5 Фельдфебель и его команда

Команда ГФП, куда пошли служить Егорыч и Ковалёв, размещалась в соседней деревне Гущицыно. В отличие от простых подручных формирований структуры тайной полевой полиции, предназначенные в первую очередь для борьбы с партизанами, были своего рода элитными для предателей из русских. Здесь всем заправляли немцы, они же находились в численном большинстве.

В ГФП в Гущицыно было всего пятеро русских, которыми командовал начальник отдела агентурной разведки в партизанских отрядах фельдфебель Скальченко. Причём, нужно уточнить, что пятеро их стало только с приходом туда по рекомендации Ваньки Питерского Егорыча и Ковалёва.

Бывший главный инженер металлургического завода, чудом избежавший ареста за вредительство, Платон Анисимович Скальченко был человеком шумным, подвижным, компанейским. Он неизменно балагурил, дружески похлопывал собеседников по плечу, но за вечной, точно приклеенной к лицу, улыбкой и показным, нарочитым радушием таилась звериная неугасающая злоба.

Скальченко считал себя несправедливо обойдённым судьбой и начальством. Он хотел быть директором крупного завода, а дослужился к сединам только до поста главного инженера. Он хотел орденов, постоянных приглашений в президиум собраний и большой всесоюзной славы, а с него только регулярно снимали стружку да распекали за различные плановые цифры.

К тому же добро бы было, если бы план не выполнялся. Это Скальченко хотя бы понял. Не выполняешь план, разгильдяй, лодырь – вот тебя и ругают. Но даже если план выполнялся и перевыполнялся, неугомонные большевики не особенно тому радовались, а снова до хрипоты кляли заводское начальство теперь уже за то, что план перевыполнен недостаточно.

Эти пятилетки в четыре года, эти дни и ночи на заводе без выходных, без праздников, работа до истощения, на износ возмущали Скальченко до каждой складки на его галифе. Он не показывал виду, но в его душе всё клокотало густой язвительной магмой. «Они хотят победить даже время, они игнорируют логику, они хотят невозможного. Человек с его душой, с его эстетическими и духовными запросами для них только подручный материал, только масса. Тьфу! А что масса?! Что такое масса?! Что в массе интересного-то, настоящего может быть, кроме отдельных личностей, именно и вырывающихся одним фактом своего существования из этой однородной серой массы?! Ничего?!» – итожил Скальченко, и чтобы дать хоть какой-то разумный и легальный выход своей злобе, взялся коллекционировать царский фарфор.

В этом увлечении Скальченко находил столь желанные для себя неспешность и утончённость. Пластика и гибкость форм завораживала, а хрупкость материала особенно радовала на фоне, когда отдельный человек значил не больше, чем какой-нибудь рядовой кофейник «Товарищества производства фарфоровых и фаянсовых изделий Поставщика Императорского Двора М. С. Кузнецова».

Коллекцию Скальченко составляли тарелки, кружки, вазы, кувшины, всё, что удавалось найти. Был светло-голубой сервиз Хайтинской фарфорово-фаянсовой фабрики Перевалова, была утятница завода Гарднера, были изделия всех восьми заводов Матвея Кузнецова. И, пускай, здесь практически не водилось никакого эксклюзива, а представленным оказывался один ширпотреб, бывший в ходу у миллионов и сотен тысяч его сограждан, Скальченко это мало волновало. Его чрезвычайно грела сама мысль о тотальном властвовании над целой эпохой, о безраздельном погружении в неё.

Власть немцев Платон Анисимович принял бесповоротно и был согласен на самую черновую работу. Он даже философски терпел возле себя простоватого Гришу, пришедшего в полицию, чтобы бесплатно и беспрепятственно пить и буянить, поигрывая винтовкой перед теми, кого он мог обирать, он терпел грубоватое чудовище Зюхина, пуще всех других жизненных удовольствий любившего кровь. Иногда Скальченко, срываясь, даже в глаза величал Зюхина питекантропом, но тот абсолютно не обижался, видимо, попросту не понимая, о чём толкует его городской начальник.

