Андреевский мост - 1. повесть.

                                                      Андреевский мост. фото 1950-ых годов.

                                                              (слушайте "Андреевский мост" в конце страницы).

        В одну из вёсен 50-ых годов меня, подростка, отправила моя мама погостить к своей сестре Капиталине, которая работала медсестрой в Первоградской больнице. За территорией больницы был крутой спуск к парку имени Горького. Вход в этот парк был платным, но мы попадали в этот парк через многочисленные дыры в ограде, которые постоянно заделывались администрацией парка, но которые вновь и вновь появлялись, отнюдь не по волшебной палочке, хотя железные прутья ограды были достаточно толстыми. Короче говоря; вся ближайшая округа постоянно паслась в этом парке круглый год, не платя ни копейки. В парке было очень интересно: многочисленные аттракционы, комнаты смеха, кинотеатры, эстрады, спортивные площадки и огромное колесо обозрения.

                                                              

      Как хорошо было посидеть у набережной Москва-реки!  Справа был виден массивный и надёжный Крымский мост – украшение и достопримечательность города.

А слева Андреевский мост, рядом с которым расположен старинный Андреевский монастырь. Хорошо порыбачить с набережной парка Горького, но лучше клюёт с набережной Нескучного сада. А совсем хорошо ловится рыбка под Андреевским мостом. 

      Как-то ранним, тёплым утром  я взял удочку и полез, как всегда, в дырку ограды нашего парка, внимательно присмотревшись, – нет ли там дружинников. Иду сразу к Нескучному саду, накапываю там червей и далее продвигаюсь к Андреевскому мосту.

                                                                                    Нескучный сад летом.

        Москва-река разлилась и немного подзатопила гранитный парапет. По реке неторопливыми стайками плыли последние льдинки. Листва ещё не успела своим изумрудом украсить ветви деревьев.

      Усаживаюсь под мостом, насаживаю пожирней червяка на крючок, поплёвываю на него, как заправский рыбак, и собираюсь забросить удочку подальше от берега.

Но не тут-то было. Меня окрикивает какой-то Коротышка, немного моложе меня, а с ним Верзила с курносым носом, лицо которого мне показалось знакомым.

– Вали-ка отсюда, – это наше место! – сказал Коротышка.  
– Вали, пока цел! – поддакнул Верзила с курносым носом.

– Вы что, купили это место? – неуверенно промямлил я, опасливо присматриваясь к Верзиле. 
– Это наше законное место, – продолжал Коротышка, – мы всегда здесь рыбачим. Вали! 

– Что, места что ли мало? Садитесь рядом, – пытаюсь я упереться.
– Мало! Ты нам всю рыбу распугаешь, – не по-возрасту нагло отвечает Коротышка. – Вали!

Верзила с курносым носом, видя, что я не двигаюсь с места, стал угрожающе надвигаться на меня.  Он взял меня за грудки, присматриваясь ко мне и намереваясь силой вышвырнуть с заветного места. Затем курносый Верзила проговорил ехидно:

– Что-то твоя морда мне раньше где-то встречалась. Признавайся, где тебя я бил? Уж не в Чухлинке ли? Постой, постой!... Да не ты ли у меня вертелся под носом в квартире художника Фёдора Андреевича, когда я учился у него живописи?... Точно! Вроде бы как ты. Как-то я тебя не сразу узнал. Подрос, да и чёлку отрастил… Сашок, – это свой паря. Пусть порыбачит с нами, он нам не помеха.

      Тут и я вспомнил про курносого парнишку, который несколько лет назад брал уроки живописи у моего отца, копируя его всадника на коне. Я немного отошёл от них в сторону и забросил свою нехитрую снасть. Они же деловито расположились на своём заветном месте и стали готовить свою удочку. Удилище у них было получше моего: длинное такое, толстое и ровное, не то, что мой маленький и корявый прутик. Мой крючок небольшой, с ноготок, а у них огромный тройник, как мои три мизинца. Лесочка у меня тоненькая, слабенькая, а у них толстая, крепкая. У меня грузило на леске с горошину, а у них увесистый кусок свинца. 

– Чудаки, – думаю я, – здесь ничего кроме мелкой плотвички и не ловится. Они что, крокодила хотят поймать?
Смотрю, Коротышка достаёт из сумки дохлую мышку. Он неумело насаживает её на тройник, поплёвывает на мышку и, широко размахнувшись, забрасывает её в Москва-реку. Затем, не выпуская из рук удилища, он стал зорко всматриваться в поплавок. Поплавок медленно стал сдвигаться вниз по течению, но вскоре остановился, слегка покачиваясь на лёгкой водной зыби. Значит, грузило легло на дно. Верзила с курносым носом, молча, наблюдал за всем этим только с самого начала, а затем растянулся на берегу, раздевшись до трусов, и начал загорать на ласковом весеннем солнышке, не обращая никакого внимания на своего дружка.

      Время шло, но ничего не менялось. Также грело солнышко, также покачивался на водной глади их поплавок, также зорко всматривался в поплавок Коротышка.

Наконец Верзила поднял голову:

– Сашок, смотри! Сынок художника поймал уже несколько плотвичек, а у тебя не клюёт. Похоже, что мы сегодня останемся без ужина. Брось ты эту затею поймать сома: врёт твой монах. Сомы здесь не водятся. Давай перейдём на плотвичек. Рыбки охота потрескать, аж скулы сводит.

      Но Коротышка и ухом не ведёт. Он сосредоточенно продолжает пялиться на свой поплавок. Близился вечер, но ситуация не менялась. Я таскал из Москва-реки одну плотвичку за другой. Курносый завистливо поглядывал в мою сторону, а у Коротышки дело не клеилось. Его поплавок не шевелился. Неожиданно курносый Верзила радостно воскликнул:

– Сашок, смотри! Монах тащится.
– Толян, дай ему по морде, чтобы не врал в следующий раз. Нету тут сомов, и никогда не было, – зло сказал Коротышка.

      К нам подходит молодой человек неопределённого возраста. Был он высок и худ, как вяленая вобла. На его жёлтом лице были небольшие обвисшие усики и тощая, длинная бородёнка. Вид у него был болезненный и измождённый. Он то и дело подносил ладошку ко рту и откашливался. Похоже, что у него была чахотка. Взгляд его больших серых глаз был смиренен и робок. Одет он был в чёрную монашескую рясу до пят. На голове у него была шапочка монашеского типа грязно-фиолетового цвета, прикрывающая длинные волосы ниже плеч.

Подошёл, мелко семеня ногами, отёр припотевший лоб своей шапочкой, виновато улыбнулся и сел рядом с  Верзилой на травку:

– Привет, дети мои.

      Хотя какие они ему были дети? Постарше их он был всего лет на пятнадцать, не более. 

– Как дела? Промышляете? Бог вам в помощь. 

      И монах откинулся на травку, с трудом сдерживая одышку. 

– Молодцы. На что ловите? Опять на червя? Сом на червя размениваться не будет. Я же говорил вам, что ему нужно жареную утку или хотя бы мышку.

– Отец Ануфрий, – отвечает Коротышка, – с самого утра ловим на мышку, как ты и велел. И не первый день. Где нам жареную утку взять? Но, похоже, нет здесь сомов, хоть обматерись.

– Негоже, сын мой, гневить Господа нашего Бога Иисуса Христа. Слава Ему присно и во веки веков.

– Да оставь ты своего бога в покое, – отвечает Коротышка, – может у нас что-то не так? Мышка невкусная  или не там ловим. Ты уверен, что именно в этом месте твой отец поймал сома?

