Липовый Рай

[Скрыть] Регистрационный номер 0335447 выдан для произведения: Интернат, в котором учились мы с Владимиром, состоял из двух школ: восьмилетней для одарённых детей-сирот и физико-математической, набор в которую проходил для старшеклассников на конкурсной основе. Эта школа была широко известна в стране, и желающих учиться в ней набиралось человек восемь-десять на место.
Интернат находился в восьми километрах от города Чебоксары. Несколько зданий санаторно-курортного комплекса передали вначале шестидесятых министерству образования, и в них поместили интернат, а к нашему приезду построили учебный трёхэтажный корпус.
Располагался он в сосновом бору в пятистах метрах от берега Волги, так что воздух был изумительный, янтарный, и, когда мы ездили на экскурсии в город, у всех наших ребят кружилась голова и начинались тошнотворные рвоты. Мы в городе кашляли, отхаркивались, некоторые девочки даже падали в обморок, теряли сознание и приходили в себя только по возвращении домой, «к родным пенатам», – вот каким был у нас прекрасный ядрёный воздух!
Лес вокруг смешанный: от Горьковской трассы до нашего интерната простирался сосновый, а далее до самого берега Волги – лиственный, а на территории самого учебного заведения росли в большинстве своём липы, поэтому территория и называлась «Липовым Раем». С воспитателем часто мы выходили по грибы и ягоды, но собирали не только дары природы, но и множество детских приключений. Ходили ещё с воспитателем на рыбалку, но это было очень редко, потому что директор школы, Вениамин Яковлевич Ольховский, опасался, как бы кто не утонул из нас: на берегу находилась лесоторговая база, и мы, вопреки всем запретам, соблазнялись прыгать на плоты лесного сплава и там удить хорошенькую рыбу: лещей, окуней, краснопёрок... Любили мы, увлечённые приключенческими романами о Робине Гуде, в шутку называть себя «лесными братьями», хотя нам до политики не было никакого дела, но это безобидное определение сыграет с нами впоследствии, в семидесятых, злую шутку.
И вот по нашему приезду в интернат ребята встретили Владимира с розыгрышем. Они ждали двух новичков: кроме Владимира, ещё и Серёжу Киселёва, и решили блеснуть своими научными познаниями, заранее вызубрив заумные вопросы и ответы.
– Интересно, как складывается механизм возникновения большинства предельных закономерностей, – отчеканил вызубренную фразу Илья Ватрушкин, как только Владимир вошёл в комнату с чемоданчиком в руках.
– Механизм возникновения большинства предельных закономерностей может быть до конца понят лишь в связи с теорией случайных процессов, – продолжил задумчиво Саша Антонов, делая вид, что не замечает появления моего брата. – В ряде физических и химических исследований, насколько тебе известно, Илья, в нашей лаборатории возникла потребность, наряду с одномерными и многомерными случайными величинами, рассматривать случайные процессы, то есть процессы, для которых определена вероятность того или иного их течения.
Владимир поставил чемоданчик на пол и замер с превеликим любопытством, слушая заумные словечки ребят. Было заметно, что мальчики, находившиеся в комнате, а их было пять человек, с большим усилием подавляют в себе еле сдерживаемый смех.
– Да, я припоминаю, – Илья принял важную осанку, – примером случайного процесса может служить координата частицы, совершающей броуновское движение.
– В теории вероятностей случайный процесс рассматривают обычно как однопараметрическое семейство случайных величин, – включился в разговор Владимир, и огорошил ребят своими познаниями. – В подавляющем числе приложений параметр является временем, но этим параметром может быть и точка пространства, и тогда обычно говорят о случайной функции. В том случае, когда параметр пробегает целочисленные значения, случайная функция называется случайной последовательностью.
И тут Илья Ватрушкин только-только обратил внимание на Владимира, повернулся к нему, как солдат, цокнув каблуком ботинка, и, улыбнувшись, представился:
– Меня зовут Илья, а Вас?
– Владимир.             
– Приятно познакомиться с толковым человеком.
Все ребята поскакивали дружно со своих мест и представились по отдельности Владимиру, с нескрываемым восторгом пожимая ему руку.
Так началось восхождение моего брата Владимира по лестнице тщеславия.
Все учителя нашей школы восхищались им, чуть ли не боготворили. И это не удивительно, потому что вундеркиндов с подобным феноменальным мышлением встретишь редко. В истории человечества их перечесть разве что по пальцам. Из музыкантов в первую очередь называют величайшего Моцарта, выступавшего с первыми своими концертами в три года и запоминавшего с точностью до ноты целые симфонии. Также в трёхлетнем возрасте проявился талант у Чарльза Всели: услышав на улице тот или иной мотив или мелодию, он мчался домой и всё услышанное тут же воспроизводил на клавесине – при этом Чарльз никогда не учился музыке. Шопен впервые дебютировал перед публикой в восьмилетнем возрасте. Вебер был назначен дирижёром оперного оркестра в семнадцать лет. Штраус и Гайдн сочиняли музыку с шести лет. Из учёных естественных наук рано проявил себя великий французский физик и математик Ампер – он был жадным книгочеем и спустя много лет мог почти дословно пересказать многотомное издание энциклопедии. В свои одиннадцать лет он уже решал сложные задачи по «Аналитической механике» Лагранжа. Немецкий математик, физик и астроном Карл Фридрих Гаусс в двухлетнем возрасте поправил своего отца, неправильно рассчитавшего зарплату нескольким рабочим, произведя этот подсчёт в уме. Вскоре мальчик превратился в своём родном городке Брауншвейг в местную знаменитость и благодаря нескольким дворянам-меценатам смог посещать школу, вполне успешно справляясь с разнообразными и сложными заданиями. В один прекрасный день учитель математики попросил Карла не утруждать себя посещением его уроков, потому что он не может научить мальчика ничему, чего бы тот ещё не знал. Подобное же происходило и с Владимиром: все учебники пятого класса он знал наизусть, а задачи по алгебре и геометрии им были решены в летние каникулы.
Учителя расхваливали его, а Сергей Леонидович, молоденький учитель математики, второй год работавший в интернате после окончания физмата, раззадорился на своих уроках, опрашивая Владимира, и забыл о существовании других учеников. Директор школы, возмутившийся этим вопиющим фактом, вызвал Сергея Леонидовича на ковёр, и у них состоялся нелицеприятный разговор, перешедший впоследствии в дружественный. Когда Сергей Леонидович в своё оправдание говорил, что мой брат якобы из другой планеты и его заслушаешься, у предприимчивого директора школы родился чудовищный план. Он вспомнил историю о некоем Зере Колберне, жившем в США в девятнадцатом столетии, отец у него столярничал, и жили они постоянно в нужде. Однажды пятилетний Зера сидел в отцовской лавке, играл со стружкою и от нечего делать проговаривал вслух таблицу умножения. И тут папаша услышал его и понял, что у Зеры – феноменальные способности. Мистер Колберн решает разжиться и начинает возить мальчика по окружным ярмаркам. Толпы собравшихся людей задают малышу архисложные задачи. Например, когда у мальчика спрашивали, каков квадратный корень из 106929, Зера отвечал раньше, чем стенограф успевал написать на бумаге цифры: 327. А каков кубический корень из 268336125? Ни секунды не думая, мальчик отвечал: 645. На Зеру обратили внимание учителя. Один колледж предложил дать ему бесплатное математическое образование, но папаша Колберн отказался. Бостонский университет сделал такое же предложение и ещё присовокупил к этому 5000 долларов, и снова отец не отдал мальчика на обучение. Мистер Колберн был чудовищно жаден и с малышом отправился в турне по Европе. Зера приносил ему огромный доход – несоизмеримо больший, нежели столярное дело. И потому старик отвергал предложение за предложением о бесплатном образовании Зеры, в том числе он отверг предложение известного химика Макинтоша, горевшего желанием взять мальчика к себе в ученики. Алчность отца подразумевала, что ему должны просто давать деньги: все без исключения предложения об обучении сына он отвергал и доигрался. Бездарно используя талант Зеры, папаша загубил феноменальные способности своего сына, и уже к восемнадцати годам Зера не мог извлекать корни из многозначных чисел и превратился в обыкновенного человека. И вот у Вениамина Яковлевича родилась подобная же идея, как и у мистера Колберна. В голове у Ольховского было множество проектов, и для их осуществления необходимо было финансирование. Государственное обеспечение было недостаточным – человеку всегда хочется и сразу, и всего. Во-первых, первоочередным проектом был для него зимний сад, который он собирался насадить в вестибюле нового учебного здания, – этот проект сейчас бы назвали «ноу-хау» и представлялся по тем временам неописуемо сказочным; и, во-вторых, необходимо было срочно организовать в интернате внутреннюю телефонную сеть для оперативной педагогической работы, – летом Вениамин Яковлевич попал впросак с неожиданным приездом второго секретаря обкома Романа Семёновича Киселёва, папы Серёжи Киселёва, «золотого мальчика» интерната. «Золотых мальчиков» у нас было несколько. Тогда Роман Семёнович поймал у проходной интерната праздно шатающихся мальчиков, построил их на плацу и заставил маршировать, а Вениамину Яковлевичу пришлось краснеть за своих питомцев, тогда-то и родилась у него идея организовать внутреннюю телефонную сеть. Но главным проектом Вениамина Яковлевича была идея построить рай на земле. В некотором роде Вениамина Яковлевича сочли бы за сумасшедшего, если бы его не знала и не любила большая часть педагогов Чувашской республики. Вениамин Яковлевич буквально грезил о светлом будущем человечества. Он искренне верил, что в скором времени, лет этак через десять-двадцать, на земле наступит рай, всеобщее благоденствие человечества, обеспеченное новой общественно-экономической формацией, коммунизмом. И хотя эта идея была не нова, но её Вениамин Яковлевич выстрадал своею жизнью, и не просто выстрадал – эта идея была смыслом его жизни, потому что сам он выбился в люди из простых смертных, так сказать, вышел из грязи в князи.
Нелёгкое Вениаминово детство, связанное с тем, что Россию будоражили в начале двадцатого столетия страшные катаклизмы: войны и революции, было омрачено ещё и нелепой смертью отца: аба[1] отправился на рыбалку на озеро и по дороге провалился в заброшенный колодец. Вытащили его из колодца только на следующее утро, когда мимо проходило деревенское стадо и пастухи обнаружили его. Не шутка – простоять целый день и ночь в колодце по колено в воде – это сказалось на здоровье: аба заболел водянкой и умер. Има[2] болезненно пережила смерть отца: впала в уныние, спилась и умерла от пьянства через четыре года. У Вениамина была ещё сестрёнка Аня. Вениамину исполнилось на тот момент десять, а сестрёнке шесть. Голодные, они блуждали на колхозном поле и выковыривали из-под земли гнилые плоды картофеля, чтобы кушать. Зимою в доме стало невыносимо холодно, и сироты перебрались на скотный двор. Там, в сторожке, топилась печь, и было тепло. Сторож Павел Михайлович отпаивал Веню отваром пижмы, когда у мальчика разболелся живот, а когда Веня сильно ушиб ногу, забрал малышей к себе домой. Марфа Семёновна, супруга Павла Михайловича, как своих родных, приняла ребят в свой дом, а ногу Вениамина, распухшую от ушиба, вылечила полынью. Сначала крошила траву на кухонной доске, потом распаривала её и накладывала на ушибленное место, перевязывая рану бинтом. Боль как рукой сняло. Вениамин и Аня, обретши новых родителей, в благодарность за внимание и заботу старались быть послушными во всём и в школе учились на круглые пятёрки. Вениамин рано усвоил, что выбиться в люди может он только сам. В Казанском университете высокого, худенького, стройного юношу в очках, с красивым продолговатым лицом, с чёрной, как смоль, густой волнистой шевелюрой, полюбили все преподаватели и студенты. Ему не стоило особого труда закончить физико-математический факультет с отличием, потому что выделялся искромётным интеллектом, эрудицией и глубоким знанием жизни. После окончания университета он пытался поступить в аспирантуру, но помешал «пятый пункт» – в графе национальность  написал «еврей», хотя вполне мог написать «чуваш», указав национальность своих приёмных родителей, Павла Михайловича и Марфы Семёновны. Вениамину Яковлевичу было принципиально важно сохранить и свою национальность, и свою фамилию, потому что не раз он слышал в интеллигентских кругах в свой адрес жестокие слова – «безродный космополит». Это определение звучало едко и больно. Во время Великой Отечественной войны Вениамин Ольховский в должности лейтенанта служил при штабе округа, а по окончании войны устроился учителем в вечернюю школу, через год его пригласили в элитную школу мальчиков, добрая половина из которых были сыновьями именитых родителей. Учителя и чиновники, посещавшие его уроки, восхищались тем, как он вёл свой предмет: быстрый темп и беглые опросы учеников, отвечавших бойко, правильно и раскованно поистине всех изумляли. Вениамин Яковлевич любил задавать и каверзные вопросы, приучая детей мыслить. Учителя заметили, что он одну и ту же тему в разных классах раскрывал по-новому, не повторяя методических приёмов. Вскоре за Вениамином Яковлевичем Ольховским закрепилась добрая слава новатора и экспериментатора. О нём писали в газетах, его награждали и повсюду почитали, а в 1964 году назначили директором нашего интерната. Был он уже не стройным юношей, а солидным полноватым человеком, но с такою же, как и прежде, густой шевелюрою с проседью на висках и с такою же, как и прежде, обворожительной улыбкой. Время от времени Вениамин Яковлевич снимал от усталости свои очки, и в утомлённом взгляде его читалась прежняя пытливость, энергия и неподдельный интерес к людям, с которыми он беседовал.
В этом солидном возрасте, занимая пост руководителя интерната, Вениамин Яковлевич всё чаще и чаще вспоминал свои прошлые быстро пролетевшие годы. Он думал о том, как удачно сложилась его судьба вопреки всем объективным обстоятельствам жизни: во-первых, он был евреем, во-вторых, сиротою, а в-третьих, близорук и слаб здоровьем. И ещё он думал, что пережил непростые времена: две мировые войны, революцию, гражданскую войну, репрессии, голод, разруху после гражданской войны и разруху после Великой Отечественной войны. И, несмотря на эти чудовищные обстоятельства, он выжил и не просто выжил, а стал знаменитым человеком на всю необъятную великую родину. Если бы он жил, например, в Германии, его бы как еврея давно сожгли в газовых камерах, а в России он реализовался как человек. И всё это, как думал Ольховский, благодаря мудрой политики коммунистической партии Советского Союза. Вениамин Яковлевич перечитал и Маркса, и Ленина и проникся идеей о высшем счастье человечества: все люди равны и каждый имеет право на достойную личную жизнь. 
Когда Сергей Леонидович выходил из кабинета, Ольховский остановил его в дверях и попросил вернуться. Как часто бывало с ним в последнее время, он устало снял свои очки, достал из кармана платочек и тщательно протёр линзы.
