2 Трое на одного

В пивбаре они изрядно накачались спиртным, но домой Егорыч пришёл почти трезвым. Сна тоже абсолютно не было. Нелепая, скомканная встреча с Бойковым разбередила душу, растормошила, и как к ней было относиться оставалось неясным. Егорыч сидел на старом облупившемся табурете на кухне, курил, уткнув лоб в холодное оконное стекло, и думал.

Сыновья давно спали. Еле слышно работало радио, которое в доме никогда не выключали. Из крана изредка капала вода, этот звук падающей капли разносился в ночной тишине гулко и неотвратимо. Падающие капли, словно отмеряли некое время, идущее параллельно всему привычному и устоявшемуся. «Надо бы кран починить», – машинально пронеслось в голове Егорыча.

Он был наполнен алкоголем под завязку, но мозг работал без перебоев, спокойно и ясно. «Даже друганы мне не верят. Не верят, что не был я полицаем, – неотступно вертелось. – Допускают возможность предательства. Пытаются меня прощать, извинять, но не нужны мне ни их прощения, ни их извинения. Не за что меня прощать! Руку жмут, в глаза улыбаются, а не верят до конца, нет в них полноты душевной, стержня нет. Закончи я их водкой угощать и дружба уйдёт».

Егорыч грустил, жадно заглатывая табачный дым. День закончился совсем не так, как он мечтал. С Бойковым, с которым он в мыслях разговаривал за последнее время неисчислимое количество разговоров, но так и не поговорил наяву – раз. С Костей и Саней подрался, хотя совсем этого не хотел – два. Понял отчётливо, без вариантов, что друганы его закадычные на самом деле и не друганы вовсе, и уж тем более не закадычные – три. Потратил уйму денег, а ни радости нет, ни даже опьянения стоящего – четыре.

Особенно неприятно Егорычу было вспоминать про драку. Драка получилась без куража, без азарта, без путной причины, так, не драка, а тупое избиение. Егорыч прекрасно знал, что ни Костя, ни тем более Санёк не могли причинить ему никакого вреда, и от того ещё более грустно вздыхал.

В кухню, наконец, заявилась жена. Со слипшимися со сна глазами, взъерошенными волосами, в ночной рубашке. Она заворчала, зевая:

– Опять всё насквозь прокурил. Дым столбом. Соседи, небось, и те твой табак нюхают. Соску свою видишь так, что и не оттащить, а то, что кран уже неделю течёт, времени не хватает.

– Да что кран, – не глядя на супругу, снова вздохнул Егорыч. Разве о кране тут говорить нужно? Егорыч махнул в пространство рукой и отчаянно затянулся табачным дымом, нисколько не обижаясь словам супруги. Кажется, что он и слов тех половину не слышал, не то чтобы на них обижаться.

– Ты спать-то сегодня будешь? – в голосе жены начали появляться нотки искреннего беспокойства. – Тебя ж и на работу завтра не добудишься с таким сном.

– Во-во, о работе сейчас самое время. Самое то. Про соцобязательства вспомни, про ударный труд на благо Родины…

– Он пьяный пришел заполночь, был неизвестно где и неизвестно с кем, а ещё и на меня покрикивает, – сурово подбоченилась супруга, окончательно прощаясь со сном. – Вот что. Ты, Петя, кончай-ка курить, а давай всё рассказывай по порядку, одно за другим, подробно и в деталях.

Услышав всё произошедшее сегодня, супруга тоже задумалась, помолчала. Хотела что-то сказать тёплое, ласковое, но осеклась на полуслове, вздохнула. Потом положила голову Егорычу на плечо, почувствовала родной запах и ласково попросила:

– Давай спать пойдём, а? Ну, мы же все знаем, что никакой ты не полицай, что никаких грехов за тобой нет. Мало ли что глупые люди болтают. На всех не наобижаешься. А то, что своих собутыльников на место поставил – это только правильно.

– Какие ж они собутыльники, – хмыкнул Егорыч. – Слово какое придумала. Скажешь тоже. Будто пью я так много.

– А будто мало, – решительно не согласилась жена. – Прошу, пойдём спать.

