




Андрей вышел последним. Его лицо, обычно скрытое маской отрешенности, было серым от усталости, но в глубине его запавших глаз горел новый, незнакомый огонь — не безумие и не страх, а отблеск преодоленной бездны, холодная уверенность человека, вновь оказавшегося на своем месте.




— Андрюх... — голос Ирины сорвался на хриплый шепот. Она сделала шаг к брату, ее тело вдруг затряслось мелкой, непроизвольной дрожью, означавшей сброс адреналина. Она обняла его, прижавшись лбом к его груди, к грубой ткани куртки, пахнущей бензином и ветром. — Спасибо. Мы бы не... мы бы не справились...




Он не ответил сразу, лишь его рука тяжело легла ей на затылок, грубо потрепала спутанные, пыльные волосы. В этом жесте сквозь привычную суровость пробивалась смущенная, почти не умеющая проявляться нежность.




— Молчи, — буркнул он хрипло. — Ты же сестра. Такое не бросишь.




Он аккуратно отстранил ее, его взгляд уперся в Николая. Художник стоял, сгорбившись, похудевший, заросший темной щетиной, делающей его лицо изможденным и постаревшим. В его руке с напряженными мускулами безжизненно висел тот самый кейс — причина, центр и символ всего этого безумия.




— Ну что, художник? — голос Андрея был без эмоций, констатирующим. — Привез я тебя. Живой, целый, с грузом. Дальше что? Где твой гениальный план?




Николай медленно перевел взгляд с бескрайней морской дали на Ирину, на ее испуганное, но твердое лицо, потом на уходящий за холм гул поезда. Он чувствовал себя абсолютно пустым, выгоревшим дотла. Все схемы, все замыслы, все робкие надежды остались там, в городе.




— Дальше... — его голос прозвучал сипло, он сглотнул комок в горле. — Дальше нужно думать. Выбираться.




— Думать нужно там, где тебя с мыслями вместе не найдут и не прирежут, — жестко парировал Андрей. Он достал из кармана смятую пачку сигарет, одну зажал в зубах, но так и не зажег. — У меня еще есть керосина на немного. Могу отбросить вас подальше, к морю. Но ненадолго. Машину, — он кивнул на вертолет, — нужно бросать. Ее уже ищут.




— Нет! — резко, почти вскрикнула Ирина, вытирая лицо засаленным рукавом куртки. — Андрей, нет. Тебя самого теперь найдут. Через меня. Они видели вертолет! Они начнут искать владельцев, пилотов... проверят все аэроклубы... Ты же на учете стоишь, с твоей историей... Они придут к тебе первым делом!




Андрей наконец чиркнул зажигалкой, прикурил. Дым выдохнул медленной, горькой струей.




— Пусть ищут, — он усмехнулся, коротко и беззвучно. — Угнал какой-то неустановленный пилот. Старый Ми-2 из заброшенного ангара ДОСААФа. Следы ведут в никуда. Я там ничего своего не оставил. А кто я такой? — Он посмотрел на нее, и в его глазах мелькнула та самая горькая, саморазрушительная ирония, от которой у Ирины сжалось сердце. — Бывший пилот. Инвалид. Псих с военной травмой. Кому я такой, щуплый, с руками-ножами, нужен? Меня найдут, припугнут, я испугаюсь, начну бормотать про зеленых человечков и все им расскажу. И все. Мне поверят. Я же ненормальный, по ихним бумагам. Ненадежный свидетель.




Он отбросил недокуренную сигарету, раздавил ее каблуком и посмотрел на них обоих, и его взгляд стал серьезным, почти отцовским.




— Вам вдвоем нужно пропасть. Насовсем. Найти щель, дыру в мире, и залечь в ней. Надолго. Пока все не перегорит.




Николай медленно кивнул. Логика Андрея была безжалостной, но абсолютно логичной. Она была железной и единственно верной. Он посмотрел на Ирину. Девушка была бледной, под глазами залегли темные, усталые тени, но в ее позе, в прямом взгляде читалась решимость. Они были в этой яме вместе. И это было единственным, что согревало изнутри.




— Ты прав, — тихо согласился Николай. — Нам нужно место. Тихое. Незаметное. На несколько недель. Может, месяц. Пока я не придумаю, как нам выбраться. Как решить вопрос с деньгами, с документами.




Его взгляд скользнул по окрестным холмам. Это был не курортный поселок для богатых отдыхающих, а тихая, забытая богом окраина. По склонам были раскиданы немногочисленные домики — не коттеджи, а скорее летние дачки горожан, простые, неказистые. Сезон еще не заканчивался, но жизнь отсюда постепенно утекала, как вода в песок.