– Я скажу Вам, кто мне доложил о вашем непрофессиональном отношении к урокам, – проговорил он, одевая очки и пытливо всматриваясь в молодого учителя.
Для Сергея Леонидовича эти слова были столь неожиданными, что он оторопел от сказанного метром.
– Кто? – спросил он глухо, словно испугался, что его кто-то услышит.
– Новенький ваш, Сергей Киселёв.
– Сергей Киселёв?! – молодой учитель качнулся на стуле, выражая полное своё недоумение.
– Да, Сергей Киселёв, сын второго секретаря обкома, – ответил Вениамин Яковлевич, довольный произведенным эффектом.
– Сын второго секретаря?! А я-то думал, что это всё время его привозят и увозят на чёрной Волге!
– И ведь он прав, Сергей Леонидович. Он пришёл к нам учиться, получать знания, а не наблюдать за тем, как учится Ардашников.
– Исправлюсь, Вениамин Яковлевич. Виноват.
– Я и не сомневаюсь, что Вы исправитесь. Помните, что все мы рождаемся вундеркиндами, но объективные обстоятельства, неправильное воспитание, отсутствие должного образования сводят на нет все природные задатки, заложенные в человеке. Помните, что к каждому нашему ученику необходимо проявлять внимание, потому что мы приглашаем необычных, одарённых детей. Наша задача – развивать способности детишек… Если говорить образно – мы, как мастера музыкальных инструментов, должны уметь настраивать струны души, при помощи которых можно было бы играть на рояле духовной гармонии человека. Расскажу Вам о своём первом учителе математики Емельяне Модестовиче. В нашем классе учился Евгений Прохоров, сын председателя колхоза. И вот Емельян Модестович заискивал перед этим сыночком, ходил перед ним чуть ли не на цыпочках. «Женечка, посмотрите, пожалуйста», «Женечка, не забудьте», «Женечка, Вы большая умница», – любимые фразы Емельяна Модестовича. А меня это глубоко задевало – я как будто и не существовал для нашего учителя математики. Я прилежно выполнял все домашние задания, зубрил все правила и формулы, подолгу засиживался за учебниками по алгебре и геометрии, но Емельян Модестович смотрел на меня как на человека второго сорта. Я думал, как не учи этого барского сыночка, он всё равно останется болваном. Уязвлённый в своём самолюбии и вопиющей несправедливостью, я был страшно обижен, бывали минуты, что я просто ненавидел Емельяна Модестовича, которого, однако, и любил, и боготворил. Иногда, конечно, я понимал, что наш учитель – мудрый политик: председатель колхоза нам и школу новую построил и в полном ассортименте обеспечивал школьную кухню продуктами питания, но страшная досада, что меня не замечают, несправедливые оценки лишь только подливали масла в огонь. Я старался изо всех сил и окончил школу с отличием. По прошествии многих лет мудрость моего перового учителя стала очевидной: и Прохоров, и я стали математиками, но в отличие от меня Прохоров – ныне известный доктор математических наук, профессор, академик. Только сейчас понимаю, насколько Евгений Модестович был тонким психологом и насколько далеко смотрел вперёд. Он раскрыл в нас обоих математические способности и нашёл верные педагогические решения для развития наших дарований. Хочу сказать, Сергей Леонидович, что к каждому ребёнку необходимо относиться внимательно, с любовью, тогда успехи будут очевидны.
– Спасибо Вам за советы, Вениамин Яковлевич. Было интересно послушать Вас, – поблагодарил директора Сергей Леонидович и вежливо откланялся.
А Вениамин Яковлевич в свою очередь подумал: «Молодо – зелено, но молодёжь – наше будущее».
На следующий день Вениамин Яковлевич посетил урок пятиклашек, сгорая от нетерпения посмотреть на моего брата. И произошло следующее: директор был не просто очарован, а потрясён – Владимир слагал, вычитал, умножал, делил и вычислял квадратные и кубические корни мгновенно, совершенно не раздумывая над сложными заданиями. «Этот фрукт похлеще Зеры Колберна», – думал Ольховский, взволнованный увиденным чудом. Как опытный психолог и педагог, повидавший немало в этой жизни, он сообразил, что у Владимира вскоре появятся завистники и своим личным приказом выделил отдельную комнату для проживания маленькому гению; а по просьбе Владимира в эту же комнату чуть позже поселили и меня, потому что я нисколько не мешал брату, а, напротив, моё присутствие помогало ему лучше сосредоточиться над своими размышлениями и чтением книг.
Через неделю в кабинет Вениамина Яковлевича вбежала испуганная секретарша и тревожно выпалила:
– Роман Семёнович Киселёв приехал! Стоит на «плацу», ругается!
– Ничего не понимаю. Надежда Семёновна, сядьте, успокойтесь! – недоуменно прокричал Ольховский и побледнел от испуга, передавшегося ему по цепной реакции от секретарши. – Кто приехал и кто ругается? Вот, выпейте из графина водички!
– Спасибо, Вениамин Яковлевич, – секретарша вежливо отказалась от воды и попыталась говорить спокойно. – Приехал папа Серёжи Киселёва. Посмотрите, пожалуйста, в окно.
– Приехал папа Серёжи Кисёлева?! – Ольховский вскочил со своего стула, как ошпаренный, и повернулся к окну. – Как нутром чувствовал, что гром грянет среди ясного неба! Доигрался Сергей Леонидович! Надежда Семёновна, пулей в столовую! Пусть повара готовят на три персоны!
Если высокий чиновник приезжает внезапно, значит, жди беды. На «плацу» Роман Семёнович снова, как и летом, построил перед собою по стойке смирно четырёх мальчиков из восьмого класса и яростно жестикулировал перед ними руками. Где он их разыскал? Таким образом, обычно, отчитывают глубоко провинившихся детишек. Рядом навытяжку стояли завхоз интерната и незнакомый чиновник с кожаной папкой в руках и подобострастно слушали Киселёва. Вся общественность Чувашии знала, за какие достоинства первый секретарь обкома назначил его своим помощником: за его басистый командирский голос, поэтому при каждом удобном случае Киселёв рявкал на своих подчинённых и прочую, как он выражался, «шваль». Вениамин Яковлевич хорошо понимал, в какое попал он глупейшее положение благодаря неопытному учителю Сергею Леонидовичу, наскоро накинул на себя осеннее пальто и выбежал на улицу.
– Моё кредо – забота о благополучии трудового народа, – сходу начал Роман Семёнович, как только директор школы появился на «плацу». – А вы что себе позволяете?!
«Что мы себе позволяем? Откуда я знаю, что у Вас на уме?» – грустно подумал Ольховский.
– Я сразу же был против этого проекта, потому что я точно знаю, что анархия ни к чему не приведёт! – прогремел Роман Семёнович, жестикулируя своими руками и указывая на четырёх понурившихся мальчиков из восьмого класса; он поймал их у проходной, а далее, когда вёл их по аллее к учебному корпусу, подвернулся на пути завхоз; всю эту компанию он построил на «плацу» и отчитывал за разгильдяйство и безалаберность.
Партийный функционер явно измывался над бедным директором школы, но, к чести своей, Ольховский проявил дипломатическую гибкость: снисходительно перетерпел площадную брань Киселёва и ненавязчиво перешёл в контрнаступление, рассказывая о насущных планах  школы и новых достижениях своих учеников на различных тематических конкурсах и олимпиадах. Вениамин Яковлевич показал новый учебный корпус; прошлись они по нескольким кабинетам, здание было просторное, добротное – кругом все блестело, сияло, пахло свежей краской; и после, как бы между делом, Вениамин Яковлевич рассказал о будущем зимнем саде, который он планировал насадить  в вестибюле в следующем году. Этот проект выглядел фантастическим и восхитил Романа Семёновича. Так на мажорной ноте они пошли смотреть любимое детище Ольховского – «станцию юных техников». Территория этой станции была огорожена металлическим забором, окрашенным в зелёный цвет. Как талантливый психолог Вениамин Яковлевич знал, что наиважнейшему делу необходимо придать особый статус, поэтому и огородил станцию, чтобы ребята почувствовали её значимость. При входе на станцию необходимо было нажать на кнопку, и ворота автоматически раздвигались, причём, придумывали всё это сами учащиеся школы; и далее открывался просторный заасфальтированный двор, на котором стояли, как новенькие, два белорусских трактора МТЗ. Ребята сами в течение четырёх лет собирали трактора из деталей, которые снабженцы интерната находили на различных промышленных и кооперативных хозяйствах. Двухэтажные здания станции с трёх сторон окаймляли двор, тут располагались и гаражные боксы, на которых ворота открывались также автоматически при помощи кнопки, и автомастерская, и механический цех, в котором работало два токаря-мастера, стажирующих старшеклассников на станках, а также мастерские юных техников, приспособленные для ремонта бытовой техники, и столярная мастерская, руководимая всеми любимым Кузьмичом, усатым седовласым дядечкой лет пятидесяти. Роман Семёнович остался доволен увиденным, и в столовой за обедом папа Серёжи Киселёва и директор Ольховский повели между собою уже дружескую беседу. После обеда в прекрасном расположении духа они отправились в пятый класс. Учитель математики Сергей Леонидович после пяти уроков, обязательных по школьной программе, вёл факультативные занятия по своему предмету. Факультативные занятия по математике и физике проводились в интернате регулярно, потому что нас готовили к будущим инженерным специальностям. Иногда мы с перерывами для прогулок на свежем воздухе занимались в учебных классах до позднего вечера. Когда же высокопоставленные чиновники вошли в класс, дети  дружно встали со своих мест; и Роман Семёнович кивком головы поприветствовал своего сына. Вениамин Яковлевич представил классу важных гостей, и ребята зааплодировали.
Обычно гениальных людей называют чудаками, они, как правило, бывают рассеянными и выглядят смешными; и таких чудаков у нас хватало – в интернате кипела творческая атмосфера, проводились диспуты и дискуссии, личная точка зрения и замечательные идеи поощрялись; поэтому Владимира в интернате приняли за своего, а Серёжу Киселёва сторонились: он казался высокомерным, барским сыночком, и только девочки дружили с ним – и, когда в класс вошёл его папочка, он засиял от счастья и аплодировал громче всех.
И вот на этом занятии Серёжа Киселёв снова оказался как бы не у дел. Вениамин Яковлевич попросил Романа Семёновича задать Владимиру какое-нибудь арифметическое задание, и Роман Семёнович задал первое, что пришло на ум: сколько будет двадцать пять умножить на двадцать пять. Весь класс хором ответил: «Шестьсот двадцать пять». И все засмеялись. Это было простое задание, на которое, не раздумывая, мог ответить любой первоклашка.
– Хорошо, – сказал Роман Семёнович. – Тогда ответь мне, братец, сколько будет – восемьсот двадцать пять умножить на шестьсот двадцать три.
– Пятьсот тринадцать тысяч девятьсот семьдесят пять, – тут же, ни секунды не раздумывая, ответил Владимир.
Его ответ проверили на доске, и он оказался правильным. Роман Семёнович задал ещё примеры с разными арифметическими действиями, и Владимир отвечал, как автомат, быстро и правильно.
Киселёв-старший как и все смертные был потрясён увиденным и, когда садился в машину перед своим отъездом, спросил у Ольховского:
– А этот… Как его?
– Ардашников?
– Да, Ардаршников! Ничего себе фрукт!
На праздничное мероприятие, посвящённое 50-летию Великого Октября, или  «постыдного Октября», Роман Семёнович по просьбе нашего директора прислал журналистов республиканских и центральных газет. На праздничном концерте Владимир выступил с номером. Вёл программу Сергей Леонидович. Он подзадоривал зрителей, просил их, чтобы они задавали Владимиру различные арифметические действия и сложные математические задания. Фоторепортёры бесцеремонно крутились на сцене, щёлкали фотоаппаратами и фотовспышками. На следующий день Владимир проснулся знаменитым: о нём вышли статьи на полосах различных газет, но, конечно же, все читали о нём в газетах «Труд» и «Комсомольская правда». Через три дня приехали телерепортёры из Шаболовки и сняли передачу о Владимире для первой программы. Владимиру нравилась эта суета вокруг него. Если я в то время получал наслаждение от жонглирования мячом и мог бесконечно играть в футбол, не чувствуя усталости ног, то Владимиру было забавно вычислять в уме различные арифметические действия, он получал от вычислений и запоминаний внутреннее наслаждение. К нам, в Липовый Рай, стали наведываться поклонники Владимира со всех сторон СССР: приезжали из Грузии, Украины и Латвии. Привозили гостинцы и подарки. Сначала мы принимали их, но позже Вениамин Яковлевич распорядился, чтобы все подарки и гостинцы принимал завхоз, потому что их было так много, что мы не успевали даже их просматривать. Появилась одна поклонница из Москвы, пожелавшая усыновить Владимира, но в администрации интерната ей сказали, что у нас живы и здравствуют наши родители; она поверглась в недоумение, почему же мы учимся в интернате для одарённых детей-сирот при живых родителях, не поверила «россказням», как выразилась она, завуча, попросила аудиенции у Ольховского, взяла наш адрес и отправилась к нам в деревню.
Как только эта возмутительница спокойствия отъехала, сразу нахлынула тоска по дому: захотелось повидать и матушку, и батюшку, и братьев, и друзей своих, Славика и Филиппа, но через три дня, как по заказу, приехал отец на рейсовом автобусе, стоял ноябрь месяц – на мотоцикле ездить в гололёд было опасно, да и ветер колючий на дороге свищет. Отец нерешительно обнял нас при встрече и глухо проговорил:
– Мама умерла… в больнице.
Это известие так ошарашило, как будто ударили обухом по голове. Я присел на кровать свою и заплакал.
– Царствия Небесного, мамочка, – сказал Владимир, как взрослый, совершенно спокойно и положил на себя крест.
А я не мог поверить, что мамы уже нет, что она умерла.
– Домой поедем, – сказал отец. – Маму хоронить. Она вчера умерла, и вчера домой привезли её.
Никак не мог поверить словам отца, даже напала странная смешинка, но у меня, скорее всего, началась истерика, а потом и вовсе стало тошнить. Всё казалось, что отец обманывает. 
Мама лежала в гробу совершенно умиротворенная и бледная. Врач рассказал отцу, что у неё в последнее время участились приступы головной боли и за месяц до своей смерти она уже не вставала с постели – настолько была обессилена. Люди потоком приходили к нам в дом прощаться с мамой, вставали у гроба, вздыхали, сожалели, кто-то крестился и желал маме Царствия Небесного, а кто-то говорил: «Пусть земля будет пухом». Вообще же приходили к нам не столько прощаться с мамою, а сколько поглазеть на знаменитого моего брата. Имя Владимира гремело уже по всей округе, и в глиняный кувшин, стоявший в горнице для пожертвований, бросали не столько на похороны мамы, а сколько на доброе имя Владимира. Когда отец вечером перед сном вытряхивал деньги из кувшина, там было много и сторублевых советских купюр.
