Белый домик в саду. Часть 1

   Весна отцветала. Белопенная кипень вишен осыпалась, розоватые  цветы яблонь опали, абрикосы и сливы ощетинились колючими завязями, выделявшимися на фоне крошечных, по-весеннему клейких листочков. В палисадниках  мелькали яркие огоньки поздних тюльпанов и нарциссов, со слегка потрепанными по краям лепестками. Царствовал пион, взорвавшийся крупными розовыми, белыми и бордовыми шарами. Тонкий аромат его цветов  смешивался с запахом сирени. Кусты, покрытые метелками соцветий, были тут и там, они громоздились  на газонах, вносили хаос в строгие линии живых изгородей, тянущихся вдоль аллей. Весеннее солнце  грело лучами каждый лепесток и лист, гладило молодые травинки.  На облитом светом крыльце суда,  млела большая цвета остывающего пепла кошка, которая разлеглась прямо на ступеньках. Само же здание Фемиды пряталось и буквально утопало в пышных ароматных зарослях. Районный суд провинциального городка Н-ска ютился сбоку от помпезной трехэтажки милиции в старом, ветхом домишке. Каждую весну главному судье приходила рекомендация с райкома вырубить заросли, окружавшие с трех сторон местный "дворец" правосудия, но девчата, ( так сложилось, что в суде был почти стопроцентно женский коллектив), лишь слегка обрезали ветки, мешавшие посетителям, а сами кусты продолжали радовать всех буйным цветением весной и прохладой летом. На все требования первого секретаря, седая пожилая судья Галина Тимофеевна припечатовала на стол просьбу выделить деньги на капремонт и убедительно объясняла, что дикая зелень хотя бы чуть прикрывают ветхость  дверей и окон. Первый секретарь пасовал перед напором дамы и разрешал оставить сирень до следующей весны.


   В тот солнечный  день спокойному сну кошки сильно мешал наплыв посетителей. Они то и дело переступали, разлегшуюся на самом проходе, нахалку, поднимаясь по скрипящим деревянным ступеням к двери суда. Кошка лениво открывала один глаз, осуждающе глядела на ноги прохожих, величественно  перекладывала пушистый хвост и продолжала дремать. И только когда во время перерыва из суда вылетела стайка  служащих, а следом за ними затопали громко по стонущим ступеням  мужские шаги, кошка грациозно потянулась и уступила крыльцо. Девчата вышли подышать и наломать свежей сирени.. От аромата кружило голову. Но голоса помощниц судей были невеселы.
-- Олесь, долго еще будет заседание? А то мне в ясли надо за мелким бежать скоро,  - обеспокоенно спросила у подруги высокая, статная девушка лет двадцати пяти.
-- Долго, Люб. Галина Тимофеевна вообще сомневается, что сегодня вынесут решение. Сама посмотришь, сколько они совещаться будут, - ответила тоненькая, большеглазая девчушка, лет девятнадцати, с толстой русой косой ниже пояса.
-- Может ты меня подменишь тогда на следующем заседании? - тряхнула кудрями рыженькая Любаша.
-- Если Ирина Сергеевна позволит, конечно,  подменю, - покладисто согласилась Олеся, - только если заседание окончится не позже шести... У меня же завтра смотрины... - и запунцовела от признания.
-- Да ты что? И кто жених?
-- Да ты его не знаешь, он из Донбасса, корни просто тут, бабушка жила. Приезжал к ней летом, так и познакомились. Вот нынче придет свататься.
-- А чей он? - вмешалась в разговор, неслышно подошедшая сзади Ирина Сергеевна, дама представительная, полная, с высокой грудью и грустными карими глазами под шнурочками черных бровей. Густые темные косы она собирала в узел, на работу носила строгие платья и костюмы, вот и сейчас стояла в сером приталенном платье, чуть прищурившись, затягивалась привычной сигаретой. Ирина слыла   крутой в работе. Её вердиктов очень боялись. Хотя она всегда выносила приговоры,  руководствуясь не одним кодексом, но и совестью. Но спуску давать не умела. И за первый привод могла влепить по-полной.
-- Тарасовых... - стушевалась Олеся перед глазами начальницы.
-- Каких именно? -- добродушно продолжила распросы судья. - Тарасовых у нас чуть не пол района.
-- Из Н..и....- назвала девушка  ближнее большое село.
Ирина Сергеевна напряглась и, понизив голос до шепота,  спросила:
-- Олеся, каких именно Тарасовых? Надеюсь не тех,  дело которых сегодня слушаем?
Девушка захлопала громадными глазищами цвета осеннего утра, густо покраснела, потом побледнела и еле выдавила из себя:
-- Тех самых, Ирина Сергеевна, внук бабы Ули он..от среднего сына Виктора Панкратевича...


