В хмурень[1] месяц разгулялось бабье лето, ночи стояли тёплыми, и вечерами Сёмушка с молодёжью водили у озера хороводы. Бледная луна, проплывавшая на сером небосклоне, серебристая лунная дорожка, обрисовавшаяся на зеркальной глади озера, и плакучие ивы, склонившиеся над водою, волновали сердце и горячили кровь. Особливо нравилось молодёжи в эти осенние дивные вечера «заплетать капусту». Они кружились на лужайке, взявшись крепко за руки, весело притоптывали и пели:
Вейси, вейси, капустка,
Вейси, вейси, белая.
Как же мне, капустке, не виться,
Белою – белою не родиться.
«Заплетались» так, что падали гурьбою на траву и смеялись, как малые детоньки. Семён играл на гармони, пел и плясал матани[2], и девки смотрели на него, ставшего к тому времени уже зажиточным, как на завидного жениха. Сам же он увлёкся Меланьей, весёлою дородною девицей, и на сеновале у них произошло «обычное». Лежали они долго на сладостном ложе, слышалось пение сверчка и далёкое уханье филина. Семён смотрел на луну и думал, что она улыбается им, как пьяная развратная девка. Меланья пёрышком душистого колоска пощекотала ему нос, даже сунула кончик в ноздрю, а Семён чихнул и отстранил её «белу рученьку».
– Чаво загрустил, али не люба я? – спросила Меланья хлопца и засмеялась.
– Э-эх, милушка моя! – воздохнул печально юноша. – Ведь я собирался в монастырь идти, в Киево-Печерскую Лавру.
– Как енто в монастырь? – недоумевала девушка. – Ака же я?
– Подвизаться хочу… в Лавре-то… в Киево-Печерской…
– Ох, не люба я… Не люба… Не гыварил бы мне ентих слов…
– Уляди[3], Меланья. Деревенский петух живёт в малом дворе и доволен своею долею. Но орёл, который летает под облаками и видит с высоты синие дали, знает многие страны, видел он леса и луга, реки и горы, моря и города; и ежели обрезать ему крылья и пустить жить вместе с петухом на деревенском дворе, то как он будет о синем небе и о пустынных скалах тоскова-ать?!
– Ой, монах! – Меланья откинулась на спину и залилась неудержимым звонким смехом. – Господи, помилуй мя, дуру несусветную! Уляжу, поп в мантии под панёвы[4] девкам заглядыват.
– Да что смеёшься-то, Меланья?
– Красавец мой, петух деревенский, никогда не будешь ты монахом. Да за тобою девки ходють, как цыплята за клушею. Помяни моё слово… – при этих словах Меланья заплакала навзрыд и склонила голову свою на грудь ухажёру.
Молодой человек почувствовал, как слёзы её обожгли ему тело.
Утром же, когда вышел он работать с отцом на гумно, тот сказал ему тихо:
– Сынок, ихде ты был авчара[5], болело сердце моё.
Сёмушка содрогнулся, услышав кроткие слова отца своего, но что он мог ответить? Лишь подумал токмо: «Совсем неграмотный тятенька мой, даже «Отче наш» читает с ошибкой, «днесть» говорит вместо «днесь», заучил в церкви по слуху, но мудрый тятенька мой, человече».
Иногда в праздничные дни Сёмушка наведывался в трактир. Могучего роста, недюжинной силы, он любил обильно покушать: анадысь[6] на Пасху, вдосталь отобедав мясных блюд, «осталси дома», а братья разошлись по гостям, и матушка предложила ему яичницу, и Сёмушка не отказался, тоды сварганила[7] она ему целый чугун, до полусотни яиц, и он всё съел. Ещё молодой человек любил выпить в трактире водки и за один вечер потягивал четверть[8], но пьяным никогда не бывал.