По просьбе Владимира маму хоронили без музыки – в последнее время у нас в деревне стало модно приглашать  на похороны клубный духовой оркестр. Отец с каким-то зловещим сарказмом на просьбу Владимира ответил:
– Хозяин – барин.
– И в знаменитых чем-либо, какими бы ни были они когда-либо, для меня нет ничего особенного: Бог не взирает на лице человека, – процитировал Владимир фразу апостола Павла; первое время он сопротивлялся всем искушениям внезапно свалившейся на него славы, но может ли неопытный мальчик противостоять миру?
В день похорон мамы люди шли и шли, и все желали хотя бы глазком взглянуть на своего знаменитого земляка, и удивлялись, что Владимир – маленького роста и простенький с виду: мы с Владимиром были одеты в чёрные болоньевые курточки и в кожаные меховые ушанки, выданные нам в интернате, и выглядели одинаково, как два инкубаторских цыплёнка: один чуть больше, другой чуть меньше.
Обратил я внимание и на то, что Семён, средний брат, родившийся после Петра, стал общаться с нами сдержаннее, словно боялся нас чем-то обидеть или совершить какую-нибудь нелепую ошибку, а блаженный Пётр искренне переживал смерть матери, плакал, когда гроб с её телом осторожно опускали в могилу, потом он ходил во дворе дома, как лунатик, убитый свалившимся на него горем.
Наши встречи со старыми своими друзьями были мимолетными: за хлопотами на похоронах было не до них, да и в скорбные дни совсем играть не хотелось. На следующий день после похорон мы втроём, Пётр, Владимир и я, отправились в церковь на Божественную литургию. Вышли мы рано утром, стояла на улице тьма, но снежная тропинка в поле хорошо проглядывалась. Только теперь я осознал, какая ужасная произошла трагедия: рядом не было ни мамы, ни бабы Веры, соседушки и молитвенницы нашей, а на душе стояла печаль. Хотелось плакать, но быстрая ходьба на морозе придала нам бодрости.
– Володька, Бог заберёт маму в Царствие Небесное? – спросил я брата.
– Ведомы Богу от вечности все дела Его. Надо молиться, брат Андрей.
– А как молиться?
– Господи, яко Благ и Человеколюбец, помилуй новопреставленную матушку нашу Иулию, прости ей грехи вольныя и невольныя и даруй ей Царствия Небеснаго.
В храме обрадовались нашему приходу. Встретили нас, как старых своих друзей, и вместе с тем скорбели:
– Царствия Небеснаго новопреставленной рабе Божией Иулии, вечный покой и вечная память.
А батюшка Михаил сказал, что поминал на Литургии новопреставленную и вчера, в день похорон, совершил по ней заочно чин отпевания.
Мы поблагодарили честного отца.
– Вот, мальчики, даю вам венчик, лист бумаги с разрешительной молитвой и земличку с панихидного стола. Сразу же идите на могилку новопреставленной своей матушки Иулии, Царствия ей Небеснаго, – тут батюшка перекрестился, – земличка рассыпается крестообразно на могилке, – тут батюшка показал, как она рассыпается, – а венчик и молитва либо сжигаются и также рассыпаются, либо закапываются в могильный холм. Усвоили?
Мы согласно кивнули головами.
– Владимир, читай по матушке новопреставленной Псалтирь все эти сорок дней, – сказал отец Михаил, провожая нас. – Тебе нужно учиться на священника в Духовной семинарии. В Троице-Сергеевой лавре находится резиденция Патриарха всея Руси, и там, даст Бог, увидишь Святейшего. Ты хорошо знаешь Библию, читаешь на старославянском, помнишь все слова наизусть.
– Спаси Вас, Господи, батюшка. Я буду стараться.
На следующий день мы вернулись в интернат, и там нас ждал импозантный гость, приехавший из Москвы.
Директор интерната вызвал нас к себе на собеседование.
Кабинет Вениамина Яковлевича, украшенный полированной мебелью из натурального шпона и чёрной кожи, нас шокировал своим изяществом и блеском: впервые мы оказались в таком шикарном просторном помещении и замерли как деревенщина в смущении. Ольховский сидел за письменным столом, облокотившись на кожаный бювар правым локтем и развернувшись вполоборота в сторону своего собеседника, вальяжно сидевшего на мягком кожаном диване. Они о чём-то оживлённо беседовали.
– А вот и мальчики! – воскликнул Вениамин Яковлевич, как только увидел нас; он безудержно смеялся над чем-то забавным, когда мы вошли.
– Ты представляешь, я подарил ей розу, – говорил сочным бархатным голосом лощёный молодой человек, лет тридцати трёх – тридцати пяти, плотного сложения, коротко постриженный, смуглый, похожий на цыгана.
Вениамин Яковлевич вдруг нахмурился и утомлённо произнёс:
– Вот мальчики приехали. Вот – Владимир Ардашников.
– А-а! Боже мой, да это же лапоть, сама святая простота! – бесцеремонно воскликнул гость, нисколько не стесняясь в выражениях.
– Мальчики, познакомьтесь, пожалуйста, с Михаилом Анатольевичем Смолиным, заведующим художественно-постановочной частью при Москонцерте. Он приехал, Владимир, к нам с предложением.
Михаил Анатольевич ловко поднялся  с дивана и со смеющимися глазами отпустил в нашу сторону легкий реверанс, а Вениамин Яковлевич печально спросил:
– Ну как вы, мальчики, съездили? Знаю, знаю, не говорите. Какая жалость! Искренне скорблю.
– Светлое лицо. Правда, вид неотёсанный. Этакий Ванька Жуков с письмом на деревню дедушке.
– Этот Ванька любому фору даст в сто очков, – попытался вступиться за нас Ольховский.
– Ничего, отштукатурим его и оденем, причешем и сделаем из него холёного жеребёночка, – Смолин засмеялся, довольный удачно подвернувшимся сравнением.
– Мишенька, мы же не в цирке, веди себя подобающе. Они уже не маленькие дети и всё прекрасно понимают.
Хотя Вениамин Яковлевич и Михаил Анатольевич разговаривали друг с другом, как близкие люди, но в действительности это было не так: Смолин со всеми людьми вёл себя непринужденно и слыл балагуром. Он, как и наш директор интерната, пробивал себе дорогу сам.  Отец его, бедный еврей, был музыкантом, играл на ударных инструментах в театре «Ромэн», и там  его старший сын Мишенька впервые вышел на сцену с цыганскими мальчиками и выиграл конкурс. На мальчика обратил внимание директор театра знаменитый Николай Сличенко и предложил ему детскую роль в спектакле «Мариана Пинеда» по пьесе Федерико Гарсии Лорки. Мишенька был безумно счастлив. Но вскоре отец его умер. Мама нигде не работала, жили они бедно, и в шестнадцать лет Михаил Анатольевич как старший из братьев устраивается продавцом на работу в обувной магазин, где и обнаруживаются у него коммерческие способности: в магазине на Красной Пресне обувь стоила на три рубля дешевле, он скупал её там и продавал у себя. Но однажды Мишенька в «Вечёрке» прочитал объявление, что в Театр Эстрады набирают молодых одарённых артистов. Мишенька танцует на конкурсе, и популярный артист Рыкунин говорит ему: «Цыган, идите сюда». – «Я не цыган», – отвечает Мишенька. – «Ну, всё равно, какая разница. Мне понравился Ваш цыганский танец». Так Мишенька устраивается в студию, а хореографию там преподаёт сам Борис Сичкин, его несравненный кумир! Михаил Анатольевич понимает, что эстрада – его стихия. Начинает он простым рабочим по перемещению музыкальных инструментов у знаменитого мима Бориса Амарантова, – (на «Ке-ля-ля» Амарантова зрители шли толпами), – изучает все тонкости организации эстрадного искусства, и вот его приглашают в хореографический ансамбль «Сувенир» заведующим художественно-постановочной частью, в «Сувенире» он развивает бурную деятельность и становится известным в светских кругах администратором. С Вениамином Яковлевичем познакомились они через московскую диаспору евреев.
– Прошу прощения, Вениамин Яковлевич. Владимир стоит на пороге своей безграничной славы, и на всю мою дребедень ему начхать. Так что ли, Ванька Жуков, будущий наш Ломоносов? – снова со смеющимися глазами произнёс Михаил Анатольевич.  
– Всякая плоть – как трава, и всякая слава человеческая – как цвет на траве: засохла трава, и цвет её опал, – произнёс Владимир застенчиво.
Оба взрослых человека округлили свои глаза, выражая полное своё недоумение.
– Сдаётся мне, Вениамин Яковлевич, что Владимир – наш человек. Ну-ка, признавайтесь, деточки, часом вы не евреи?
– Я слышал, Мишенька, что у Владимира – феноменальная память. Мальчик запоминает исключительно всё, что слышит и читает. Мне рассказывали об этом коллеги, но за рутиной повседневных дел у меня вылетело это совершенно из головы. Можно и это использовать на концертах.
– Мне кажется, нам достаточно и одних вычислений, от одних десятизначных цифр у меня уже стоят круги перед глазами.
– Честно признаться, Мишенька, на душе тревожно, как всё это пройдёт. Сможет ли Владимир справиться с нагрузками на гастролях, выдержит ли его психика?
– Но тур у нас будет недолгим: восемь дней на время зимних каникул.
– Я бы никогда не осмелился на этот проект, если бы не стояла передо мною такая острая нужда. В голове столько планов, а средств, как всегда, не хватает.  
– Вениамин Яковлевич, я буду внимательно следить за его состоянием: если появятся какие-то симптомы, я немедленно вам сообщу. 
– Знаете, Мишенька, я давно уже понял, деньги – зло на земле. Когда наступит коммунизм, деньги упразднятся. В них уже не будет смысла.
Эти люди разговаривали между собою о чём-то странном и недоступном для нас. Их циничные бархатные голоса, непривычная обстановка с шикарной изящной мебелью и навалившаяся внезапная усталость, связанная с похоронами нашей матери, ложились неимоверным грузом на моё детское сознание, и я глупо заплакал, как маленькое дитя. Взрослые люди вскочили со своих мест. Вениамин Яковлевич взял меня на руки и стал успокаивать.
– Они же приехали с похорон, – сказал Вениамин Яковлевич. – А мы тут развели… дребедень.
– А кто у них умер? – спросил Михаил Анатольевич.
– Так… У них умерла мама… Отец написал в заявлении, что у них умерла мама.
– Почему она умерла, Вы знаете?
– Нет. Откуда мне знать? Я же не всевидящее око, – Вениамин Яковлевич нажал на кнопку пульта и попросил секретаршу принести чай.
– Владимир, – Михаил Анатольевич обратился к моему брату, – у вас умерла мама?
– Да, – сказал Владимир. – Мы только что вернулись с похорон.
– Как звали вашу маму?
– Юля.
– Красивое имя. Наверное, и мама была красивой?
Я не в силах сдерживать себя разревелся вдрызг.
– Андрей-Андрюшенька, ну, успокойся, мама твоя на небесах, – Вениамин Яковлевич говорил мягким, ласковым голосом и гладил меня по спине.
– Вы действительно верите в небеса? – спросил Михаил Анатольевич.
– Мишенька, я, как и Вы, как и многие интеллигентные люди, не верю в Бога и загробную жизнь, в сказки об аде с кипящими котлами и рае с прекрасными садами, но иногда приходят минуты откровений: проникаешь в глубины себя и начинаешь понимать, насколько разум человеческий ограничен. Можем ли мы измерить и вычислить любовь, зависть, ненависть? Если спросить, Мишенька, есть ли у Вас душа, Вы удивитесь такому глупому вопросу, потому что знаете, что она у Вас есть, но можем ли мы её обонять, осязать, видеть, и можем ли твердо утверждать, что после смерти человека, его душа умирает? Гениальный французский философ, физик и математик Блез Паскаль назвал тему о загробной жизни не только жизненной и волнующей, но и бессмертной, и не постеснялся добавить, что равнодушным к этой теме может быть только человек заведомо глупый и крайне бесчувственный.
После этих слов Ольховского я успокоился, и Вениамин Яковлевич посадил меня снова на прежнее место. Вошла в кабинет Надежда Семёновна и поставила рядом с нами поднос, на котором лежали в красивых чашах печенье и шоколадные конфеты.
– Вам чай на четыре чашки? – спросила она Вениамина Яковлевича.
Директор кивнул головою.
– Хорошо, – сказала она улыбчиво и, покачивая бедрами, принесла чай, разлитый на четыре чашки.
Михаил Анатольевич провожал её с нескрываемым восхищением.
– Знаете, Вениамин Яковлевич, а Вы действительно правы: познания человеческие ограничены, хотя мы и бороздим космическое пространство, – продолжил он тему, – О, сколько нам неведомо!
Надежда Семёновна обернулась в дверях и посмотрела на Смолина обворожительно, что не было не замечено директором.
– Расскажу я Вам один забавный анекдотец, – попытался улыбнуться смущённый Ольховский. – Вот умер один знаменитый учёный, и его душа предстала пред Богом. Имевший энциклопедические знания умерший учёный дерзко заявил Богу: – Мы, учёные этой планеты, считаем, что больше не нуждаемся в Боге. Мы постигли все тайны мира и знаем абсолютно всё: мы научились трансплантировать органы тела, создавать новые виды животных и растений, изобретать умные машины, космические корабли. Мы, современные люди, можем творить абсолютно всё, что раньше приписывалось Твоему всемогуществу. – Бог терпеливо слушал зазнавшегося человека и, когда тот закончил свою хвалебную тираду, предложил ему: – Хорошо, проведём небольшое состязание в творчестве и выясним, нуждается ли во Мне человечество или нет. – Отлично, – ответил зазнавшийся человек, – я согласен состязаться с Тобою. Что нужно сделать? – Сотвори первого человека Адама. – Прекрасно! – воскликнул учёный и нагнулся, чтобы зачерпнуть горсть пыли. – Эй, человек, не так быстро! – остановил его Бог. – Ты используй свою собственную пыль, Мою же не трогай!
– Ха-ха-ха, – Мишенька искренно засмеялся и своим жизнерадостным смехом развеял создавшуюся напряжённость. – Забавный анекдотец!
– Я действительно не верю в Бога, но ответьте, пожалуйста, на вопрос, откуда возникла первичная протоматерия, от которой впоследствии развернулась наша необъятная бесконечная вселенная. И не пытайтесь найти ответ на этот вопрос, потому что находится он за пределами человеческого познания. Как произошёл мир, как зародилась жизнь, загадки нашей планеты и человеческой жизни – перед нами стоит много и много нераскрытых вопросов и тайн. Прошу, мальчики, угощайтесь, – Вениамин Яковлевич поставил перед нами конфеты и чай.