  Мужчины спустились с крыльца молча.  Один из них чуть не наступил на сонную кошку. Тихо чертыхнулся: " Зараза! Разлеглась, как хозяйка.." Трое взрослых, с ранней сединой, крупных и ладных мужчин в дорогих костюмах, явно не советский ширпотреб, три брата.  Петро Тарасов - начальник шахты, давно и прочно обосновавшийся в Донбассе. Высокий, кряжистый мужик с черными кудрявыми жесткими волосами, густо пересыпанными сединой. С прямым, чеканным носом, вишневыми полными губами, под черной щеточкой ухоженных усов, волевым подбородком и совершенно неуместными и неожиданными на этом мужественном лице,  большими, миндалевидными  глазами  цвета перезрелой черешни в окружении  длинных ресниц.  Григорий  Тарасов - средний из братьев, одесский стоматолог, ставший  не так давно главврачом   военного госпиталя. Он был массивнее брата  и ниже ростом. Почти лыс, только венчик темно-русых волос вокруг обширного, лоснящегося блина, придававший ему гротескное подобие с херувимом.  Он щурился от яркого света, который ударил в лицо на крыльце. Серые глаза в светлых ресницах  недовольно глядели на мир, а полные губы под курносым носом  морщились в легком презрении. Словно говорили: " И что я делаю в этой дыре? Что вообще от меня, успешного, хотят эти крысы канцелярские, то бишь судейские?"  И Василий - младший из братьев. Темноволосый, статью и фигурой похожий на старшего, только глаза серые, как и у Гриця, так между собой с детства они называли среднего. Цвет кожи у Василия был темнее, чем у других, жизнь в тайге не сахар, даже для главного инженера крупнейшего в Сибири золотодобывающего предприятия. Встали братья слева от крыльца в густых зарослях сирени и закурили.

-- Как думаешь, Петро, - обратился Василий  к старшему брату,  -- долго еще нас промурыжат?
-- А черт его знает, Васыль, глаза у судьихи прям змеиные и губы поджимает. Словно мы не сыновья, словно нет у нас права на батькивську хату, - зло выплюнул слова старший. Нервно сломал сигарету, бросил под ноги и затоптал вместе с кустом молодой, светло-зеленой травы.
-- Да куды им деться-то? -- зачастил средний из братьев, -- мы ж её сыновья. Больше никого нет. Отсудим хату, продадим, поделим денежки и по домам. Для нас батько её строил, для сыновей, а не сельсовета. Мать сдурела под конец, раз отписала нашу спадщину черти кому.
Петро согласно кивал, а младший Василий грыз травинку, сорванную у крыльца, и в глазах его цвета серого неба отливало синевой непролитых слез.
-- Как же так, братцы, как же мы не схоронили мать по-людски? Как так?
-- Василь, хватит придуриваться, ты прекрасно знаешь, что мы все люди занятые, - обрубил Петр, - у меня аварийная обстановка на шахте была, метил обнаружили при пробах. Рвануло бы,  и меня б под суд отдали. Грыць вообще на курорте был с женой. А ты - у черта на куличках, что-то инспектировал. Я телеграмму всем разослал, откуда мне было знать, что ты свою получишь через месяц после похорон только? А Грыць не знал ничего,  пока не вернулся. Да и хватит об этом. Это - жизнь.

  Василий поморщился от слов брата, сплюнул изжеванную травинку. Петро мрачно глянул на группку "селюков", как их назвал не в меру спесивый  Грыць,  на крыльцо как раз поднимались ответчики: председатель сельсовета Иван Петренко, друг детства всех троих братьев, из соседней  хаты, Марьяна Парчун - секретарь сельсовета,  и председатель колхоза села Н..-ки - Игорь Степанович Голуб. Игоря братья тоже знали с малолетства, старший так за одной партой с ним сидел. Иван, оглянувшись через плечо,  увидел троицу и нахмурился, остановился, сделал движение, словно собрался повернуться.  Марьяна  едва не наткнулась на широкую спину начальника, споткнулась, ступени жалобно скрипнули, но её подхватил под локоток председатель, зло зыркнул  в сторону братьев и громко сказал:" Марьяна, Иван, хватит разговоров с ними уже. Идемте." Иван еще мгновение помешкал, словно решаясь, а потом тряхнул русым чубом, ссутулился по старой привычке, при его росте под два метра он всю жизнь втягивал плечи, стараясь казаться меньше,  стеснялся клички "оглобля", как и своей худобы, и ступил в дверь суда. Братья чуть задержались, но скоро тоже поднялись.
-- Грицько, -- тихо спросил Василий, -- тебе мама писала оттуда?
Григорий пожал плечами и промолчал.