— Здесь, — он указал рукой на одинокий домик чуть поодаль, почти полностью скрытый буйными зарослями дикого винограда и выцветшего на солнце шиповника. Крыша его немного просела, стены были сложены из грубого ракушечника и выкрашены в давно выцветший голубой цвет, ставший похожим на цвет неба перед грозой. Окна были темными, слепыми. Но в целом он выглядел целым и надежным. — Снимем его. Найдем хозяина, предложим наличные. Скажем, что мы... художники. Из города. Ищем уединения для работы.




Андрей оценивающе посмотрел на домик, потом на Николая, снова на домик. Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки.




— Романтик. Ладно. Это ваше дело, под какой легендой ходить. Я вас туда заброшу, помогу договориться, а сам — улепетывать. Обратно, в свою конуру. Буду там сидеть, чай пить и изображать испуганного дурачка, которого напугали большие дяди в черном. Как раз на днях моя путевка в профилакторий для ветеранов подходит. Уеду, пересижу. Там своя охрана, свои правила. Хорошая клетка на время.




Он не стал заводить вертолет. Тронулись пешком. Ноги вязли в сухой, раскаленной траве, колючки цеплялись за брюки. Воздух был наполнен летним покоем и пением цикад. Они шли молча, прислушиваясь к этому миру, такому чуждому и такому спасительному после городского ада.




Хозяина нашли быстро — пожилой, чуть сгорбленный мужчина с лицом, выжженным солнцем и ветром до цвета старой кожи, копался на крошечном огородике рядом с домом. Он поднял на них усталые, безразличные глаза, когда они приблизились.




Николай, на ходу сочиняя легенду, сделал шаг вперед. Он говорил о творческом кризисе, о необходимости тишины, о поиске вдохновения в единении с природой. Его слова звучали неестественно и пафосно, но старик, казалось, вообще не слушал. Его взгляд скользнул по их потрепанной одежде, задержался на лице Ирины, но без подозрения — скорее с тупым любопытством деревенского жителя.




— Снимаем? На месяц. Предоплата, — Николай достал из кармана несколько купюр, не считая. Деньги были мятые, отдававшие потом и страхом.




Старик молча взглянул на деньги, потом на ключ, висевший на гвозде у покосившейся калитки. Пожал узкими, сухими плечами, взял деньги и сунул Николаю ключ.




— Вода из колонки есть. Свет проведен, но слабый. Топите дровами, печка в сенях. Мусор сами выносите, сжигайте в овраге. Не шумите.




И все. Он развернулся и снова принялся ковыряться в земле, словно они уже испарились. Их проблема, их странности его больше не интересовали.




Совсем скоро они были внутри. Домик оказался крошечным, словно игрушечным. Одна комната, служившая сразу всем: две узкие железные кровати с промятыми сетками, грубый деревянный стол у окна, пара табуреток, застеленный клеенкой шкафчик для посуды. В сенях — массивная, ржавая печка-буржуйка и крошечная пристройка с жестяным умывальником и душем с баком наверху. Пахло пылью, сухой травой, старыми яблоками из корзины в углу и легкой затхлостью закрытого на зиму помещения.




Андрей, зайдя внутрь, окинул взглядом это царство убогой простоты и кивнул.




— Ладно. Вроде норм. Крыша не течет, стены целые. Теперь слушайте меня внимательно, это важно. — Его голос стал жестким, командирским. — Никаких звонков. Вообще. Никаких походов в местный магазин за пивом и чипсами. Питаетесь тем, что припасете вон в том углу — я сходил, купил пока вы с хозяином говорили. — Он кивнул на скромный набор в углу: пачки крупы, тушенка, макароны, галеты. — Мусор не копите, как сказал хозяин, сжигаете в той буржуйке. Соседям на глаза не попадаетесь. Не надо с ними знакомиться, помогать им копать картошку и обсуждать погоду. Вы — призраки. Тени. Вас нет. Понятно?




Они молча кивнули. Правила игры были просты и смертельно серьезны.




Наступила пора прощания. Андрей на прощание еще раз крепко, почти до хруста, обнял Ирину, сунул ей в руку смятый листок с номером того самого «чистого» телефона.

— Только если прижмет сильно. Очень сильно.

Потом кивнул Николаю, коротко, по-мужски. Взгляд их встретился, и в нем было все понимание, вся тяжесть ответственности, которую Николай теперь нес за его сестру.

— Береги ее, художник.

— Постараюсь.

Андрей развернулся и зашагал прочь, к своему вертолету, не оглядываясь. Его силуэт быстро уменьшался на фоне багряного, уходящего за холмы солнца. Они стояли на пороге и смотрели, как он взбирается в кабину, как лопасти снова, с неохотным рёвом, начинают вращаться, поднимая новый вихрь пыли. Вертолет оторвался от земли, качнулся, будто прощаясь, и набрал высоту, уходя в сторону города, навстречу своей собственной, отдельной опасности.




Тишина, наступившая после его ухода, была неожиданно глубокой. Ее нарушал лишь шелест листьев винограда по стене дома и далекий, убаюкивающий гул товарняка, увозившего грузы в неизвестном направлении. Они остались одни. Совсем одни. С чемоданом денег, с грузом страха и с абсолютно неясным, туманным будущим.