– Молю тя, чадо, да воззриши на небо и землю, и вся, яже в них, видящь уразумееши, яко от не сущих сотвори сия Бог, и человечь род тако бысть. Во второй книге Маккавейской сказано, что всё Бог сотворил из ничего, – Владимир проговорил эти слова как бы вскользь, но взрослые переглянулись, удивившись познаниям брата.
– Я знаю ещё один забавный анекдот, – Михаил Анатольевич снова откинулся на спинку дивана и закинул нога на ногу. – Один умный человек спросил попа: «Может ли Всемогущий Бог создать камень, который Сам не сможет поднять?» Думал поп, думал, так и не смог ответить.
И тут Вениамин Яковлевич вдруг засмеялся так, что из глаз его брызнули слёзы. Он смеялся долго и никак не мог остановиться. Наконец, он достал из внутреннего кармана пиджака носовой платок и вытер им слёзы.
– Простите меня, Мишенька, рассмешили. Остроумная головоломка. Если Бог всемогущ, то, безусловно, да, Он может создать такой камень, – и Ольховский вновь засмеялся. – Логический парадокс, на который нет ответа.
– А где создать этот камень, в космосе или на земле? – спросил Владимир.
Михаил Анатольевич замешкался, а Вениамин Яковлевич снова достал носовой платок и громко высморкался в него.
– Допустим, в космосе, – сказал он.
– Если в космосе, то камень, даже очень большой, в условиях невесомости будет иметь вес равный нулю. И в космосе к тому же нет необходимой точки опоры, чтобы этот камень поднять.
– Так-так, логично. А если создать такой камень на земле?
– В пределах земли нет необходимых условий для создания такого камня. Если камень создать больше земли, то уже не Земля будет притягивать камень, а, наоборот, камень будет притягивать землю. То есть для выполнения этой задачи нет необходимых условий, а, значит, нет и решения.
– Ты справился с решением этой задачи, – сказал Ольховский многозначительно. – Я ставлю тебе круглую пятёрку, но Бога мы озадачили.
– «О, сый Господи Боже! Ты сотворил еси небо и землю крепостию Тво­ею великою и мышцею Тво­ею высокою, не утаит­ся от­ Тебе ничтоже», – сказано в Книге пророка Иеремии, – ответил Владимир. – Бога невозможно озадачить. В пределах человеческого мышления вопрос этот содержит внутреннее противоречие и поэтому в рамках человеческой логики неразрешим. Но логика Бога непостижима. Всемогущий Бог может создать такой камень, он может силой Своего всемогущества ограничить Своё же всемогущество и не поднять этот камень. С другой же стороны, Бог не только всемогущ, но и вездесущ. «Аще утаит­ся кто в сокровен­ных, и Аз не узрю ли его? рече Господь. Еда небо и землю не Аз наполняю? рече Господь». Бог везде: и в нас, и в камне. Поэтому вопрос этот не имеет никакого смысла.
Михаил Анатольевич и Вениамин Яковлевич снова переглянулись.
– Разумеется, наш человек. Милый маленький друг, часом ты не еврей? – спросил непринужденно Смолин.
– Да чуваш он обыкновенный, – в свою очередь произнёс директор школы.
Было тепло и уютно сидеть в красивой комнате и слушать умную беседу образованных интеллигентных людей, я выпил свой чай и не доел свою шоколадную конфету, положив её на блюдце.  
– Но пример, подобный камню, есть – это павший человек, – продолжал размышлять Владимир, увлечённый поставленной перед нами задачей. – Человек жил в раю, ослушался и пал. И Бог не в силах его поднять без желания и выбора самого человека.
– Давайте, закроем эту тему, – вдруг повысил тон Вениамин Яковлевич. – Бог – иллюзия, не более. Можем ли мы Его увидеть? Нет. Можем ли мы его потрогать, пощупать? Нет. Есть ли научные доказательства существования Бога? Общепринятого доказательства нет. Есть множество предположений, откровений, доводов, не подкреплённых точными научными знаниями. Посмотрите, даже верят народы по-разному: языческие племена верят в многобожие, иудеи, христиане, мусульмане в Единого Бога, но и у них разногласия. Суть в том, кто и как себе внушает. А рай же есть мечта человеческая о счастливой жизни в абсолютной гармонии с природой. Но эта мечта осуществима и не является утопией, как полагают некоторые. Я верю – мы построим рай на земле. Посмотрите на этого мальчика, – Ольховский показал на меня. – От сытой жизни он даже конфетку свою не доел. Теперь мы точно знаем, что он, сытый и довольный, не пойдёт воровать конфеты. Он счастлив, он доволен, он сыт, и больше ему ничего не надо. Весь смысл нашей жизни в изобилии. Так что закроем эту тему.
– Вениамин Яковлевич, ну, зачем Вы прервали этого маленького гения? Он говорил так прекрасно, я впервые слышу вразумительный ответ на этот забавный анекдот, – бархатно пропел Михаил Анатольевич.
Ольховский достал из-под стола чистый лист бумаги и написал что-то размашисто шариковой ручкой, через минуту он показал импозантному гостю написанное крупным почерком печатными буквами слово «жучки» и знак вопроса. Михаил Анатольевич многозначительно кивнул головою и приложил указательный палец к свои губам, а я же смутился, не понимая, что имел ввиду Ольховский под словом «жучки»; но с возрастом уверился в том, что жучки эти, или подслушивающие устройства, были у директора лишь отговоркой от внезапно появившейся щекотливой и небезопасной по тем временам темы и Вениамин Яковлевич просто-напросто отклонился от продолжения разговора, зачинателем которого он сам и явился. В те времена многие чиновники в кулуарных беседах между собою рассказывали о случившемся конфузе в посольстве США, когда американцы случайно обнаружили в своём здании более пятидесяти жучков. При строительстве здания своего посольства они предпринимали повышенные меры предосторожности: охрана тщательно проверяла строительные материалы, неусыпно следила за всеми монтажными работами, чтобы не допустить установку подслушивающих устройств, но смекалистые советские чекисты нашли всё же способ, как установить жучки: они вмонтировали их в несущие конструкции на заводе-изготовителе железобетонных изделий. У этих жучков было ещё одно невероятное свойство: их не могли обнаружить никакие американские металлоискатели. А так, чтобы их найти, попробуй, поковыряйся в железобетонной плите! Возможно, это и подразумевал Вениамин Яковлевич.
С приездом режиссёра-постановщика из Москвы жизнь Владимира существенно переменилась: вечерами он пропадал на своих репетициях, или занимался в спортзале гимнастикой, или ставил голос в музыкальном классе; и если моя напоминала унылую и однообразную, то у Владимира она преобразилась в яркую. Лицо его светилось, когда он пел своё «ма-ме-ми» или прилипал головою и лопатками к стене и стоял в таком положении некоторое время, укрепляя тем самым свою осанку – его существование приобрело некий смысл. Иногда казалось, что он готовит себя в актёры: то становился у зеркала и повторял какую-нибудь фразу по нескольку раз, то жестикулировал руками и корчил свои смешные рожицы.
Однажды, наблюдая за братом у зеркала, я съёрничал:
– Володька, ты похож на мартышку.
– На мартышку?.. – переспросил меня Владимир и задумался. – Знаешь, мне кажется, что я счастливый человек. Наконец-то я встретил настоящего друга.
– Настоящего друга?..
– Александра Ильича, нашего режиссёра.
– Александра Ильича? – моему потрясению не было предела.
Александр Ильич Шляйм называл себя «ровесником века», на тот момент исполнилось ему ровно шестьдесят семь лет! Представляете, шестьдесят семь! Высокий, благообразный, статный, своими изысканными манерами напоминал аристократа, но в общении с Владимиром действительно превращался в мальчишку. «Я балдею!» – кричал он из партера, когда слышал, как Владимир бойко «щёлкает», как орешки, все плюсы, минусы, умножения, деления, извлечения...
Часто к Александру Ильичу из разных уголков страны приезжали известные люди: писатели, художники, музыканты, учёные... Останавливались в санатории на пару дней, и по своему обыкновению  наведывались на репетицию, и заводили диспуты на разные темы. Особенно любили потолковать о рае, как только слышали, что Вениамин Яковлевич, наш директор, буквально грезит о светлом будущем человечества.
– Знаете, я восхищаюсь Вениамином Яковлевичем, – говорил по своему обыкновению Александр Ильич своим гостям. – Вот мы смеёмся, шутим, иронизируем, а Вениамин Яковлевич, несмотря на весь наш скепсис, – гвоздь… – Александр Ильич при слове «гвоздь» поднимался с кресла партера и цитировал Николая Тихонова:
 
Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.
 
Эти строки популярного по тем временам стихотворения звучали как продолжение банкета сарказма над светлыми чаяниями школьного директора, и Вениамину Яковлевичу крепко доставалось. Интеллигенция не верила в построение рая на земле, говорила, что в мире всё бренно, а рай – это вечное блаженство и выдумка мечтателей. Но иногда поднимался из кресел один из гостей, задетый за живое, и напряжённо говорил всем собравшимся в зале:
– Друзья! Вот вы потешаетесь над бедным директором, а я всем сердцем его поддерживаю, потому что знаю, что рай на земле построить можно…
В зале по своему обыкновению шумели, пытались возразить, но Александр Ильич как опытный психолог жестом руки останавливал все разговоры, садился в кресло и с ехидным выражением лица показывал, что принимается слушать.
Раз в актовый зал ввалились подшофе в компании с опальным политологом Фёдором Бурлацким, бывшим советником Никиты Хрущёва, много шутили и смеялись, говорили главным образом о статье Фёдора Михайловича, опубликованной в «Комсомольской правде», из-за которой он собственно и пострадал, затем переключили внимание на художника Рощина, с неухоженной бородою, в сером засаленном свитере – тоже один из опальных. Александр Ильич его с трудом узнал и страшно ему обрадовался. Рощин рассказал о себе удивительную историю, как он в конце пятидесятых переболел раком лёгких и чудесным образом исцелился, устроившись на реставрационные работы в Троице-Сергиевой лавре.
– Рано или поздно человечек обратится к Богу, – рассуждал он тихо, но так, что все его слышали. – Помните, что говорил Белинский? «Человечество движется не прямою линией и не зигзагами, а спиральным кругом…» Настанет время, и мы осознаем, что никогда не построим коммунизм без Бога.
– В пределах Садового кольца[3] уже построили, – сыронизировал кто-то из гостей.
В зале бурно зашумели.
– В пределах Садового кольца? Коммунизм – это справедливое общество людей. А вы посмотрите, кто живёт в пределах Садового кольца! Подхалимы и конъюнктурщики!
– Старый Хрыч там обитает. Сочинилис поэмочку «Мы – не рабы», и на тебе – квартирочка в Жилом доме на площади Восстания. Алкаш несчастный!
Александр Ильич встал со своего кресла и громко произнёс в шутливом тоне:
– Господа, вы не даёте человеку высказаться! Прошу не перебивать!
– У Григория Нисского[4], – продолжал также тихо Рощин, – в человеке соединяются несколько природ: материя – вещественное естество; затем природа бесчувственная, свойственная живой растительной природе; далее природа чувственная, присущая животному миру; и над всем этим стоит природа словесная, логосная, то есть Разум. Другими словами человек фокусирует на себе пути восхождения природ. Если человек движется вверх по Лестнице Восхождения, то вместе с ним восходит и природа, если он падает, то и природа катится вниз. Вы улавливаете, к чему я клоню?
– Кажется, я понимаю. Человек должен стремиться к своему совершенству. Совершенствуясь, человек облагораживает вокруг себя и природу, – сказал впечатлительный Александр Ильич.
– Эта идея не нова. Поэтому и приняли Моральный кодекс, – вставил один из гостей и все дружно засмеялись, посмотрев на Бурлацкого.[5]
– Призвание человека превратить землю в рай. Эту миссию не выполнил Адам, но по Максиму Исповеднику[6] мы подразумеваем её в деле Христа – нового Адама. Человек должен обожить себя и прославить всех земных тварей. Посмотрите на историю Древней Руси, – продолжал вдохновенно Рощин. – Сколько было святых! И как они преображали вокруг себя мир! К ним приходили звери и птицы, вокруг них строились монастыри и целые города. К Древней Руси присоединялись народы, но эти народы не утрачивали свою самобытную культуру, а лишь обогащались христианской красотой и новизной. Мы должны победить бесстрастием разделение в себе, святой жизнью соединить землю и рай и в таинстве любви соединиться с Богом. В синергии с Богом наше будущее.
Общение с друзьями Александра Ильича впечатляли моего брата, радостная улыбка не сходила с лица его. Иногда возникало чувство, что Владимир действительно живёт в раю: ему оказывали всяческое внимание, его любили и задаривали подарками… Но скоро сказка сказывается… С повторным приездом Смолина в наш интернат разгорелся грандиозный скандал; история вылилась, прямо скажем, в комедию.
Раз мы столкнулись в коридоре с Лёшей Козловым, учащимся седьмого класса, организовавшим в нашем интернате вокально-инструментальный ансамбль под названием «Чиполлино». После концерта, посвящённого 50-летию Великого Октября, у старшеклассников в спортзале проводились танцы, и мы, первоклашки, забегали в зал от разжигаемого любопытства и глазели, как танцуют старшие. Лёша Козлов и его друзья выдали грандиозное представление на электрогитарах, которые смастерили сами из акустических шестиструнных гитар, приделали к ним звукосниматели, установили звукоусилители и динамики в больших чёрных ящиках, обитых чёрным дерматином и цветным гобеленом. У Лёши был потрясающий вокал, когда он пел, казалось, что окрылённая душа твоя уплывает в заоблачный мир, где царствуют любовь и безграничное радужное счастье, все девочки начинали визжать, плакать или истерично смеяться. Голос у него был удивительно красивым и нежным. Девочки буквально сходили по Лёше с ума, а Татьяна Петрушова, ученица восьмого класса, хотя и была выше его ростом на пол головы и выглядела намного взрослее Лёши, то есть была ему по внешним формам не парой, стала его невестой. Мы, первоклашки, восхищались Лёшей, старались ему подражать и в походке, и в манерах, и в голосе, и для многих из нас он стал настоящим кумиром.
Мы с Владимиром вышли из кабинета директора после беседы со Смолиным о предстоящих гастролях, а группа мальчиков и Лёша стояли в холле между приёмной и учительской, у кожаного топчана, по бокам которого росли в деревянных кадушках два пышных фикуса – наши первенцы будущего зимнего сада.
– Ардашников, можно вас на минуточку? – словно пропел нам всеобщий любимец интерната.
По коридору пробежали мальчики из первого класса, мои закадычные друзья. «Куда они помчались?» – подумал я, но мне, честно признаться, было не до них, моё сердце затрепетало, как маленькая птичка, вот-вот готовая вылететь из гнезда, когда с нами вдруг заговорил наш всеобщий кумир – Лёша Козлов.
