4 Бороться можно и в ГФП

– Слушай, Егорыч, ты сегодня, как неживой. Со вчерашнего болеешь что ли? – слесаря-лекальщика высшего разряда за рукав теребил мастер, молодой хитроватый Василий Фёдорович. Одетый в новенький комбинезон, форсистый Фёдорович благоухал дешёвым одеколоном и тщательно втягивал носом воздух, силясь различить запах водочного перегара.

Егорыч поморщился. Оказывается, с начала смены прошло уже добрых часа два, а он даже не притронулся ещё к стопке штангенциркулей, принесённых ему для проверки. Вчерашняя, даже такая непутёвая, встреча с Бойковым разбередила душу, воспоминания ожили, стали, как никогда раньше, неотступными, плотными. Егорыч раздражённо полным ртом дыхнул прямо в лыбящуюся рожу мастера:

– Запах ищешь? А вот нет запаха!

– Вроде нет, – с сомнением согласился Василий Фёдорович, щёгольски тряхнув кудряшками своих чёрных волос. – Так в чём дело тогда?

Мастер спрашивал, потому что ему полагалось по должности спрашивать. Полагалось отреагировать. Ничего особенного он не собирался сейчас услышать да и не хотел слышать. Подумаешь, напился вчера человек, подумаешь, с пьянки никак не отойти. Но Егорыч вдруг ответил серьёзно, обезоруживающе, без многозначительного подмигивания, ответил, как воздуха чистого глотнул:

– Война вспомнилась. Великая Отечественная. Именно в таких выражениях – Великая и Отечественная. Вчера комбрига Бойкова встретил, и до того снова всё нахлынуло, что до печёнок пробирает.

Василий Фёдорович знал про «полицайское» прошлое Егорыча, а потому внутри себя искренне удивился услышанному от своего работника, но вида не подал:

– Война войной, а работа работой. Ты на далёкую войну своё теперешнее безделье кончай списывать. Не путай одно с другим! Война прошла давно, а сейчас работать нужно. Мыслитель, тоже мне…

Поставленный в тупик тональностью этого непонятного разговора, мастер отошёл прочь. Если бы он унюхал перегар, всё бы выглядело гораздо логичнее и естественнее, но перегара, к глубокому сожалению Фёдоровича, у слесаря не было. Отработанная схема выволочки сейчас не работала, и мастер попросту растерялся. Он не знал, как к такому повороту событий относиться, а потому решил не относиться никак. Промолчал и заторопился, якобы по каким-то своим неотложным делам.

Работяги за верстаками заулыбались. Кто-то по поводу конфуза щёголя-мастера. Кого-то позабавил высокий штиль Егорыча, к которому тот был, как правило, несвойственен. Пэтэушник Лёнька, ленивый оболтус, мотающийся в обед мужикам за сигаретами и портвейном, таким манером проходящий практику, фальшиво пропел: «День Победы, как он был от нас далёк, как в костре потухшем таял уголёк». Егорыч угрожающе, не сдерживая себя, рыкнул:

– Чего глумитесь, дурни! Тоже нашли тему! Что вы знаете и можете понять!

– Куда уж нам! Мы ведь только в Сталинграде воевали, мы ведь фашиста всего-навсего за Волгу не пустили, куда уж нам понять, – презрительно процедил ветеран Никифорович, ненавидевший Егорыча с той матёрой силой, на какую был только способен. Никифорович демонстративно передвинул стул подальше и отвернулся, давая понять, что спорить он больше не намерен, благо притирать пуансоны он мог и за верстаком соседа, ушедшего в отпуск.

Егорыч спокойно и привычно посмотрел на прошедшего Сталинград Никифоровича и отчеканил, обращаясь и к нему, и к пэтэушнику Лёньке, и, вообще, ко всем:

– Да, я не видел разрушенный Сталинград. Не стал стеной перед фашистами у Волги. Не довелось, не выпало мне такой чести. Зато я знаю, как горят русские деревянные избы. Во время карательных экспедиций немцы бросали в окна гранаты, и на жаре целые улицы выгорали дотла, до печных труб. А немцы стояли и смеялись. Или фотографировались на фоне огня на память.

«Ещё бы тебе это не знать, сам, небось, и поджигал», – зло подумал Никифорович, но спорить вслух не стал. Этот спор он отспорил для себя ещё в 1945-м. К тому же раздражение мешало сосредоточиться на непосредственной работе, а заваливать план из-за какого-то полицая ветеран считал ниже своего достоинства: «Пускай порезвится, гад, пускай, сказки порассказывает, главное, что меня на своей мякине не проведёт».