Николай внес кейс внутрь и задвинул его под дальнюю кровать, в самый темный угол. Ирина, не говоря ни слова, принялась с механической, почти что автоматической старательностью обживать пространство. Она распахнула настежь единственное окно, впуская внутрь вечернюю прохладу и запахи полей. Вытряхнула на улицу пыльное, пахнущее нафталином постельное белье и нашла в скрипящем шкафу старые, но чистые и пахнущие свежестью простыни. Ее движения были экономными, точными — сказывался профессиональный опыт быстрой организации пространства, пусть и в таких экстремальных условиях.




Они не говорили о том, что произошло. Не вспоминали Тенгиза, погоню, вертолет, Альберта. Слишком свежи и болезненны были ощущения. Они действовали молча, как два раненых солдата после боя, помогая друг другу — он сходил к колонке, принес ведро холодной, чистой, пахнущей железом воды; она разожгла в буржуйке огонь, чтобы прогнать вечернюю сырость; он наколол немного щепок; она на той самой керосинке, поддерживая пламя, согрела воду и приготовила простейшую еду — макароны с тушенкой. Запах простой пищи, распространившийся по дому, вдруг сделал его чуточку своим, обжитым.




Ели они при свете керосиновой лампы, которую Ирина нашла на полке. Она отбрасывала на стены причудливые, пляшущие тени, скрадывая убогость обстановки, превращая ее в нечто таинственное и даже немного уютное. Сидели на табуретках, прислонившись спиной к прохладной стене.




— Завтра, — тихо сказал Николай, отодвигая пустую жестяную тарелку, — я сяду и начну думать. Искать пути. Нужно найти человека, который сделает документы. Новые, чистые. Нужно понять, как незаметно обменять часть денег, раздробить их. Нужно... — он замолчал, глядя на желтое пятно света лампы, понимая всю необъятность, всю громаду задач, навалившихся на них.




Ирина молча протянула руку через разделявшее их расстояние и положила свою ладонь поверх его. Ее пальцы были шершавыми, рабочими, но удивительно теплыми и живыми.




— Один день, — так же тихо сказала она. — Сегодня мы просто отдыхаем. Мы живы. Мы вместе. Мы на свободе. Пусть временной, пусть хрупкой, но она есть. Остальное... — она слабо улыбнулась, и в ее усталых глазах отразился огонек лампы, — остальное подождет до завтра.




Он посмотрел на нее при тусклом, дрожащем свете. На ее усталое, но умиротворенное лицо, на упрямую прядь волос, выбившуюся на лоб. И впервые за долгие дни, недели, месяцы он почувствовал не всепоглощающий страх и одиночество, а странное, щемящее и очень тихое чувство близости. Они были двумя разбитыми, загнанными существами, затерявшимися в глухой глуши, в самом что ни на есть «нигде». Но это «нигде» было их крепостью. Их временным, шатким, но своим пристанищем.




Он кивнул, перевернул свою руку и сжал ее пальцы в своей ладони. Снаружи доносился лишь успокаивающий шелест листвы и все тот же далекий, размеренный гул поезда, словно отсчитывающий время их нового, хрупкого затишья. Сегодня им повезло. Начиналось ожидание, не менее сложная вещь.




***




Тишина в маленьком домике была густой, почти осязаемой, нарушаемой лишь потрескиванием дров в буржуйке и далеким, убаюкивающим гулом товарняка. Николай все еще держал руку Ирины в своей, и это простое прикосновение казалось единственной реальной, незыблемой вещью в мире, который рухнул и еще не устоялся заново.




Он посмотрел на нее. В свете керосиновой лампы ее лицо казалось одновременно хрупким и бесконечно сильным. Тени скользили по высоким скулам, подчеркивали линию губ, прятались в темноте под ресницами. Она не отводила взгляд, и в ее карих глазах он видел не вопрос, а то же самое, что чувствовал сам — потребность в подтверждении жизни, в тепле, в простом человеческом контакте, который вытеснил бы из памяти холод прицела и запах страха.




Его пальцы сами разжались, и он медленно, будто боясь спугнуть, провел тыльной стороной ладони по ее щеке. Кожа была шершавой от ветра и пыли, но невероятно теплой. Она вздрогнула от прикосновения, но не отстранилась, лишь прикрыла глаза, и длинные ресницы легли тенями на щеки.




— Ирина... — его голос прозвучал сиплым шепотом, едва слышным над треском пламени.




Она не ответила словами. Она наклонилась вперед и прижалась губами к его губам. Это был не страстный, а жаждущий, почти отчаянный поцелуй. В нем было все: благодарность за спасение, страх перед будущим, боль за Альберта и та самая, внезапно прорвавшаяся наружу, потребность чувствовать себя не целью, не беглецом, а просто мужчиной и женщиной.




