3 Удочка у дерева

Петру шёл восемнадцатый год. Среднего роста, с неприметным славянским лицом, он ровно ничем не выделялся среди своих деревенских сверстников. В простой мешковатой рубахе, латаных домотканных портах не особо означалось и его крепкое, жилистое тело, закалённое крестьянским трудом. Мимо такого пройдёшь и не вспомнишь, что проходил. А посмотришь недостаточно внимательно и не запомнишь с первого раза, что с этим человеком уже когда-то встречался.

Петра все открывали для себя не сразу. Кто по тому, как этот паренёк ловко вытягивал голыми руками старые гвозди, только слегка наживив их гвоздодёром. Кто-то помнил его по дурацкому спору в деревенском клубе, когда вопрос встал, кто кого перепляшет, и когда Пётр переплясал всех, местных и приезжих, а напоследок, после нескольких часов залихватской пляски, ещё и вприсядку кругом прошёлся. Что важно: он не делал никакого усилия, чтобы выделиться из окружающих его людей, даже намеренно уходил в тень, любил помолчать, но рано или поздно порода брала своё.

Сосед по их улице, Иван Питерский, прозванный так за родню, живущую, по его словам, в Ленинграде, частенько, со вкусом приговаривал, глядя на ладного, рассудительного в поступках и суждениях парня:

– Этот силу возьмёт, в стороне не задержится. Он ладным хозяином будет. Вот только жизнь пообтешет маленько, побьёт по рукам, научит многому, тогда, Егор Демьянович, помяни моё слово, гордиться им будешь.

Отец Петра, Егор Демьянович, не слишком любил такие слова соседа. Своим старшим сыном он гордился не в перспективе, а уже сейчас, не дожидаясь каких-то таинственных «ударов по рукам». А во-вторых, Ванька Питерский, расхваливая Петра, вольно или невольно принижал других детей Егора Демьяновича. Герой первой мировой, мужик работящий и непьющий, он глухо ворчал:

– А Мишку, ты, что же в расчёт не берёшь? Он хозяином не будет? Или Володьку меньшого?

14-летний Мишка и 8-летний Володька кивали в ответ на недовольные слова отца с очень серьёзными лицами. Ванька Питерский тогда только смеялся, видя, что его не только не понимают, но и не особенно стремятся понимать:

– С тобой, Егор, говорить запросто можно? Или ты только похвалы принимаешь? Причём, те похвалы, которые тебе приятны?

– Балаболка ты, Ванька, – раздражённо плевался отец. – Мелешь невесть что. Лучше бы сена лишний круг выкосил, пока умничаешь зазря.

– Ну, ну, ты, сынок, не смущайся, – прокуренно покашливал Ванька Питерский, ободряя со странными чувствами слушающего этот разговор Петра. – У меня военного Георгия, как у твоего батьки, нет, но в мире я повидал побольше многих. И в людях я научился разбираться побольше некоторых.

– Водки ты попил больше да с бабами побаловал, – огрызался Егор Демьянович. – Вот и всё твоё жизненное учение.

На словах о бабах Пётр внимательнее прислушивался к разговору взрослых и проникался заочным уважением к Ваньке, но эта тема развития не получала. Окончательную точку всегда ставила мать, Елизавета Митрофановна. Она не любила лёгкого на подъём, разбитного Ваньку, не любила ещё и за то, что сама в молодости едва избежала его чар, а потому не стеснялась в выражениях:

– И что ты за человек! Пришёл в чужой дом, будто на базар детей оценивать. За чем ты приходил? Воды попить? Попил? А ещё чего надо? Воды вторую кружку?

– Повезло тебе, Егор, с жёнушкой, – крякал Ванька Питерский и уходил, подволакивая повреждённую где-то на железной дороге левую ногу.

«И чего только Ванька вспомнился», – удивился Пётр. В это воскресное утро он возился с братьями и сестрой Тоней на огороде, пропалывая свёклу, подвязывая плети огурцов и тыкв. Между делом, когда особенно надоедало стоять на грядках задом кверху, он думал о море, о дальних походах, о сокровищах, о парусах, а некстати вдруг представился Ванька. С прищуренным глазом, себе на уме, мужичок очень скрытный и непонятный, несмотря на обилие слов, которые он произносил.

Выше поднималось солнце. Исчезали комары, но взамен воздух наполнялся жужжанием слепней и оводов. На мгновение Пётр даже позавидовал отцу, который сидел в тенёчке у хлева и подправлял зубья деревянных грабель. Егор Демьянович мурлыкал что-то весёлое себе под нос, острым ножом строгая квадратные в сечении сухие палочки, подгоняя их по размеру к отверстиям.

– Тонька, кончай смородину рвать, – на правах старшего ворчал Пётр. – А если уж очень хочется ягоды собирать, то бери корзинку и туда собирай, а не в рот себе заталкивай.

