Лунное затмение, гл.27

…Евгений пришёл поздно и уже в коридоре весело прокричал:

- Всем привет! Есть ужасно хочется! Что у нас на ужин?

- Не кричи, детей разбудишь, - вместо приветствия бросила Антуанетта.

Заглянув на кухню и увидев ворох черновиков на обеденном столе и Аню с ручкой и сигаретой в руках, Женя сник:

- Опять любимые пельменчики?

Жена никак не отреагировала на его последнюю фразу, и Евгений насторожился:

- Маманька, ты что – не в духе?..

- Какая я тебе «маманька»! – вдруг взвилась Антуанетта. – У меня что – имени нет?!

- Ну, извини, Аня. Работы много? Да не переживай ты, я сам пельмени сварю.

- Вот и вари. Хватит, попользовались. «Маманька», «Анька»! Ты моё настоящее-то имя помнишь ещё?

- Ты что… Чего орёшь-то?.. – опешил Евгений.

- Хочу – и буду орать! Привыкли, что я на цырлах хожу и всех успокаиваю. Надоело! Вам всё можно, а я у вас – как громоотвод. И рабыня Изаура – по совместительству. Хватит! Ты посмотри, во что ты мою жизнь превратил! Ты ведь даже имя мне подменил. Конечно, с Анькой-то проще! – Аня приблизилась к Евгению злым красным лицом и зашептала низким и каким-то чужим голосом: - А я не Анька, понимаешь? Я Антуанетта. Я по твоей милости столько лет чужой жизнью жила! На побегушках у вас была…

- У кого это «у вас»? – ледяным голосом уронил Евгений.

- У тебя и у твоих детей! – жёстко бросила Антуанетта и отвернулась.

Воцарилась тишина, пустая и зловещая. Слышно было только, как закипает вода в кастрюле.

Евгений встал и вышел из кухни, решив, что у жены очередная истерика, вызванная накопившейся усталостью. Лучше переждать бурю – пусть даже на голодный желудок. Он всегда так поступал, и через некоторое время всё как-то само собой рассасывалось.

Но, услышав неожиданно спокойный голос жены, Евгений остановился:

- Подожди, - сказала Антуанетта. – Уйду я. Только соберу бумаги.

Почуяв недоброе, Евгений сел и молча смотрел, как жена собирает свои рукописи. Поймав его вопрошающий взгляд, Антуанетта тоже села.

- Женя, - она говорила тихо и медленно, - я больше не могу так жить. Мне кажется, я обманываю себя и тебя. Внешне у нас всё благополучно – вот уже много лет. Но внутри что-то треснуло. Между нами давно ничего нет – одно стремление к внешнему благополучию. А внутри – пустота.

- Я так не думаю… - попытался возразить Евгений.

- Молчи, - остановила его Антуанетта. – Меня такая жизнь больше не устраивает. Ты потом обо всём подумаешь. Когда я уйду.

- Куда? – голос Евгения прозвенел как-то странно высоко.

- Я поживу у Марины. Это неважно. Надо пожить отдельно. Ребята уже не маленькие. Разберётесь.

- Ты действительно хочешь уйти?

- Да. Пока так. А потом – будет видно. Детям скажи, что у меня много работы.

- Ты в своём уме?..

- Вот сейчас именно в своём. А до этого…

Евгений не дал ей договорить:

- Ты к мужчине уходишь?

- О господи! – простонала Антуанетта. – Я от тебя ухожу! Пойми ты наконец! Я не хочу с тобой больше жить! Не хо-чу! Неужели это не самое главное?

- Я люблю тебя.

- Это запрещённый приём. Ты говоришь это только для того, чтобы помешать мне уйти. Ты всю жизнь держишь меня возле себя, потому что тебе привычно и удобно. Всё! Прощай.

Антуанетта быстро вышла из кухни, чтобы он не увидел её слёз.