– Мальчики, Смолин у директора? Вы Смолина не видели? – спросил нас, остолбеневших от неожиданного обращения к нам, расстроенный чем-то Лёша. – Представляете, я только что влетаю к Надежде Семёновне, и секрет-шуршит мне говорит: «С глаз моих долой, Ошенька! Ты мне уже надел!»
Тут мальчики, стоявшие рядом с Лёшей, засмеялись:
– Надел?
– Что надел?
– Надоел! – встрял я нелепо – никто же не спрашивал меня.
– Недодел, – передразнили меня мальчики и снова засмеялись.
И я засмеялся вместе с ними, показавшимися мне такими забавными.
– Да, Смолин у директора, – ответил нехотя Владимир.
– О чём вы говорили, если не секрет?
– О каких-то намечающихся гастролях. Лично я ничего не понял.
– Поймёшь, когда поздно будет, – сказал белобрысый мальчик, чуть повыше ростом Лёши, и снова все ребята засмеялись.
– Выжмут, как помойную тряпку.
Мы веселились некоторое время, и перед тем, как разойтись по классам, Лёша пригласил нас прийти после ужина к ним в студию на репетицию.
Весь последующий день я сгорал от нетерпения в ожидании той минуты, когда снова услышу пение Лёши, но Владимиру перед самым ужином вдруг расхотелось идти на репетицию. В компании весельчаков-музыкантов он чувствовал себя не в своей тарелке. А я же, влюблённый в Лёшу, закатил истерику.
– Андрюшенька, – утешал меня брат, – они городские, а мы деревенские. Мы будем среди них чужими.
– Не будем! – плакал я навзрыд. – Они весёлые! – в эту минуту я ненавидел своего брата и впервые в своей жизни ему прекословил, впервые в глазах моих его непререкаемый авторитет был подорван: как он мог отказаться от приглашения и общения с Лёшей, неужели я не услышу… не услышу волшебной музыки «Чиполлино» и чудного пения всеобщего кумира? ­
– Если ты не пойдешь на репетицию, я порежу себе руку, – заявил я в отчаянии, сам не понимая, что лепечу.
Я кипел, страдал, плакал и не слышал, о чём говорит мне Владимир, потом вскочил молниеносно со своей кровати, на которой лежал, всхлипывая в подушку, открыл ящик своей тумбочки, схватил стальные ножницы, раскрыл их и занёс лезвие над своею рукой.
Владимир побледнел, встал передо мною на колени и сказал:
– Хорошо. Я пойду на репетицию, но ты пообещай мне, что будешь читать Псалтирь вместе со мною.
Я не представлял себе, как мы будем читать Псалтирь вместе, когда в первом классе, в котором я учился, ещё не прошли в полном объеме курс азбуки и у Владимира не было книги с Псалтирью, но я согласился. В действительности всё оказалось проще некуда: Владимир читал Псалтирь наизусть, а я за ним повторял.
Студия вокально-инструментального ансамбля размещалась в одном из помещений подвала здания школы. Была она просторна. У дальней стены, окрашенной белой известью, тускло горели под флаконами лампы, и на портативном деревянном помосте ребята играли «Yesterday» The Beatles. Напротив помоста на деревянных креслах впечатлённые красивою мелодией раскачивались в такт музыки девочки из восьмого и девятого классов, ставшие за короткое время близкими подругами ребят из «Чиполлино». Мы же с Владимиром нерешительно застыли у самых дверей – всё показалось нам в диковинку. Лёша крикнул «Стоп-стоп!», как только увидел нас, и мелодичная феерия электронных звуков остановилась эффектной россыпью затихающего блюза: за гитарой Лёши зевнула бас-гитара, несколько растянутых писков издало соло и замолкло, и последние звуки последовали за барабаном, за которым восседал мальчик плотного сложения, похожий на грузина.
– Почему остановились? – обратилась к музыкантам Надежда Павлова, ученица девятого класса, избранная секретарем комитета ВЛКСМ интерната. 
– Эту музыку я готова слушать бесконечно, – проронил кто-то из девочек.
– Владимир и Андрей, – проговорил в микрофон Лёша, – что вы там встали, как истуканы, проходите.
Было заметно, что он обрадовался нашему приходу.
– Ур-ра-а! Э-Вэ-эм пр-рише-о-ол! – картаво пропел в микрофон кто-то из мальчиков.
– Сам ты электронная вычислительная машина! – отреагировала Нинель, подруга Татьяны Петрушовой.
– Владимир, не стесняйся, проходи. Тут все свои, – решительно продекламировала Надежда. – Ну-ка, расскажи нам, как ты научился так быстро считать. Есть ли специальные упражнения для того, чтобы научиться быстро считать?
– Андрей, мальчик мой, иди ко мне, – вдруг поманила меня Татьяна, когда мы с Владимиром приблизились к рядам кресел.
Я, как маленький котёнок, взобрался на её круглые колени, вспоминая тёплое тело своей мамы и её заботливые, ласковые руки.
– Почему ты посадила его на коленки? – ревниво спросил в микрофон Татьяну Лёша.
– Он же маленький.
– Маленький да удаленький, – снова пропел  в микрофон кто-то.
– Маркус, уж ты помолчал бы, – снова не без кокетства отреагировала Нинель.
– Не могу молчать![7]
– О-о, Маркус Тамм, ты углубленно изучаешь Льва Толстого? Похвально! – просияла Надежда Павлова.
– При чём тут Лев Толстой? – напустил на себя насмешливое удивление Маркус.
– Я заметила, – сказала девушка, сидевшая рядом с Надеждою, – что ребята братских народов СССР больше читают русскую классику, чем сами русские.
– Ни знай, ни знай, чито углублённо изучает, – сказал мальчик, похожий на грузина, которого звали Кото.
– Владимир, ты специально упражняешься? Скажи, – снова обратилась к моему брату, севшему рядом с нами в кресло, Надежда.
– Нет, – ответил брат, – я специально не упражняюсь. У меня в подсознании высвечиваются цифры, и я отвечаю.
– Классно.
– Я же говорил, что он ЭВМ, – сказал Петя Мартынов, игравший на соло-гитаре.
– Разве можно человека сравнивать с машиной? – спросила Петю Нинель.
– Конечно, сравнивать человека с машиной – глупо, – ответила за Петю Надежда. – Человек – живое творение природы, а машина – запрограммированное творение самого человека. Мы в точности будем знать все возможности нами же изобретённой машины, до мельчайших подробностей её конструирование и её эксплуатацию, а человек, в сущности, есть кладезь неразгаданных тайн, как, например, в случае с Владимиром. На примере Владимира не перестаёшь удивляться, насколько безграничны возможности человека.
– Человека сотворил Бог на шестой день по Писанию, – сказал Владимир. – И сотворил Бог человека, по образу Божию сотворил его: мужа и жену сотворил их. И благословил их Бог, глаголя: раститеся и множитеся, и наполните землю, и господствуйте ею, и обладайте рыбами морскими, и зверьми и птицами небесными, и всеми скотами, и всею землею, и всеми гадами пресмыкающимися по земли.
– Ага, Владимир, ты ещё и Библию изучаешь! Готовишь себя в тайные агенты, чтобы внедриться во вражеский стан богомольцев! – простодушно воскликнула Надежда.
– Сейчас в церковь ходят одни бабушки, – сыронизировала Нинель. – Какие тут богомольцы?
– У нас диспут или репетиция? – возмутился в микрофон Лёша.
– Ой-ой, мальчики, простите нас, мы действительно заболтались. Нам пора, Эльвира? – Надежда нерешительно посмотрела на свою подругу.
– Я не совсем поняла смысл этой песни, – обратилась Эльвира к Лёше и сделала вид, что не собирается никуда уходить.
Петрушова больно сжала мои руки и заёрзала в кресле.
– Эта песня моя самая любимая… У битлов. И кажется мне очень близкой. Прям, как в жизни, – ответил задумчиво Лёша.
– Эта песня о расставании с любимой девушкой. Юноша не понимает, почему она ушла от него. Она ушла и ничего ему не объяснила. Он чувствует себя одиноким, покинутым и вспоминает вчерашний день со всеми его проблемами. Если эти проблемы вчера ещё казались такими неразрешимыми, то сегодня юноша понимает, что он потерял своё счастье, свою любовь. Он снова бы хотел вернуть своё прошлое, вернуться во вчерашний день, и он верит в это, он верит, что они помирятся. Лично я так понимаю эту песню, – сказала сияющая Надежда.
– А что означают эти слова: «Yesterday, love was such an easy game to play. Now I need a place to hide away»? Вчера в любовь было так легко играть? Любовь была не настоящей – притворной? А теперь я хочу от всех спрятаться… То есть, ни с кем не хочу общаться? Как-то всё не клеится, – снова посмотрела на Лёшу Эльвира.
– Он хочет спрятаться, чтобы обо всём подумать, – сказал Петя. – Почему она ушла, он же не знает: «Why she had to go I don't know».
– Вам делать больше нечего? – вспыхнула Татьяна и снова больно сжала мои руки. – О чём вы спорите?
– У Пола Маккартни есть любимая девушка Джейн Эшер, – Лёша снял с плеча гитару, приблизился к нам, спрыгнул на пол и сел на край сцены. – Он посвятил эту песни ей. Пол говорит, что эта мелодия пришла к нему во сне. Два года назад он жил у её родителей… Жил на верхнем этаже в маленькой комнате, и там возле кровати стояло пианино. Однажды утром он проснулся и понял, что в голове у него вертится красивая мелодия.  Он подумал: «Я не знаю эту мелодию. Или всё-таки знаю?» Эта мелодия напоминала ему джаз. Его отец знает много старых джазовых мотивов, и Пол подумал, что, возможно, просто вспомнил один из них. Он сел за пианино, подобрал аккорды и постарался их запомнить, а потом долго приставал ко всем друзьям, спрашивая: «Вам это знакомо? Неплохая мелодия, но я не мог её написать – ведь я услышал её во сне». Однако никто не мог назвать источника, и Пол убедился, что песня была услышана им во сне.
– Вот вам ещё пример загадочности человеческой натуры. Много открытий человеком совершено во сне. Периодическая система химических элементов Менделееву, как мы знаем, пришла во сне.
Странный и увлекательный разговор я слушал со всем вниманием, как и все ребята.
– Нильс Бор открыл во сне модель атома, – сказал Владимир, утомлённо опершись на подлокотник своего кресла.
– Я читала, как Элиас Хоув перед тем, как изобрести швейную машинку,  долго мучился, не зная, как расположить игольное ушко, чтобы нитка цеплялась с противоположной стороны ткани, – сказала Эльвира. – И вот, интересно, ему приснилось, что он окружён хороводом дикарей, которые взяли его в плен. Дикари плясали вокруг него, потрясая копьями, – девушка встала со своего кресла и показала, блеснув прелестями своего грациозного тела, как могли бы с копьями танцевать дикари, – и он заметил, что эти копья имеют ушко сразу под острием. Проснувшись, он переместил игольное ушко в противоположный конец иголки – к острию, таким образом, задача была решена.
– Эти явления происходят с творческими людьми – с теми, кто находится в творческом поиске, – заключила Надежда. – Скажи, Лёша, откуда знаешь ты историю песни «Yesterday»?
– В летние каникулы у тётки своей он слушал радио «Свобода», зарубежные радиостанции, – простодушно проронил Маркус Тамм.
– Лёша, ты не боишься вражеской пропаганды? Как ты можешь слушать радио «Свобода»?
– Знаешь, Надежда, я безумно люблю The Beatles. А где можно почерпнуть информацию о них? В нашей стране о «Битлз» ничего не говорят, не пишут, как будто этого ансамбля не существует.
Всё, что говорил мой кумир, мне было безумно интересно впитывать в себя, и мне казалось, что это безумно интересно и всем присутствующим, в том числе и моему брату.
– Ты прав, Лёша. Я и сама удивляюсь, почему у нас не транслируют The Beatles. Что в них крамольного? Мне кажется, напротив, песни битлов светлые.
– Я тоже так считаю. Музыка у них самая красивая, такая чистая, не слащавая.
– Я согласна с тобой, Лёша. У них живая музыка.
– Об этом я и хотел вам рассказать, – вдохновенно произнёс Лёша. – Ты верно заметила, Надежда, что «Yesterday» – о расставании с любимой девушкой… Песня автобиографична. С Джейн Эшер они всё время ссорятся. У них часто происходят размолвки. Таня, иди ко мне! – вдруг обратился Лёша к Петрушовой, он выпрямился горделиво, как славный петушок. 
– Зачем? – спросила Татьяна.
– Как зачем? Ты моя girlfriend или нет? Я хочу с тобою помириться. Понимаешь, я только что рассказал историю Пола и Джейн и понял, что и мы с тобою ссоримся из-за пустяков, просто, наши ссоры происходят из-за нашей глупости.
Татьяна разжала мои пальцы рук, и я почувствовал, что она хочет подняться и встал с её колен. В эту минуту она была прекрасна. Карие томные глаза её горели печалью. Она вышла из ряда кресел и села на край сцены рядом с Лёшей, который нежно обнял её, как любящий сын свою милую и добрую маму.
– Нус, нам пора, Эльвира, – сказала с нотками раздражения Надежда Павлова уже твёрдым голосом. – Спасибо, мальчики, за музыку и светскую беседу.
– Да посидите ещё! – крикнул в микрофон Маркус, но девушки даже не обернулись.   
– Наконэц «лимончики» ушли-и, – пропел Кото и пропустил по своим барабанам и тарелкам ликующую дробь.
У нас в интернате «лимончиками» называли всех инициативных комсомольцев, думаю, что это нарицательное имя из сказки Джанни Родари «Приключения Чиполлино», скорее всего, привилось в интернате от наших новоиспечённых музыкантов.
– Ур-ра! Свобода! – крикнул Маркус и кокетливо подпрыгнул в воздух со своею гитарой.
– А ты, Маркус, ляпнул: «У тётки своей он слушает радио «Свобода», – сказал, повернувшись к мальчикам, Лёша.
– Извини, Козя, вылетело как-то, – Маркус Тамм изобразил на лице своём ангельскую невинность.
– Надоел мине уже этот интернат! – в сердцах проговорил Кото. – Тут – как тюрьма. С утра до вэчера зубри математику, физику… Никакой свободы-ы!
– Я тоже сыта по горло этой физикой, – поддержала Кото Нинель.
– После окончания интерната я сколочу свою группу, как The Beatles, и мы с Татьяною поженимся, – Лёша снова обнял свою невесту.
– Ой-ой, размечтался. Подрасти ещё, – сыронизировала Нинель.
– Танька, ты не против?
– Я не против, Лёш, только где мы будем жить?
– Ему ещё и в армию надо, – сказал Петя.
– Меня дедушка отмажет, – сказал Маркус.
Дедушка Маркуса Михаил Тамм был известным в Эстонии трубачом, играл в симфоническом оркестре радио и телевидения Эстонской ССР.