Егорыч недовольно зашевелился на табурете:

– Вот ведь настырная. Не идёт ко мне сон сегодня, никак не идёт.

– Как работать-то будешь завтра, сонный, – ласково потрепала мужа по голове Галина Сергеевна. – Не упрямься, душу не растравливай без нужды, ты сейчас только в постель ляг, а сон тогда и сам придёт.

Сознавая несокрушимую правоту супруги, Егорыч резко загасил в пепельнице окурок, и побрёл спать: «Вдруг и вправду удастся заснуть». Но шёл час за часом, а сон всё не приходил. Егорыч тихо лежал, не убирая с груди руку посапывающей жены, пытался зажмуривать глаза, чтобы ускорить сон, и продолжал думать.

Он не дрался уже лет десять, а может и все пятнадцать, уже и не помнит точно. Тело давно должно было забыть все те штучки, чему его обучали немцы в абвергруппе А-317. Однако выходило, что та наука цепко сидела в нём внутри. Сидела помимо его воли и желания. Приём, которым он положил на асфальт Костю, вдруг всплыл в критический момент откуда-то из подсознания, словно и не было никогда его завода, мирной работы, пчёл на даче, рыбалки, грибов, ягод. Словно Егорыч и сейчас был тем честолюбивым крепким пареньком, что любил риск и дышал войной.

Вспомнив своих недавних партнёров по драке, Егорыч невольно улыбнулся. Они не имели в поединке с ним ни малейшего шанса. Он видел и понимал их действия задолго до того, как они начинали двигаться. Они не мыслили удары, не знали, чего именно хотят, не выбирали из многих вариантов наилучший. Егорычу, словно наяву, предстала зона. Тёмные своды шахты, подпёртые крепью. Глухой звук журчащей воды, неотвязный запах земли и плесени.

Он знал, что сегодня перед клетью, поднимающей зеков из шахты вверх, его попытаются убить. Он ждал этого момента уже несколько дней. Ждал после одного разговора, когда вдруг, скорее машинально, чем по глубокому велению души, пожалел молоденького ослабевшего бывшего лейтенанта.

Коля Рыков в ту зиму слабел на глазах, съедаемый туберкулёзом и, прежде всего, отчаянием. Это видели все, кроме, пожалуй, лагерной администрации. На колину просьбу отправить его в лазарет, где хотя бы не нужно было работать, кум обозвал его лодырем и дармоедом. А – ещё «фашистом» за то, что Рыков как угодил под Киевом в начале войны к немцам в плен, так и остался там до капитуляции Германии.

Разглядывая весёлые языки пламени в печурке барака, Коля в тот вечер понимал, что на работу завтра он уже выйти не сможет. Не слушалось ослабевшее, словно чужое, тело, а самое главное: сильно истомилась в неволе душа. Уже не хотелось ни бороться, ни убеждать себя в неких высоких устремлениях. С животной, нескрываемой завистью он косился на карточную игру блатных, на хлеб и сало, которые служили ставками. Словно во сне Коля подошёл к играющим, вожделенно уставившись на еду. Лысоватый усач в наколках по прозвищу Битюг весело подмигнул:

– Сыграть хочешь?

Как загипнотизированный больной Коля смотрел на хлеб и сало и торопливо кивнул, словно боясь, что Битюг передумает.

– Вот это уже дело, – обрадовался Битюг. Одобрительно загудели и другие игроки, пропуская Рыкова в свой кружок.

– Чего на кон ставить будешь?

– Я отработаю, – сглотнул голодную слюну Коля под общий смех.

– Добро, – спокойно согласился Битюг. – Принимается твоя ставка, парень. Проиграешь, придётся исполнять мою волю.

– Что именно?

– Ещё пока не решил, – ухмыльнулся синий. – Может, под нары полезешь, а, может, вообще прощу.

Но вряд ли Рыков слышал сейчас Битюга. Он до нервной дрожи, до обморока хотел хлеба и сала и готов был согласиться на любые условия. Жадно Коля хватал протягиваемые ему карты, лихорадочно выигрывал раз за разом и в какое-то мгновение не понял, что случилось. Все его выигрыши плавно снова перекочевали к Битюгу, а он сидел в одной нательной рубахе перед ним и хлопал глазами.