«Почему я плачу? Из-за этих его слов? Скорее, скорее! Чтобы не передумать! Иначе всё начнётся сначала…»

Решение Антуанетты было неожиданным и для неё самой. Наверное, оно давно зрело где-то в глубине души. И созрело. Всё произошло внезапно, и Аня, второпях собирая вещи, не давала себе опомниться. Покидав что-то в пакеты, она вызвала такси и, зажмурившись, шагнула в дверь.

Дальше всё было как во сне: ночной город, тёмный подъезд, сонная Марина в зелёной пижаме с ромашками. Почему она поехала к Марине? Потому что это самый близкий человек? Потому что Марина способна понять? Может, потому что Марина – это как бы часть Вадима? Абсурд. Глупость. Но самая большая глупость – даже сейчас смотреть на себя со стороны и пытаться объяснить свои поступки. «Я сумасшедшая. Я точно сумасшедшая. Это шизофрения», - поставила себе диагноз Антуанетта.

Первые минуты она не слышала вопросов, в ушах звенело. Очнулась, сидя в кресле, с сигаретой в руках. Марина сидела напротив и разливала по бокалам что-то тёмно-красное и тягучее.

- Ой, наверное, тебе бы лучше коньячку, - щебетала она, - но у меня нет. Ладно, давай выпьем, а потом всё расскажешь.

Антуанетта сделала несколько глотков, и приторно-сладкое тепло потекло, заполняя её спелёнутое холодом тело.

- Я ушла от мужа, - коротко сказала Антуанетта.

- Ну и правильно, за это надо выпить! Запомни: женщина всегда всё делает правильно! И если ты ушла от мужа, значит именно так и надо было поступить! – Марина призывно подняла заляпанный бокал, и Аня успела подумать, что пить из плохо вымытой посуды противно.

- Нет, я больше не буду, Марина. Можно я лягу спать? Я так устала…

- Конечно, дорогая, я сейчас постелю.

- Марина, можно мне у тебя пожить?

- Обязательно! Даже без вопросов!

- А где твой муж?

- Муж? – Марина скривилась и махнула рукой: - Объелся груш! Примерно там же, где и твой!

Через несколько минут Антуанетта лежала на чужом постельном белье и, погружаясь в сон, успела подумать: «Надо же, таких дел натворила, и даже бессонница не мучит…» Усмехнуться уже не было сил, мысли побежали очень быстро – и все в разные стороны, слова стали терять смысл и распадаться на отдельные звуки…

Марина зашла в комнату, уверенная, что гостья захочет поболтать перед сном. Увидев спящую Антуанетту, она очень удивилась, пожала плечами и, зевнув, ушла.

Проснувшись утром, Антуанетта боялась открыть глаза и увидеть чужие стены. Вчера она ничего не успела осмыслить – и сегодня оказалась в состоянии невесомости, не зная, с чего начать этот невразумительный отрезок своей жизни. Как на грех, его начало совпало с субботним утром. Не надо идти на работу. Не надо готовить завтрак. Не надо делать уборку и стирать бельё. Ничего не надо.

Марина оставила на столе ключи и записку: «Срочно убегаю! Будь как дома!! Пока!!!»

Можно пойти на улицу. Поехать к Стасе. Почитать, в конце концов.

Можно позвонить Вадиму… Нет, Вадиму нельзя. Вчера было можно. А сегодня уже нельзя. Потому что вчера всё это было фантазией. А сегодня может стать явью. «Не хочу яви. Хочу спать и не просыпаться. И видеть во сне Вадима…»

…Марина не приехала ночевать и даже не соизволила позвонить. Аня ходила по квартире с мобильником, ожидая звонка. Боялась, что позвонят дети или Женя. Потому что не знала, как с ними говорить. Они не позвонили.

В воскресенье вечером вернулась Марина, трещала без умолку часа полтора – Аня слушала её болтовню как райскую музыку, потому что за два дня отвыкла от человеческой речи.

- …недели через две запустят. Лариса говорит, батюшку пригласят, освящать хотят…

- Что освящать?.. – Аня к стыду своему поняла, что воспринимая Маринину речь только как мелодию, она не улавливала смысла сказанного.