И вот в грудень[9] месяц, в день празднования Собора Архангела Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных, отправился на постоялый двор, примостившийся неподалёку от церкви на тракте. Работки в имении князя Трубецкого хватало в избытке, и Сёмушка за неделю изрядно уставал. «Не мешало и отдохнуть подчас», – думал он, осторожно пробираясь по обледенелой дорожке в своих яловых сапогах с модною моршыной[10]. Ещё утром стояла оттепель и клубился туман, таял снег и плакали сосульки, а на обедню повеял северный ветер и ударил крепонький мороз. Ожеледь[11] повисла толстым слоем на ветках деревьев и кустарников, затянула, словно стеклом, все столбы, заборы и стены избёнок. И там и сям в околотке потрескивали разлогие[12] липы и яблони, а под ногами Семёна хрустели тонкие льдинки ещё не замёрзших лужиц.
Постоялый двор, куда направился молодой человек, состоял из тёплой избы на высокой подклети с огромной русской печью, и Сёмушка обрадовался, когда увидел, что в горнице за столом никого не было – надеялся он скоротать время в тишине, в трактире таперича[13] наверняка многолюдно: в выходные заезжие шабашники валили разом в кабак и шумно там веселились.
Молодой человек заказал расторопной румяной стряпухе ставиц[14] борща, чугунок жаркое, солёных огурчиков и, по обычаю своему, четверть водки. Ему хотелось «думу думать» и заглушить свою неутихающую боль: мысли о Меланье и от осознания содеянного им греха не давали ему покоя. Странно, пропустив пробную рюмашку, Сёмушка не почувствовал облегчения, скорее напротив, боль нарастала. Тут, к счастью, вышел из комнаты один из постояльцев, одевшийся в тулуп и валенки, он-то и отвлёк Сёмушку от горьких мыслей.
– Надоть возвращаться домой: и детки ждуть, и баба ждёть, – сказал он приветливо молодому человеку. – Пошёл запряхать лошадей.
Семён любезно кивнул ему в ответ головою и подумал: «Вот мужик счастлив, хотя и женат и семья у него, а душа моя зело[15] мрачна и уныла… И не могу возвести я чистого ума к Богу, и нет у меня слёз оплакивать своё мерзкое падение. Иссохла душа моя, истомилась от жизни мрачной...»
Вскоре постоялец вернулся и говорит Семёну тревожно:
– Беда! Нужно ехать, и не могу: лёд обложил копыта лошади толстым слоем, и она от боли не даётся отбить его.
Семён говорит:
– Пойдём, я помогу тебе.
Во дворе он увидел петуха, свободно разгуливающего на морозе, и вспомнились ему слова Меланьи: «Никогда не будешь ты монахом». «Права девка, – промелькнуло в голове у Семёна. – Так и я подобно орлу хорохорюсь, а сам петух деревенский».
На конюшне он взял шею лошади у головы подмышку и говорит мужику:
– Отбивай.
Лошадь стояла смирно, даже не шелохнулась… Мужик отбил с копыт лёд, запряг и уехал.
Примечания:
[1] Хмурень – сентябрь.
[2] Матаня (танец) – русская пляска с исполнением частушечных куплетов под специальный наигрыш «матани».
[3] Улядеть – смотреть.
[4] Панёва – верхняя юбка женского костюма.
[5] Авчарá – вчера.
[6] Анáдысь – устар. на днях, в прошлом.
[7] Сварганить – приготовить наскоро.
[8] Четверть – мера объёма жидкостей, равнялась ¼ ведра. В 1885 объём четверти определялся в 3,0748 литра. Использовалась при продаже главным образом вино-водочной продукции и делилась на 5 водочных или 4 винных бутылки.
[9] Грýдень – ноябрь.
[10] Моршына – складки на голенищах сапог.
[11] Óжеледь – устар. ледяной налёт, образующийся из охлаждённых капель тумана или дождя, гололедица.
[12] Разлогий – здесь развилистый.
[13] Тапéрича – прост. теперь; в настоящее время.
[14] Стáвиц – миска для еды, кваса, глубокое блюдо.
[15] Зело – устар. очень, весьма.
Помочь сайту
Поздравления