Но 12-летняя сестра его не слушала и украдкой показывала язык, зная, что брат просто завидует, а ей папка всё разрешит, что она ни попросит. Часто и просить было не нужно. Пока отец ничего не успел сказать, авторитет брата по-своему восстановил Мишка, умело обрызгав Тоню водой из трубочки от стебля валерианы. Та завизжала, словно ей вылили на голову по меньшей мере два ведра воды, и обиженно перешла на другой конец борозды, подальше от всех:

– Дикие вы какие! Грубые…

Внезапно с улицы без всяких предисловий донёсся громкий возглас Семёновны, местной блаженной, которая, казалось, норовила в своём возбуждении сорвать калитку с петель и отчаянно фыркала, брызгая слюной:

– Это не иначе твои ироды бесовство сотворили. Бесстыжие бестии, охальники, чтоб им лопнуть на месте. Чтоб сквозь землю они провалились.

Егор Демьянович вышел навстречу Семёновне, ничего не понимая:

– Ты ругаться кончай. Я ругаться и сам умею. Ты объясни-ка мне лучше, чего сказать хочешь.

Разгорячённая Семёновна в азартном негодовании, которое с каждым мгновением всё возрастало и возрастало, уже аж ногой притоптывала от ярости:

– Удочку мне твои разбойники к дереву прибили. Вон, гляди, строят из себя скромников, глаза опустили, – кричала Семёновна, выглядывая детей Егора Демьяновича за оградой, – а по натуре все, как есть, чистые разбойники. Только и есть у них на уме, что озорство. Нравится им над людьми проказы строить.

Глава семейства кое-что начинал понимать. Семёновна имела поистине мужскую страсть к рыбной ловле и сутки, бывало, проводила на местном озерце с удочкой в руках. Хорошая поклёвка значилась в системе её жизненных ценностей где-то на первых местах. А чтобы не носить удочку постоянно с собой Семёновна любила спрятать её в ближайших кустах или просто оставляла на берегу, зная, что никто её снасть не возьмёт. Так поступала она довольно часто.

А сегодня удочка вдруг оказалась прибитой сразу двумя гвоздями к дереву. Пришла Семёновна на озеро в отличном настроении, птичье пение слушает, травке зелёной улыбается, хвать рукой за удочку, а та ни с места. Дёрнула посильнее – не поддаётся! Мысли всякие в голову полезли, мелькнуло, что это за грехи ей Божье наказание выпало, за то, что мало молится, а больше рыбу ловит. Уже молитву покаянную начала читать Семёновна, да разглядела она своими зоркими глазами затёртые грязью шляпки гвоздей на удилище. Малышня, что купалась поодаль, в голос смеётся, пальцем на незадачливого рыболова показывает, а Семёновна в крик:

– Надсмехаетесь надо мной, озорники?! Шутки шутите?!

Кто-то из ребятни тогда и брякнул для куражу, что удочку к дереву сегодня рано утром прибил Петька Черепанов. Это прозвучало настолько нелепо и настолько не подходило к характеру Петра, что вызвало новый приступ смеха. Но Семёновна всё сказанное про Петра приняла за чистую монету и, так и не оторвав от дерева своей злополучной удочки, со всех ног бросилась к дому Черепановых.

– Ты погоди, – вразумлял не на шутку расходившуюся Семёновну Егор Демьянович. – А если б тебе детишки сказали, что это я твою удочку прибил к дереву, ты б и меня тоже отчитывать прибежала?

Стараясь сдерживать так и рвущийся наружу смех, отец продолжал:

– А, может, тебе удочку прибил дед Епишка. Мужик он холостой. Хоть и без одного глаза, а ещё почти в силе, каждый день из дома на завалинку выходит сидеть. Не мужчина – огонь. Может, это он к тебе клинья подбивает, знакомство завести хочет. Всё уже подладил для встречи. А ты кричать сразу.

Лысому, беззубому деду Епишке шёл девятый десяток. Редко-редко, с трудом выбирался он посидеть вечерком на завалинке и зыркал своим единственным глазом по деревенской улице, мало кого из проходящих узнавая и мало кого слыша, если ему не кричали в самое ухо. Представив деда Епишку в виде кавалера Семёновны, Пётр вполголоса рассмеялся. Видно было, что и Егор Демьянович скоро устанет сдерживаться от распирающего его веселья.

– А чего ж ты сразу не увидела, что удочку к дереву прибита? – хмыкнул он.

– Так они ж, подлецы, гвозди грязью замазали и прибили удилище у самой земли.

– Надо же, у самой земли, – развёл руками Егор Демьянович. – Додумались! Истинные разбойники, настоящие подлецы.

