Воздух в мастерской был густым и сладковатым, как переспевший фрукт. В нем висела взвесь из праха старых холстов, запаха скипидара, льняного масла и едкой краски — благородный аромат творчества и тления, который талантливый художник Николай Спичкин впитывал в себя с детства. Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в пыльной ставне, пылил золотыми мошками, освещая единственный предмет, на котором было сфокусировано все его существо.
На массивном дубовом мольберте, подставленном под самый свет, стояла она — «Гроза над заливом Схалена» кисти мастера ван Рисселберга. Вернее, ее идеальная копия. Оригинал, черт бы его побрал, уже лет триста как тлел в каком-нибудь голландском музее под бронированным стеклом. А здесь, в душной мастерской на окраине Анастасьевска, на южном побережье России, рождалось его двойниковое чудо.
Николай откинулся на спинку скрипучего табурета, отложив кисть с длинным, почти источенным древком. Шея заныла от многочасового напряжения, пальцы правой руки слегка подрагивали, сведенные тончайшей, ювелирной работой. Он потянулся, и суставы хрустнули оглушительно громко в звенящей тишине. Перед ним была завершающая стадия — лессировка. Тончайшие слои прозрачной краски, которые должны были сымитировать трещины времени, патину веков, ту самую неуловимую ауру подлинности.
Он был уставшим виртуозом. В двадцать восемь лет Коля Спичкин чувствовал себя на все шестьдесят. Его жизнь напоминала плохой монтаж двух разных фильмов. Первый — черно-белая хроника спортивного зала: запах пота и разогревающей мази, ритмичный стук груши, свист воздуха, рассекаемого его ногой, и тренер, хрипло кричавший: «Давай, Спичкин, вкладывайся! У тебя дар!» Дар… Он и вложился. Пока не сломал руку в полуфинале регионального первенства. Рука срослась криво, карьера кикбоксера рассыпалась в прах.
И начался второй фильм — цветной, но куда более унылый. Унаследованная от дяди-реставратора мастерская, подработка писанием дешевых портретов для курортников и бесконечное, кропотливое изучение старых мастеров. Талант был. Черт возьми, талант был настоящий! Он мог заставить ожить грубый холст, мог повторить манеру, почерк, душу любого художника. Но этот талант кормил его скудно, по-птичьи. Он жил в мире прекрасного, но вечно пах селедкой и дешевым растворителем.
И вот этот план. Безумный, блестящий, отчаянный. Он родился из сплетен, из разговоров в душных курилках местного арт-сообщества. Говорили, что местный олигарх, некий Леонид Щукин, скупает европейскую классику. Говорили, что плохо разбирается, но хочет выглядеть культурным. Говорили, что денег у него куры не клюют. Николай, отлично знавший рынок и цены, понял — это его шанс. Он нашел контакты Щукина и с наглостью, рожденной от отчаяния, предложил ему то, чего не могло быть: оригинал ван Рисселберга, «случайно найденный» в наследство от того же дяди. И назвал цену — четыреста тысяч евро. На его удивление, Щукин не рассмеялся и не послал его куда подальше. Он заинтересовался. Попросил время. А через неделю прислал лаконичное сообщение: «Готов рассмотреть. Дождитесь звонка».
Он провел пальцами по короткому, колючему ежику своих темных волос и снова наклонился к картине. Его лицо — скуластое, с упрямым подбородком и насмешливыми складками у рта — в эти моменты становилось абсолютно серьезным, почти святым. Серые глаза, обычно подернутые дымкой иронии и усталости, сейчас горели холодным, сфокусированным светом. Он был похож на хирурга, проводящего ювелирную операцию.
Кисть с микроскопической каплей умбры жженой коснулась холста. Едва заметное движение. Еще одно. Он не писал сейчас, он творил время. Создавал историю, которой не было.
За окном простучал по брусчатке трамвай, где-то кричали чайки, доносился шум приморского проспекта. Но для Николая весь мир сузился до квадрата в пятьдесят на семьдесят сантиметров.