– В Москве мы с мамой жили в коммунальной квартире, – Лёша пропустил замечания мальчиков, словно их и не расслышал. – Эта комната прописана за мною. Тётка её сдаёт квартирантам.
– А почему твоя мама умерла? – спросил вдруг Владимир, молчавший всё это время.
– Мама курила папиросы и заболела раком лёгких. Я много раз говорил маме: «Не кури, это вредно!»
– А сам куришь, – заметила Татьяна.
– Я курю не табак, а травку, – мягко отпарировал мой кумир. – Это не вредно, зато арома-ат!..
– Кстати, – сказал Кото, – я сигодня забил пять косяков. Думал дэвичек угостить, а тут Виладимир пришёл. Что делать?
– Я Владимиру пожертвую свой… Ты сегодня, Владимир, мой гость. Я угощаю, – улыбнулся Лёша и ласково посмотрел на моего брата.
Мы вышли на улицу и направились в сторону котельной. Нам с Владимиром было невдомёк, о чём говорили наши новоиспеченные друзья, мы безропотно им доверяли и шли за ними следом; их возбуждённые восклицания, снежный хруст под ногами и непроглядная морозная мгла усиливали наши волнительные впечатления. Мы прошли за котельную, где у нас размещался дровяной склад, сохранившийся со времён уже несуществующей кочегарки, и встали все в кружок.
– Виладимир, ты ещё никогда не пробовал тиравку? Поймаешь кайф.
– Когда я в первый раз попробовал, меня чуть не стошнило, а теперь я тащусь.
– Испытаешь настоящий рай.
– Будишь на седьмом нэби.
Ребята шутили и в предвкушении сладкого почему-то все дрожали. Даже меня охватил озноб, хотя я точно знал, что меня угощать не будут, потому что все говорили, что я ещё маленький. Кото несколько раз пытался зажечь спичку, но спички у него ломались о коробок.
– Не томи, – сказал Маркус.
Но вот спичка вспыхнула и все пять козьих ножек задымились, обволакивая нас травянистым сладковатым запахом. Лёша Козлов сделал несколько смачных затяжек и передал свой косяк Владимиру:
– На, затянись.
Послышались восклицания:
– Кайф!
– Обалдеть!
Затянулась Татьяна и воскликнула:
– Тьфу! Противно!
Лёша взял у Татьяны козью ножку и затянулся:
– Нормальный косяк!
И передал ножку Нинель, которая после глубокой затяжки произнесла:
– Не чувствую никакого кайфа.
– Подожди немного, – сказал Кото.
– Где-то минут через пятнадцать, – дрожащим голосом проговрил Маркус.
– А чё вы гоните: «Кайф-кайф», – пропела Нинель и снова сделала глубокую затяжку.
Но вдруг яркий свет фонаря осветил нас и раздался хрипловатый зычный голос:
– Не двигаться! Всем стоять на своих местах!
Мы замерли. У меня душа в пятки ушла. Маркус, Петя и Кото быстро скинули свои пятки в сугробы снега.
– Я сказал: «Не двигаться!»
– Это же Кузьмич! – воскликнул радостно Лёша.
– Ну и что – Кузьмич? Если Кузьмич, значит, можно и курить? – уже спокойно пробасил приближающийся к нам учитель по труду. Он фонарём осветил каждого из нас и удивлённо воскликнул: – Ба-а! Здесь и Ардашников – с папиросою в руках! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Ба-а! И Нина Кирюкова – с папиросою!
– Это не папироса, Михаил Кузьмич…
– А что у тебя в руках дымит?
– Травка… 
– Травка?.. Так, ребятишки, ну-ка, все в котельную – до единого! И не вздумайте разбегаться!
Михаил Кузьмич Буянов слыл у нас в интернате добрым человеком, ребята его любили. В столярной мастерской у нас то и дело кипела работа: бывало, и мебель мы чинили, и заказы принимали на изготовление различной деревянной утвари. Ещё Михаил Кузьмич тренировал у нас футбольную юношескую команду, которая успешно выступала на республиканских соревнованиях. Как рассказывал учитель, всю свою жизнь он играл в футбол. Родился он в Рязанской области и, будучи ещё мальчиком, со своими сельскими сверстниками гонял на пустыре футбольный мяч, сшитый из лоскутков старых порванных мячей. С годами он обрёл филигранную технику и в юношеском возрасте начал выступать за футбольный клуб «Дзержинец», принимавший участие в чемпионате страны. В 1941-ом году Михаила Кузьмича пригласили в ленинградский «Спартак», там его и застала Великая Отечественная война. Сражался на чудовищном Невском пятачке и в ожесточённых боях оказался в плену. В 1944-ом был освобождён из плена, правда, пришлось хлебнуть горя лишку: в то время к освобождённым из плена относились с подозрением, следователи выясняли, кто есть кто и что да как, и всех бывших военнопленных отправляли на шахты. Но вот Михаилу Кузьмичу посчастливилось однажды попасть на игру первенства страны между сталинским «Стахановцем» и московским «Пищевиком» – бывшие одноклубники узнали его, о судьбе футболиста Буянова доложили одному полковнику, организовавшему в Ворошиловграде команду НКВД – «Динамо». Всеми правдами и неправдами полковник вызволил Кузьмича из шахт и зачислил в свою команду. После завершения футбольной карьеры Михаил Кузьмич перебрался в Москву, долго мыкался, перебиваясь с хлеба на воду, и вдруг ему снова улыбнулась удача – он познакомился через диаспору евреев с нашим директором интерната Ольховским и переехал в наши места на постоянное место жительство. В интернате Михаила Кузьмича негласно признали вторым человеком после Вениамина Яковлевича не потому, что он являлся близким другом Ольховского, люди его любили за простоту и человечность. Среднего роста, жилистый, смуглый, он всегда улыбался, и, несмотря на бодрое настроение в голосе и движениях, в голубых глазах его проскальзывала неприкаянная грусть, подкупающая своей таинственною печалью.
Яркое освещение в котельной, монотонный гул котла, напоминающего кирпичный домик, улыбающийся розовощёкий оператор дядя Вася, проживавший в соседнем посёлке, нас веселили. Я почувствовал, что ребята обрадовались тому, что застукал нас не кто иной, как сам Кузьмич, справедливый и всё понимающий учитель столярки, поэтому ребята непринужденно болтали между собою, а, когда появился кот Василий и начал тереться о ноги Кузьмича, Нинель бестактно воскликнула:
– Ой, Михаил Кузьмич! Шерсть кота Василия и Ваши волосы похожи!
Некогда смолистые волосы Михаила Кузьмича с возрастом поседели и, действительно, чем-то напоминали пепельный окрас кота Василия.
– Крыша поехала, – съехидничал Маркус.
– Как заговорил: «крыша поехала»! – Михаил Кузьмич подмигнул оператору, и тот растянул свои губы в широкую улыбку. – А ты знаешь, Маркус Тамм, что означают эти слова? Не знаешь.
– Чердак заклинило, – произнёс нахально Петя Мартынов, и мальчики прыснули от смеха.
– Вот что, ребятишки, мы с дядей Васей тоже решили травки покурить. Не угостите ли нас?
Мальчики переглянулись, и после непродолжительной паузы Кото проговорился:
– Тиравка у меня в комнате лежит. Я сийчас принесу.
– Не надо, Матиашвили. Мы пойдём с тобою вместе… И много у тебя этой замечательной травки?
– Осталось польмишочка.
– Та-ак, а был, значит, мешочек?
– Я летом из дома привёз. Лёша Козлов попросил миня тиравку привезти.
– Та-ак, интересно. Лёша, ты просил Кото? Разве не известно вам, что конопля – психотропное вещество, из конопли изготавливают наркотические препараты?
– Скажите, Михаил Кузьмич, травку вредно курить или нет? – вполне серьёзно спросила Татьяна.
– Это всё равно, что принимать ежедневно по капле яда.
– А почему Леша нам говорит, что курить травку не вредно?
– У мамы в театре артисты курили травку. Они говорили, что если курить коноплю, то успокаиваются нервы, раскрепощается творческое мышление. Моя мама сама курила травку.
– Быть может, поэтому она и умерла? – с укоризною спросила Татьяна.
– Нет, она курила папиросы одна за другою, жаловалась на своё здоровье и не могла бросить курить. Иногда мама срывалась и била меня по голове. К нам приходил дядя Серёжа, мамин друг, – он играл Счастливцева в комедии Островского «Лес», – угощал её травкою, и мама успокаивалась.
– Я насмотрелся на этих наркоманов за свою жизнь и хорошо изучил характерные черты их поведения, – сказал совершенно спокойно учитель. 
– Михаил Кузьмич, я впервые слышу слово «наркоман». Что означает слово «наркоман»? – спросила Нинель.
– Ребятишки, мои дорогие! Почему я пригласил вас в котельную? Вы должны благодарить Василия Никаноровича, – учитель кивнул на дядю Васю, вдруг опустившего от смущения глаза свои долу, и Лёша посмотрел на оператора котельной с немым укором, как на предателя. – Это Василий Никанорович дал мне знать, что вы каждый вечер ходите сюда за котельную и курите. Я посмотрел и что же увидел: наши всеми любимые ребятишки замечательного интерната курят. Ладно, ещё курили бы сигареты или папиросы, но курят же коноплю! Вовремя, ребятишки, вас я застукал! Только не пугайтесь, я ничего не скажу Вениамину Яковлевичу, не хочу его расстраивать – он так старается для вас, так печётся!.. Вы живёте здесь, как в раю, на всём готовеньком, а где же ваша благодарность? Вы травите себя этой страшной гадостью. Конопля, с одной стороны, имеет свои плюсы. У нас в Рязанской области, где я родился и вырос, во многих коллективных хозяйствах выращивали коноплю и говорили, что конопля – благая травушка. Из конопли производят пеньку. Из пеньки хорошие получаются верёвки и канаты. Из семян конопли выжимают масло, напоминающее подсолнечное. Если пожарить семена конопли, их щёлкают, как жареные семечки. Если извлечь масло из семян конопли, получается жмых, прессованные плитки отходов. Жмыхом кормят лошадей, крупный рогатый скот, свиней… Во время войны жмых спасал нас от голода… Вот, видите, сколько положительного у конопли! Но есть и другая сторона медали. Конопля, так называемая травка, – наркотик, и люди, принимающие наркотики, называются наркоманами. Конопля содержит психотропные вещества. По рекомендациям врачей используют её в лечебных целях, но человек, попадая в зависимость, принимает наркотики в неограниченных дозах. Он испытывает невроз, теряет ориентацию в пространстве. Я так скажу, ребятишки, наркотик – это химический костыль, пожизненный гипс, без которого человек боится ходить. На шахтах на моих глазах совершенно здоровые люди превращались в ходячих трупов, они страдали, мучились, уже не могли работать, надоедливо просили денег в займы, естественно, их не возвращали, врали, изворачивались. Долго такие люди не живут. 
– Слава Богу, – сказала Татьяна, – я не стала курить.
– Я чуть-чуть покурила, – сказала испуганно Кирюкова и завопила: – Что теперь со мною будет? Фу, меня тошни-ит!
– Ничего с тобою не будет! – резко проронил Козлов. 
– Кото, зачем ты привёз коноплю? – Нинель панически посмотрела на Матиашвили.
– Вай-вай, сразу Кото! В летние каникулы ми жили в Москве, Лёша позвонил мине и спросил: «Кото, ви поедете в Абхазию?» Я сказал: «Поедем, Лёша. Ми всегда ездим в Абхазию лэтом». – «Кото, у вас виращивают в Абхазии коноплю?» – «Виращивают». – «Кото, привези».
– Кото, всё было не так! Ты же сам сказал: «Дедушка у нас кимарит», – с удивлением в глазах воскликнул мой кумир, и мне было искренне жаль его, мне казалось, что его оговаривают.
– Михаил Кузьмич, мой дедушка всю жизнь кимарит и не умер, – Кото вопросительно посмотрел на учителя. – Я спросил дедушку: «Почему ты кимаришь?» – «Я погружаюсь в рай», – ответил мой дедушка.
Михаил Кузьмич глубоко вздохнул и печально покачал головою:
– Знакомо это всё. Был бы я твоим отцом, Кото, снял бы с тебя штаны и отстегал, как следует, ремнём. Твой дедушка вовсе не нарком, а так, балуется просто. Время от времени глюки ловит на халяву. Конопли вокруг: дыми – не хочу! Плантация!
Кото очумело выпучил свои глаза – россыпью непонятных жаргонных слов Кузьмич дал нам всем понять, что он человек бывалый и спорить с ним нет никакого смысла.
– Я не знаю, ребятишки, что такое рай, но ад я действительно прошёл: все круги ада войны.– Расскажите, Михаил Кузьмич, – попросила учителя по труду явно загрустившая Татьяна – возможно, откровения Кузьмича впечатлили её своею непредвзятою правдою?
– О войне вам надо рассказывать, ребятишки. Скоро мы отойдем… на свет иной, а вы должны знать и помнить, как воевали ваши отцы и деды, и рассказывать своим детям и внукам, чтобы и они помнили, и чтобы эти ужасы войны никогда не повторялись, – просто сказал Кузьмич. – Только рассказ мой будет не совсем о войне. Смотрю, все вы тут на пороге своей первой любви.
– Андрей только не подходит, маленький ещё, – сказал Маркус, и все ребята засмеялись.
– И Андрей скоро подрастёт! – улыбнулся Михаил Кузьмич и ласково посмотрел на меня. – Мой рассказ будет скорее о первой моей любви… и единственной, – продолжил он после незначительной паузы.
– Как романтично! – оживилась Татьяна, печаль слетела с её лица, и вся она расцвела.
– Смотрю на вас, когда приезжают к вам родственники, и вижу ваши счастливые лица.
– У Ардашниковых типерь много родственников, – сказал Кото.
– А ты не завидуй, – ответила ему Татьяна.
– Я нэ завидую.
– Пушкин в «Медном всаднике» обращается к Питеру так: «Люблю тебя, Петра творенье…», – начал свой рассказ учитель, – обращается на «ты», словно разговаривает со своим родным братом… Пушкину Питер – нечто одушевлённое, а вся моя сущность, признаюсь вам, была поглощена в то время не красотами дивного града, а футбольными страстями. Я в Питере и не жил-то вовсе. Весенние предсезонные сборы мы провели в Одессе, а с началом чемпионата отправились в месячное гостевое турне – турне мы в шутку называли «гастролями». Стартовали с поражения от минского «Динамо»… Разразился, помню, страшный ливень… Инспектор предложил перенести матч, но мы, глядя на стадион, полный зрителей, решили играть в этих чудовищных условиях. Месили грязь, так сказать, в героической борьбе. Потом несколько матчей сыграли вничью, а в Киеве одержали волевую победу. Возвращаясь домой, я, как и все, наверное, молодые мужья, терзался ревнивыми чувствами, но как только увидел свою Настеньку, так сразу все мои тревожные предположения улетучились: нам достаточно было одного взгляда, чтобы сразу понять, что мы безумно любим друг друга, мы счастливы и никто и ничто не разлучит нас.