Но Егорыч и сам не больно-то хотел сейчас говорить. Ему казалось, что в шуме сверлильных станков, грохоте разнокалиберных наждаков делиться сокровенным – значило унижать это сокровенное, делать его достоянием фона, шума, предавать и свою память, и себя самого. Он снова вспоминал, он снова жил войной, но допускать посторонних туда боялся. Не просто Никифоровича боялся, а даже малейшего намёка на непонимание, даже малейшей тени недоверия.

Егорыч не помнил Сталинград, да, что было, то было, но он отлично помнил, как однажды вечером к ним в дом в июле 1941 года постучался наш лейтенантик из окружения. В грязной гимнастёрке, небритый, с серыми бинтами на плече. Измождённый, вымотанный ночёвками в лесу и усталостью. Он жадно поел и напоследок, сердито сверкнув глазами, припечатал, прощаясь:

– Бороться сейчас надо, всем бороться. И вы не дрожите за пустое, а создавайте подпольную группу. Никого не бойтесь, вы на своей земле.

– Коммунист, наверное? – осторожно спросил отец.

Лейтенант ответил не сразу, подумал, но врать не стал:

– Ещё с Испании коммунист. Сейчас, батя, все, кто против фашистов – коммунисты. Нет сейчас другого пути и выбора. Посередине только жмыхи, из которых масло взяли. В них, может, ещё и запах есть, но нутра нет, основы, сути.

Лейтенант скоро ушёл, а Пётр подступил к отцу, выбрав время, когда матери не было рядом и она не могла вмешаться со своей убедительной, но такой слезливой правдой:

– Батя, если ты не разрешишь мне искать партизан, я их буду искать сам. И не отговаривай меня, я это давно уже передумал и твёрдо решил.

– Хорошо, что об этом сам заговорил, – Егор Демьянович ничему не удивился. – Значит, облегчается моя задача. Я такой разговор, о котором ты просишь, давно хочу с тобой составить. И у нас даже есть для тебя предложение.

Пётр удивлённо посмотрел на отца, словно впервые его увидев. Оказывается, тот среди партизан, даже о нём думает, а он, занятый собственными мыслями, всё это время не догадывался ни о чём.

– Предложение мне? От кого предложение?

– Ну, не от немцев же, – рассмеялся отец.

– А сколько вас и кто вы?

– Нас пока немного. Одного ты уже знаешь, – Егор Демьянович показал пальцем на себя. – Другие – тоже мужики из местных. Все люди серьёзные, стоящие, все друг друга знают. Оружие у нас есть, винтовки есть, пулемёты, патроны, взрывчатка, насобирали по окопам, когда якобы на сенокос ходили. С Красной Армией тоже связи наладили. Через того лейтенанта, которого ты видел. Плохо только с агентурой у немцев. Проще говоря, нет у нас среди немцев своих людей. И мы подумали, что ты на эту роль подойдёшь лучше всего.

Пётр задохнулся от глубокого возмущения. Ну и партизаны! Ну и отец! Он уже готовился с оружием в руках идти громить фрицев, а его этак запросто посылают в предатели, да ещё и хвалят, мол, ты подойдёшь лучше других.

– Отчего же я подойду для предателя? – обиженно выдохнул, губы побелели от несправедливости и досады. – Все, значит, не годятся для предателей, а я гожусь?! Кого это я предавал и когда?

– Не кипятись, – осадил сына Егор Демьянович. – Думаешь, мне, родному отцу, легко тебе такое непотребство предлагать! Но пойми, что никак по-другому не выходит. Нет у нас кандидатуры другой. Ты из молодых наших самый рассудительный и выдержанный. У тебя лицо открытое, доверительное, простое, а никогда по нему не прочитаешь, что ты на самом деле думаешь. Для того же, чтобы не так лихо было у фашиста служить, мы направим вас в полицаи двоих, тебя и ещё Колю Ковалёва.

– Кольку? – искренне удивился Пётр. И было от чего удивляться. Отец Ковалёва, агроном помещика Вербицкого, был репрессирован в 30-е годы как вредитель. Кольку все сторонились, рос он тихим, зажатым мальчиком, и вечно ходил в каком-то рванье, которое латала ему мать, гордая женщина из бывших. Она c сыном не умирала с голода, пожалуй, только потому, что правлению колхоза нужен был писарь с красивым почерком.