– Теперь жди моей воли, терпила, – Битюг собрал карты, лёг на нары и презрительно отвернулся от Рыкова.

От слабости и обиды Колю качало, глаза слезились. Он всё ещё не понимал, что именно сейчас произошло и что от него хотят.

– Давай, давай, – согнал его с нар Битюг. – Иди, готовься пока. Жди своего часа. Когда я придумаю свою волю, то тебя позову.

На этих словах синего Егорыч не вытерпел. Он не мешался в дела блатных, не особенно интересовался их миром, предпочитая мужицкими кулаками если что выстраивать себе независимость поведения и суждений, но подлое глумление над гибнущим Колей по-настоящему разозлило. Намеренно громко, чтобы слышали все, Егорыч сказал:

– Не глумись над мальчишкой, Битюг. Дай ему просто хлеба поесть.

– Ты такой добрый, так сам и давай, – оскалился блатной, пребывавший сейчас в благодушном настроении.

Егорыч подумал несколько мгновений, говорить или не говорить то, что он знал, оценил обстановку и решил просто намекнуть:

– Вспомни, чудак, лучше про пересылку в Мордовии и не дури по-пустому.

Битюг разозлился. Его радость от того, что так по-простому удалось развести лоха, быстро улетучивалась. Он присел на нарах, глаза его горели колючими жёлтыми огоньками. Егорыча по Мордовии он не помнил, они были в разных отрядах и то – недолго. Битюг решил напугать «полицая» и это было его ошибкой:

– Карточные долги святые. И ты в это дело, мужик, не мешайся, пока ещё на своих ногах ходишь. Да и гляделки, я так понимаю, у тебя лишние, не туда смотрят.

Решивший защитить Колю вначале просто так, в наплыве сентиментальной грусти, теперь Егорыч, задетый лично, не на шутку закипел:

– Со своими гляделками я как-нибудь сам разберусь. И про карточные долги не тебе судачить. А вот то, что перстенёк у тебя залитой – это факт.

– Ах, ты, гнида, – вскочил с нар Битюг и бросился к Егорычу.

Но добежать ему не дали сами блатные. Они силой усадили Битюга на место, отобрали у того карты, а к Егорычу подошли двое других синих, Бек и Кострома.

– Ты вправду сейчас свой базар прогнал? – глухо поинтересовался Кострома. – Такими вещами не шутят.

Егорыч кивнул. Куда уж быть серьёзнее. Он прекрасно помнил Битюга с наколкой на мизинце в виде перстня. Только сейчас перстень был одноцветный и прямоугольный, что означало срок, отбытый от звонка до звонка, а тогда он был более красноречив и означал простую шестёрку.

Блатные посмотрели прямо в глаза Егорычу, постояли и молча отошли. Они должны были всё проверить по своим каналам. Самовольное изменение тюремной наколки, нарушение тюремной иерархии, являлось серьёзным нарушением понятий, таких людей могли и убить.

– Вы кому поверили? – истошно орал Битюг. – Вы мне, честному вору, должны верить, а не этой фашистской гниде.

– И ты тоже помолчи пока, – заткнул синему рот Бек. – Сейчас говорить будем мы.

Коля Рыков с радостью понимал, наблюдая за происходящим, что карточный долг ему уже платить не придётся. Он плохо разбирался в блатных хитросплетениях, не различал рисунки перстней-татуировок, но спасение, неожиданно пришедшее к нему, было очевидным. А Егорыч знал, что теперь Битюг, если его не зарежут этой же ночью свои, затаит лютую ненависть и что-то попытается предпринять.

Ждать пришлось недолго. Парашника Битюга, с которого блатные взяли слово лично срезать свой неправильный перстень вместе с кожей, перевели в бригаду Егорыча. И однажды вечером, возвращаясь к клети, которая поднимала зеков на-гора, Егорыч услышал сзади хруст угля под ногами нападавших.