Николай ответил ей с той же немой жаждой. Его руки обвили ее спину, почувствовали под тонкой тканью футболки напряжение мышц, следы старых шрамов, хрупкость плеч. Они оторвались друг от друга, чтобы перевести дух, и снова сошлись, уже не сдерживаясь, с той грубоватой нежностью, на которую были способны их измотанные тела.




Они поднялись с пола, не размыкаясь, двигаясь на ощупь в полумраке комнаты. Николай задел ногой табурет, тот с грохотом упал на бок, но они не обратили на это внимания. Они добрались до одной из узких железных кроватей. Сетка жалобно заскрипела под их весом.




Они раздевали друг друга торопливо, неловко, в полумраке, при свете уличного фонаря, который едва пробивался сквозь занавеску из старой простыни. Его пальцы дрожали, когда он расстегивал пуговицы на ее потрепанной куртке, потом на простой хлопковой майке. Ее руки стянули с него толстовку, потом закопошились у пояса джинсов.




Не было речи о красоте или страсти в ее привычном, кинематографическом понимании. Была другая красота — в правде. В шраме на его ребре, оставшемся от давней уличной драки. В тонких белых полосках на ее животе — следах забытой операции. В мурашках на коже от вечерней прохлады и нервного возбуждения. В сбитом, прерывистом дыхании, которое сливалось с шелестом листьев за окном.




Он касался ее ладонями, губами, будто заново узнавая, составляя карту нового, единственно важного теперь мира. Его пальцы впивались в ее плечи, ее ногти оставляли короткие красные полосы на его спине — не от боли, а как молчаливая клятва, подтверждение: я здесь, ты здесь, мы живы.




Их близость была не праздником, а актом молчаливого исцеления, взаимного спасения. В ней не было страсти в ее обычном понимании — была жажда, жадное, почти болезненное поглощение тепла и близости другого человека, заземление в реальности через плоть. Они были двумя раненными зверями, зализывающими раны друг друга в темной берлоге, посреди невысказанных опасностей и тоски по дому, которого, возможно, уже не существовало.




Потом они лежали рядышком, сбившееся одеяло сползло на пол. Дыхание постепенно выравнивалось, вытесняя остатки адреналина тяжелой, приятной усталостью. Сердца стучали уже не в бешеном ритме паники, а в унисон, успокаивающе и ровно.




Николай обнял ее за плечи, и она прижалась к нему, положив голову ему на грудь, прислушиваясь к стуку его сердца. Ее волосы пахли дымом, пылью дорог и чем-то простым, своим — мылом или шампунем из общественной душевой, и этот запах казался ему теперь самым дорогим ароматом на свете.




Никто из них не сказал ни слова. Слова были бы лишними, слишком хрупкими и громкими для того, что произошло. Они просто лежали в тишине, слушая, как за окном ветер играет листьями дикого винограда, а где-то очень далеко плачет ночная птица.




Снаружи, в темноте, мир продолжал искать их. Где-то рыскали люди Тенгиза, Борисов строил свои коварные планы, а Альберт, быть может, боролся за жизнь в больничной палате. Но здесь, в этой синей комнатке с просевшей крышей, на краю света, времени словно остановилось. Они нашли друг в друге не страсть, а пристань. Временную, шаткую, но свою.




Николай почувствовал, как тело Ирины полностью расслабилось, погружаясь в тяжелый, заслуженный сон. Он притянул ее чуть ближе, натянул скомканное одеяло им на ноги и задернул занавеску, окончательно отрезав их от внешнего мира. Завтра будут новые страхи, новые решения. Но сейчас, в этой тишине, под мерный гул уходящего в ночь поезда, они были в безопасности.

© Copyright: Юрий Салов, 2025

Регистрационный номер №0543412

от Сегодня в 04:24

[Скрыть] Регистрационный номер 0543412 выдан для произведения: Глава 22.




С оглушительным треском лопастей, подняв вихрь пыли и примятой травы, старый Ми-2 грузно плюхнулся на заросшую бурьяном поляну. Он вибрировал всем своим изношенным корпусом, будто тяжело и часто дыша после неистовой гонки, и наконец замер, лопасти постепенно теряя обороты, прощаясь с воздухом с неохотным шипением. Гул мотора, еще секунду назад оглушавший все вокруг, сменился звенящей, почти болезненной тишиной, в которой отдавался оглушительный звон в ушах.




Андрей сидел в кресле пилота, вцепившись в штурвал так, как если бы он уходил от «стингеров». Он не двигался несколько долгих секунд, его грудь тяжело вздымалась, впитывая непривычную тишину. Потом его плечи внезапно обмякли, он откинулся на потрепанную спинку кресла и зажмурился, смахнув со лба капли холодного пота. Полет удался.