– Там ловишь, Сашенька, там. Только молился ли ты Богу перед ловлей? Сколько благочестивых поклонов сотворил?
– Да не привык я к твоим молитвам да поклонам, – отвечал Коротышка. – Если сомы здесь водятся, то должны ловиться без всяких твоих примочек.

– Не богохульствуй, сын мой Сашенька. Всё в нашем мире делается по воле нашего Создателя. Помолись смиренно, попроси у Спасителя удачи, и ты будешь вознаграждён сполна.
– Да отвяжись ты от меня со своим спасителем. Обойдёмся без молитвы. 

– А ты своего друга Анатолия попроси. Он крещёный, Богу молится и в церковь, хоть иногда, но ходит, – не унимался  отец Ануфрий.
Курносый, вяло прислушивающийся к разговору, оживился. Он картинно встал, наигранно перекрестился и отвесил жеманно поклон, говоря:

– Господи Иисусе! Помоги нам поймать этого проклятого сома, – страсть, как жрать хочется.

– Негоже юродствовать и всуе поминать Господа нашего Бога, дети мои, – сказал отец Ануфрий. – Я сегодня на вечерней молитве помолюсь за вас и ваши грехи. Уже вечереет. Давайте встретимся здесь завтра. Утро вечера мудренее. 

      Он тяжело встал и, не прощаясь, ушёл, перекрестив нас на прощанье...

      Делать было нечего. Мы тоже быстро собрали свои пожитки и разошлись по домам…
На следующее утро я вновь пришёл к Андреевскому мосту и стал ловить рыбу. Погода испортилась. Небо было пасмурным, временами шёл небольшой дождичек. После полудня появилось солнышко. Сразу стало веселее. Через полчаса пришли мои вчерашние знакомые Верзила и Коротышка. Они, молча, уселись рядом со мной, а затем Коротышка закинул свою удочку со свежей мышкой. Курносый Верзила, как и вчера, растянулся на травке и начал подрёмывать. Ситуация стала развиваться по вчерашнему сценарию: я таскаю одну за другой мелкую плотвичку, а у Коротышки не клюёт. Он долго терпел такое надругательство над своей персоной, но неожиданно взмолился, но не божественным образом:

– Толян, да гони ты к чёртовой матери этого сынка художника отсюдова: из-за него у меня не клюёт! 
Но тут, как и вчера, опять появился монах отец Ануфрий. 

– Зачем хочешь обидеть, сын мой Сашенька, этого ни в чём не повинного отрока? – сказал отец Ануфрий вместо приветствия. – Господь наш Иисус Христос сказал: «Возлюби ближняго твоего, как самого себя».

– Да как мне возлюбить его, – отвечал коротышка, – когда он таскает плотвичку одну за другой, а я только облизываюсь.

– Имей терпение в трудах своих, и будь праведником, как учил нас наш Спаситель. Помолись, и воздастся тебе сполна. С молитвою надо любое дело править и с добрым сердцем, – и отец Ануфрий, вознеся взор к небу, наложил на себя три крестных знамения и стал шептать про себя молитвы.

– Ну, молитвы – это по твоей части. Мне некогда молиться, да я и не умею, – отвечал Коротышка. – Ты лучше скажи: правда ли, что под наш мост упал сбитый фашистский самолёт?

– Правда, сын мой Сашенька. Истинный крест, правда. С помощью мученика Андрея Стратилата сбили его наши зенитчики. Как говорила моя мать, царствие ей небесное, задымился, завертелся он, проклятый враже. Отвалилось от него одно крыло, да и упало в болотце, что недалече от нас. Остальное рухнуло в воду прямо под мост. Божье наказание это.

Оживился после дремоты Верзила:

– Скажи, отец Ануфрий, а кто такой Андрей Стратилат? Уж не русский ли святой мученик?

– Нет, сын мой Анатолий. Это Римский полководец в раннюю эпоху христианства, который пострадал за веру Христову. Его пытками принуждали к отречению от христианства, положив на раскалённую решётку, но он выдержал испытание и не отрёкся. Вечная ему память и хвала Божья. В честь него и назвали наш монастырь Андреевским.

                                                      

– Отец Ануфрий, – спросил курносый, уже совсем проснувшимся от дремоты, – где Рим, а где Москва? Что у нас своих мучеников маловато?

– Мученик Андрей Стратилат был, сын мой Анатолий, одним из первых и достойнейших мучеников за веру христианскую. Все мы дети одного Бога. Разница в происхождении не причём.

– А что побудило построить этот монастырь? – верзила с искренним интересом поднялся и на всякий случай перекрестился.

– Разбили хана Гирея.

                                                                             Хан Гирей.

В честь этой победы, по велению Ивана Грозного, и воздвигли этот монастырь. В Андреевском монастыре построили два Божьих храма: Один храм самого Андрея Стратилата, а другой храм Иоанна Богослова. Воздадим хвалу Господу Богу нашему, сохранившему для нас эти великолепные храмы. Как много в советские времена этими нехристями было уничтожено храмов Божьих! Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.    
                                    
Отец Ануфрий закашлялся, но продолжал на себя накладывать крестные знамения одно за другим.

– А знаете ли вы, дети мои, как в те далёкие времена называлось вот это место? – и не дожидаясь ответа, отец Ануфрий продолжал, – Поленница.

      Коротышка обернулся, бросил на землю свою удочку и спросил:
– Это что, кучка дровишек?

– Да кучкой это назвать трудновато, – отвечал отец Ануфрий. – Здесь был знаменитый на всю Москву сплав леса – полен, если сказать по-другому. Славное это место. Оно помогло мне выжить зимой в 41-ом, когда фашисты подошли вплотную к Москве. Голодно было, дети мои. Голодно и холодно. В Нескучном саду тогда рыскало много диких кабанов, промышлявших желудями. Дубов-то в саду и поныне видимо-невидимо. А под дубами желудей тьма. Вот и набегало тогда к дубам подкормиться это дикое животное братство.

Божий промысел это был, направить кабанов нам на пропитание. Иначе бы не выжили. Слава тебе, Господи, что не дал мне и многим моим собратьям тогда умереть с голоду… Так-то, дети мои. Что-то я притомился несколько. Вы тут порыбачьте, а я пойду под мой любимый дубочек в Нескучном, да отдохну. Может Бог даст, так и вздремну.

      И покашливая, отец Ануфрий поплёлся в сторону Нескучного сада. Верзила снова растянулся на прибрежной травке, а Коротышка ухватился за свою удочку. Я поймал очередную плотвичку, радуясь удаче, а Коротышка, увидев это, скривился от зависти:

– Толян, если я не поймаю вот сейчас моего сома, то уж извини, но у этого сукина сына отниму весь его улов, а то я боюсь, что он надорвётся, унося его отсюда. 

      Верзила поднял голову, всматриваясь в берег Андреевского монастыря, и сказал с досадой:

– Похоже, что за тебя это сделает банда из богадельни. Свалились они на нашу голову некстати, чёрт бы их побрал. Сейчас начнут прикалываться к нам. Прячь рыбу в кусты! – обращается ко мне Верзила.

      Я стою в нерешительности:
– Как это отберут мою рыбу? Разве они посмеют? Это моя рыба. Я встал ни свет, ни заря, а они отнимут? Пусть сами наловят. Не отдам!

      Большая группа мальчиков-подростков в возрасте от 12-ти до 16-ти лет стремительно к нам приближалась. Это была живописная компания. Одеты они были странно: один из них, самый высокий и худой, – парень с лицом питекантропа из доисторического периода, – был в огромной рваной тельняшке, в которой он болтался, как колокольный язык в колоколе. На голове его был танкистский чёрный шлем с продольными кругляшками. Лица других не походили на лица детей из благородного пансионата. Кто был одет в телогрейку на голое тело, кто в солдатскую гимнастёрку. 