Скальченко искренне обрадовался, когда однажды утром в контору ГФП в Гущицыно заявилось пополнение. Он разглядывал лица молодых парней, искал в них видимые изъяны, следы пьянок и ранней предрасположенности к порокам, но ничего не находил. Ковалёв ему понравился очевидным отпечатком мысли в глазах, а Егорыч степенной манерой человека, знающего себе цену.

Когда Зюхин захотел дать леща новоприбывшему молодняку – просто так, чтобы старших уважали – Егорыч, не говоря ни слова, в воздухе перехватил руку, занесённую для подлого удара, и степенно сдавил её своей ладонью. Зюхин задумался, заметно присмирел, а когда ладонь парня начала всё крепче и крепче сжиматься, этот высоченный детина с волосатой грудью упал от боли на колени и взвизгнул, словно его собирались вешать:

– Не надо больше. Хватит!

– Не надо? – переспросил Егорыч, но посмотрел не на скорченного от боли Зюхина у своих ног, а на Скальченко.

Тому было приятно, что новенький крепыш признал за ним верховенство и право командовать. Скальченко кивнул:

– Отпусти.

И почти зло приказал Зюхину:

– По случаю полного комплекта нашей команды раздобудь нам самогону и закуски получше. Григорий тебе поможет.

Гришка, до того скучавший на лавке возле окна и развлекающийся созерцанием паутины, куда он подбросил убитого комарика, ожидая появления паука из-за щели в доске, сразу встрепенулся. Глаза его оживились. Он бодро приподнялся и заторопился прочь, подталкивая на ходу в спину широкой мужицкой ладонью Зюхина:

– Будет исполнено, самогон будет хлебный, наилучший.

Зюхин тряс ноющей от боли рукой, недовольно зыркал на Егорыча. Ему хотелось, если не начать тотчас драку, то хотя бы сказать парню что-нибудь грязное, обидное, но он смолчал, так как уважал силу. Зюхина хватило только пробормотать невнятно:

– Ну-ну… Анвартер хренов…

Егорыч улыбнулся уголками рта и, садясь на место Гришки возле окна, бросил Скальченко, имея в виду скрывшихся за дверью полицаев:

– Дёрганые они какие-то.

– А ты, значит, лучше их будешь? – прищурился Скальченко.

– Лучше не лучше, а драками дело не делают, – вставил Ковалёв.

– Во как! – хмыкнул Скальченко. Он радовался, что хоть сейчас ему прислали толковых ребят, а не двуногих поглощателей самогона, но для порядка решил симпатии свои пока держать при себе:

– Вы, умники, хоть знаете, что такое «анвартер»?

Егорыч дёрнулся недовольно на лавке:

– Это вроде убогий ваш сейчас говорил похожее… Тот, у которого хроническое недержание рук.

Платон Анисимович нахмурился, излишняя самостоятельность суждений Егорыча уже в первые минуты их знакомства неприятно резанула слух. Брезгливо процедил, хлопнув ладонью по крышке стола:

– Встать! Если помнишь, я тебе садиться не разрешал. Или разрешал?

– Никак нет! – быстро отозвался Егорыч и ещё быстрее вытянулся во фрунт перед полицаем.

Скальченко успокоился. Тревога оказалась ложной. До того внимательно и открыто, почти доверчиво, смотрел ему в глаза Егорыч. На левой скуле у парня, приглядевшись, заметил небольшой порез от опасной бритвы, оценил про себя: «Побрился перед тем, как на работу в полицию идти, молодец, старательный кадр получится».

– Вы и есть оба анвартеры, – Скальченко тоже встал и строго смотрел на притихших парней. – Вы пока ещё не полицейские, а только кандидаты на звание полицейского. Великий немецкий рейх не терпит небрежности. Здесь всё строго, осмысленно, в порядке общественной очерёдности. Иерархия и предсказуемость – вот существо порядка в Великом немецком рейхе. Сначала идёт «Немецкая молодёжь», объединяя детей в возрасте от 10 до 14 лет, потом особо отличившихся принимает «Гитлерюгенд», потом НСДАП, Nationalsozialistische Deutsche Arbeiter Partei, национал-социалистическая партия. Высшая степень в рейхе – это СС, охранные отряды – Schutzstaffel. Чтобы стать кандидатом в члены СС надо сдать спортивные нормативы по военизированным и невоенизированным видам. В СС, как и в полиции, тоже есть анвартеры.