– У Ковалёва биография прямо-таки образцовая для немцев, – объяснил Егор Демьянович. – Сын репрессированного, мать – дворянка. А тебя мы решили продвинуть ещё и потому, что староста против слова не скажет. Он, вообще, считает, что ты у матери от него получился. Обманывает сам себя, а всё равно верит, хочется ему очень в такое верить. С Ванькой, кстати, Петя, будь поласковее и похитрее, он для тебя в лепёшку разобьётся, а очень многое сделает.

Старостой, после прихода в деревню немцев, за радушные хлеб-соль у околицы, был назначен именно Ванька Питерский. Уверенный, что теперь его звезда поднялась неимоверно высоко, и тёмная полоса в жизни осталась позади, Ванька раздобыл серо-зелёный галстук с блёстками и шляпу-котелок, которых отродясь в деревне не носили. Принарядившись в свои обновы, свежеиспечённый староста ходил по дворам, красуясь своим новым, более высоким, общественным положением, заводя долгие задушевные разговоры, где он в красках описывал свою незаурядность и вспоминал хозяевам все свои, иногда реальные, обиды.

Аграфене Матвеевне, ломовой тётке, корова которой лет пять назад объела у Ваньки в огороде раннюю капусту, староста всю душу вывернул наизнанку. Больше часа он увещевал её, по-человечески проникновенно стыдил, стращал тюрьмой, санкциями за неуважительное отношение к представителям законной власти и реквизировал напоследок целое ведро малосольных огурцов.

Какая связь была между объеденной некогда глупой коровой ранней капустой и ведром малосольных огурцов – прослеживалось слабо. Аграфена Матвеевна доказывала, что никакой тут связи нет и быть не может. Ванька Питерский снова напоминал про тюрьму и про крамольное равнодушие к директивам новой власти. Для солидности Ванька даже в избе свой котелок с головы не снимал. Аграфена Матвеевна смачно плевалась, но подчинилась наконец напору и убеждённости старосты. Поди тут не подчинись такому важному человеку с блестящим на солнце котелком.

Ванька Питерский горячо обрадовался решению Петра пойти служить в полицию. Развалившись на реквизированном кожаном кресле, занимавшем почти треть избы, он со вкусом философствовал:

– Я всегда знал, что из тебя, парень, толк будет. Предчувствовал, предвидел, можно сказать, наверняка знал. Понимал всю незаурядность и мощь твоей личности. Понимал, что потянешься ты к настоящему, сильному, к немецкой власти, несущей нам порядок, опору во всяческом затруднении.

– Власть не бывает ни хорошей, ни плохой. Власть она есть власть и ей надо подчиняться, – заученно отвечал Пётр, стоя навытяжку перед вчерашним деревенским третьесортным мужиком.

Направление в Троицкое в тайную полевую полицию – Geheime Feldpolizei, сокращённо GFP – Ванька Питерский выдал Петру легко, даже с некоторой горделивой позой: куда бы ты сунулся без меня, пользуйся, мол, от щедрот моих, дурачок, пользуйся и радуйся. Не возникло проблем с трудоустройством и у Коли Ковалёва. Их зачислили в отряд, выдали форму и трофейные винтовки системы Мосина.

Тогда же произошло превращение деревенского паренька Петра в Петра Егоровича Черепанова. Вот именно так, официально, сухо, в Петра Егоровича. Детство оставалось позади, за разговором с Ванькой Питерским, за заданиями отца, за немецкой формой, брезгливо напяленной на плечи, детство очень быстро заканчивалось, а что ожидало впереди – не знал никто. Отец, как мог, утешал разом посерьёзневшего Петра. Особенно часто напоминал историю из той поры, когда они на лошади от наступающих немцев бежали. Тогда рядом с телегой упал снаряд. Упал на большак и словно в замедленной киносъёмке начал медленно шипеть, вращаться.

– Мы мчались оттуда во весь дух, – говорил Егор Демьянович, – а взрыва всё не было. Вечером я сходил туда, на дорогу, посмотрел. Оказалось, что снарядный корпус раскололся пополам, а внутри лежал обожжённый листок плотной обёрточной бумаги с надписью кривыми печатными буквами «Чем можем – поможем!». Видимо, это немецкие рабочие постарались для своей армии. А слова, Петя, это правильные. Мы все, чем можем, поможем.

– Да и чем не можем, тоже, – уверенно заключил Егорыч, хотя, по правде говоря, не слишком верил в красивую историю с немецким снарядом, уж больно напоминала она дореволюционные рождественские рассказы из журнала «Нива».