Дух шамана - часть II

Иллюстрация: картина Г.И.Чорос-Гуркина «Кезер Таш»
 

Начало в  http://parnasse.ru/prose/large/tale/duh-shamana.html 

                                                                                                               ****

— Щербатый, гля, олени пожаловали! Зря, выходит, запороли вчера Счетовода, грех на душу взяли… Да и жилы в ём одни, хоть и пухлой на вид… Дай винтарь, я вон того отсюда завалю. Хорош бык, ай, хорош! Да что эта вохра оружие-то в таком беспорядке содержала? И мушка сбита и смазки негусто… Службу плохо знал, потому и кончил плохо… Патронов нет, не понял! Щербатый, ты куда? Куда, говорю! Стой, гад!

                                                                                                               ****

         Перед осенним перелётом семь дней перекликались птицы на опушке:

— Все ли тут? Все ли тут?

Один глухарь в кедровой роще сидит, шишки лущит, никуда не торопится.

     Прилетел к нему тетерев:

— По поручению Беркута прибыл я спросить – почему не торопишься ты в южные края? Скоро наступят холода, неуютно станет птице.

— Зря не болтай! Не к спеху лететь в далёкие страны, тут ещё столько орехов осталось! Перед дорогой поесть не мешало.

Не стали птицы ждать, сбились в стаи и полетели.

А Глухарь наелся и на опушку, к месту сбора. Но нет никого на опушке, только голые ветви, первым снегом присыпанные.

— Горе мне, горе! – заплакал Глухарь. – Один я в лесу зимовать остался!

Покраснели от горьких слёз брови у Глухаря. И поныне у всей его родни брови красные, как зимняя рябина, И зимует он один там, где раскинулся «Кату-Алтай» — Суровый Алтай...

                                                                                                               ****

— Ох, хорошо гостей привечаешь! Стол богатый, обслуга вышколенная, как в лучших местах Союза! Ты только не обижайся, я всё запомнить не могу – как величать-то?

— Аргымай Юдуевич. Да Вы закусывайте!

— Ар… ну, будешь Алексей Юрьевич, пока освоюсь. Прям Гагарин, только наоборот. Вот ты, небось, думаешь, почему первым назначили местного, а вторым меня прислали? А это, я тебе скажу, и есть развитие национальных кадров в строгом соответствии с политикой партии. Кстати, о кадровой политике. Егерь мой, скажу я тебе, человечек непростой… Он же в СМЕРШе, а потом по области приводящим в исполнение служил, т-с-с-с-! Когда его приставили, я личное дело перелистал и мигом к руководству. А там мне – сказано, будет у тебя работать, значит, будет! Есть соображения, а потому всякие там мысли запрячь поглубже! Вот и приходится брать его с собой… Давай, ещё одну за руководство! Ох, вкусна оленина! Ну-ка громче сделай! «Вернись, лесной олень, по моему хотенью....». Красивая песня, но идеологически невыдержанная, а потому вредная. Что это за «умчи меня в свою страну»? Страна у нас одна! И потом, если вслушаться, то звучит как «умчи меня в свою страну, а Ленин...» Мол, умчи, а Ленин пусть остаётся, так что ли? Непорядок, понимаешь, душком каким-то попахивает… Да я не про оленину, не вскакивай! Давай за развитие оленеводства, до дна, до дна! Я понимаю, что нерусский, но пить учись! Это такое дело, сближает… Ну да ладно, мне сейчас другое интересует – куда это егерь-то запропастился? Третий час – ни слуху, ни духу...

                                                                                                           ****

Давным-давно, рассказывают старые люди, на земле неведомо откуда появилось чудище — семиглавый Дельбеген. Обликом он был, как человек, только на плечах семь голов имел. Когда одна голова ела, другая пела, третья спала, четвертая смеялась, пятая плакала, шестая зевала, седьмая разговаривала. Потом они менялись. Та, что ела, пела. Та, что пела, спала. Та, что спала, зевала. Та, что зевала смеялась. Та, что смеялась, плакала. Та, что разговаривала, ела. Та, что плакала, разговаривала. Поэтому Дельбеген никогда сытым не был, ни во сне, ни в отдыхе не нуждался. Пожирал Дельбеген все живое, а больше всего любило чудовище человеческое мясо. Боялись люди с ним сражаться — слишком страшен был семиголовый. Поняли люди, что если не остановить Дельбегена, то всем конец придет. И порешили воззвать к главным небесным светилам — Солнцу и Луне. Услышали светила людские мольбы, увидели по всей земле страшные опустошения. Мало в лесах и полях живности, редеют стада скота. Пустые юрты стоят, ни через один тундик дым очага не курится. Поняли Солнце и Луна, что всему живому на земле туго приходится.Скоро превратится земля в мертвую пустыню без людей, зверей и птиц.