Скальченко разливался соловьём. Его не перебивали, не торопили, не уличали в неточностях, а слушали, буквально ловя каждое слово. «Из этих ребят толк выйдет», – удовлетворённо думал фельдфебель, он же старший сержант, он же криминалассистент по полицейской терминологии. Больше для поддержания так хорошо начавшегося разговора, чем, действительно, желая получить ответ, Егорыч иногда что-то переспрашивал, но голос Скальченко звучал, словно издалека.

Егорыч тоже радовался. Он понял, что испытание знакомством они с Ковалёвым уже выдержали. «А полицай-то с претензиями, – думал Егорыч. – Как по-писаному чешет немецкими словечками, как Германию взахлёб нахваливает. Убеждённый враг, матёрый, фанатичный. Такого надо инициативой ошеломить, подавить, доверием взять, иначе проколешься на мелочи. Ему нельзя давать передышки на раздумья».

Любимый по всему рассказ Скальченко, не имеющий ни конца, ни даже середины, прервали Зюхин с Гришкой. По дороге они уже изрядно пригубили добытой в деревне жидкости, и язык Гришки подозрительно заплетался:

– Господин фельдфебель, ваше приказание выполнено.

На столе моментально появилась початая четверть самогона, заткнутая куском оккупационной газеты, четыре стакана, пара луковиц, кусок сала, завёрнутый в холстину, и смачно надкусанный зелёный огурец. Скальченко с видимым сожалением прервал свою речь, облизал языком пересохшие губы, скомандовал Зюхину:

– Налей молодцам для укрепления рядов.

– Пей, – перевёл он взгляд на Егорыча, – за германский рейх, за ГФП. Да и тебя тоже это касается, Ковалёв.

– Не приучены мы пить, – глядя Скальченко прямо в глаза, ответил Егорыч. – Мозг туманить незачем. Это ни рейху не нужно, ни вам.

– Почём ты знаешь, что мне нужно? – угрожающе качнулся с пятки на носок сапога Скальченко, поморщившись от смешливого фырканья Гришки. – И про германский рейх ты, парень, не по чину заботишься.

– Анвартер и есть, – пьяно икнул Зюхин, хрустя огурцом.

– Какой он анвартер?! До анвартера ему ещё далеко. Комсомолец он. Не иначе? – Скальченко испытывающе смотрел на парней.

Товарища решил поддержать Ковалёв:

– Мы не пьём. Не нужно нам это. А в комсомоле мы не были, сами знаете по анкетам.

«Хороши, поганцы, – думал Скальченко. – Как раз для нашего дела». Смилостивился, глянул гораздо ласковее:

– Ну, хоть сало-то вы едите? Или тоже рейх запрещает?

И добавил уже почти как своим:

– Знаю я Ваньку Питерского. Добрейшей души человек, кристалльнейшей ясности личность. Перспективный руководитель и организатор.

– А задание нам какое-то будет? – спросил Ковалёв, чтобы не распространяться сегодня больше про Ваньку Питерского и его невиданные деловые и человеческие качества.

Скальченко понравилась такая прыть, это вполне укладывалось в его представление об идеальном полицейском, и он оценивающе выговорил, натягивая на руки перчатки:

– Расстреляй для начала Зюхина.

– Меня-то за что, господин фельдфебель? – подавился огурцом Зюхин.

– Шутка это, Зюхин, – без тени улыбки заметил Скальченко, внимательно следя за Ковалёвым и Егорычем. Те спокойно жевали сало с хлебом и даже не улыбнулись.

«Хорошо», – оценил про себя реакцию парней Скальченко и, выходя, заметил:

– Пока перекусите, а задание вам найдём.

Дверь дёрнулась на петлях и затихла. В избе остались двое старых и двое новых полицаев. Зюхин картинно высморкался, заткнув большим пальцем ноздрю, и зловеще подступил к Егорычу:

– Думаешь, руки ломать научился, так и всё тебе по маслу пойдёт. Гляди, как бы в бою пулю не поймал.