Их было трое. Битюг и ещё двое синих. Битюг хотел отомстить и заодно прибавкой срока за убийство повысить свой блатной авторитет. Возможно, его даже перевели бы на другую зону, где он мог бы и дальше темнить со своим фальшивым перстнем, пока ему не отрежут палец.

В руках Битюг наперевес держал лом. Его дружки, подступая всё ближе и ближе, поигрывали штыковыми лопатами. Им нужна его смерть – понял тогда Егорыч. Они идут не бить, не калечить в воспитательных целях, а убивать. Надбавка к сроку, единственная давала сейчас Битюгу шанс вырваться отсюда, из зоны, живым и оставить закрытой тему неправильного перстня.

Без разговоров и предисловий один из синих на бегу резко выбросил вперёд штык лопаты. Воздух разорвал свист остро отточенного лезвия. Егорыч только с трудом уклонился от этого удара, как над головой просвистел четырёхгранный лом Битюга. Егорыч бросился на землю, чтобы откатиться от второго удара и чуть не попал под лезвие другой лопаты. Синие работали чётко и сосредоточенно, с методичной яростью. Они знали, что им терять и что они могли приобрести.

Ошеломлённый их первым натиском, Егорыч помаленьку начал успокаиваться. Он понял, что, обладая изрядной силой, блатные действовали однообразно, без мысли. Они месили воздух своими тяжёлыми орудиями, всецело полагаясь на силу железа, но никак не могли достать увёртливого Егорыча. Тот постоянно ускользал от ударов, в которые вкладывалось всё лагерное отчаяние и многолетняя блатная тоска: жили мы себе, жили спокойно, а тут всему укладу конец. Наконец, движения синих стали ещё более прямолинейными и медленными. Они всё реже били и всё тщательнее замахивались, подолгу вынашивая удар.

Приходила пора самому переходить к атаке. Тогда Егорыч в прыжке отбил ногой одну лопату и, делая сальто над ломом Битюга, вонзил с сочным хрустом свой кованый сапог в лицо нападавшего. Тот охнул и упал. Быстро отработав его на добивании кулаками по сердцу и печени, Егорыч рубанул добытой в бою лопатой по икре второго нападавшего. А когда раненый покачнулся, заливаясь кровью, с рассечённой мышцей, Егорыч подвернул его под лом Битюга, который уже не мог сдержать на весу своё тяжёлое орудие и с треском раскроил череп своему подельнику.

Схватив за ворот чуть наклонившегося по инерции над мёртвым синим Битюга, Егорыч рванул его вперёд, вминая в воду, угольную пыль, плюща сапогами руки, кисти, суставы пальцев, чтобы тот не мог держать тяжёлый лом. Битюг судорожно цепляется за Егорыча, за его сапоги, одежду, захлёбывается в воде, чудом выскальзывает из его рук, снова бросается на врага. И вот тут-то Егорыч и отработал тот же самый приём, что недавно заставил его вспомнить Костя, почему-то уверенный в своей неотразимой богатырской силе.

Ах, Костя, Костя, зачем это тебе было надо? С чего ты взял, что в драке сила – это основное? Для чего безрассудно полез в драку? И Егорыч торопливо трясёт избитых синих, тормошит: «Вставайте! Вставайте, скорее!». Или это его кто-то самого трясёт за плечи. Зачем, для чего?

Егорыч с усилием открыл глаза. Над ним заботливо склонилась жена. Она смотрит светло и нежно, словно развеивая все вчерашние чёрные думы:

– Петя, вставай, пора уже собираться.

Он не спорит. Покорно поднимается из постели. Чистит зубы, выветривая само воспоминание о вчерашней пьянке. С трудом Егорыч заставляет себя выпить стакан горячего чаю, зевает на ходу, но идёт на завод в числе первых. Егорыч любит прийти на свой участок первым, включить там везде свет, разложить инструмент и встречать подтягивающихся следом мужиков. Они привычно шутили:

– Ты, Егорыч, видно, домой вечера не уходил. Кладовщицу, небось, присмотрел в подружки.

Шутка была грубоватой и откровенно плоской, но Егорыч и не ждал другого. Для такого случая и такой компании сойдёт.