В Туме Рязанской области, мы с Настенькой жили по соседству. В жизни редко так происходит, чтобы мальчик и девочка, дружившие с детства, потом становились мужем и женою. А мы – не разлей вода, повсюду вместе. Иду играть в футбол – и она за мною, мячи мне подаёт. Иду на рыбалку – и она со мною, смотрела, как я рыбу ловил. Родители не препятствовали нашей дружбе и всячески её поощряли. Они и сами не прочь были посидеть в одной компании друг с другом за общим столом. Отец мой занимался торговлей, а папа Насти, мой будущий тесть, работал главным бухгалтером в конторе железнодорожного депо, и были у них, так сказать, общие интересы. Я, наверное, заботился о Насте, как старший брат, но однажды залюбовался чертами её лица и так, между прочим, говорю:
– У тебя пригожее лицо, Настюха.
Настенька зарделась от смущения и поцеловала меня в щёчку. Я спросил её:
– Ты выйдешь за меня замуж?
Она кивнула утвердительно головою и снова поцеловала меня в щёчку. Были мы сопляками тогда: мне одиннадцать лет, а ей девять. Но вскоре судьба разлучила нас: отца моего пригласили работать в Москву, и мы всей семьёй уехали из Тумы. Настя перед моим отъездом плакала в три ручья.
За повседневными хлопотами, связанными с переездом, и новыми впечатлениями я всё откладывал и откладывал написать письмо своей маленькой девочке, а через какое-то время начал понимать, что Настюха – перевернутая страница в моей жизни, прошлое не вернуть.
В Москве я вертелся как белка в колесе: занимался легкой атлетикой, волейболом, в театральной студии… Мама говорила:
– Миша, сосредоточься на одном. Нельзя объять необъятное.
Мама больше склоняла меня к актёрскому ремеслу и хотела, чтобы я по окончании школы поступил в театральное училище, но этим планам не суждено было сбыться. Однажды ночью к нам во двор нагрянул «чёрный воронок»… Такая пернатая птица на четырёх колёсах, наводившая ужас на всех москвичей. Моего отца арестовали. В то время сажали всех без исключения торговцев, лавочников, раскулаченных крестьян, бежавших из деревень в большие города. Наверняка, вы знаете блатную песню о Мурке. Такие там слова:
 
Вот пошли облавы, начались провалы,
Много наших стало пропадать…
 
Нечто в этом роде происходило и в Москве. Оставаться в столице становилось опасно, и мы с мамой переехали в Луганск.
И там произошло невероятное. На меня, как снег на голову, свалилась популярность. Наша футбольная команда «Дзержинец» в 1938 году стала чемпионом Украины, и я был капитаном этой чемпионской команды. Меня окружила слава. Рекламные щиты с моей фотографией висели практически на каждом углу, меня узнавали на улице, а вездесущие пронырливые мальчишки то и дело просили у меня автограф.
В то время учился я в техникуме физкультуры. Иду как-то по коридору, и, ба-а, своим глазам не верю! Мимо проплывает – кто бы вы думали? – Настя!
Я окликнул девушку…
– Михай! – девушка обернулась и застыла передо мною, как вкопанная.
– Настя! Как ты выросла, какою стала красивой… Я узнал тебя… Ты нисколько не изменилась… – переполненный радостью от столь неожиданной встречи я нёс какую-то нелепицу, – конечно, с возрастом человек меняется, но, странное дело, в нём остаются не тронутые временем прежние характерные черты. Тот же мягкий овал её лица, те же пухленькие губы и курносый нос, те же светлые, как два голубых бездонных озера, глаза воскресли передо мною.
Девушки, однокурсницы Насти, со всех сторон обступили нас.
– Настя, це ж Буянов, капитан «Дзержинцив»! – воскликнула восхищённо одна из них.
А Настя возьми да скажи как бы в шутку:
– Буянов – один из хулиганов, втик от меня за тридевять земель, но теперь я словила тебя, и никуда от меня, мой бегунок, не денешься!
Сказала, как дыхнула на меня родною Мещёрой, моею малой родиной, – край, где я родился и вырос, – и заклокотало у меня всё внутри от волнения.
– Настя, привяжи меня, как собаку, на цепь, я вечно твой! – ответил я, вторя её балагурному тону.
Шуточки да прибауточки… Слово за слово… Это весёлое настроение настолько овладело нами, что мы с Настей после занятий купили золотые обручальные кольца и прямиком направились в ЗАГС, расписались, так сказать. 
В то время я жил самостоятельно: паровозостроительный завод выделил мне двухкомнатную квартиру в новом четырёхэтажном доме, на заводе, как и все футболисты нашей команды, я числился слесарем-ремонтником и получал приличную зарплату и премиальные, в общем, жил самодостаточно. Мы поехали в общежитие к Насте, забрали её шмотки и перевезли ко мне. Все девочки в общежитии с нескрываемой завистью Насте говорили:
– Ну-у, ти, Настька, даёшь! Такого хлопця видхопила! Очманити!
Настя счастливо улыбалась им в ответ, а дома у нас вдруг тихо мне говорит:
–  Что мы с тобою натворили, Миха? Какие ж мы легкомысленные! Не взяли благословения у батьков наших, не сыграли весёлую свадьбу.
А я отвечаю своей милой жёнушке:
– Не расстраивайся, родная. Самое главное, мы любим друг друга и обручились по взаимному согласию. Никто же нас не неволил.
– Твоя мама в обморок упадёт, коли дознается.
– Вот увидишь, – говорю, – мама обрадуется. И твои родители обрадуются. Им же нравилось, что мы с тобою дружим.
– А ты знаешь, чёму я поступила в Ворошиловградский техникум физкультуры?
Как раз в 35-м Луганск переименовали в Ворошиловград.
– Нет, – говорю, – откуда же мне знать? У тебя же на лбу не написано.
– Ну, ты дурень! Наши мамы переписуются, и я знала, что учишься ты в Ворошиловградском техникуме. Думаю, от поступлю, и встретимся мы с тобою... От и встретились! Честно, я не знала, что ты такой знаменитый футболист!
– А тебе нравится, что я знаменитый?
– Нравится. Ты у меня наикрасивейший!
– Точно?
– Точно-точно!
Мы с Настей кувыркались на ковре, как счастливые дети.
На следующий день решили рассказать моей маме о нашем обручении.
Мама же, выслушав нас, покачала сокрушённо головой и печально сказала:
– Ну и дети пошли безбожные, делают, что хотят, и родителей не спросят.
Мне стало жаль маму. С тех пор, как арестовали отца, она резко сдала: вся голова у неё сединою покрылась, а на лице образовались глубокие морщины.
– Мама, прости, – говорю, – так неожиданно получилось. Мы с Настей любим друг друга. Ещё в детстве решили пожениться.
– Вот какая ты стала, Настя! – сказала вдруг задумчиво моя мама. – Выросла, похорошела… Просто красавица! Ну, давайте, дети, я благословлю вас, – она встала с кресла, перекрестила нас и каждого поцеловала в лоб.
Мы с мамой договорились вместе поехать в Туму, если меня и Настю в техникуме освободят от занятий. На заводе же, как только узнали, что мы поженились, выписали мне большую премию, и сам председатель профкома походатайствовал, чтобы в техникуме освободили нас от занятий на целых две недели.
– У вас медовый месяц, – сказал нам глава профкома. – Так що гуляйте.
Я от всего сердца поблагодарил его за проявленную заботу.
– Для капитана «Дзержинцев», – глава профкома чуть не заплакал, расчувствовавшись от моих благодарственных слов, – ничого не шкода, аби ви були щасливи, Михаил Семёнович. Забивайте, як можна, бильше и радуйте нас, ворошиловградцев, своими перемогами…
Возвращение домой… Кто испытал это сладостное трепетное чувство, наверняка знает, насколько томительно тянется время в пути, – продолжает свой рассказ Михаил Кузьмич. –  Мы, – я, Настя и моя мама, – добирались на Туму железнодорожным поездом через Москву и Владимир и жили ожиданием встречи со своею малой родиной. В дороге всё время расспрашивали Настю, как там у нас в Туме – расскажи да расскажи –  и Настенька поведала, как выдохнула, – у меня, аж, волосы дыбом встали, – в Курше-2, в рабочем посёлке, находившемся от нашей Тумы в двадцати километрах, сгорело заживо более тысячи человек.
– Ой, ой! Что делается! – запричитала мама.
– Как же так, Настенька! – воскликнул я.
– А летом 36-го жара спекала несусветная. Под Чарусом запылало, а с юга подул сильный ветер и погнал огонь в сторону Курши. А в селе-то ничего не знали, угрозы не осведумливали. Ночью с Тумы прибыл поезд с порожними сцепами.  Машинисты потяга знали, что пожар полыхает, и Михай Чернов-старший гутарит диспетчеру: «Возьмём баб и детвору». А диспетчеру це ж заклинило, и наказывает он машинистам следовать в тупик и грузить скупчившиеся колоды стволов. «За нас не переживайте, – гутарит он. – А добро народное пропадёт, кто будет отвечать?» Ну, горазд, поехали в тупик, да работа затянулася, вернулися, огонь уже по пятам гнался. Люди садились куды попало: на паровоз, на буфера, на сцепки али сверху на колоды. Стоял шум и гам, и всем не высчитали места. Состав тронулся, и сотни-сотни провожали его безумными поглядами. Огонь разгорался нещадно, заживо загинули сотни и сотни.
Мама разрыдалась. История ужасная.
– Значит, – говорю я, – выжили те, кто сел на поезд?
– Ой, Михай, не-ет! Старания, с годом выявится, напрасными будут. На шляху в трёх километрах от Курши сгорел мост деревянный, це ж через канал, люди поспрыгивали с поезда, а вокруг пожар полыхает, деваться было некуды, маялися туды-сюды, спастись пыталися с последних сил, все заживо сгорели. Царствия им Небеснаго.
Мама заливалась горючими слезами.
– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо гореть будем, – такими словами заключила Настя свой страшный рассказ.
– Не переживай, – говорю, – жёнушка моя, всё буде хорошо.
В народе говорят, божественное дело – успокаивать боль, но все мы слышали тогда запах войны: в Италии, Германии установились фашистские режимы, а в Испании разгорелась кровопролитная гражданская война.
Мы прибыли на станцию Тумская глубокой ночью и сразу же поспешили домой. В депо царило оживление: маячили прожекторы, лязгали сцепы вагонов и гудел фальцетом старенький «мерин», – так называются у нас в народе провозы узкоколейной Мещерской магистрали. Моросил промозглый дождь, и ветер нещадно хлестал в лицо, трепал наши плащи и срывал с меня шляпу.
– В Ворошиловграде у нас – бабье лето, а в России – дожди, – говорю.
– Что не скажи, а Советский Союз – великая держава. На юге – лето, а на севере трещат морозы, – ответила Настя.
– А кто живеёт в нашем доме теперь? – спрашиваю.
– Миша, как же ты не знаешь? – возразила мама. – Старые знакомые нашего папы, родом с Екатеринослава.
– А Мухтар жив ещё? – спрашиваю Настю.
– Какой Мухтар?
– А наш пёс Мухтар? Бегал за нами по пятам, помнишь? Куда мы, туда и он.
– Да як вы поехали в Москву, заскучал нещадно, тулился на станции долгий час, а потом и совсем сник, наверно, помер.
– Помнишь, ходили по грибы и ягоды, а Мухтар за нами бежал – настолько преданная псина!
– С ним спокойно и весело сдавалося, и чёмусь мы всегда уверены были, что с ним не заблукаемся и не пропадём, хотя вокруг леса глухии, мшары и Нарма, не предбачишь, какая.
– Да, счастливое у нас было детство!
– А я и зараз наищастливейшая! – сказала Настя.
Я не видел её лица при этих её словах, потому что шёл по тракту чуть впереди своих спутниц, но спиною своею, всем своим хребтом, почувствовал, как Настенька засветилась от счастья – а что ещё нужно супругу от своей любимой жены? Ее счастье – самый дорогой ему подарок.
Тесть и тёща встретили нас приветливо, но как только дознались, что мы поженились, так слетела с их лица смешинка: провинция – не столица, что на уме, то и на твари, не шибко возрадовались нашему известию.
– Женитьба – дело сурьёзное, – хмуро пропыхтел отец. – Раз на всё житие. Тамо надо робить взвешенно, по разуму: сначала взять благословения у батьков, а потом и венчаться, якщо буде на то воля Божья.
– И вы не венчались? Брак без венчания – грех, – подытожила тёща.
Мои новоиспеченные родители заметно сдали: осунулись, погрузнели, у тестя зияла плешь на голове, у тёщи торчала на подбородке бородавка с тремя длинными волосинками. Вид спросонья у них был, так сказать, неказистый и угрюмый, но разве может русский человек не принять славно гостя: накрыли на стол, налили по стопочке малиновой наливочки и за беседою порешили повенчать нас в воскресенье в церкви нашей, Троицкой, Живоначальной. Благо, Настенька и я были крещёными. После трапезы уложили в горнице на кровати; и проспал я с усталости целые сутки, встаю, а на улице светло, выхожу во двор подышать свежим воздухом, а на травке пожелтевшей солнышко играет, козлёночки буцаются, куры квохтают, зёрнышки лупят… Благодать! И слышу вдруг разговор Настеньки с тёщей, перебиравших репчатый лук в прирубе и не ведающих, что я во дворе.
– Ах, яка дура ты, Настюха, за жида выскочила замуж, батьков не почитала. Учи тебя, не учи, усе одно: в одно ухо влетает, с иного вылетает. Разве не ведала ты, что жиды Христа распяли?
– Господи, мама, про что ты гутаришь? Богородица теж еврейка, и что?
– А то, что будешь мучиться теперь и страдать, уразумела?
– Мама, я ни про что не жалею. Я люблю Михая. У нас интернационал.
«Молодец Настюха! – возрадовался я в душе своей. – Как мамочке родненькой отчебучила – пальца в рот не клади! Ну какой я жид, одно название осталось!» Я тихонечко поднялся по крылечку в хату, хлопнул дверью, звякнул щеколдою так, чтобы услышали меня женщины.
Вышла из прируба Настя, в стареньких лаптях, с подоткнутым спереди подолом крестьянской юбки, прислонилась к косяку и говорит мне с улыбочкой:
– Проснулся, сокол мой ясный! Хошь, молочка налью, хлебушка нарежу?
– Я бы щас быка слопал, – говорю, – так есть хочется.