– Я не только руки, я и головы ломать умею, – ровным голосом заметил Егорыч.

– Это ты мне угрожаешь?

– Покойникам не угрожают!

Гришка уже был изрядно навеселе, настроение – лучше некуда, к тому же впервые нашёлся укорот на дикую и дурную силу Зюхина, он благодушно потянулся:

– Кончай к ребятам приставать. Нашенские они. Не комсомольцы. А что не пьют, так нам больше достанется.

– Вообще-то, верно, – согласился Зюхин и уточнил:

– Насчёт самогона верно, не насчёт всего остального.

– Ты лучше скажи, какая тут служба у вас, – перевёл разговор на другое Ковалёв, боясь, как бы невзначай не началась так с трудом сдерживаемая драка.

Гришка с видимым удовольствием рассмеялся:

– Служба? А вот послушай-ка.

Он вытащил из верхнего ящика письменного стола Скальченко сложенный пополам листок бумаги и прочитал вслух: «Езда отдельными машинами и ночью допускается лишь в случаях, вызванных особой необходимостью, и только с письменного разрешения командира полка. Находящиеся в машинах должны быть распределены таким образом, чтобы можно было стрелять во все стороны. Нужно упражняться в быстром соскакивании с машины и посадке в неё».

– Понял? – давился довольным смехом Гришка. – Это приказ немцев. «Упражняться в соскакивании»… Допекли их партизаны, допекли.

– А ты партизанам сочувствуешь? – строго спросил Зюхин, на глазах трезвея.

– Я сочувствую только себе, – в каком-то лихом, нерассуждающем кураже смеялся Гришка. – А ну как недостаточно поупражняюсь. В быстром соскакивании! Ха-ха-ха!

У Гришки, видимо, от полноты эмоций изо рта пошла тягучая пьяная слюна и он сполз на лавку. Зюхин, переключив своё внимание с Гришки на Егорыча, зевнул и, взявшись за винтовку, стал нацеливать её на фигуру новенького. Но эта фигура всё расплывалась и расплывалась, куда-то убегала в сторону, изгибалась невероятным образом и всё время выскальзывала из прицела.

- Ага, боишься, прячешься от меня, сука! – самодовольно шипел Зюхин, ловя Егорыча в прицел трясущимися руками, героически разлепляя слипающиеся глаза.

- Да я такого, как ты, из пальца застрелю, не то что из винтовки! – улыбался Егорыч, не принимая всерьёз глумную выходку Зюхина.

Зато по-настоящему испугался Ковалёв. Он не хотел никаких случайностей, а потому двумя руками вцепился в оружие, вырывая его к себе и приподнимая ствол кверху. Зюхин из последних пьяных сил сопротивлялся, но после недолгой борьбы Ковалёв отобрал-таки у полицая винтовку, предельно доступно постучал ему указательным пальцем в лоб:

– Баю-баюшки-баю…

Обрадованный внезапной догадкой, Зюхин с облегчением рухнул на пол и почти сразу захрапел. Захрапел в голос, с присвистом в обе ноздри и причмокиванием. Егорыч инстинктивно потянулся прочь из этой избы, где пахло перегаром, вонючим куревом, застарелым потом и валялись два в хлам пьяных урода. Но пересилил себя, заглянул в стол к Скальченко, полностью прочитал, стараясь дословно запомнить, июльский приказ полковника Коппа, который цитировал Гришка, ещё нашёл там только несколько бумажек на немецком языке, досадливо вздохнул: «Язык надо учить», положил всё аккуратно назад и только затем направился к выходу:

– Давай на вольный воздух, там всяко лучше, чем здесь.

– Точно, – подтвердил Ковалёв, страдая от того, что всё-таки согласился сунуться в это дурацкое гнездо врагов. Ему было тоскливо, противно и на уме всё вертелся в разных вариациях один-единственный сладкий вопрос, от которого на душе становилось неизмеримо легче: «Что если попроситься назад из полицаев?».

Ковалёв уже хотел произнести свой выстраданный за эти дни вопрос вслух, но, встретившись с сосредоточенным и строгим взглядом Егорыча, разом осёкся. «Не время, не сейчас. Не мне одному трудно», – решил он.