— Ты старше меня, тебе идти на землю, светлое Солнце, — говорит Луна. — У тебя сил больше.

Но как только двинулось Солнце к земле, наступила страшная жара. Высохли реки и моря до самого дна, скалы плавились под палящими лучами, падали опалённые птицы, сгорали заживо люди и звери.Поняло Солнце, что новые беды жар его приносит и сказало Луне:

— Тебе, брат младший, спасать землю от Дельбегена!

Но от Луны только холод по всей земле пошёл, трескучие морозы и затяжные снегопады. Повернулась Луна на ребро, чтобы меньше холода приносить, схватила Дельбегена и проглотила. С тех пор он у нее в Чреве находится. Если приглядишься внимательно в полнолуние, то увидишь, что на светлом лике Луны Дельбеген с секирой, вцепившийся в ствол черемухи, просвечивает.
Не успокоился Дельбеген. Хочет он на землю снова опуститься, поэтому постоянно с Луной воюет. День и ночь без устали машет острой секирой, от Луны кусок за куском отрубает. Поэтому круглый лик Луны день ото дня истончается, превращается в узкий. серп. Когда Дельбеген освобождается из чрева Луны, снова на землю опуститься хочет, обретает Луна былую силу и снова круглой становится, чудище в себя заглатывает. Все же изредка удается Дельбегену Луну одолеть. Тогда наступает лунное затмение. Когда Дельбеген над Луной верх берет, люди из домов выходят, начинают стучать в медные тазики, железные котлы и сковороды, собакам уши крутят, чтобы они громко выли, детей заставляли плакать, из ружей стреляют. Громко кричат: «Отпусти Луну! Отпусти Луну! Не одолеть тебе ее! „Дельбеген пугается и силы его иссякают. Освободившаяся Луна глотает его, и он остается в ее чреве. и будет продолжаться битва между Луной и семиглавым чудовищем Дельбегеном до скончания века. А мир, над которым идёт это вечное сражение, и поныне зовётся «Айлу-Кунду Алтай» — Алтай Луны и Солнца...