- Как что – объект… Эй, девушка, проснитесь! – Марина, смеясь, поводила рукой перед Аниным лицом. – Так вот, надо будет обо всём об этом написать. И знаешь, я так себе представляю, что хорошо бы поподробнее о той стороне вопроса… - Марина многозначительно подняла вверх глаза и указующий перст. – Я даже думаю, стоит, скажем, съездить в тур по монастырям – и потом всё это увязать в одну большую и красивую статью. А? По-моему, это очень в ключе может получиться! Очень современно, да?

- Паломничество, - сухо сказала Антуанетта.

- Что – паломничество? – не поняла Марина.

- Когда по монастырям – это паломничество, а не тур…

- А-а-а…- Марина как-то странно улыбнулась. Ее невыразительные сероватые глаза свернулись куда-то в сторону, узловатые желтые пальцы забарабанили по столу, а с правой ноги, закинутой на левую, свалилась тапочка, и стало видно дырку на черном чулке.

«Жирные факты и жареный материал», - вспомнила Антуанетта любимые словечки начальницы и поморщилась.

Поблагодарив Марину за гостеприимство, Аня сообщила, что её ждёт подруга. Просто эта подруга уезжала на выходные, а теперь уже наверняка накрыла стол и сейчас начнёт трезвонить. Марина с радостью поверила и в подругу, и в накрытый стол – и даже чмокнула Аню на прощанье.

«Как многое меня раздражает! – подумала Антуанетта, вывалившись на улицу. – И как часто, однако, я меняю место жительства!»

Часа два Аня бродила по затихающему городу, таская за собой два неуклюжих пакета с вещами и некстати кокетливую сумочку, купленную на прошлой неделе. В ладони врезались острые полиэтиленовые ручки, ноги стонали и проклинали человека, придумавшего каблуки, а мозг в который раз перебирал приятельниц. «Сколько знакомых – а пойти некуда! Люська достанет расспросами и советами. Стася начнёт звонить Жене. Варвара… Нет, только не Варвара!»

Антуанетта плюхнулась на скамейку, достала из сумочки телефон и принялась листать записную книжку. После «Братика» значился «Вадим Владимирович». «Нет, Вадиму звонить нельзя. Не представляю, как завтра на работу приду! Не мужнина жена и не разведёнка. Хотя что это меняет? Нет, что-то меняет. Как будто был на мне поводок – а теперь его нет. А я не умею без поводка. Сколько номеров в моём телефоне – но всё чужие, надо удалить весь этот народ. Какие-то Дмитрии Ивановичи, Галины Анатольевны… Стоп! Иван! Ну, конечно! Иван. Он не будет расспрашивать. И с ним спокойно. А вдруг он не один живёт?»

…Иван жил один. В двухкомнатном квартире некогда нового и белоснежного, а теперь обшарпанного и убогого дома под названием «корабль». Когда этот самый корабль был отправлен в плавание, Ваня пошёл в третий класс. После коммуналки квартира с собственной кухней и раздельным санузлом казалась хоромами, а жизнь без соседей - сказкой. Правда, в новой школе не было друзей, а учительница невзлюбила Ваню за упрямый характер и чувство собственного достоинства. Но мама ходила на все собрания, стала членом родительского комитета – и вся учительницына нелюбовь как-то рассосалась… Как звали учительницу, Иван не помнил. Помнил только, что у неё был красноватый нос, светлые ватные волосы, длиннющие ногти на левой руке и короткие на правой. Она писала, держа мел в правой руке, а потом тыкала в написанное левой, и ногти противно скрипели по доске. Во время дежурства доску надо было мазать водой с сахаром, но вскоре сахар смывался, и доска опять скрипела под ногтями учительницы…

Отец прожил в новой квартире всего два года, потом долго лежал в больнице и умер. Мама пережила его почти на двадцать лет, и все эти двадцать лет Ваня старался скрасить её одиночество. Когда мамы не стало, он продолжал жить в одной комнате, а в «мамину» заходил раз в месяц – вытереть пыль…