Разлады с родителями – как больная рана. Сорвалась Настюха моя… Поехали мы на «мерине» по моему настоянию на Куршу-2 почтить память погибших, многие из них стоят у меня перед глазами, как живые, – знал я их по школе. В то время власти пытались возродить жизнь в посёлке: вывезли обгоревшие хаты, построили новый барак, предлагали хорошие заработки, но люди не шли на гиблое место. Походили мы вдоль и поперёк поляны, вокруг стояла мёртвая тишина, лишь только ветер шелестел на верхушках сосен да звенела зеркальная гладь иссиня-тёмного, как свинец, озера, в котором, как рассказывают, спаслось несколько человек. Надо признаться, вынес я тогда тягостные впечатления: холмик братской могилы власти сравняли с землёю, а на свежевспаханной опушке печалился оплетённый венками дубовый могильный крест… И тут, у братской могилы, Настя всплеск разрыдалась:
– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо гореть будем!
В это время как раз в депо загудел  «мерин», собравшийся в обратный путь. Где-то в глубине леса раздался выстрел из ружья, и заохало все вокруг, заполошилось. Я хотел успокоить Настю, а потом думаю: «Пусть лучше выплачется, легче станет».
Не знаю, что произошло на Курше: мёртвые ли перевернулись и за нас помолились, или, быть может, родители наши решились поговорить по душам, – всякой матери своё дитя мило, – но вернулись мы и не понимаем, что происходит: обхаживают нас и вежливо так разговаривают с нами. Начали готовиться к венчанию. В церкви старый батюшка, – всё тот же отец Александр, служил ещё с прошлого века, он и крестил меня, ещё младенца, – спрашивает нас, прищурившись:
– В Бога веруете?
– Веруем, – отвечает Настя.
– А то мода зараз пошла: в Бога не веруют, а все одно венчаются, а потом и деточек своих крестят.
– А Вы знаете, почему так? – спрашиваю батюшку.
–  Неведомо знать мне всё, Михаил, а знаю ось, что без Бога жить страшно… а так спокойнее спать буде.
С юмором был батюшка, весёлый, что ни говори. В сороковом отправят его на Соловки за длинный язык, там он и отдаст Богу душу – старенький был и слабенький.
Вот такое было у нас венчание. Тёща со слезами ко мне подходит и говорит:
– Батьки дочку берегут до венца, а жинку муж до конца. Береги Настюху мою.
– Не переживайте, – говорю, – Анисия Мироновна. Всё будет хорошо. Я Настю никогда не брошу.
Вот так связал я себя узами брака с моею Настенькой. Жили мы душа в душу, любил я дюже её, а Настя, как в воду глядела: в сорок первом началась война и запылала русская земля.
В сорок первом она приезжала ко мне из Ворошиловграда в Одессу на сборы, а после окончания техникума физкультуры переехала в Ленинград.
И вот мы встречаемся в аэропорту «Шоссейная», в то время – неказистое одноэтажное здание с высокой мансардой для диспетчеров.
Я заключаю подруженьку свою в объятия.
– Ой, задушишь, медведь! – ликует она и бьёт меня кулачками по спине.
А рядом такие же счастливые и жизнерадостные мои товарищи по команде, их нарядные жёны и дети, наши друзья, подруги и наши преданные болельщики, поздравляющие нас с победой над киевским «Динамо».
– У тебя красивая жена, – говорит мне Смагин. – Прямо Золушка из сказки Шарля Перро.
– Ты смотри, не заглядывайся на чужих жён, – отвечаю своему близкому другу – мы с ним подружились на сборах.
– А то что?
– А то… Я страшно ревнив, – отвечаю в шутку.
– Ой, ой! Отелло выискался!
Приезжаем с Настенькой домой, а жили мы на Петроградской, Настя мне и говорит:
– Какой друг у тебя образованный, начитанный!
– Начитанный? А в Киеве команду чуть не подвел. Удалили его с поля во втором тайме.
– Ой-ой-ой, какой ты злюка! Не гневайся, я ж люблю тебя и ни на какого Смагина не променяю.
– Прости, Настюха, совсем одичал на этих сборах и «гастролях» и по тебе страшно соскучился.
Мы тогда с Настей поскребли по сусекам своих душ и признали, что мало читаем книг, а в культурном, интеллигентном городе стыдно представляться этаким неучем-простофилей, этаким недорослем Митрофанушкой, поэтому и решили, что, пока живём в Ленинграде, нам и карты в руки: здесь много музеев, несколько театров, а вокруг воспитанные, образованные люди… Надежда без действия – что дерево без плодов. Подумали и договорились, что в первую очередь посетим Эрмитаж и Русский музей, а там уж, как Бог даст…
Через неделю, слышу, ребята смеются в раздевалке на базе. Коля Аверин взбудоражил всех своим рассказом, как встретились мы в Эрмитаже. Острый на словцо, в нашей команде он был заводилой.
– А эта его деревенская баба и говорит: «Ой, заблукалися мы, не знаем, как выбираться отсюда!»
«Николай Аверин так насмехается над нами!» – думаю, и затрясло меня всего от злости. Словом, чуть не подрались мы с Авериным тогда, ребята нас еле разняли.
После тренировки Смагин мне и говорит:
– Повезло тебе, Мишка, с женою. Твоя Настя – светлый родник в этом гнилом болоте.
Что он имел в виду, не знаю, но эта красивая метафора запала мне в душу: Настя, выросшая в таёжных Мещерских лесах, действительно была чиста и наивна, как ребёнок.
И вот нагрянула война…
Хорошо помню этот первый день войны. Было воскресенье… Светило яркое солнце. Мы готовились к матчу с московским «Спартаком». В ожидании этой игры я слегка волновался: московский «Спартак» – моя любимая команда, там играли мои кумиры: Андрей Старостин, Болгар, вратарь Анатолий Акимов. Я смотрел матч московского «Спартака» с басками в 37-м и, надо сказать, увидел незабываемое зрелище. Баски всех подряд крушили в то время, а тут проиграли «Спартаку» со счетом 6:2!
Я отправился на базу на своём новеньком ГАЗ-А, мне врученным ещё в Ворошиловграде с формулировкой «за достижения в спортивных соревнованиях». На улицах Питера царило оживление, тысячи горожан собирались на отдых в парки и пригороды на дачи. Но вдруг оживают громадные рупоры уличных репродукторов и слышатся гулкие удары метронома. Через некоторое время репродукторы на улицах и площадях передают сообщение Молотова о вероломном нападении фашистской Германии. Выхожу из машины, и, кажется, почва ускользает из-под ног. Страшное сообщение всколыхнуло весь город: люди скучиваются группами и между собою обсуждают новости. У газетного киоска выстроилась длинная очередь.
– Что будет? Что будет? – вздыхает пожилая женщина и плачет.
– Красная Армия победит, враг будет разбит, – ласково улыбается ей в лицо офицер, напоминавший по внешности грузина.
В киоске покупаю центральные газеты, быстро перелистываю страницы, но в газетах ни строчки о войне. «Быть может, это – сон? – думаю. – Или какой-нибудь розыгрыш? Не-ет, маловероятно…» Решаю быстрее добраться до базы – а там всё прояснится.
Помню, в душе царило жуткое смятение, я бы даже сказал – в сердце была какая-то паника. Смотрю, и на базе лица у всех ребят напряжённые, иногда проглядывается растерянность. Все в недоумении. Приезжают к нам на базу руководители московского «Спартака», инспектор матча, судьи… И через час после совещания говорят, что матч отменён.
В этот же день у нас на базе руководители клуба провели собрание, и тогда же на собрании приняли единогласно резолюцию, в которой были такие слова: «Мы до последней капли крови будем бороться за нашу Родину».
23 июня мы все до единого человека из ленинградского «Спартака» мобилизовались в ряды ополченцев. Заезжаю на минутку домой. Настя растеряна и бессильно садится на стул:
– Как, уже?
– Красная Армия побэди-ит, враг будэт разби-ит, – говорю с наигранным грузинским акцентом, чтобы развеселить и подбодрить жену.
Знал бы, что вижу Настю в последний раз…
Из лучезарных глаз её покатились ручьями слёзы… И вся она обмякла… Я подхватываю Настю и прижимаю к своей груди. Ласкаю, успокаиваю и в то же время понимаю, что времени в обрез, что внизу у подъезда стоит полуторка и ребята ждут…
– Ну, Настюха, – говорю, – до скорого свиданьица! – целую крепко её на прощание, выпускаю из рук, разворачиваюсь и бегу скорее вниз по лестнице…
Разместили  нас в пятиэтажном здании 1-ой образцовой школы, – ныне в этом здании располагается Нахимовское училище, – и мы два месяца «гусячили» там, проходили, так сказать, учения. Нас предупредили, что все наши письма будут проверяться военной цензурой, в письмах запрещалось указывать место расположения части и ещё – наши письма должны быть краткими. Как сын репрессированного человека я вообще боялся писать к своим родным, как бы что не «накосячить», но в августе всё же решил – дай, думаю, напишу Настеньке, чтобы ехала домой, в Ворошиловград, немцы подступали к Питеру, и мне становилось тревожно за свою супругу; думалось, что в Ворошиловграде, а не в Мещерах, спокойнее – мы были уже наслышаны о зверствах фашистов: они выжигали дотла русские деревни и всех местных жителей вешали на столбах, чтобы русский солдат это видел и устрашился.
Как только Настя получила от меня треугольник, – это я узнал от своей тёщи, – сразу же собрала вещи и выехала из Питера на ГАЗ-А. По шляху заехала в Туму и несколько дней гостила у своих родителей. Анисия Мироновна рассказала, что со слезами упрашивала Настеньку остаться у них, а Настя достала моё письмо, развернула и говорит:
– Муж хоча, кабы ехала я.
В Ворошиловграде моя мама и Настя жили в нашей двухкомнатной квартире. В июле сорок второго Луганск оккупировали немцы, и начались облавы на евреев и коммунистов, рыскали они повсюду, как «ищейки злючие». Настю и маму арестовали. В сорок третьем части нашей Красной Армии освободили Ворошиловград, и стал общеизвестным факт массового расстрела мирных жителей: 1 ноября 1942 года расстреляли около трех тысяч человек. Некоторые останки на Острой Могиле опознали – в большинстве своём это были евреи…
 
– Настя любила Вас. Она могла остаться в Туме у своих папи-мами, – неожиданно для всех вслух произнёс Кото.
Мы все находились под впечатлением от рассказа и нелепое высказывание Кото встретили с нескрываемым укором – никто не сомневался, что Настя любила Михаила Кузьмича.
– Эту безграничную любовь я буду помнить всю оставшуюся жизнь, – сказал грустно учитель и склонил свою седую голову.
– А Вы сами любили Настю? – спросила вдруг учителя Татьяна Петрушова.
– Что за глупый вопрос? – резко отреагировал на слова Татьяны Лёша. – Конечно, Михаил Кузьмич любил её. Если бы не любил, не женился бы на ней.
– Почему сразу – глупый? – встряла Кирюкова. – Вполне разумный вопрос.
– Они в первый же день, как встретились в Ворошиловграде, обручились, потому что знали, что любят, – сказал Петя Мартынов.
– Знаете что, ребятишки? – Михаил Кузьмич поднял свою седую голову, и прослезившееся лицо его показалось мне в тот миг настолько светлым, что я невольно залюбовался им. – Я прошу прощения у Бога за всё, за всё…
При этих словах учителя неожиданно для всех завопил истошно дядя Вася:
– У-у-у!.. Смотри-ите!.. Чтой-то с малым, а?.. Смотрите!
Мы все обернулись и увидели, что за нашими спинами лежит на полу Владимир с распростёртыми руками, большая круглая голова его скатилась набок, лицо иссиня-бледное, как у мертвеца, чуть в стороне валялась на полу кожаная ушанка, по-видимому, выпавшая из рук… Рядом же примостился кот Василий и обнюхивал её…
Поистине, история выдалась комическая. Владимир так удачно разыграл, что умер… В тот миг он вдруг почувствовал, что его никто не любит… Ему действительно хотелось умереть… Самое страшное, ему почудилось, что Бог его оставил, что он один, совершенно один…
Михаил Кузьмич взял моего брата на руки, словно ребёночка, и положил на обшарканный письменный  стол, за которым сидел Василий Никанорович.
– Ардашников, просыпайся!.. Ардашников!.. Хорош баловать!.. Просыпайся!..  – Михаил Кузьмич бил Владимира слегка по щекам и тормошил за шкирку…
Через четыре года мой брат окончит школу досрочно с золотой медалью и поступит в МГУ на физико-математический факультет. Скорби ему пойдут лишь на пользу.
После скандала, связанного с его розыгрышем, и наркотиками, и сомнительным турне по городам и весям, всех «золотых мальчиков» из интерната как ветром сдует. Попрощаются с нами и Маркус Тамм, и Кото Матиашвили, и Серёжа Киселёв как в воду канет.
В тот злополучный день, как на грех, дежурный врач в медсанчасти отсутствовал, а молоденькая медсестра подумала, что Владимир действительно умер, и позвонила Вениамину Яковлевичу на домашний телефон. Директор школы позвонил первому секретарю обкома, первый секретарь Киселёву…
В семьдесят третьем году наш интернат расформируют.
Я с благодарностью вспоминаю Липовый Рай, своё первое пристанище в бушующем океане жизни. Признаюсь, это было незабываемое время.

[1] Аба – еврейское слово «папа».
[2] Има – еврейское слово «мама».
[3] Садовое кольцо – круговая магистральная улица в центре Москвы.
[4] Григорий Нисский (ок. 335-394 гг.) – христианский богослов и философ, епископ г. Ниссы, почитается в лике святителей.
[5] По утверждению политолога Ф.М. Бурлацкого, Моральный кодекс строителя коммунизма был написан при следующих обстоятельствах: «Дело было в Подмосковье, на бывшей даче Горького. Шёл 1961 год. С группой консультантов ЦК КПСС я работал над программой партии – с начала и до конца. Нашей группой руководил секретарь ЦК Борис Николаевич Пономарёв, а непосредственную работу осуществлял его зам – Елизар Ильич Кусков, прекрасной души человек, остро пишущий и тонко чувствующий слово журналист.
Как-то утром, после крепкой вечерней пьянки, мы сидели в беседке и чаёвничали. Елизар мне и говорит:
– Знаешь, Фёдор, позвонил «наш» (так он звал Пономарёва) и говорит: «Никита Сергеевич Хрущёв просмотрел всё, что вы написали, и советует быстро придумать моральный кодекс коммунистов. Желательно в течение трёх часов его переправить в Москву».
И мы стали фантазировать. Один говорит «мир», другой – «свобода», третий – «солидарность»… Я сказал, что нужно исходить не только из коммунистических постулатов, но и также из заповедей Моисея, Христа, тогда всё действительно «ляжет» на общественное сознание. Это был сознательный акт включения в коммунистическую идеологию религиозных элементов. Буквально часа за полтора мы сочинили такой текст, который в Президиуме ЦК прошёл на «ура».
[6] Максим Исповедник (580-662 гг.) – христианский монах, богослов и философ, прославлен в лике преподобных.
[7] «Немогу молчать!» – статья Л.Н. Толстого, опубликованная в 1908 году.