      Парень, что поменьше Питекантропа, был в морском бушлате: ему бы бескозырку, да юнгой на флот, но на голове была  ржавая солдатская каска. Третий мальчик, – от горшка два вершка, – был одет в девичий сарафан: ему бы косички, да песочницу, чтобы делать куличики, однако, в руках у него была палка. На ногах его были здоровенные кирзовые сапоги. Остальные были подстать этим трём. Все они были чумазы: таких, если и повести в баню, то отмоешь только хлоркой.

      Вся эта разношёрстная братия, судя по выражениям их лиц, приближалась к нам отнюдь не с ангельскими намерениями. Коротышка занервничал. Он стал перекладывать свою удочку из руки в руку, чесать переносицу, тереть одну ногу другой, балансируя на одной ноге. Неожиданно он потерял равновесие и плюхнулся в воду, благо было здесь мелко. Поднявшись, он встал в позу Гоголевского городничего. Разведя руки в стороны, с которых стала выливаться попавшая в рукава его курточки вода, он повернулся в сторону Верзилы, заблаговременно ища у него защиты.

      Питекантроп, по-видимому, вожак, подошёл к нам первым и без всякого предупреждения врезал в ухо Коротышке. Тот опять плюхнулся в воду. Парень в морском бушлате снял с себя каску и ударил ею по голове Верзилы. Верзила заверещал:
– За что бьёте, пацаны? Что мы вам плохого сделали?

      С головы курносого тонкой струйкой потекла кровь. К нему подошёл Сарафанный малец и стал бить Верзилу палкой. Это было со стороны, наверное, забавно видеть. Верзила, который мог одним пальцем, как муху, придавить Сарафанного, закрыл голову руками и не сопротивлялся, а тот хлестал его по рукам палкой и хлестал. Сарафанный чувствовал за своей спиной силу и не унимался. Он стал больно бить Верзилу ногами в кирзовых сапогах, норовя попасть в пах. С его маленькой ножки огромный сапог соскочил и попал Верзиле в лицо. Видя это, Питекантроп заржал:

– Бей его, суку, бей. Пусть знает, что это наша территория, и носа своего сюда больше не суёт.

      Ошарашенный увиденным, я стоял в оцепенении, прижимая к груди трёхлитровую банку с плавающими в ней плотвичками. Развязно подходит ко мне, пячущемуся потихоньку в воду,  Морской Бушлат и говорит:

– А это что за рыло? Первый раз вижу, поэтому буду бить не больно. Второй раз увижу – убью!
Размахивается и врезает мне звонкую пощёчину. От неожиданности я роняю банку в воду. Все плотвички моментально разбегаются в разные стороны – только их я и видел. 

      Сарафанная малолетка перестаёт бить курносого Верзилу и кричит, этак, весело, самодовольно:
– Хиляйте отседова, падлы!

      Вся эта сцена происходила очень быстро и динамично. Верзила и Коротышка, не оглядываясь, быстро «похиляли» со своими пожитками в одну сторону, а я с горящей щекой в другую… Придя домой, я долго рассматривал свою распухшую и покрасневшую щёку в зеркале. Пришла тётушка с работы и спрашивает меня:

– Сынок, кто это тебя так разукрасил?

      Я отвечал, что поскользнулся и упал.

– Ничего страшного, – улыбнулась сердобольная тётушка, – до свадьбы заживёт. Давай-ка продезинфицируем её марганцовкой, от греха подальше. А где твой улов?

– Да не клевало что-то сегодня, – соврал я.

– Жаль, – вздохнула тётушка. – Я свеженького подсолнечного маслица купила, морковки. Хотела сделать рыбку под маринадом.

– Может завтра будет поклёвка, – неуверенно промямлил я, понимая, что с набережной парка Горького много плотвичек не поймать, а идти на новый мордобой не хотелось бы. 

     Тётушка пошла на кухню печь блинчики, а я стал размышлять, – как наловить рыбки на маринад? Думал, думал, и решил, что если с рассветом придти к Андреевскому мосту, то банда из Андреевской богадельни ещё будет спать. Решено, – была, ни была, – рискну. Уж очень вкусно тётушка делает плотвичку под маринадом. Она чистит рыбку, потрошит, головки отрезает для ухи, а самих плотвичек складывает ровными рядами на дно кастрюли, перекладывая их тёртой морковкой и луком. Добавляет уксусу, подсолнечного масла, чёрного перца горошинами и томит маринад на медленном огне, приправляя в конце лаврушкой. Косточки от уксуса размякают, тушки остаются целёхонькими – пальчики оближешь. 

      Несколько раз ночью просыпался: не начался ли рассвет? Боялся проспать. Наконец, чуть стало во дворе светлеть, я тихонько встал, взял банку, удочку и червей, завёрнутых во влажную тряпицу вместе с землёй. Подхожу к Андреевскому мосту, надеясь спокойно порыбачить без посторонних, ан нет. Под мостом уже сидят Верзила, Коротышка и отец Ануфрий. Коротышка разматывает свою удочку. Монах потирает заспанные глаза кулаками и стонет, что его, немощного и больного, разбудили так рано и потащили к реке. И ради чего? Нет в мире ничего дороже, чем покой и сон. 

      Как только я подошёл, сразу на меня стал шикать Коротышка:
– Чего тебе не спиться? У нас сом, а из-за твоих плотвичек стоило ли так рано подниматься? Ступай-ка отсюда пока банда из Андреевской богадельни не нагрянула.

      Курносый опять за меня заступился:
– Да бог с ним, он нам не помеха. Что нового написал твой отец? – спрашивает он у меня. 

      Я отвечаю, что отец бросил нас с мамой и уехал в Ригу.
– Как здоровье твоей мамы? – спрашивает Курносый далее.

      Я отвечаю, что мама здорова, но я сейчас живу при Первоградской больнице у тётушке.

      В разговор встревает монах отец Ануфрий:
– Сашенька, блажени милостивии, яко тии помиловании будут. Так учил нас Иисус Христос. Окажи и ты милость этому отроку, и тебе в Царствии Небесном будет оказана милость. Да и в земной жизни будет удача. Бог даст, да и поймаешь ты сома. Мышку не забыл дома? Приступай с молитвою к промыслу. Удилище только у тебя коротковато… Зайди по колено в воду. Вот так-то лучше. Стой, не шевелясь и не разговаривая с нами. Обращайся только мысленно к Богу, прославляй и благодари Господа Бога нашего как Творца, Промыслителя и Спасителя нашего, памятуя все Его дары и милости к нам. Аминь. 

      Коротышка зашёл по колено в воду, забросил подальше свою удочку с мышкой и замер.
Отец Ануфрий жестами попросил нас отодвинуться подальше от реки, и мы присели поодаль на травку. Я стал копошиться с червями в тряпочке, а монах смиренно молиться, еле шевеля губами. Верзила поёжился от утреннего холодка и зевнул. Посветлело. Вот-вот должно взойти солнце. Птички ещё не расчирикались, но несколько воробьёв уже уселись на ближайшем кустике акации. Две трясогузки забегали по кромке воды, тряся своими хвостами и ища пропитание. За нашими спинами солнце потихоньку появилось и стало освещать противоположный берег. Прошло ещё некоторое время. 