   В кабинете главного судьи стояла удушливая жара, пропитанная ароматом сирени. Не спасала ни открытая форточка, ни вентилятор, яростно молотящий лопастями душный воздух. Галина Тимофеевна замерла у окна, разглядывая буйство отцветающей весны. За кустом, осыпанным сиреневыми метелками, шел разговор её сослуживцев. Галина Тимофеевна слушала в пол-уха, думая о своём. Но что-то в разговоре её зацепило. "Тарасовы...Те самые..Из Н..ки." Рассеянный взгляд вмиг сосредоточился, губы поджались. "Эх, молодость, молодость... Устрою я тебе показательный процесс, девочка. Любые мои слова ты не примешь сейчас, отмахнешься и обидишься. Так пусть вся картина будет написана маслом показаниями свидетелей. Если и этого не хватит, значит такова судьба..."

 1980-й год.
Света не было. Каганок нещадно коптил. А Ульяна, надев на нос сразу две пары очков, писала замерзающими пальцами. Почему-то именно сейчас, когда она не знала, переживёт ли эту бурю, бушующую за окном третий день, ей хотелось высказаться. Излить самое сокровенное своим детям.
" Сыночек мой Пётр, мой Пэтрык,  пишу тебе письмо, не сильно надеясь, что у тебя есть время его читать. Весь ты в заботах о людях своих и шахте. Понимаю... А у нас вот свет сегодня отключили, оборвало провода снегопадом, наверно. И так мне в хате тоскно стало, так погано, сынок. Хоть вой. И я вот запалила каганок и пишу тебе. У меня все хорошо. Корова еще доится, погуляла позже в этом году. А может Митяй - бык наш племенной на колхозе, не справился в первый раз. В общем, пришлось водить её до быка два раза. И каждый раз пять рублей платить. Деньги не большие, но при моей пенсии, обидно платить дважды. Я чего пишу тебе? Вчера подох наш Сирко...Старый уже, восемнадцать годов ему было. Для собаки - пожил в волюшку. В конце уже зубов не было, я ему кашку варила и хлеб в молоке мочила. Лапы задние у него отняло. Так под себя ходил уже...не жил-мучился. Вот как я живу.

  Трое вас у меня - все три родные, кровинки мои, за всех сердце болит. Так редко пишете мне. А у меня сил уже нет до телеграфа дойти, чтоб позвонить, хоть голос ваш услышать. Тяжко мне уже одной управляться по хозяйству. Да и война проклятая здоровья отобрала. Годы берут своё... Сыночек мой, всё по ночам мне чудится, что скребутся в окно... Просыпаюсь в холодном поту и слышу уже явно, скребется кто-то... Иду босая по полу холодном, к дверям ухом прильну - тихо... Открою - нет никого... То ли чудиться мне уже на старости, то ли за мной души приходят... Души тех, кто уже - там, за чертой. Ты прости меня бабу глупую. Но всё  чаще и чаще снится мне война... " - баба Уля, перекрестилась на икону, отложила ручку. Размяла старые пальцы, уставшие от непривычной в последние годы работы. За окном бесновалась зимняя вьюга. Завтра придется прокапывать себе дорожку до сараюшки и к сеннику. Потом к калитке. Даст Бог, соседи - добрые люди, помогут. А нет,  так сама за пару дней откопаю дорогу в мир. В печи потрескивали поленья, спасибо Ивану Петренко, колол для себя и мне наколол целую дровницу. Все выспрашивал, как там  сыновья, почему ни один носа не кажет. А я, горделиво, отвечаю: " Начальники они у меня, Иван. Большие люди. Некогда им моими мелочами заниматься, понимаешь?" Вот только руки дрожали мелко, когда подавала воды умыться Ивану и глечик с молоком. Почему-то было  горько. Но ковырять в ране не хотелось.


 " Я ведь вам никогда про войну не рассказывала сынок. Горше полыни та память во мне... Горше полыни... Папка ваш призван был в сорок первом сразу же. И сгинул без весточки, ни письмеца от него не было, ни словечка не передал... Как в воду канул. Только уже в сорок четвертом похоронка пришла. После оккупации. Видать, долго искала меня или ждала своего часа лихого... Ой, сыночек, захватили наш край почти сразу. Немцы приехали в село и давай всех сгонять на площадь перед церковью. Назначили полицая, расквартировали по хатам артиллерийский батальон. Нас это как-то миновало. Хата ведь маленькой была тогда, старая, помнишь,  вы играли потом в ней? А новую мы с батькой вашим не достроили. Это потом уже после войны я стянулась её завершить. А тогда, ютились мы в мазанке - одна комната печью на две разгорожена. Я, и вас трое.

