16 Стрелочник без вины

Ещё за несколько мгновений до того, как он проснётся, Андрей знал, что это случится именно сегодня. Пусть это будет глупо, демонстративно, пусть кто-то скажет, что он бы всё сделал по-другому, но Андрей знал: время пришло.

Фронт приближался всё ближе и ближе к Пустошке, маленькому одноэтажному городку с железнодорожной станцией, парой лесопилок и множеством фруктовых садов, от которых весной вся округа благоухала розовым ароматом. Никто не знал, когда в Пустошку войдёт Красная Армия, но счёт уже определённо шёл на дни. Эхо от разрывов снарядов и бомб во фронтовой полосе слышалось всё отчётливее и воспринималось впервые за долгие годы, как сладкая и очень красивая музыка.

Андрей Семёнович Портновский работал стрелочником и жил совсем рядом с дорогой, в просто рубленом домике с парой грядок картошки прямо возле железнодорожных путей. В одну сторону от его дома вдаль уходили ряды рельс, горы щебня и ворох старых шпал, густо пахнущих креозотом, а в другую – уже начинался пригород, стоило только перейти пустырь и по тропинке возле забора соседей оказаться на узенькой грунтовой дорожке с колодцем-журавлём и неизменно лужей посередине.

Лужа эта высыхала только в самую отчаянную сушь. Сейчас дело двигалось к зиме, поэтому лужа с ночи затягивалась прозрачной плёнкой льда. В ней, словно причудливые птицы или цветы, мерцали жёлто-коричневые листья клёна, упавшие в воду с вечера и не успевшие сразу намокнуть и утонуть.

Андрей невольно залюбовался осенними узорами на луже, вздохнул, наполняя грудь прохладным воздухом ранней осени. В колодце он зачерпнул пару вёдер хрустально поблёскивающей воды и отправился к дому в обратном порядке – через тропинку у забора и пустырь. Вода приятно тянула руки вниз, помогая получше проснуться. Чахлая трава с прожилками инея пружинила под ногами и оставляла на кирзовых сапогах Андрея влажные дорожки, которые скоро сливались друг с другом.

Стрелочник жил в своём домике у дороги один. Родители рано умерли от тифа, ещё в Гражданскую войну, так что он их почти не помнил. Ему приходилось много работать, латать дом, возиться с огородом. Ровесников он сторонился, стесняясь своих больших, не по фигуре, натруженных узловатых рук, никак не вязавшихся со щуплой, почти юношеской фигурой с узкими плечами и впалой грудью. Общался Андрей больше со своим соседом – дорожным мастером Григорием Ивановичем, обстоятельным, добрым и молчаливым стариком, который и привёл паренька однажды к паровозам и мелодичному перестуку колёсных пар.

Было ли что-то в мире лучше железной дороги Андрей Семёнович не знал. Мастер говорил, что такого не может быть, и парень не спорил. Ему было хорошо и уютно в этом мире грохочущих колёс, запаха креозота и мерцающих огоньков обходчиков в темноте. Андрей объяснял это и своей кошке Малашке, когда выпадало свободное время. Но сейчас времени не было. Сегодня он торопился на работу и надел свою самую новую и красивую рубашку – косоворотку со штампованным рисунком, который издалека очень напоминал настоящую вышивку.

– Ишь, вырядился, - обнову Андрея заметил даже десятник Губин, когда утром он собрал стрелочников в нарядной.

Впрочем, продолжать шутку не стал. Подумаешь, кто во что одевается, лишь бы делу не мешали. А дотошный и сдержанный Андрей нравился десятнику: не пил, не болтал лишнего, с немцами держался уважительно и ни о чём не спорил, предпочитая молча любить свою железную дорогу, свои поезда, свою незатейливую работу.

А Андрей ждал. Лишь бы попались подходящие эшелоны. Лишь бы не было начальников рядом, кто бы мог помешать. И пусть это случится именно сегодня, когда звуки фронта слышатся уже так близко. Он даже обедать не стал, даже не вспомнив про свой кусок хлеба с парой солёных огурцов. Скорей бы!

Сердце только радостно забилось, когда в густых сумерках он, наконец, остановил один немецкий эшелон с техникой и людьми, а другой направил прямо по тому пути, где уже находился первый поезд. Сердце считало мгновения до удара. Андрей знал, что машинисты не успеют разъехаться, слишком уж темно вокруг и слишком уж хотел он всего этого все эти годы войны. Каждый день.

Когда в небо взлетело горящее железо и выше первых звёзд поднялось пламя взрывающихся боеприпасов, Андрей Семёнович внимательно наблюдал, как наезжают один на другой вагоны, как со скрипом лопаются рельсы, как кричат от ужаса немцы, вспоминая разом все ругательства и все молитвы. В считанные минуты дорога превратилась в огненную свалку металла, а вагоны всё ещё продолжали двигаться по инерции, круша всё на своём пути, отбрасывая по сторонам огонь и осколки.