Семёновна плюнула и молодо выскочила на улицу, огрызаясь, словно её нёс по деревне некий электрический заряд большой силы:

– Нет в вас ни стыда, ни совести, ни уважения к человеку. Одно чистое непотребство и бесовство. Охальники, аспиды…

– Удочку они… К дереву… Двумя гвоздями… У самой земли… – смеялся Семёновне вслед отец. – Твоя работа, Мишка?

– Бать, ты чего?! Разве я такой маленький озоровать, – тоже изгибался пополам от смеха Мишка.

Смеялись долго и всласть, изредка уточняя друг у друга:

– Удочку сегодня пойдём прибивать?

– Гвозди нужно ещё подладить.

Работать стало гораздо легче, спорчее. И осот казался уже не таким колючим, и поясница ныла гораздо меньше. Летнее солнце уже не так жгло и оводы, которых стало вокруг заметно меньше, кусались гораздо нежнее. Тем более все удивились, на фоне такой безоглядной весёлости, когда на двор бочком протиснулась Елизавета Митрофановна. Она вернулась с утренней дойки на колхозной ферме и, не замечая общего радостного воодушевления, молча присела на берёзовый чурбачок у стены дома. Её остановившийся, потерянный взгляд блестел от слёз, руки мелко подрагивали. Косынка от быстрой ходьбы сбилась на плечи, но Елизавета Митрофановна не поправляла её.

– Мам, чего я тебе рассажу, – бросилась к ней опрометью Тоня, захлёбываясь от впечатлений, распиравших её, и остановилась в нескольких шагах от ставшей вдруг такой незнакомой и чужой матери.

Елизавета Митрофановна что-то хотела сказать, но губы не слушались. Усилием воли она тихо выдавила наконец:

– Война.

И тут же закрыла лицо руками, склонившись в рыданиях. Платок с головы сполз на траву и замер, походя своими изгибами складок на зарезанную к празднику курицу. Не все из домашних расслышали сказанное Елизаветой Митрофановной, но смысл стал понятен сразу. К войне готовились давно, пели бодрые песни, мечтали, как враг будет повержен на его территории, ждали войны, как чего-то неизбежного, фатального. И всё равно известие потрясло.

Отец подошёл к матери, присел рядом с ней на траву, прислонился головой к коленям. На всякий случай уточнил:

– Откуда знаешь?

– Бригадир только что сказал. Ему из правления вестовой сообщил.

– Немцы?

– Немцы, – кивнула Елизавета Митрофановна, сотрясаясь от нового приступа рыданий.

Егор Демьянович нежно погладил супругу по голове, замечая, как же много седых волос уже у его половины, пробормотал глухо:

– Ничего, ничего.

Обратился к ребятам в огороде намеренно бодро, подпустив в голос металла:

– Кончай работу. Сейчас обедать будем.

С серым лицом отец вошёл в дом. Ноги ставил медленно, тяжело. Ему полагалось быть самым сильным, самым невозмутимым, но эта роль выходила у Егора Демьяновича из рук вон плохо. Как передышку от тяжёлых дум восприняли все неожиданный шум за окнами. По улице промчался Стёпка из семьи Малышкиных. Он размахивал прутиком, поднимая босыми ногами в воздух клубы пыли, рубил своим оружием головы воображаемых врагов и кричал:

– Ого-го! Война началась!

Тоня, до которой тоже начало кое-что доходить, внутренне собралась, задумалась, удивилась, всплеснув руками, как это делали взрослые:

– Да для чего же нам война?

– Молчала бы, девчонка, – отрезал ей Володька, тщательно и долго моя руки у котла с тёплой, нагревшейся на солнце водой. – Мы всех скоро победим. У нас знаешь какая сильная армия! И плакать тут вовсе не нужно. – Голос, однако, подрагивал и у него.

– Правда, Петь? – окликнул он брата.

– Чего правда? – механически, не слыша, отозвался тот.

– Ну, победим всех скоро!

– Скоро, – отозвался Пётр, как эхо, занятый своими мыслями. Он уже знал, что должен сделать и ждал только момента, чтобы произнести надуманное вслух.

Петра опередил отец. Думая о том же самом, что и его сын, Егор Демьянович, когда все собрались за столом возле глиняных мисок с батушками и свежей варёной картошкой, просто произнёс каким-то нарочито ровным, бесцветным голосом, словно ни к кому не обращаясь:

– Мне нужно идти в сельсовет. Ты, мать, сегодня собери мне кружку, ложку, рубаху чистую, а завтра с утра и в путь отправлюсь.

Елизавета Митрофановна встрепенулась и настороженно уточнила:

– Куда же это ты?

– Да уж ясно куда, – хмыкнул себе под нос Пётр.