  В тридцать девятом, когда нас присоединили к советской Украине отобрали у нас всё. А перед тем как немец вошел в село, зав фермы наш - Яков Илич, дай Бог ему здоровья, коров раздал людям опять. Развернул стадо, которое гнали по приказу с райкома, развернул назад и раздал людям. Бомбили дорогу дюже сильно, не прогнать было скот. Вот он так и порешил... Потом, и его за это порешили.. Да кто ж знал? Я забрала Зорьку свою с телком, как же они нас выручили! Не будь коровы да вас - не пережить нам оккупации. Помнишь те торбы травы, что вы носили каждый день и сушили? И то, что я успевала накосить,  пока немцы не гнали на работу, вот так и кормили её. А Зорька исхудала до костей, но доилась....

  А по ночам вы-то спали, голодные-холодные, а я нет. Скреблись по ночам к нам. Хата-то крайняя от леса. Кто только не приходил... И бандеровцы, и партизаны. Раз в подполе месяц прятала раненого нашего. Как вы не нашли-то его? Хотя силенок у вас уже не было лазить в погреб... Отощали жутко, животы большие такие стали у всех. У Василька рахит взялся. Еле выходила его... Ой, горько было. Немцы в шесть утра уже гнали на поля, а осенью-зимой - рыть траншеи, да дороги мостить. Понагонят нас - море люда с разных сел и под дулами автоматов пока солнце не сядет. И никаких тебе по нужде отойти или перекусить чем - сразу нагайкой по спине и хохочут. Я молодая была тогда, голову не мыла, завшивела страшно. Вши лицо и тело искусали, а я исцарапывала до язв, чтоб не цеплялись ко мне. Чтоб даже вонять. А вас мыла. Аира нарою руками у реки, из корня его мыла наделаю, и вас купаю в чане на печи и стираю ночами. Золой стираю и плачу... Как выжили даже не знаю.

 
  Немцы в первую неделю из подпола почти все вымели. Осталось чуть картошки, что по углам закатилась да я мешок зерна успела спрятать. В лес оттянула, когда услышала звуки бомбежки. И муки чуть... Вот так и выживали. А по ночам приходили из лесу и просили поесть... А что им было дать? На второй год войны  с огорода уже кое-что вырастила. Опять же Зорька не подохла, зиму пережила. Так уже могла и подкормить лесников. Знаешь, тогда не разобрать было, кто пришел ночью. Все - люди, все - наши, все - немца бьют... И я давала, что могла и травками лечила их. А потом в селе прознали, от своих же не схоронишься. И кое-кто начал мне подбрасывать харчи. Кто картошки мешок, кто зерна куль. Молча давали. Хата крайняя  от леса... А у многих в лесах были тогда -  у  кого сын, у кого муж, брат, сват... Ой... Я не спрашивала. Просто пыталась выжить и вас сохранить...

  Перед самым приходом наших меня выдал кто-то. В гестапо мучили сильно, не хочу вспоминать... Мне повезло, что во время обстрела снаряд попал в стену, и я выбралась. Что жива тогда осталась. Чуть жива... Но домой добралась, и вы все были живы. Слава Богу, живы... Я, сынок, сейчас много припоминаю, словно складываю свои истории для вас. А рассказать-то и некому...

  За то, что Олежку присылаешь, спасибо. Вот только недолго он гостюет, и налюбоваться не успеваю. Старею я, слабею... Еще могу себя обойти, но кости уже болят, да и сердце болит все время. Два инфаркта было у меня, да ты знаешь. Вас трое - моих кровинок, а я одна тут... Ты с женой поговори и с детьми, сынок. Может найдете мне место возле себя. Я не долго еще небо покопчу... Хоть перед концом ближе к вам буду. Целую вас всех, обнимаю. Мама."
А за окном выла дурным голосом зима, беснуясь в шальном приступе безумия. Дверь не открылась уже в первое утро после начала бури. Еще днем она как-то пробилась к Зорьке, подоила её. Благо, уже доила два раза в день, третью - вечернюю дойку уступала телку. А утром дверь была намертво запечатана огромным сугробом. Она не видела его, но понимала, что это именно тонны снега, выпавшие в одну ночь, замуровали её в хате, как в гробу. Дров принесла в самом начале снегопада. Но хватит ли их? Ведь всю дровницу не перенести было. А судя по все усиливающему вою за засыпанными окнами, эта вьюга надолго...
Продолжение следует.