Весь город вздрогнул от этого взрыва. От сочувствующих до казармы А-317, переведённой с ноября 1943 года именно в Пустошку, подальше от фронтовой линии. Уже через полчаса Егорыч в числе других лазал среди раскуроченных вагонов, где санитары доставали оставшихся раненых, а разведка собирала показания. Его внимание на миг привлёк немецкий офицер. Тот сидел на земле и вертел перед собой практически обугленные руки, всё повторяя:

– Das ist unmöglich (Это невозможно).

Офицер был артиллеристом, о чём говорил красный кант на его мундире, и совсем юным, немногим старше Егорыча. Немец был весь в крови, но на другие раны он не смотрел, а только разглядывал обугленные руки:

– Ich dlaube nicht daren (Я этому не верю).

Егорыч не выдержал и даже дотронулся до плеча офицера со словами:

– Wollen wir auf das Beste hoffen.

Он пожелал немцу надеяться на лучшее. Но на что лучшее-то?! Впрочем, ни офицера-артиллериста, ни Егорыча не интересовали подробности. Они оба были подавлены масштабом случившегося, этой дикой, необузданной стихией огня. Только чтобы всё потушить и убрать с путей требовалось никак не меньше суток. Егорыч с невольным уважением думал о людях, которые это всё устроили, и очень надеялся, что все они уже далеко и немцам найти никого не удастся.

Для того, чтобы повести следствие по ложному следу, в ночной неразберихе им в общее месиво были подброшены несколько осколков магнитных мин, но слишком уж эпизод выглядел очевидно. Егорыч понимал, что своими лжеосколками он может выиграть от силы пару дней, но, к сожалению, никого из местных партизан он не знал, а его отряд после гибели товарища Мирона был направлен на советскую территорию и переформирован. Вся надежда заключалась исключительно в том, что стрелочник давным-давно покинул своё рабочее место и лучше, если он, вообще, покинул оккупированные земли.

Каково же было удивление Егорыча, когда через трое суток он ворвался в низенькую избёнку Портновского и обнаружил там ничуть и не прятавшегося ни от кого человека. Хорошо, что своих напарников я послал караулить подходы, а внутрь вошёл один, думал Егорыч, разглядывая эти тонкие аристократические губы, волосы, зачёсанные назад, как у Сталина («политический зачёс» в то время носили многие), живые карие глаза.

Андрей нисколько не удивился появлению у себя в доме полицая:

– Вы очень долго шли. Я думал, что немцы работают гораздо лучше. Во всяком случае, все говорят так.

Егорыч помедлил в дверях, ожидая, когда же стрелочник кинется от него убегать, но тот не двигался с места. На всякий случай, пришлось проговорить, словно бы в пустоту:

– Я здесь один. И если быстро вылезти через окно, то на той стороне никого нет. А я могу сказать, что никого не нашёл.

Глаза у Андрея немного округлились, но он быстро справился с собой. Похожий вариант он тоже предусматривал:

– Хочется поиграть, посмотреть на мою реакцию?

– Почему же? Со стороны огорода, действительно, никого нет.

– И вы так просто меня отпускаете?

Егорыч хмыкнул, ему очень не нравилась эта долгая дискуссия, когда паренёк давно должен был быть где-нибудь в местном партизанском отряде. Что ж, это его недоработка – сунулся в избу стрелочника, не дав знать партизанам. Ещё раз взглядом показал на окно, присел на табурет у входа, рядом с ведром воды и плавающей в нём алюминиевой кружкой:

– Знал бы я, что ты ещё здесь и за три дня никуда не ушёл, может, и не пришёл бы сюда. Хотя чего «может», наверняка, не пришёл бы.

Недоверчиво слушает полицая Андрей, но и не верить Егорычу оснований у него нет. Он только произносит давно уже решённое для него, выстраданное давно:

– На своей земле от врага я бегать и прятаться не буду. Никакой вины на мне нет, и ни в чём каяться, кроме как перед своей Родиной, не собираюсь.

– Убьют ведь, - коротко проговорил Егорыч.

Андрей ответил не сразу, хотя чувствовалось, что такая перспектива ему понятна. Еле разжимая зубы, сказал, но твёрдо, смотря, кажется, сквозь Егорыча, сквозь стены своей избёнки с железной кроватью, русской печкой и самодельным буфетом с гранёнными стаканами внутри:

– Вас я не предам, не бойтесь. Конечно, за помощь спасибо. Но бежать я не буду! Не могу я бежать, поймите! Никак не могу! На своей земле не бегают!

– Послушай, а, может, мне тебя оглушить, связать, - вслух размышлял Егорыч, - а потом я вернусь и сам тебя отвезу, куда надо, чтобы ты там, в лесу, спокойно обсуждал бы все эти вопросы покаяния, вины и чего тебе там ещё важно.

Андрей попытался запротестовать, но все сроки давно уже были упущены. В дверь с радостным ржанием ломились полицаи.

– Тут он, господин начальник, - с порога закричал один, рябой с франтоватыми усиками, Лёшка Щедрин.