      Неожиданно из-под воды раздалось какое-то невнятное бульканье. Поплавок Коротышки слегка дрогнул и лёг на бок. Коротышка втянул голову в плечи. Затем поплавок мягко ушёл на дно. Коротышка обернулся на монаха. Тот знаками показал ему, чтобы он не дёргал удилище. Затем поплавок вынырнул и пополз в сторону. Коротышка снова обернулся. Монах отрицательно замотал головой. Вдруг поплавок резко ушёл на дно.

– Подсекай! – прошептал отец Ануфрий, подняв руки вверх и резко опустив их вниз. 

      Воробьёв с куста, как ветром сдуло. Коротышка резко дёрнул удилище вверх. Удилище изогнулось крутой дугой. Леска натянулась и зазвенела. Что-то массивное тянуло леску вглубь Москва-реки.

– Тяни к берегу, только не резко! – громко крикнул отец Ануфрий. – Не торопись, утоми рыбину.

      Коротышка тянул, как мог, но его затаскивало вглубь. Вот он уже и по пояс в воде.

– Анатолий! Поможем Сашку! – крикнул отец Ануфрий. 

      На его лице было написано крайне возбуждённое состояние. Его обычно тусклые, усталые от болезней и невзгод глаза засверкали в экстазе. Куда только делась его болезненная бледность? Лицо зарумянилось, бородёнка затряслась, шапочка его свалилась на землю. Он первым бросился в воду, за ним Верзила. Втроём они ухватились за удилище. Отец Ануфрий командовал:

– Тянуть удилище не вверх, а на себя, иначе оно обломится. Тянуть не резко, иначе оборвётся леска. Давать слабинку, если рыбина резко дёргает леску.

      А под водой что-то огромное и мощное ходило кругами вокруг лески. Оно стремилось утянуть всех вглубь, но наша тройка, ни на шаг не отступала. Суетясь и толкаясь, больше мешая, чем помогая друг другу, наши рыбаки отчаянно сопротивлялись. Началась борьба с этим глубоководным нечто. Никто не хотел уступать. Минут 15-ть было статус-кво. Нечто могло только влево и вправо передвигаться. Назад и вглубь наши ему двигаться не давали. 
Потом нечто стало несколько уставать. Его движения становились всё слабее и слабее. А наши всё ближе и ближе к поверхности подтягивали то, что так отчаянно сопротивлялось в глубине реки. Наконец, мы увидели на поверхности мощный рыбий хвост и поняли, что это сом.

                                                       

      Коротышка и Верзила стояли по пояс в воде и чётко выполняли все указания отца Ануфрия. Его ряса всплыла колоколом и путалась у них под руками. С намокшей бороды и усов лились струйки воды, но отец Ануфрий был в этот миг прекрасен. Куда только делась его флегматичность? Куда делось его постоянное богопочитание? Он уже не причитал в своей обычной манере поклонения богу. Он в этот момент был самым обычным мирянином – азартным и бойким. Его звонкий, высокий голос резонировал сводами моста и далеко разносился над гладью утренней реки, эхом возвращаясь к нам назад. 

      Коротышка мёртвой хваткой вцепился в удилище. Его побелевшие пальцы только хрустели в суставах, но не выпускали удилища. Казалось, что он скорее согласится расстаться со своими детскими тонкими пальцами, чем упустит добычу. Он хрипел от напряжения.

      Верзила был основной тягловой силой в этой схватке. От напряжения он подтянул свои пухлые губы к курносому носу так, что нос ещё более вздыбился. На его лбу появилась испарина, хотя в холодной утренней воде было отнюдь не жарко. Он сопел, как владимирский конь-тяжеловоз на крутом подъёме. 

      Все трое подняли такой крик, что с соседних дубов всполошилась и раскаркалась целая стая ворон. Но наши удилища не бросали. Понемногу рыбина стала сдаваться и уже не так сильно сопротивлялась их усилиям. Она на какой-то миг стала появляться на поверхности, и мы увидели, что это очень большой сом.

      
Примерно через полчаса, нашим рыбакам удалось выволочь на берег Москва-реки огромного сома. Таких больших рыбин я в своей жизни никогда и не видел. Сом, оказавшись на берегу, нахватался свежего утреннего воздуха и быстро обмяк. 

                                                       

      Он время от времени поворачивал свою огромную башку то в одну, то в другую сторону, вроде бы, как и сам, понимая, что доползти ему до воды, конечно же, не удастся. Был он иссиня чёрного цвета и лоснился в лучах взошедшего солнца своей гладкой и скользкой кожей. Все мы заворожено смотрели на это речное чудище, не веря случившемуся. Иногда сом начинал буянить, но ненадолго. Он понемногу затихал, только его длинные и тонкие усы вяло продолжали шевелиться в лужице под маленькими немигающими глазками.   

      Отец Ануфрий, выжимая свою намокшую бородёнку, устало промолвил:
– Килограммов на 20-ть, кажись, потянет, а может и поболе… Как понесёте такую махину?

– Я не знаю, – ответил Коротышка. – Надо сбегать домой. У меня в чулане есть парашютная сумка из брезента. Я мигом!
– Ну, я-то ждать не стану, дети мои. Продрог я что-то, – сказал отец Ануфрий. – Вы уж тут без меня управляйтесь. Бог вам в помощь. 

      Через десять минут Коротышка вернулся, запыхавшись, с огромной сумкой. Я с завистью смотрел, как сом был уложен в сумку. Голова и часть туши сома поместились в сумку, а хвост намного выступал и волочился по земле, когда Коротышка и Верзила подняли сумку на руки. Пронеся несколько шагов тяжёлую ношу, Верзила бросил на землю сумку и сказал, обращаясь ко мне:

– Чего стоишь рот раззявя? Хватайся за хвост, да помогай.
– Да ну его к лешему! – возразил Коротышка. – Сами допрём.

– Тяжеловато будет в гору, – промямлил Верзила. – Пусть подмогнёт сынишка художника. От него не убудет. 

      Меня упрашивать было не надо. Я был рад поднести сома. Но вспомнив, что я остался без улова, и не с чем возвращаться к тётушке, неуверенно попросил:
– Немного от хвоста отрежете?

– Обойдёшься без хвоста, – это мой сом. Сам поймай. Много вас тут нахлебников, – зло не по годам ответил Коротышка. – Хватай хвост да тащи.
– Да не обижай ты парнишку! – сказал по-доброму Верзила. – У него отец хорошие картины пишет. Хватайся за хвост, чего стоишь! – обратился Верзила ко мне.

      Я ухватился за хвост, и мы понесли сома. Скоро наш путь стал проходить в гору. Нести стало тяжело. Верзила и Коротышка несли за удобные ручки сумки, а я, спотыкаясь, за неудобный хвост, который постоянно норовил выскользнуть у меня из рук. Верзила нёс сумку на вытянутой правой руке, а Коротышка на двух полусогнутых руках. Он быстро вспотел. Пот градом тёк с его лба и щёк, но он пыжился изо всех сил. Наконец, Коротышка взмолился:
– Толян, дай передохнуть.

      Мы положили сумку на землю. Коротышка уселся рядом с сомом, тяжело дыша. Навстречу нам сверху стали спускаться двое мужиков. Они остановились рядом с нами, увидели огромного сома и один из них спросил с ехидцей:
– Пацаны, откуда спёрли?

      Коротышка вскочил с земли и с азартом сказал:
– Сами поймали.

– Это ты-то поймал? – засмеялся Ехидный. 
– Я поймал, – с гордостью продолжал Коротышка.

– Мал ещё! Подрасти немного, а потом научись врать поудачнее. Так тебе мы и поверили.
– Да ты посмотри на сома! – сказал второй мужик. – Он ещё пасть разевает. Похоже, что так оно и есть. Молодцы, ребята!