…Ане показалось, что она попала в своё детство. В квартире Ивана всё было так, как когда-то в её родительском доме. На стенах – тусклые обои в скучных закорючках, которых давно уже нет в продаже, на полу – серый вытертый линолеум советского производства, и даже тапочки у порога, кажется, с тех времён… В комнате стоял прямоугольный стол под узорчатой скатертью, и Антуанетта подумала, что, может быть, вовсе и не было долгих лет взрослой жизни, а просто она после школы зашла к приятелю – и они засиделись и не заметили, как повзрослели… А потом подумала, что всё это уже кто-то думал до неё, и она, как всегда, не оригинальна…

- Ничего, что я так нагрянула, Иван? – спросила Антуанетта.

- Ну что ты, всё нормально, - ответил Иван, и его лоб покрылся испариной.

Он усадил гостью на местами ещё зелёный диван и, «дико извиняясь», куда-то скрылся. Антуанетта, не рассчитав, провалилась в диванные внутренности и подумала, что этот несчастный, кажется, готов в любую минуту рассыпаться – не развалиться, а именно рассыпаться, превратиться в прах, настолько он был древним и нежизнеспособным. Диван, пожалуй, с удовольствием умер бы от старости, но был настолько благороден и верен своему хозяину, что не мог оставить его одного в этой старомодной прокуренной квартире; он даже не позволял себе скрипеть – видимо, берёг силы… Аня улыбнулась, погладила диван, будто он был живым существом, и тут же отдёрнула руку:

- Я определённо схожу с ума!..

- Он того не стоит! – трагически произнёс Иван, появившийся в дверном проёме с чайником в руках и почему-то с полотенцем, накинутом на плечи.

Антуанетта усмехнулась, уверенная, что Иван говорит о диване. Она даже успела подумать, что Иван всегда шутит с серьёзным лицом, и от этого получается ещё смешнее.

- Не стоит? Почему? – попыталась продолжить шутку Антуанетта. – Это же раритет! Таких, наверное, больше не осталось. И как ему только удалось выжить! Сколько же задниц, наверное, пришлось ему согреть на своём веку! И боюсь – не только женственных и мягких…

Антуанетта, скривившись, пока хозяин не видит, осмотрела его провисшие сзади домашние штаны и, усмехнувшись не то увиденному, не то собственной шутке, снова погладила диван. А Иван, протиснувшись наконец между гостьей и столом, поставил на алюминиевую подставку чайник и облегчённо вздохнул:

- Ну, слава богу, ты шутишь! А то я уж подумал… Нет, извини, конечно, ты умница и не должна была попасться на крючок. Но в последнее время… Эта твоя задумчивость, и смотришь всё как-то, и вообще… Ну, думаю, затмило! Ведь бывает: умом понимаешь, а организм сопротивляется. Всё-таки обаяния-то у него не отнимешь…

Иван умчался на кухню, продолжая что-то говорить.

«О чём это он? Явно не о диване…» - сердце у Ани забилось тяжело и громко, но она постаралась пока об этом больше не думать и схватилась за спасительную чашку.

Они пили чай, говорили о каких-то пустяках – вернее, говорил Иван, а Антуанетта старалась улыбаться к месту и отвечать более или менее впопад. Какой он говорливый сегодня. Но это и к лучшему. Пусть себе болтает – как телевизор, для фона.

После третьей чашки Иван сказал, что ему непременно надо отлучиться и что Антуанетта не должна скучать и может даже прилечь и отдохнуть.

Аня действительно чувствовала себя усталой, но ложиться на агонизирующий диван не стала. Всё-таки из сидячего положения спастись легче, если раритет начнёт под тобой разваливаться…

Иван вернулся с бутылкой шампанского и коробкой конфет «Чёрный бархат». «Ничего такие конфеты, - подумала Антуанетта. – И не дорогие…»

- По поводу чего пузырьки?! – спросила она по возможности бодрым голосом.