А за ним в дверь уже лезли другие. Включая немца в чине унтер-фельдфебеля. С сожалением поднялся со своей табуретки и Егорыч. Коротко приказал:

– Арестовать.

И тут же вышел наружу, чтобы никак не выдать своих эмоций, не испортить дело ненужными взглядом или жестом. В голове всё вертелось: зачем, зачем? И одновременно он вдруг осознавал, что необыкновенно завидует этому стрелочнику, завидует его простой ненависти и честной жизни. Завидует возможности ни от кого не бегать на родной земле и даже проигрывая, смотреть свысока своего положения.

Откуда ж ты взялся, одиночка-мститель? Или не одиночка? Или у тебя всё-таки есть вдохновители и соратники? Егорыч вдруг ощутил невыносимые усталость и отвращение ко всему вокруг. Ему очень захотелось быть вот таким стрелочником и не прятаться, а честно стоять у железнодорожного полотна, и пускай искорёженные вагоны, как кобры, встают в отчаянную стойку, он будет вот так смотреть и не отойдёт в сторону ни на миллиметр.

А самое гадкое было в том, что Егорыч ровным счётом ничего для Андрея теперь не мог сделать. Какие-либо хитрости перед этим пролетарским жестом стрелочника были уже бесполезны. Оставалось только попытаться совместить личные и общие интересы, и Егорыч пошёл к Скальченко проситься на прощальную встречу с Марусей.

Формально Платон Анисимович отказать не мог, так как за поимку Портновского какое-либо поощрение однозначно полагалось. А Егорыч должен был хотя бы попытаться выйти на связь с теми, кто его знал по работе с товарищем Мироном.

Скальченко радостно потирал руки и, увидев Егорыча, сделал неопределённый жест, словно хочет вошедшего обнять. Обнимать подчинённого Скальченко, конечно, не стал, но голос его выражал высшую степень довольства:

– Не зря о тебе Иван Георгиевич хорошо говорил. Верный был человек и во всём правильно разбирался. Вижу, что рекомендация его даром не пропала, а ты в хорошего полицейского превратился.

Егорыч решил ещё подмаслить масляное масло, чтобы больше порадовать Скальченко:

– Иван Георгиевич тоже о вас тепло отзывается. Я всегда, когда у своих в деревне бываю, и к нему захожу.

– И правильно это делаешь, - одобрил Скальченко. – Ванька Питерский плохому не научит и плохого не посоветует. Что же до твоего успеха с поимкой Портновского, то ты заслужил поощрения и его получишь.

– Мне бы Марусю напоследок повидать.

Скальченко в голос рассмеялся. Он ожидал чего угодно, но не такой просьбы. Возможность быть привязанным к одной юбке рассматривалась им исключительно в ироническом ключе:

– Прикипел же ты к ней, парень. Не в меру прикипел.

Егорыч сделал вид, что потупился, и комментарии начальника его реально задевают:

– Хоть ещё разок увидеть бы.

– Ладно. Пропуск я тебе выпишу, – Скальченко был предельно горд. Ещё бы: их А-317 только перевели в Пустошку и сразу же крупный улов. – Хотя поведение твоё по части женского пола не одобряю. Да женщины сами любят, когда им изменяют, и тогда только лучше тебя ценят.

Скальченко помолчал, неотступно размышляя об одном и том же. Почему-то история с Марусей ему совсем не нравилась:

– Или не к бабе едешь? Легенду такую придумал и сейчас меня на жалость берёшь?

– Вы же проверяли меня уже не раз. Проверьте и сейчас.

– Гляди-ка ты, знает, что проверяли. Догадался или заметил?

– И то, и другое. Знал, что проверять будете и потом на селе, вообще, трудно прятаться.

– И ты, зная, что проверяют, молчал всё время, не пожаловался ни разу. Даже неофициально. Молодец!

– Да и стрелочник этот всё время перед глазами стоит, - Егорыч решил к Марусе добавить немного эмоций из другой сферы, которые были бы понятнее и ближе Скальченко. – Идейный пролетарий попался.

Скальченко насторожился. Улыбка с его лица исчезла, словно её никогда там не было:

– Как ты сказал? Идейный пролетарий? Нехорошие слова, очень нехорошие. Это в тебе советская школа говорит, пропаганда красная. Пролетарии всех стран, соединяйтесь? Так, что ли? А знаешь ли ты, что в Германии есть Deutsches Arbaitsfront, Германский трудовой фронт, и там в обязательном порядке состоят все рабочие? Знаешь?

– Нет, - честно ответил Егорыч.

– То есть все рабочие Третьего рейха в обязательном порядке являются членами нацистской организации с эмблемой в виде свастики в зубчатом колесе. Нет в Германии никаких рабочих, солидарных с коммунистами, кроме самих коммунистов. По определению нет.

Спасительно на столе Скальченко зазвонил телефон. Тот дотронулся до трубки и, не снимая её, пока не закончит этот разговор, отрезал:

– Поработал хорошо. Пропуск оформишь в приёмной начальника. Даю двое суток с дорогой, отчёт представишь в течение четырёх часов по приезду. Свободен.