      Тут стали подходить и другие люди. Они глазели на сома, удивлённо выражали восторг и также спрашивали: «Кто это поймал такую махину?»

      Коротышка крутился волчком вокруг сома и постоянно твердил всем одно и тоже: «Это я поймал, это я!» – счастью его не было предела.

      Верзиле это скоро надоело. Он ухватился за свою ручку на сумке и стал поднимать сома. Коротышка возмутился:
– Толян, а ты хитрый! Отдай мне твою ручку, а себе возьми мою.

– Сашок, а не лучше ли тебе ухватиться за хвост? Ты из нас троих самый маленький, значит, тебе и тащить хвост.
– Как это мне хвост? – коротышка сжал свои пальцы в кулаки. – Сами поймайте, а потом командуйте!

      И он один со злостью рванул ручку сумки вверх так, что сом вывалился на землю и проявил неожиданную прыткость. Он стал отчаянно махать хвостом. Уклон на подъёме был значительным, что позволило сому начать двигаться к родной стихии. Этого Коротышка не ожидал. Он отчаянно завопил: «держи его!», – и бросился за сомом. Мы втроём стали пытаться поймать сома, но он был неуловим. Руки скользили по сому, но ухватить его было не за что. Сом стремительно скатывался вниз к реке.

– За зебры его хватайте, за зебры! – кричали нам с хохотом собравшиеся из толпы. 
Но легко было сказать, тяжело сделать. Наконец, сом на секунду замешкался, угодив в рытвину. Коротышка бросился на сома грудью. Верзила придавил Коротышку к сому. Я стоял рядом, не зная, что делать.

– Что стоишь? – крикнул мне Верзила. – Тащи сумку! 

      Я побежал вверх за сумкой. Втроём мы уложили отчаянно сопротивлявшегося сома в сумку и закрыли на этот раз сумку на пуговицы. Сом сразу приутих. Верзила ухватился рукой за свою ручку сумки, но Коротышка его бесцеремонно оттолкнул и сам двумя руками ухватился за удобную для себя ручку. Сома мы подняли и снова потащились в гору. Я снова ухватился за свой скользкий хвост. Коротышка сопел и пыхтел от натуги, а Верзила обидчиво поджал свои пухлые губы, отвернувшись от дружка в сторону.  

      Подходим к ограде в Нескучный сад, пролезаем в дырку и поднимаемся наверх. Перед нами высокий дом, расположенный полукругом.

Правая его часть ещё не достроена и находится в «лесах». «Леса», как мухи, облепили строители, одетые в чёрное. Дом окружён деревянным забором, а сверху колючей проволокой. По бокам две вышки с часовыми.

– Через Бяшин двор понесём? – спрашивает Верзила Коротышку.
– Нет, через Кискин, – отвечает Коротышка. – Через Бяшин далеко.

– Сома не отымут? – спросил Верзила. При этом он обидчиво продолжал смотреть в сторону.
– Не посмеют, – отвечал Коротышка пыхтя. 

      Вносим сома во двор через пропускной пункт. Охранник в военной форме, увидев нашу ношу, бросил недокуренную папиросу и попросил:
– Ребята, а ну покажите! 

      Он присел на корточки, расстегнул пуговицы на сумке и стал заворожено смотреть на сома, который продолжал всё ещё дышать:
– Мешок с хвостом! Где поймали?

– Под Андреевским мостом, – возбуждённо затарахтел Коротышка. –  С час, наверное, он нас мытарил. Еле вытащили. Отец Ануфрий помогал. 

– Ай, да молодцы! Ай, да молодцы! – Сказал охранник. – Повезло вам, шельмам. Надо же! Неужели там такие водятся? Глазам своим не верю! Ну, тащите дальше, пока Киски нет.

      И охранник сел на лавку, достав новую папиросу. Мы поднатужились и снова потащили сома дальше вдоль дома. Где-то в середине дома Коротышка бросил на землю сумку и сказал мне:

– Иди домой. Дальше мы сами управимся.
– Сашок, – сказал Верзила, – нехорошо. Сынок художника остался без улова. Надо бы ему отрезать от хвоста маненько. Ведь без него у нас пупок бы развязался.

      Коротышка сморщился, махнул в согласие рукой, ухватился за свою ручку и мы втащили рыбину в подъезд. Поднимаемся по лифту наверх, втаскиваем сумку в квартиру Коротышки. Нас в прихожей встречает бабушка Коротышки. Увидев здоровенный хвост из сумки, бабушка всплеснула руками вверх:

– Похоже, что ты его проклятого, внучек, всё-таки поймал? Который день от разговоров о соме голова моя раскалывалась на части, а вот это всё-таки и произошло. Неужели это ты его сам поймал?

– Поймал, бабуля, поймал! – отвечал радостно Коротышка. – Чуть он меня в Москва-реку не утащил.  

– Да не мог ты его такого огромного сам вытащить. Наверное, твои друзья помогли? Приглашай их в дом. Сейчас я нажарю рыбы, да накормлю вас, бесенят. Проголодались вы, наверное. Тащите сома в ванну. Надо его помыть.
Затаскиваем мы сома в ванну. Сом уже заснул. Бабушка моет сома из душа, приговаривая:

– Ловись рыбка большая и маленькая. Только в следующий раз пусть будет рыбка поменьше. У нас ведь холодильника нет… Впрочем, всем подъездом мы его за недельку и съедим.

      Режет бабушка сома крупными кусками, жарит на большой сковородке, не переставая причитать:
– Слыхивала я от моего отца, внучек, то есть от твоего покойного прадеда, царствие ему небесное, что водятся в Москва-реке сомы, но не думала, что такие огромные. Как вы его дотащили? 

      Усаживает нас бабушка за стол, накладывает всем по огромной плошке жареного сома, не продолжая удивляться:
– Ай, да удальцы! Как это вам так повезло? Я-то думала, что это всё только детская забава. Ан нет. Сом-то настоящий, да такой вкусный.

      Тут раздаётся стук в окно. Какой-то рабочий со стройки в грязной спецовке и немецкой шапочке, со шнуровкой спереди, просовывает свою голову в форточку и на ломаном русском языке говорит:
– Хозяйка, можно хлеба?

      Бабушка берёт хлеб со стола, прикрытый салфеткой, и говорит:
– Сейчас, фриц, отрежу.

      И протягивает рабочему ломоть хлеба в форточку. Тот в ответ благодарит бабушку по-русски и немецки:
– Спасибо, данке. 

      И пропадает. Мы продолжаем свою трапезу, заталкивая в свои рты кусок за куском хорошо прожаренного сома. Сашок, облизывая свои пальчики, беспрестанно рассказывает бабушке о том, как он ловил сома. Он говорил о том, что сом сильно сопротивлялся, что было очень холодно стоять в весенней Москва-реке по пояс в воде, о том, что ему всё-таки удалось вытащить сома из воды, хотя это и было очень трудно. Бабушка слушала эти рассказы своего любимого внука, улыбалась, подкладывая нам всем кусок за куском сома со сковородки, и подмигивала мне и Верзиле с заговорщицким видом. Она-то хорошо понимала, что без нас её внучек этого сома и не вытащил бы. А Сашок заливался колокольчиком и заливался. Он меньше ел, чем рассказывал. Бабушка ему постоянно напоминала:
– Внучек, ты ешь, ешь. Остынет твой сом. Потом наговоришься.