Дверь с скрипом отъехала в сторону. Первой наружу, спотыкаясь о высокий порог, выбралась Ирина. Ее ноги подкосились, и она едва удержалась, ухватившись за холодный борт. Она сделала несколько глубоких, судорожных вдохов, вбирая полной грудью воздух, не отравленный запахом машинного масла. Он был другим — соленым, свежим, густо пропахшим полынью, нагретой за день сухой землей и далеким, неуловимым ароматом моря.




Николай вывалился следом, почти падая на колени в густую, колючую траву. Его тело ныло и гудело, каждая мышца кричала о перенапряжении. Он оперся руками о землю, чувствуя под ладонями шершавую пыль и прохладу почвы. Глаза зажмурились от яркого дневного света. Первым делом его взгляд нашел черный, немой кейс, валявшийся у его ног. Он потянулся, схватил ручку и сжал ее так, будто это был якорь, единственная твердая точка в рухнувшем мире.




Они молча стояли у вертолета, как двое уцелевших после кораблекрушения. Где-то вдалеке, за пологими холмами, покрытыми чахлым кустарником, лежала широкая серебристая полоса моря, подернутая легкой летней дымкой. С другой стороны, из невидимой долины, доносился ровный, убаюкивающий, почти механический гул — то шел по расписанию товарный состав, громыхая колесами по стыкам рельсов, увозя в никуда грузы и чужие заботы.




Андрей вышел последним. Его лицо, обычно скрытое маской отрешенности, было серым от усталости, но в глубине его запавших глаз горел новый, незнакомый огонь — не безумие и не страх, а отблеск преодоленной бездны, холодная уверенность человека, вновь оказавшегося на своем месте.




— Андрюх... — голос Ирины сорвался на хриплый шепот. Она сделала шаг к брату, ее тело вдруг затряслось мелкой, непроизвольной дрожью, означавшей сброс адреналина. Она обняла его, прижавшись лбом к его груди, к грубой ткани куртки, пахнущей бензином и ветром. — Спасибо. Мы бы не... мы бы не справились...




Он не ответил сразу, лишь его рука тяжело легла ей на затылок, грубо потрепала спутанные, пыльные волосы. В этом жесте сквозь привычную суровость пробивалась смущенная, почти не умеющая проявляться нежность.




— Молчи, — буркнул он хрипло. — Ты же сестра. Такое не бросишь.




Он аккуратно отстранил ее, его взгляд уперся в Николая. Художник стоял, сгорбившись, похудевший, заросший темной щетиной, делающей его лицо изможденным и постаревшим. В его руке с напряженными мускулами безжизненно висел тот самый кейс — причина, центр и символ всего этого безумия.




— Ну что, художник? — голос Андрея был без эмоций, констатирующим. — Привез я тебя. Живой, целый, с грузом. Дальше что? Где твой гениальный план?




Николай медленно перевел взгляд с бескрайней морской дали на Ирину, на ее испуганное, но твердое лицо, потом на уходящий за холм гул поезда. Он чувствовал себя абсолютно пустым, выгоревшим дотла. Все схемы, все замыслы, все робкие надежды остались там, в городе.




— Дальше... — его голос прозвучал сипло, он сглотнул комок в горле. — Дальше нужно думать. Выбираться.




— Думать нужно там, где тебя с мыслями вместе не найдут и не прирежут, — жестко парировал Андрей. Он достал из кармана смятую пачку сигарет, одну зажал в зубах, но так и не зажег. — У меня еще есть керосина на немного. Могу отбросить вас подальше, к морю. Но ненадолго. Машину, — он кивнул на вертолет, — нужно бросать. Ее уже ищут.




— Нет! — резко, почти вскрикнула Ирина, вытирая лицо засаленным рукавом куртки. — Андрей, нет. Тебя самого теперь найдут. Через меня. Они видели вертолет! Они начнут искать владельцев, пилотов... проверят все аэроклубы... Ты же на учете стоишь, с твоей историей... Они придут к тебе первым делом!




Андрей наконец чиркнул зажигалкой, прикурил. Дым выдохнул медленной, горькой струей.




— Пусть ищут, — он усмехнулся, коротко и беззвучно. — Угнал какой-то неустановленный пилот. Старый Ми-2 из заброшенного ангара ДОСААФа. Следы ведут в никуда. Я там ничего своего не оставил. А кто я такой? — Он посмотрел на нее, и в его глазах мелькнула та самая горькая, саморазрушительная ирония, от которой у Ирины сжалось сердце. — Бывший пилот. Инвалид. Псих с военной травмой. Кому я такой, щуплый, с руками-ножами, нужен? Меня найдут, припугнут, я испугаюсь, начну бормотать про зеленых человечков и все им расскажу. И все. Мне поверят. Я же ненормальный, по ихним бумагам. Ненадежный свидетель.




Он отбросил недокуренную сигарету, раздавил ее каблуком и посмотрел на них обоих, и его взгляд стал серьезным, почти отцовским.




— Вам вдвоем нужно пропасть. Насовсем. Найти щель, дыру в мире, и залечь в ней. Надолго. Пока все не перегорит.