- Ну как… - Иван посмотрел на свои коричневые шлёпанцы.- Всё-таки ты пришла… ко мне…

«Не слишком ли романтический момент? – засомневалась Антуанетта. Она знала, что симпатична Ивану, но ведь это так – дружеская симпатия…

Иван умело и даже, пожалуй, красиво открыл шампанское, и они выпили «за встречу», «за дружбу» и «за всё хорошее». Потом Аня встала и подошла к окну. Окно было удивительно чистым и даже, кажется, недавно выкрашенным. Иван оказался сзади и дышал в макушку. Аня чувствовала его горячее дыхание. «Наверное, от шампанского», - сказала она себе, хотя вряд ли так думала. Иван упёрся руками в окно, почти заключив Антуанетту в объятия, и заговорил каким-то странным, глухим голосом:

- Знаешь, я всё-таки набью ему морду…

- Кому? – у Ани застучало в висках.

- Вадиму.

- За что?.. – выдохнула Аня.

- Ну как за что! За тебя.

- За меня?..

- Ну да.

- Не понимаю…

- Что ты не понимаешь?! – Иван почти закричал. – Что они хотели сделать из тебя пешку? Что всё это их игры за какую-то сомнительную власть? Даже и не за власть – а так, характер потешить…

- Ты о чём? – Аня была рада, что Иван не видит её лица, потому что оно ей не подчинялось.

- Ты что – играешь в благородство, делаешь вид, что ничего не происходит? Что приличные дяденьки и тётеньки не могут так себя вести? Или действительно не понимаешь?

Антуанетта молчала и сжималась в комок. Хорошо бы сейчас превратиться в песчинку, в молекулу, в крошечную частичку – и исчезнуть. Чтобы больше ничего не слышать. Но Иван решил добить её, сам того не понимая:

- Помнишь юбилей в ресторане, когда к тебе Катерина подсела? Ну, ты тогда ещё в каком-то немыслимом платье была – как будто рваном, что ли… И в туфлях с подковами…

«Это был вечер, когда Вадим впервые обратил на меня внимание», - подумала Антуанетта и кивнула.

- Ну вот, Марина тогда не на шутку переполошилась. У нас же строго: Катькины люди при Катьке, а остальные – Маринины. Я думаю, Катерина к тебе интерес проявила только потому, что ты была свежим человеком, «ничьим». Вот она и решила тебя приблизить. Видимо, ты подошла ей по каким-то параметрам. Какие-то она на тебя виды имела. А Марине зачем же «чужие» в своём стане! А убрать она тебя уже не сможет – Катерина не даст. Вот Марина на тебя Вадичку и натравила. Это ведь только кажется, что она им дорожит. Нет, дорожит, конечно, как любой личной собственностью, но…

- Как… натравила? – с трудом проглотив комок, спросила Антуанетта.

- Ну как! Ну, намекнула, чтобы он тебе глазки построил, поухаживал, может, и в постель уложил – это уж сколько понадобится. Я, конечно, не знаю подробностей, но то, что он выполняет «партийный заказ» – это очевидно. Потом эти выдвижения начались на конкурсы и т.д. Впрочем, тут как раз всё в порядке. Пишешь ты здорово. Просто в нормальной ситуации фиг бы ты пробилась так быстро. Марина бы не дала через Вадиков суперталант перешагнуть. В общем, все силы были брошены. Я сначала думал, что ты понимаешь. Потом – что тебе на Вадиковы ухаживания наплевать. А в последнее время засомневался…

Ане стало ужасно холодно, она съёжилась и задрожала всем телом. Смотрела в окно, но не видела улицу, а только царапину на стекле. Иван обхватил её своими нескладными руками, как будто пытаясь согреть:

- Я им не позволю над тобой смеяться. Слышишь? Я им не позволю!

Антуанетта подумала, что сердце её заросло льдом. Ещё недавно оставался маленький тёплый участок, но вот последняя льдинка упала на своё место. «Всё, я умерла», - устало констатировала Антуанетта. Она мягко высвободилась из Ивановых рук, вернулась на диван и сказала спокойным и даже равнодушным голосом:

- Иван, я ушла из дома.