     Но Сашок не унимался, говоря, что он ещё поймает дюжину сомов. Тут снова в окошко раздаётся стук и в форточке появляется ещё один рабочий в немецкой шапочке со шнуровкой.

– Дайте попить.
– Сейчас, фриц. Внучек, налей фрицу воды, – сказала сердобольная бабушка. 

      Сашок схватил алюминиевую кружку со стола, набрал на кухне воды из-под крана и подал рабочему. Тот торопливо выпивает воду, и говорит на чистейшем русском языке:
– Спасибо, но я не фриц, – и скрывается из окна.

– Ишь, бедолага, как мается, – сказала бабушка крестясь. – И за что сей крест несёт? Ну, с пленными фрицами дело ясное: пришли к нам с пулемётами, так теперь пусть и потрудятся на стройке нашего дома, а этот-то заключенный наш, русский, причём тут он? Неужто кого-то убил? Не приведи господи.  

      После сома напоила нас приветливая бабушка Коротышки пенистым квасом. На прощанье отрезала она от сома два здоровенных куска, завернула их в газеты и сунула в руки Верзиле и мне. Коротышке это не понравилось.
Спускаемся мы с Верзилой во двор. Идём назад в сторону выхода. Из второго подъезда выходит маленький, опрятно одетый мальчик. За ним идут двое мужчин. Мальчик направляется в нашу с Верзилой сторону. Мужчины идут за ним сзади.

– Валим назад! – резко сказал Верзила. – Киса выполз.

      И он, не дожидаясь моей реакции, повернул в обратную сторону. Я замешкался. Маленький мальчик прошёл мимо меня, а один из мужчин сказал мне строго:
– Тебе, мальчик, лучше ходить через противоположный выход. Это не твой двор.

      Я не понял и продолжал идти в сторону знакомого мне выхода из зоны постройки дома. Тогда мужчина взял меня за ухо и сказал:
– Тебе что, не понятно? Это Кискин двор!

      И он швырнул меня за ухо в сторону стоявшего невдалеке Верзилы. Верзила замахал мне рукой, приглашая к себе. Я оторопело пошёл быстрым шагом от мальчика и двух мужчин, потирая горящее ухо. Догоняю Верзилу, он меня хватает под руку и шепчет:
– Валим, пока целы.

      Я, ничего не понимая, спрашиваю:

– Нам же нужно туда. 
– Молчи! После объясню, – шепчет Верзила и тащит меня к дальнему выходу из зоны. 

      Торопливо отведя меня в сторону, он объясняет, что мы повстречали сынка заместителя Берии. Зовут этого мальца Резо, а домашние кличут его Киской. Двор этот Кискин. Нас всех предупредили, чтобы мы через Кискин двор не шлялись, а пользовались Бяшиным двором. И он увлекает меня на выход через второй дальний проход с охранником. На улице Верзила всё это мне пояснил: дом наполовину заселён важными государственными чиновниками и их семьями. Дом строят пленные немцы и наши заключённые. Через Кискин двор лучше не ходить. Охранники Киски, что идут за ним, бывают очень суровы. Если что не так, то бьют по морде.

– Тебя как звать-то? – спрашивает меня Верзила. – Меня зовут Толиком. Видел спортивную площадку при подходе к дому в Нескучном? К нам иногда приходят расслабиться мастера из «Спартака» и «Динамо». Мы им подаём мячи из-за ворот. После них мы сами  играем. В футбол играешь? Приходи, как-нибудь поиграем. Тебе до Первоградской? Это рядом. Мне-то намного дальше. Я живу у Симоновки, что рядом с Воняловкой в нашей с тобой Чухлинке. Вон видишь товарняк идёт? Я сюда и обратно добираюсь на товарняках. На том разъезде сажусь на поезд и через час я дома. Дорога-то кольцевая.

      И Верзила пошёл от меня, не оглядываясь, держа под мышкой кусок сома в газетах. А я притащил свой кусок сома моей тётушке, и она приготовила из него отличный маринад с морковкой и специями…  

      Сома мы съели за три дня. Я вознамерился тоже поймать сома не хуже, чем у Сашка. К этому времени мне с помощью Сашка удалось достать отличное свинцовое грузило.

– Тётя Капа, – восторженно обращаюсь я к своей тётушке. – У меня есть грузило, чтобы поймать сома. Нету только тройника. Дай мне денег на тройник и толстую леску. 
– Сынок, – отвечает тётушка озабоченно. – Может, хватит с тебя плотвичек? Сом-то тебя может утащить в Москва-реку. А где я найду себе ещё такого сынка?

– Да не, – говорю я уверенно тётушке. – Я его сам куда угодно утащу. Дай денег. 
– Ладно, – улыбается тётушка. – Главное смотри, чтобы не случилось наоборот. Только баловство всё это. Сома мы ели действительно большого, только вы ли его поймали?  

– Тётя Капа! – тараторю я. – Мы его поймали, мы. Дай денег.

      Даёт мне тётушка деньги. Бегу я к кинотеатру «Авангард», что стоит рядом с Калужской площадью в здании бывшей церкви.

    У этого кинотеатра с рук барыги торговали дефицитными рыболовными принадлежностями. Подхожу к одному барыге, к другому, выискивая нужные мне снасти. У одного долговязого и худющего небритого барыги я увидел большой выбор нужного мне товара. Тычу я пальцем в его самый большой тройник и спрашиваю: 

      – Этот под какую рыбу пойдёт?

      Тот смотрит на меня снисходительно сверху вниз и говорит, почёсывая небритую щёку:
– Этот тройник не для тебя. 

      При этом от его почёсывания щеки раздался такой хруст, какой можно услышать разве что при покосе пересохшего камыша.

    – На сома пойдёт? – продолжаю я наседать на Небритого.
    – Не. На сома не пойдёт, – и он снова прошёлся своими когтями по небритой щеке с тем же камышовым хрустом. 

    – А на кого пойдёт? – не унимался я.
    – Ну, скажем, на тайменя в три пуда пойдёт.  

      Небритый снова чесанул щёку. Интересно, думаю я про себя: из такой жёсткой щетины, как на его щеке, получилась бы отличная леска. Наверное, выдержала бы не только тайменя, а и моего пока ещё не пойманного сома впридачу. 

    – А леска, какая у вас есть к этому тройнику? – продолжаю я наседать на Небритого. 

      Тот занёс свою руку над небритой щекой, да и замер, не шевелясь и недоумённо всматриваясь в меня. Я съёжился. Небритый постоял так несколько секунд с поднятой рукой, затем чесанул от души по щеке, да и говорит:

    – Малыш, ты не с подводную ли лодку хочешь поймать рыбу? В наших окрестностях такой крупной рыбы, чтобы попалась на этот тройник, отродясь не водилось. Возьми вот этот тройник – он тебе подойдёт.

      И тычет пальцем в тройник, как у Сашка. Тычет пальцем, а сам одной коленкой нервно бьёт по второй коленке. Стук при этом раздаётся примерно такой же, как при ударе одной деревянной ложки по другой ложке. Я думаю про себя: "Сашок поймал большого сома, но я-то поймаю сома ещё большего. Такой маленький тройник мне не подойдёт". 

    – Не! – говорю я со знанием дела. – Этот тройник мал. Мне нужен только вот этот. 

    И тычу пальцем всё в тот же самый большой тройник Небритого. 

                                                      

    – А к нему, – настырно продолжаю я, – леску покрепче. 

      Небритый ещё разок чесанул когтями по своей щеке всё с тем же камышовым хрустом, ещё несколько раз стукнул коленками и говорит:
    – К твоему тройнику вот эта леска будет в самый аккурат.