Николай медленно кивнул. Логика Андрея была безжалостной, но абсолютно логичной. Она была железной и единственно верной. Он посмотрел на Ирину. Девушка была бледной, под глазами залегли темные, усталые тени, но в ее позе, в прямом взгляде читалась решимость. Они были в этой яме вместе. И это было единственным, что согревало изнутри.




— Ты прав, — тихо согласился Николай. — Нам нужно место. Тихое. Незаметное. На несколько недель. Может, месяц. Пока я не придумаю, как нам выбраться. Как решить вопрос с деньгами, с документами.




Его взгляд скользнул по окрестным холмам. Это был не курортный поселок для богатых отдыхающих, а тихая, забытая богом окраина. По склонам были раскиданы немногочисленные домики — не коттеджи, а скорее летние дачки горожан, простые, неказистые. Сезон еще не заканчивался, но жизнь отсюда постепенно утекала, как вода в песок.




— Здесь, — он указал рукой на одинокий домик чуть поодаль, почти полностью скрытый буйными зарослями дикого винограда и выцветшего на солнце шиповника. Крыша его немного просела, стены были сложены из грубого ракушечника и выкрашены в давно выцветший голубой цвет, ставший похожим на цвет неба перед грозой. Окна были темными, слепыми. Но в целом он выглядел целым и надежным. — Снимем его. Найдем хозяина, предложим наличные. Скажем, что мы... художники. Из города. Ищем уединения для работы.




Андрей оценивающе посмотрел на домик, потом на Николая, снова на домик. Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки.




— Романтик. Ладно. Это ваше дело, под какой легендой ходить. Я вас туда заброшу, помогу договориться, а сам — улепетывать. Обратно, в свою конуру. Буду там сидеть, чай пить и изображать испуганного дурачка, которого напугали большие дяди в черном. Как раз на днях моя путевка в профилакторий для ветеранов подходит. Уеду, пересижу. Там своя охрана, свои правила. Хорошая клетка на время.




Он не стал заводить вертолет. Тронулись пешком. Ноги вязли в сухой, раскаленной траве, колючки цеплялись за брюки. Воздух был наполнен летним покоем и пением цикад. Они шли молча, прислушиваясь к этому миру, такому чуждому и такому спасительному после городского ада.




Хозяина нашли быстро — пожилой, чуть сгорбленный мужчина с лицом, выжженным солнцем и ветром до цвета старой кожи, копался на крошечном огородике рядом с домом. Он поднял на них усталые, безразличные глаза, когда они приблизились.




Николай, на ходу сочиняя легенду, сделал шаг вперед. Он говорил о творческом кризисе, о необходимости тишины, о поиске вдохновения в единении с природой. Его слова звучали неестественно и пафосно, но старик, казалось, вообще не слушал. Его взгляд скользнул по их потрепанной одежде, задержался на лице Ирины, но без подозрения — скорее с тупым любопытством деревенского жителя.




— Снимаем? На месяц. Предоплата, — Николай достал из кармана несколько купюр, не считая. Деньги были мятые, отдававшие потом и страхом.




Старик молча взглянул на деньги, потом на ключ, висевший на гвозде у покосившейся калитки. Пожал узкими, сухими плечами, взял деньги и сунул Николаю ключ.




— Вода из колонки есть. Свет проведен, но слабый. Топите дровами, печка в сенях. Мусор сами выносите, сжигайте в овраге. Не шумите.




И все. Он развернулся и снова принялся ковыряться в земле, словно они уже испарились. Их проблема, их странности его больше не интересовали.




Совсем скоро они были внутри. Домик оказался крошечным, словно игрушечным. Одна комната, служившая сразу всем: две узкие железные кровати с промятыми сетками, грубый деревянный стол у окна, пара табуреток, застеленный клеенкой шкафчик для посуды. В сенях — массивная, ржавая печка-буржуйка и крошечная пристройка с жестяным умывальником и душем с баком наверху. Пахло пылью, сухой травой, старыми яблоками из корзины в углу и легкой затхлостью закрытого на зиму помещения.




Андрей, зайдя внутрь, окинул взглядом это царство убогой простоты и кивнул.




— Ладно. Вроде норм. Крыша не течет, стены целые. Теперь слушайте меня внимательно, это важно. — Его голос стал жестким, командирским. — Никаких звонков. Вообще. Никаких походов в местный магазин за пивом и чипсами. Питаетесь тем, что припасете вон в том углу — я сходил, купил пока вы с хозяином говорили. — Он кивнул на скромный набор в углу: пачки крупы, тушенка, макароны, галеты. — Мусор не копите, как сказал хозяин, сжигаете в той буржуйке. Соседям на глаза не попадаетесь. Не надо с ними знакомиться, помогать им копать картошку и обсуждать погоду. Вы — призраки. Тени. Вас нет. Понятно?