Вспомнилась его единственная встреча со Щукиным. Тот приехал лично, на огромном черном «Mercedes Gelandewagen», который с трудом втиснулся в узкий переулок. Из машины вышел не то бизнесмен, не то каскадер: дорогой костюм, кричащие часы, но лицо его было простое, славянское, обветренное, а глаза маленькие, быстрые, как у бурундука, постоянно что-то оценивающие. Он осматривал мастерскую с видом человека, зашедшего в зоопарк, тыкал пальцем в старые картины, расспрашивал о технике. Николай, внутренне смеясь над его наигранной значительностью, водил его по мастерской, играя роль стеснительного, но преданного искусству реставратора. Щукин тогда посмотрел на несколько его собственных работ, висевших на стене.
- Неплохо, — буркнул он. — Но моего друга интересует только старина. Раритеты. Понимаешь? Вещи с историей.
Именно тогда Николай и понял, что этот выскочка — просто посредник. Курьер. Но кого? Ему было все равно. Деньги платит тот, кто платит.
Мысль о сумме заставляла кровь стучать в висках. Четыреста тысяч евро. Это была не просто жизнь. Это была свобода. Возможность уехать, забыть этот душный, провинциальный город, начать все с чистого листа где-нибудь в Италии или Испании. Писать свои собственные картины, а не подделки.
Он закончил последний мазок и замер. Картина была готова.
Он встал, чтобы оценить ее со стороны. И по телу пробежала дрожь восторга и ужаса. Это было гениально. Он это знал. Даже сам ван Рисселберг, будь он жив, возможно, не отличил бы ее от своей работы. Каждый мазок, каждый скол краски, каждый блик света — все было идеально. Он был королем в своем пыльном мире, и вот он создал свой шедевр — великую, прекрасную ложь.
Николай подошел к раковине, заваленной тюбиками, и начал отмывать кисти. Пальцы, привыкшие когда-то бинтоваться для боя, теперь с ювелирной нежностью вытирали начисто дорогую колонковую кисточку. Контраст вызывал горькую усмешку.
Мысленно он уже видел себя на набережной Ниццы, с мольбертом и палитрой, а не с кистями для ретуши. Он чувствовал вкус настоящего кофе, а не растворимой бурды. Он ощущал вес этих миллионов в кармане, а не вечную пустоту.
Внезапно в памяти всплыл разговор с отчимом, Альбертом, бывшим весьма известным в своих кругах карточным шулером. Тот, узнав о планах, долго молчал, раскуривая свою вонючую трубку.
- Коль, афера она как карточная игра, — сказал он наконец. — Всегда есть шанс, что тебе придет не та карта. Или что кто-то заметит, как ты тасуешь колоду. Деньги, которые приходят слишком легко, пахнут бедой. Помни это.
Но тогда эти слова показались Николаю старческой блажью. Альберт отсидел свое, он боялся теней. А Николай был молод, талантлив и голоден. Он был уверен, что он умнее всех этих щукиных. Он не тасовал колоду — он создал свою собственную игру.
Он налил себе дешевого вина в граненый стакан, выпил залпом. Кисловатая жидкость согрела желудок. Он достал из старого кнопочного телефона одноразовую сим-карту, купленную за наличные на рынке, и набрал искомый номер.
- Картина готова к передаче, — сказал он ровным, почти бесстрастным голосом, хотя внутри все ликовало.
- Завтра. Четыре часа. Старая пристань, рыбацкий сарай номер три. Будьте готовы к осмотру, — раздался в ответ голос Щукина, на этот раз без обычной фамильярности, жесткий и деловой.
Николай положил трубку. В мастерской снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем настенных часов. Он подошел к мольберту и накрыл картину куском мягкой черной ткани. Как будто накрывал гроб. Последний штрих.
Завтра его жизнь изменится навсегда. Он смотрел на сокрытый шедевр, и по лицу его расползалась медленная, усталая, но триумфальная улыбка. Он не знал, что вместе с свободой четыреста тысяч евро принесут ему погоню, смертельный страх и море приключений. Он не знал, что эта картина станет его самым гениальным творением и самой роковой ошибкой.
Прямо сейчас он был просто уставшим виртуозом, который сделал свой выбор. И за окном, над крышами Анастасьевска, медленно садилось в море огромное багровое солнце, окрашивая все вокруг в цвет тревоги и предчувствия, которого он упрямо не желал замечать.
Помочь сайту
Поздравления