      Я смотрю на леску, пробую кончик лески на зуб и довольно хмыкаю:
    – Не прокусывается.
    – Выкладывай, малыш, деньги на бочку, – говорит Небритый. 

      Оглядываюсь вокруг. Никакой бочки не обнаружив, протягиваю все свои деньги барыге на ладошке. Барыга криво улыбнулся:
    – Малыш! Маловато будет, – и снова несколько раз стукнул коленками, воровато оглядывая улицу.

      Я отвечаю, что больше денег у меня нет. Небритый в очередной раз чесанул когтями по своей небритой щеке и, махнув досадливо рукой, забрал мои деньги. Я благодарно киваю головой небритому барыге со стучащими коленками, и бегу счастливый и радостный домой. Показываю покупку тётушке. 

    – Молодец, сынок, – сказала тётушка с весёлой иронией. – На такую леску можно поймать даже бегемота. А тройник превосходен. Как он красив. Будь я сомом, так проглотила бы его с большим удовольствием. 

      Я торопливо привязал леску и тройник к удилищу, приладил грузило и поплавок.

    – Тётя Капа, жди меня с сомом, – сказал я самоуверенно тётушке. – К вечеру вернусь.
   – Жду, сынок, жду, – отвечала мне снисходительно тётушка, засовывая в мои карманы любимые мною пирожки с картошкой и жареным луком. – Допоздна не задерживайся. 

      Я стрелой лечу в парк, поворачиваю наискосок и вприпрыжку подлетаю к Андреевскому мосту через Нескучный сад. Под мостом уже сидит с удочкой Сашок и какой-то с ним парень. 

    – Сашок! – говорю я возбуждённо ему вместо приветствия. – Сейчас я сам поймаю сома не меньше твоего. Смотри, какая у меня леска и тройник.

      Сашок смотрит на леску, лениво проверяет её на крепость и говорит:
    – Это не леска, а корабельный канат. Такая леска годится только для ловли акул. А на твой тройник можно поймать даже кита. Валяй! Садись рядом, доставай мышку.

    – Ой! – сказал я. – Про мышку-то я и не подумал. А нет ли у тебя запасной мышки взаймы?
    – Запасной мышки у меня нет, – отвечает Сашок. 

      Я приуныл. Сом, как мне казалось, был мною почти пойман. Сразу настроение упало. Всё вокруг меня стало вдруг неинтересным. Солнце стало тусклее, в воздухе почему-то запахло тиной. Противные воробьи расчирикались некстати. Жизнь дала трещину. Машинально достаю тётушкин пирожок. Откусываю чуток от пирожка, но есть не хочется. Моё ленивое пожёвывание привлекло внимание Сашка. Он скосился на мой надкусанный пирожок. Достаю второй пирожок из кармана и протягиваю его Сашку. Тот смотрит на пирожок с интересом.  

    – С чем пирожок? – спрашивает он, бросая на землю удилище.
    – С картошкой и жареным луком, – отвечаю я уныло.

    – Бяша, ты с картошкой любишь? – спрашивает Сашок дружка, протягивая ему мой пирожок.
    – Спра… спра… спрашиваешь! – отвечает тот сильно заикаясь и вырывая из рук Сашка пирожок. 

      Он моментально его проглатывает почти не разжёванным. Я протягиваю Сашку второй пирожок. Тот его поглощает с такой же скоростью и глядит на мои раздувшиеся карманы. Я достаю из карманов все тётушкины пирожки. Сашок со своим другом моментально их все поедают и смотрят вожделенно на мой пирожок, слегка надкусанный. А мне есть совсем не хочется. Я расстроен до предела отсутствием мышки. Так мы сидели довольно-таки долго. Москва-река неторопливо несла свои воды мимо нас, Андреевского моста и моего не пойманного сома. Я окончательно приуныл. Молчание прервал Бяша, как его назвал Сашок. Что это за имя такое, недоумевал я? А Бяша сказал, обращаясь ко мне сочувственно: 

    – Не… не…не… расстраивайся. Во… во… вот сегодня мы поймаем нашего со… со… сома, а завтра ты придёшь с мышкой и поймаешь сво… сво… своего.

      Я отрицательно замотал головой: 
    – Не. Мне позарез нужен сом сегодня. Я тётушке обещал.
    – А… а… а… ты привяжи крючок поменьше, ска… ска… скатай шарик из пирожка, да по… по… полови плотвичек, – продолжал Бяша.    
   
    – Чего катать шарики? – ухмыльнулся Сашок. – Цепляй твой пирожок целиком на тройник. От такого вкусного пирожка только дурак откажется.

      Он взял из моих рук слегка надкусанный мною пирожок, откусил пол пирожка с другой стороны, нацепил остатки пирожка на тройник и закинул в Москва-реку.

    – Я его надкусил немного, Славик, – сказал Сашок, – чтобы из него аромат лучше выходил. По-моему опыту знаю, что ни один сом от такого соблазна не устоит. Будет тебе сом. Держи крепче удилище.

    Я неуверенно взял своё удилище в руки:
    – Сомы же любят мышек. 
    – Сомы всё любят, – продолжал самоуверенно Сашок. – Нам пирожки понравились, и у сома губа не дура. Проглотит за милую душу. Ещё спасибо скажет.

    – Не… не… непременно сожрёт, – сказал Бяша. – У… у… у тебя не осталось больше пи… пи… пирожков?

      Я отрицательно замотал головой. Но настроение моё слегка поднялось. Появилась надежда, которая, как я узнал намного позже, умирает последней. А зачем мне сейчас умирать? Я ещё в своей жизни не поймал ни одного сома.
Сидим мы под нашим мостом час, другой, но поплавки наши почему-то не колышутся. Наверное, у сомов сейчас нет аппетита. Ну, ничего. Время, как я узнал впоследствии, пока терпит. Потерпим и мы. От скуки между нами ведётся неторопливая беседа о школьных проделках, вредных училках, у которых на уме только одни наши пятёрки, которые нам даже и на фиг не нужны, о замечательных свалках, где много полезных железячек, и многом другом, без чего настоящее детство просто невозможно. Неожиданно Сашок спросил:

    – Бяша, а помнишь, как в первом классе на Новый год мы сыграли пьесу «Двенадцать месяцев». Я был Февраль, а ты Январь.
    – Да по… по… помню, – ответил Бяша медленно и с трудом выговаривая слова. – И… и… интересно было. Ма… ма… мама мне сшила бо… бо… бороду, но у… у… училка…

    – А училка, – договорил за Бяшу Сашок, – запретила тебе её надеть, говоря, что Январь это молодой месяц, и ему не положено иметь бороду. А ты в рёв. Уж очень борода тебе понравилась. 

    – Да… да… да, по… по… понравилась. 
    – А Валерик Дробинский, – продолжал Сашок, – отказался участвовать в спектакле.

       У Валерика на уме уже тогда были только одни самолёты. А сейчас он говорит, что пойдёт учиться на лётчика, как вырастит. Быть лётчиком это здорово! Ты хочешь стать лётчиком?

    – Не, – отвечал Бяша. – Я хо… хо… хочу стать певцом.
    – Да ты что? – возражает Сашок. – Я бы сам пошёл в лётчики, да не могу.

    – По… по… почему? – спрашивает Сашка Бяша, поглаживая своё горло.
    – Мне понравилось выступать в нашем школьном спектакле, и я стану, как вырасту, артистом. Театр – это не хуже неба.