Они молча кивнули. Правила игры были просты и смертельно серьезны.




Наступила пора прощания. Андрей на прощание еще раз крепко, почти до хруста, обнял Ирину, сунул ей в руку смятый листок с номером того самого «чистого» телефона.

— Только если прижмет сильно. Очень сильно.

Потом кивнул Николаю, коротко, по-мужски. Взгляд их встретился, и в нем было все понимание, вся тяжесть ответственности, которую Николай теперь нес за его сестру.

— Береги ее, художник.

— Постараюсь.

Андрей развернулся и зашагал прочь, к своему вертолету, не оглядываясь. Его силуэт быстро уменьшался на фоне багряного, уходящего за холмы солнца. Они стояли на пороге и смотрели, как он взбирается в кабину, как лопасти снова, с неохотным рёвом, начинают вращаться, поднимая новый вихрь пыли. Вертолет оторвался от земли, качнулся, будто прощаясь, и набрал высоту, уходя в сторону города, навстречу своей собственной, отдельной опасности.




Тишина, наступившая после его ухода, была неожиданно глубокой. Ее нарушал лишь шелест листьев винограда по стене дома и далекий, убаюкивающий гул товарняка, увозившего грузы в неизвестном направлении. Они остались одни. Совсем одни. С чемоданом денег, с грузом страха и с абсолютно неясным, туманным будущим.




Николай внес кейс внутрь и задвинул его под дальнюю кровать, в самый темный угол. Ирина, не говоря ни слова, принялась с механической, почти что автоматической старательностью обживать пространство. Она распахнула настежь единственное окно, впуская внутрь вечернюю прохладу и запахи полей. Вытряхнула на улицу пыльное, пахнущее нафталином постельное белье и нашла в скрипящем шкафу старые, но чистые и пахнущие свежестью простыни. Ее движения были экономными, точными — сказывался профессиональный опыт быстрой организации пространства, пусть и в таких экстремальных условиях.




Они не говорили о том, что произошло. Не вспоминали Тенгиза, погоню, вертолет, Альберта. Слишком свежи и болезненны были ощущения. Они действовали молча, как два раненых солдата после боя, помогая друг другу — он сходил к колонке, принес ведро холодной, чистой, пахнущей железом воды; она разожгла в буржуйке огонь, чтобы прогнать вечернюю сырость; он наколол немного щепок; она на той самой керосинке, поддерживая пламя, согрела воду и приготовила простейшую еду — макароны с тушенкой. Запах простой пищи, распространившийся по дому, вдруг сделал его чуточку своим, обжитым.




Ели они при свете керосиновой лампы, которую Ирина нашла на полке. Она отбрасывала на стены причудливые, пляшущие тени, скрадывая убогость обстановки, превращая ее в нечто таинственное и даже немного уютное. Сидели на табуретках, прислонившись спиной к прохладной стене.




— Завтра, — тихо сказал Николай, отодвигая пустую жестяную тарелку, — я сяду и начну думать. Искать пути. Нужно найти человека, который сделает документы. Новые, чистые. Нужно понять, как незаметно обменять часть денег, раздробить их. Нужно... — он замолчал, глядя на желтое пятно света лампы, понимая всю необъятность, всю громаду задач, навалившихся на них.




Ирина молча протянула руку через разделявшее их расстояние и положила свою ладонь поверх его. Ее пальцы были шершавыми, рабочими, но удивительно теплыми и живыми.




— Один день, — так же тихо сказала она. — Сегодня мы просто отдыхаем. Мы живы. Мы вместе. Мы на свободе. Пусть временной, пусть хрупкой, но она есть. Остальное... — она слабо улыбнулась, и в ее усталых глазах отразился огонек лампы, — остальное подождет до завтра.




Он посмотрел на нее при тусклом, дрожащем свете. На ее усталое, но умиротворенное лицо, на упрямую прядь волос, выбившуюся на лоб. И впервые за долгие дни, недели, месяцы он почувствовал не всепоглощающий страх и одиночество, а странное, щемящее и очень тихое чувство близости. Они были двумя разбитыми, загнанными существами, затерявшимися в глухой глуши, в самом что ни на есть «нигде». Но это «нигде» было их крепостью. Их временным, шатким, но своим пристанищем.




Он кивнул, перевернул свою руку и сжал ее пальцы в своей ладони. Снаружи доносился лишь успокаивающий шелест листвы и все тот же далекий, размеренный гул поезда, словно отсчитывающий время их нового, хрупкого затишья. Сегодня им повезло. Начиналось ожидание, не менее сложная вещь.




***




Тишина в маленьком домике была густой, почти осязаемой, нарушаемой лишь потрескиванием дров в буржуйке и далеким, убаюкивающим гулом товарняка. Николай все еще держал руку Ирины в своей, и это простое прикосновение казалось единственной реальной, незыблемой вещью в мире, который рухнул и еще не устоялся заново.