                                                                                                               ****

— Плесни ещё, какой там у нас по счёту? Утро почти, всю ночь, считай, просидели. Да ты костёр не вороши, пусть затухает… В общем, служба была лёгкая – агитотряд, мотайся себе, кино крути, песенки, гимны, раздавай муку, сахар, керосин там, где трубопровод недалеко, листовки, книжки всяческие, игрушки, да агитируй дехкан за народную власть, интернациональную дружбу и пролетарскую солидарность, а сложившим оружие духам обещай прощение и братские объятия. Ну я с творческим подходцем, с цитатами из Хафиза, Руми, Рудаки, из «Шести веков славы персидской поэзии», на неизвестное им Восьмое марта заливался про родинку, за которую и Самарканд и Бухару… Женщины за дувалами слушали, а то! Я ж на полную мощь вещал, такое эхо с гор отзывалось! Игрушки, ну какие игрушки? «Сделано в СССР»… Разворачиваемся, а они палками сгребают наши подарки, обливают тем самым керосином и поджигают. Корчатся в огне Пятачок, Три поросёнка и Хрюша… Со свиньями к мусульманам, каково? А знаешь, я как-то и не задумывался. Я ж городской, даже столичный, мне хоть змею под соусом предложи – сожру, только чтобы красиво сервированную. А там – строго, «харам»! А нам – лишь бы «галочку» в отчёте, типа, были, провели работу с населением, выдали… Когда к нам нового лейтенанта прислали, тот ужаснулся: «Да ладно тот же прапорщик Остапчук, но как же Вы не понимаете местную специфику, Вы ведь сами из родственной культурной среды! » Он из «пиджаков» был, москвич, тоже с нашего факультета востоковедения, ко всем на Вы… Да какая там «родственная среда»! И водка и прочее давно уже «местная специфика» и в порядке вещей… Умница был, всю работу перестроил, организовал по-новому, с местными долгие разговоры вёл, даже откопал там какого-то малоизвестного поэта 18-го века и всё строчил по ночам… Это ж, говорит, открытие, там, говорит, такая глубина этической и философской мысли, какую нечасто встретишь. Я ему – мол, на диссертацию уже набрали? Он отмахивается. Главное, сказал, не оформление научной работы, а радость исследователя и первооткрывателя! Записи свои везде возил с собой, как минутка свободная – перечитывает, переписывает. Меня заставлял читать им «Тысячу и одну ночь» по переводу ат-Табризи, бачатам нравилось… Радуются, галдят вокруг, лезут, на чумазых мордашках улыбки белозубые… Понимаю теперь, что берёг он меня, дурака, на допросы не брал, отсылал по делу и не по делу, а на опасные переговоры вообще выдумывал причины, чтобы я не ездил… То комсомольские отчёты, то всякой чушью “Боевой листок» заполнять. «Будни Н-ского агитотряда»… Ну вот, договорились с Хайдаром о прекращении огня и покатили с колонной в другие места. Помнишь, за Четырнадцатым ручей прямо на дорогу льёт и всё время обваливает? Вот там-то они нас и встретили… Говорили, сами «Чёрные аисты» пожаловали. Им-то перемирия на фиг не нужны, им воевать с кафирами положено, а кто не воюет – предатель и достоин кары, вот они и нагрянули… Нашу агитку, думаю, приняли за штабную машину. Хотя только слепой бы не увидел, что она вся расписана лозунгами о дружбе, как бурбухайка сурами… Сгорел лейтенант и все его записи...
            Я с десантурой рванул в кишлак. Ну, тут сам знаешь, как оно бывало… Полоснул очередью от души через дверь, гранату швырнул. Ну и на кой чёрт мне надо было туда заглядывать? Бежал бы дальше… А там… Колыбель совсем как наша, даже орнаменты ясно так разглядел, несмотря на пыль и темноту, обереги всякие, эти – от сглаза, эти – от голода, эти – от злого чужака… Женщина молодая, совсем девчонка, у них в четырнадцать замуж выдают, дети… Младший, видно, ещё ходить-то толком не начал. Оба в белых таких тюбетеечках, сетчатых, вязаных… Я подумал было – целы, глаза открыты, огромные такие и все – на меня, да потом эту кашу увидал… И на стенах… И главное – дудочки. Пластмассовые дудочки, те самые, что мы раздавали, пока один полкан из «почасовиков» – «на ловлю счастья и чинов» – не вообразил вдруг, что ими можно сигнал подать, а потому запретил — какой там «сигнал», ты же видел их японские рации и немецкие передатчики! — и оставшиеся с собой в вертолёте увёз… У обоих в руках эти дудочки… Знаешь, когда пацаны про своих ПЕРВЫХ рассказывали, я думал – всё правильно, это – враг, это – в бою, без этого никак. Но тогда не до того было… Развернулся и дальше… После этого я на боевые попросился, уважили… Им нужны такие — со стимулом, мстители, твою мать…Замарал я память командира местью этой... Потом как у всех – госпиталь и всё такое… И вот недавно прихожу домой, а у нас в связи с возрождением национального духа вспомнили о всякой там внешней атрибутике, традициях и тэдэ, так вот жена (моя тоже не знает — «Служил?»-«Служил»-«Где?»- «В армии») и обрядила сынишек в тюбетейки вязаные… Белые… Улыбается, мол, им  так идёт… Как удержался – не помню… Каждую ночь теперь приходят… Решил в отпуск к однополчанину на Алтай съездить. Доехал до Рубцовска, полдня на границе проторчали… Граница! Ты представляешь?! Между нами — граница! Мне Пяндж вспомнился сразу… Не доехал я до него, сошёл не знаю где, да и на попутках сюда… Твой костёр увидал, дальше-больше… Вот они, посмотри… Олени, говоришь? Глаза огромные и все на меня… Совсем молодая, один постарше, другой ещё спотыкается...

                                                                                               

                                                                                                     ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