Его тихие слова всё равно расслышала мать и вскочила, словно обожжённая крапивой:

– И ты ещё сюда лезешь! Тоже вояка нашёлся! Они решают всё сами, молчком, словно это только их касается. Они у нас самые смелые, самые нужные. Они у нас герои! А я вам скажу так: не пущу я в сельсовет ни старого, ни малого. Ни сегодня, ни завтра. Ни с кружкой-ложкой, ни просто так.

– Это как же ты не отпустишь? – спокойно уточнил Егор Демьянович. – Здесь, мать, твоё решение ещё не окончательное выходит. Мужская работа она и есть мужская. Здесь никому советчиков не надо. Петьку я и сам никуда не пущу, мал он пока, а мне не идти никак нельзя.

– Не пущу… – как в полудрёме рыдала Елизавета Митрофановна, перебивая своими причитаниями все возможные возражения мужиков. За ней заплакала и Тоня, не в силах больше держать в себе такие новые и гнетущие ощущения тревоги и неопределённости.

– Значит, сложи мне сегодня всё честь по чести. А завтра и в дорогу, – от полноты чувств Егор Демьянович широко перекрестился и взялся за ложку, давая понять, что разговор на этом закончен.

Елизавета Митрофановна упала на колени, порывисто на коленях поползла, шурша сарафаном, по полу к ногам мужа, целовала их, плакала:

– Дождись повестки хоть, Егорушка. Поговори пока с мужиками. Ладно, не спорю, пойдёшь ты, пойдёшь. Только давай не завтра. В другой день. Послезавтра, а? С бригадиром посоветуйся. Скорый какой – «завтра ухожу». Уйдёшь, воля твоя, согласна я, только прошу: не торопись. Вдруг пограничники наши всех немцев уже побили. Вдруг опоздало сообщение-то. Вдруг и помощь никакая им не нужна уже. Скорый какой. Всех, говорит, брошу: детей, жену надоевшую, уйду от вас быстрее.

Мать всё говорили и говорила, а Егор Демьянович по-настоящему впервые задумался. Странно, но мысль, что наши войска могли уже сами с врагом справиться и война, может быть, уже в эти минуты перекинулась на вражескую территорию, в голову ему раньше не приходила. Действительно! Что ж он так в нашу армию не верит, в полководцев, в оружие наше.

– Ладно, с мужиками ещё поговорю, – согласился, наконец, Егор Демьянович.

– Да, да, поговори, точно, поговори, – мать была рада хотя бы этим словам и просто лучилась от счастья.

Пётр недовольно бросил ложку, нахмурился и выбежал из-за стола. Бабьи слёзы пересилили мужской дух – кипятился он. Не так Пётр представлял себе сегодняшний разговор. Не те слова сейчас говорили и не так. Он часто в детских мечтах воображал тот момент, когда начнётся война, когда нужно будет идти на фронт добровольцем. Пётр переживал внутри себя это состояние уже неоднократно. И всегда он уходил на воображаемую войну первым и всегда возвращался оттуда героем, с полной грудью орденов. Мать в его мечтах тоже плакала. Но плакала уже потом, после его возвращения с войны, плакала уже от счастья. В мечтах всё было понятно и красиво. Наяву же всё выходило как-то на порядок скучнее и обыденнее.

Отец не стал спорить, он просто виновато вздохнул и тоже заторопился прочь. Есть ему не хотелось. Тем более что слёзы как-то непроизвольно закапали ещё и из глаз Володьки. Брат смотрел на мать и на сестру, смотрел, смотрел и сам не выдержал. Слезины из глаз Володьки скатывались по его щекам маленькими частыми бусинками: кап-кап, а его полуоткрытый рот таил большую, невысказанную тревогу. Стало по-настоящему жутко и одиноко.

В сельсовет отец собрался ехать только через неделю. Только когда почтальонка принесла официальную повестку. Обожжённые и ошеломлённые её неведомым дыханием, темы войны Черепановы в домашних разговорах теперь дружно избегали. Все надеялись если не на чудо, то на то, что всё как-то само собой устроится. Но дни шли, а нашей победы всё не было и не было. И вот однажды вчетвером деревенские мужики выехали в путь, они тряслись около часа на подводе в пыли, когда из лесного просёлка вывернул отряд наших бойцов, и командир без фуражки на бегу объяснил:

– В Троицком немцы. Туда не едьте.

Раз – и бойцы исчезли. Никто из мужиков не успел даже порасспросить их ни о чём подробнее. А так как сельсовет был именно в Троицком, то делать нечего – повернули мужички назад в деревню со странными чувствами облегчения и животного волнения.

– Если они так двигаются, что же это за война? – вырвалось у Егора Демьяновича невольно.

До родной деревни неслись на своей телеге во всю прыть, насколько позволяли это силы смирной колхозной кобылки Зои.