    – За… за… заплатили тебе, Сашок, – спросил Бяша, – за ра… ра… работу осветителем при съёмке фильма на Длинке? Мо… мо… мороженца за… за… захотелось.
    – Какое там заплатили! – отвечает Сашок дружку. – Держи карман шире. Плакали наши мороженые. Три дня пропускал школу понапрасну. Держал подсветы с утра и до вечера, аж руки чуть не отвалились. А у тебя как прошли съёмки фильма?

    – Но… но… нормально, – с трудом отвечает Бяша, продолжая поглаживать своё горло. – Пел в хо… хо… хоре.
    – Как будет называться фильм? – интересовался Сашок.

    – «Ва… Ва… Васёк Трубачёв и его то… то… товарищи», – сказал Бяша, сильно заикаясь, а затем свободно запел: «Костры горят далёкие…»

                                                      
                                                                                 Кадр из фильма "Васёк Трубачёв и его товарищи".

      Разговор зашёл о наших отцах. Я быстро доложил, что мой отец художник, что не вызвало никаких реакций у моих собеседников. Сашок сказал, что его отец полковник, и что у него вся грудь в орденах и медалях. И что он в школу ходит в настоящей гимнастёрке, сшитой ему на заказ. А на его гимнастёрке приколоты две настоящие отцовские медали. Одна за взятие Берлина, а другая… И он виновато почесал себя за ухом. 

      А Бяша, воспользовавшись паузой, стал, заикаясь, рассказывать о том, что его отец секретный работник СМЕРШа: Смерть шпионам. И что отец переловил кучу шпионов, за что его наградили орденами и почётными грамотами. Правда, зарплаты не прибавили. И что с войны его отец привёз саблю самого лютого фашиста Геринга.

                                                                       Геринг в парадной форме.

    И что он этой саблей часто играет, если дома нет папы и мамы.   

    – А са… са… сабля с головой льва, – продолжал Бяша распаляясь. – А вместо глаз у… у… у льва два огромных ру… ру… рубина. На сабле ненавистная нам фашистская сва… сва… свастика. Вот этой саблей Геринг по… по… порубал многих наших солдат. Чтоб ему на том свете е… е… ещё раз сдохнуть.

    – Да слышал я про твою Геринговскую саблю, – сказал Сашок, бросая удилище на землю. – Слышал не один раз. Дай поиграть.

    – Ты… ты… ты что? – Бяша вытаращил глаза. – Э… э… это же опасное оружие. Ты что не знаешь, что са… са… сабли иногда могут сами по себе срубить го… го… голову? Отец мне запрещает играть са… са… саблей. Не дам. Но могу дать по… по… поиграть на трофейном а… а… аккордеоне. Кто знает? Мо… мо… может на нём играл даже Геббельс.

    – На кой ляд мне твой дурацкий аккордеон, – продолжал канючить Сашок, – даже если на нём играл хоть падла Гитлер. Сам пиликай. Дай саблю Геринга.

    – Не дам. 
    – Жадина-говядина, – обидчиво поджал губки Сашок. – Как бы было хорошо помахать этой саблей. Дай! Что тебе стоит?

    – Не… не… не дам! – и в голосе Бяши прозвучали непререкаемые нотки.
    – Смотри, Бяша! – неожиданно сказал Сашок. – К нам идёт Блондинчик и Рыжий Краснолоб.

– Славик, – обращается Сашок ко мне, – ты сиди и не вякай. У Блондинчика отец генерал МВД. Блондинчик язва, и любит хамить, но ты не заводись. А Рыжий Краснолоб, чуть-что не так, то бьёт в рыло без предупреждения. В случае чего, с ними не дерись, – загремишь на Петровку 38…

      Подходят двое парней чуть постарше нас. Один из них невысокий блондин с чубчиком. На нём костюмчик, как у взрослого, хотя он ещё подросток. На носу у него очки с круглой оправой. Пострижен под полубокс. Из-под чубчика он нахально и самоуверенно на нас поглядывает. Конечно, думаю я, можно и хамить, если  твой  папа  генерал  МВД. С таким сынком лучше быть поосторожней. 

      Второй парнишка был крепышом высокого роста. Его огненно-рыжая лохматая голова сияла среди белого дня, как костёр.  Из под рыжих косм торчали оттопыренные уши. Глаза у него были слегка на выкате. Не доходя несколько шагов до нас, Рыжий Космач нагнул голову, поднёс к глазам руки, а когда поднял голову, то он глядел на нас двумя выпученными стеклянными глазами, зажатыми в его глазницах. При этом вид у него был сумасшедшего.

    – Червонец, – обратился Рыжий Космач к Сашку.  

      При этих словах Рыжий Космач разжал глазницы, и его два стеклянных глаза выпали в подставленные ладони. Сделано это было артистически. Чувствовалось, что этот приём он часто использует, так как его действия были доведены до автоматизма. Не дожидаясь нашей реакции на увиденное, Рыжий Космач продолжал глядеть на Сашка своими слегка выпученными глазами, крутя в своей левой руке стеклянные глаза:

    – Что надыбал новенького на Длинке? Говорят, что ты к своему царскому золотому червонцу добавил ещё один. Покажи.

    – Да ты что, Краснолоб? – отвечает Сашок. – Я прикопал только Екатерининку.

    Второго золотого червонца надыбать не удалось, но надеюсь. Ты что запропастился? Давно тебя не видел. Может, сходим как-нибудь к дзотам или броневику и вместе пороемся?

    – Да недосуг мне, – сказал Рыжий Космач, ловко жонглируя стеклянными глазами. – Левит взял на нашей фабрике ящик стеклянных глаз. Мы с Орликом толкаем это. Подключайся к нам, – дело стоющее.

    – Как это удалось Левиту? – спросил Сашок.
    – Да ночью через форточку. Я лично его подсаживал. Смотри. 

      И Рыжий Космач вынул из кармана целую горсть стеклянных глаз.

    – Хорошо идут голубые глаза по три рубля за пару. Хочешь я тебе уступлю их всего за два рубля? Чистый рубль твой.
    – Не, – отвечает Сашок. – это не по мне. Схватят менты: «Откуда взял?» – Что я скажу? Я лучше наберу свинца да сдам. 

    – Не бзди! – продолжал Рыжий Космач. – Отец Орлика тебя вызволит. Правда, Владик?
    – Как пить дать, правда, – нагло подтвердил Блондинчик. – Бери, не сомневайся, – и он сверкнул на солнце стёклами очков.

    – Не, – отвечал Сашок. – Мне в милиции не понравилось, когда Дробинского с училкой вызволяли.

    – Червонец, а правда, что в вашей школе пацаны из 5-го «ж» Сталину глаза выкололи на портрете? Смелые пацаны. Может наши с Орликом глаза вставить Сталину вместо выколотых? Вот прикольно будет! Представляешь? Грузин Сталин с голубыми глазами!

      И Рыжий Космач снова вставил пару глаз в свои глазницы. При этом он поднёс свои большие пальцы к оттопыренным ушам и замахал веерообразно остальными пальцами, заржав, как сивый мерин. Блондинчик заржал вместе с ним, придерживая очки на носу одним пальцем. 

    – Не… не… нехорошо, ребята! – сказал Бяша сильно заикаясь. – То… то… товарищ Ста… Ста… Сталин наш лю… лю… любимый вождь. Не… не… нехорошо.

    – Ты что вякаешь, сука? – зло сказал Рыжий Космач. 

      Он растопырил два пальца, как уркаган из кино, и стал напирать на Бяшу, целясь своими пальцами в глаза Бяше.

                                                     ***

    читайте и слушайте продолжение "Андреевский мост - 2": http://parnasse.ru/prose/large/tale/andrevskii-most-2-povest.html