Он посмотрел на нее. В свете керосиновой лампы ее лицо казалось одновременно хрупким и бесконечно сильным. Тени скользили по высоким скулам, подчеркивали линию губ, прятались в темноте под ресницами. Она не отводила взгляд, и в ее карих глазах он видел не вопрос, а то же самое, что чувствовал сам — потребность в подтверждении жизни, в тепле, в простом человеческом контакте, который вытеснил бы из памяти холод прицела и запах страха.




Его пальцы сами разжались, и он медленно, будто боясь спугнуть, провел тыльной стороной ладони по ее щеке. Кожа была шершавой от ветра и пыли, но невероятно теплой. Она вздрогнула от прикосновения, но не отстранилась, лишь прикрыла глаза, и длинные ресницы легли тенями на щеки.




— Ирина... — его голос прозвучал сиплым шепотом, едва слышным над треском пламени.




Она не ответила словами. Она наклонилась вперед и прижалась губами к его губам. Это был не страстный, а жаждущий, почти отчаянный поцелуй. В нем было все: благодарность за спасение, страх перед будущим, боль за Альберта и та самая, внезапно прорвавшаяся наружу, потребность чувствовать себя не целью, не беглецом, а просто мужчиной и женщиной.




Николай ответил ей с той же немой жаждой. Его руки обвили ее спину, почувствовали под тонкой тканью футболки напряжение мышц, следы старых шрамов, хрупкость плеч. Они оторвались друг от друга, чтобы перевести дух, и снова сошлись, уже не сдерживаясь, с той грубоватой нежностью, на которую были способны их измотанные тела.




Они поднялись с пола, не размыкаясь, двигаясь на ощупь в полумраке комнаты. Николай задел ногой табурет, тот с грохотом упал на бок, но они не обратили на это внимания. Они добрались до одной из узких железных кроватей. Сетка жалобно заскрипела под их весом.




Они раздевали друг друга торопливо, неловко, в полумраке, при свете уличного фонаря, который едва пробивался сквозь занавеску из старой простыни. Его пальцы дрожали, когда он расстегивал пуговицы на ее потрепанной куртке, потом на простой хлопковой майке. Ее руки стянули с него толстовку, потом закопошились у пояса джинсов.




Не было речи о красоте или страсти в ее привычном, кинематографическом понимании. Была другая красота — в правде. В шраме на его ребре, оставшемся от давней уличной драки. В тонких белых полосках на ее животе — следах забытой операции. В мурашках на коже от вечерней прохлады и нервного возбуждения. В сбитом, прерывистом дыхании, которое сливалось с шелестом листьев за окном.




Он касался ее ладонями, губами, будто заново узнавая, составляя карту нового, единственно важного теперь мира. Его пальцы впивались в ее плечи, ее ногти оставляли короткие красные полосы на его спине — не от боли, а как молчаливая клятва, подтверждение: я здесь, ты здесь, мы живы.




Их близость была не праздником, а актом молчаливого исцеления, взаимного спасения. В ней не было страсти в ее обычном понимании — была жажда, жадное, почти болезненное поглощение тепла и близости другого человека, заземление в реальности через плоть. Они были двумя раненными зверями, зализывающими раны друг друга в темной берлоге, посреди невысказанных опасностей и тоски по дому, которого, возможно, уже не существовало.




Потом они лежали рядышком, сбившееся одеяло сползло на пол. Дыхание постепенно выравнивалось, вытесняя остатки адреналина тяжелой, приятной усталостью. Сердца стучали уже не в бешеном ритме паники, а в унисон, успокаивающе и ровно.




Николай обнял ее за плечи, и она прижалась к нему, положив голову ему на грудь, прислушиваясь к стуку его сердца. Ее волосы пахли дымом, пылью дорог и чем-то простым, своим — мылом или шампунем из общественной душевой, и этот запах казался ему теперь самым дорогим ароматом на свете.




Никто из них не сказал ни слова. Слова были бы лишними, слишком хрупкими и громкими для того, что произошло. Они просто лежали в тишине, слушая, как за окном ветер играет листьями дикого винограда, а где-то очень далеко плачет ночная птица.




Снаружи, в темноте, мир продолжал искать их. Где-то рыскали люди Тенгиза, Борисов строил свои коварные планы, а Альберт, быть может, боролся за жизнь в больничной палате. Но здесь, в этой синей комнатке с просевшей крышей, на краю света, времени словно остановилось. Они нашли друг в друге не страсть, а пристань. Временную, шаткую, но свою.




Николай почувствовал, как тело Ирины полностью расслабилось, погружаясь в тяжелый, заслуженный сон. Он притянул ее чуть ближе, натянул скомканное одеяло им на ноги и задернул занавеску, окончательно отрезав их от внешнего мира. Завтра будут новые страхи, новые решения. Но сейчас, в этой тишине, под мерный гул уходящего в ночь поезда, они были в безопасности.

 

Охота на виртуоза. Глава 21.