- Как ушла из дома?! Зачем? – Иван по-детски развернул руки вверх ладонями и смешно поднял плечи.

- Вот так.

- Почему?! У тебя же, кажется, всё хорошо…

- Да, всем так кажется, - Антуанетта помолчала, решая, стоит ли что-то объяснять. И с чего начать? – Видишь ли, Иван, - наконец заговорила она, глядя на некогда лакированный, но потускневший от времени подлокотник дивана, - я очень хотела быть для своих детей близким человеком – мне кажется, я всегда этого хотела, даже когда Лёшки и Лёли ещё не было. Чтобы они нуждались во мне, чтобы вечером садились рядом и рассказывали, как прожили день. Чтобы знали: мама всё поймёт и простит, пожалеет и погладит по головке Я хотела им отдать всю свою жизнь. Мне казалось, я отдаю им всё, что имею. А получилось… Ничего не получилось! У меня самой не сложились отношения с матерью. Повзрослела – стало проще. А в юности так не хватало ласки, разговоров по душам! Она по-своему заботилась обо мне, переживала, наверное, но… Мне хотелось, чтобы у меня с моими детьми всё было по-другому. Но, видимо, я всё делаю не так. Виню себя, мучаюсь, но по-другому не умею. Не научена…

- Так что ж ты – от детей ушла?.. – Иван ссутулился и не смотрел на Антуанетту. Он не привык к подобным откровениям и не очень представлял, как себя вести.

- Да нет, вообще-то я ушла от мужа, - усмехнулась Антуанетта. – Забавно, да? Ушла от мужа, а рассказываю тебе о своих педагогических неудачах. Понимаешь, с мужем-то у меня тоже не сложилось… - Аня хотела посвятить Ивана в секрет о льдинках, которые она накапливала в сердце день за днём, год за годом, но для этого надо рассказать всю свою жизнь, а это невозможно и как-то даже лень. - В общем, он меня не понимает, - Аня снова усмехнулась и пожала плечами, догадываясь, что говорит банальные и ничего не значащие слова. – Наверное, мы разные люди. Нет, все люди, конечно, разные, но…

- …но некоторые просто любят друг друга, - неожиданно закончил фразу Иван.

«Сейчас он спросит, люблю ли я мужа», – подумала Антуанетта и, опережая вопрос, сказала:

- Я не знаю, как жить дальше. Мне надо сделать паузу. Уехать, например. Знаешь, Марина хотела что-то про монастыри – я бы поехала…

- Я понял, - кивнул Иван. – Я всё сделаю. Ты… останешься у меня?

Антуанетта пожала плечами.

- У меня две комнаты. И можно закрыться изнутри.

- Я не боюсь тебя, Иван, - улыбнулась Антуанетта. – Ты такой же благородный, как твой диван…

«…и так же пахнешь сыростью», - добавила она про себя и не улыбнулась.

Когда Иван закрыл за собой дверь, Антуанетта вытащила торчащий из-под телевизора пыльный желтоватый листок и нацарапала на нём плохо заточенным китайским карандашом:

Сгорает жизнь, взвиваясь в небо смрадом.

Родник души затягивает тленом.

И пары глаз – что ближе – давит чадом.

Слабеют губы, упиваясь пленом.

Нет, не страшна усталых губ привычка,

В них боль пройдёт, отшелушится память.

Но не извлечь холодную отмычку,

Что, проворачиваясь, будет сердце маять.

Она врастёт и больно заржавеет,

Не даст увидеть мир с его цветами.

Она больную голову уверит,

Что жизнь – сплошная драка на татами…

Не хотелось ни смеяться, ни плакать, ни жаловаться на свою жизнь. Навалилось тяжёлое и липкое равнодушие – оно обволокло руки и ноги, давило на глаза, постепенно парализовало мысли и чувства.

«Хочу спать. И больше ничего», - подумала Антуанетта и оцепенела окончательно.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