Знаки солнца. Отр. 8

СУМАТОХИ

За что он тогда побил Пелагею? Совсем же рукоприкладства, да что там – даже ругаться, не желал, а тут все само взялось, и побилось. Может, ежели бы не неугомонная Женька[1], и обошлось бы все, стерпел бы рудоищик грязный пол и немытый стол, но чего так орать-то ему в самое ухо, когда кормилец жрать и тотчас спать прилечь хочет?! Да не желает он у вас слушать, что Коська-де  Пашку нехорошим словам научил, да еще и пищать при этом! Жена в одно ухо кричит, дочка – в другое, в доме непорядок, как здесь не вспылить? Вот похштейгер и не сдержался, заехал ладонью дуре по уху, потом целовал после в ее соленые и заплаканные щеки, правда, но да щечка-то один опухла.

Да и на работе, чтобы ее, также страсть ему сплошная выходит. Быть может, для писарей оно и самое то, но к чему нормальному и покуда здоровому на ум мужику в таких бумагах копаться, да еще и расписывать в тетрадь[2] поартельно каждый день?! Такая вот мука и Шангину, небось, не снилась!  Да и отцу… Отец, он, верно, пожалел бы сына, умел он, со Святыми его упокой, слово нужное найти, или же ремень. Да… Помнится, отчудачил Левка тогда, этак лет тридцать назад, штуку, кружку свою расписную подарил девочке (приглядная была, в веснушках вся, даже ножки, и те были крапчатые, Веркой, вроде, ее звали), так батя за такую преждевременную доброту выпорол, и чего? За дело он это ему учинил: и Верки нет, и кружечка вон уже невесть где, ежели не разбили ее вовсе. А Пелагеюшку все-таки жалко: и стирает она, и кормит, покушать также справляет, и к чему ее было по мордасам бить? Пожалуй, даже и не найти тому оправдания: ну, как обычно, наползался он в с утра чистом мундире по темным аусленкенам, весь в грязи пришел, и что – орать?! Лучше бы кафтан с рубашкой простирнула, на речку сходила, чего пасть-то разинула? Вот, выходит, что и получила.

Ненавидел Брусницын свою такую жизнь, и та вполне отвечала ему взаимностью: ни дня роздыху, да и леший с ним, с роздыхом, так ведь ни вечерка для чтения, ни ночки… А утром все сызнова, как вчера, лезь под землю, и где та земля оканчивается, обер-похштейгеру  до отчаяния хотелось видеть, хоть и знал он, что не сбудутся мечты его. Нет, конечно, десять сажен – это ничего, для пяти можно даже и без дополнительной тяги обойтись, а что с сотней делать?! Хорошо, семьдесят два, но ведь это все вглубь? Наверху – трава, люди с муравьями ходят по ней, а глубоко под этим всем – они… И Брусницын на корячках вместе с ними, вот и вся недолга. Вся, да не вся: похштейгер при каждом своем клятом спуске чувствовал, что там, наверху, над ним миллионы пудов; да что там миллионы, для такого объема еще слов не выдумали, чертова прорва пудов пустых и никчемных земель, так к чему же ему, рудоищику, в этакую жуть лезть?

………

-Пап, ты вот мне говорил,  - подсел рядом с похштейгером Константин, болтая со скамейки ногами, - Пашка также, чо? Ну гляди сюда, пап!

-Уроки сделали? – скорее для порядка спросил похштейгер, заведомо зная, что чего-чего, а об уроках сыновей вопрошать ни к чему, все в лучшем виде и так исправлено. - Чего ты это мне суешь? – откинулся он спиной к стене дома, чтобы свет от окна осветил страницы. - Мамка, что ли, рисованная? Мамка, она. Ух, похожа-то как. А это у вас тут кто? – перевернул он лист. - Ты, что ль? И откудова у Пашки образовалось такое умение? Коська, а у тебя чего, таким образом не получается? – взглянул он на следующий листок. - Угу. А чего Пашка сам мне это не показал? Это чего, я здесь у него? Во грустный-то какой! Или сердитый это? А ну, кликни брата, пущай объясняет мне, похабник.

……..

Мальчишки вернулись порознь: Пашка, мышью занырнув в дом, робко вышел оттуда с кипой  своих рисунков, Константин же появился со стороны амбара, из себя весь радостный, а в руках он нес стопку невеликих дощечек. Рудоищик, кивнув сыновьям присаживаться рядом, в первую очередь заинтересовался именно досками: бумаги-то он уже, грешный да любопытный, видел. Деревяшки были из тонкой липы, и похштейгер с любопытством принялся разглядывать, что на них было… нет, даже не изображено, а вырезано! Причем – так причудливо и искусно, что у Брусницына аж перехватило дух. Вот мужик с тачкой по казенным делам с рудой идет, здесь построение на плацу, по мундирам даже можно опознать, кто есть кто. Эх, шельмец, и расстарался! Папку своего самым важным изобразил! Спасибо хоть, что без живота, зато, похоже, с тростью.

 Нет, непременно надобно Пашку медальерному искусству обучать, толк выйдет. Придется в Екатеринбург посылать, в тамошнюю школу, нечего ему здесь киснуть. Первый год отучился в Березовском за казенный кошт, на дворе уже май, конец учебы, далее надобно прошение писать насчет сына начальству, а чем подкрепить таковую просьбу, рудоищик найдет: работы – вот они, а недостаточно их покажется – так деньги везде дорожку пробьют, на благое дело никаких денег не жалко. Решено: осталось только поговорить с начальством, с Пелагеей, и пущай себе слезы льет, ей, бабе, то положено, и с осени – Пашку в Екатеринбург. А ежели удастся обоих сыновей сразу – и вовсе вышло бы хорошо.

-Левонтий Иванович, беда! – перебил размышления Брусницына  запыхавшийся солдат.

-Чего? – похолодел рудоищик, откладывая работы сына. - В шахте обвал? Плотина? Народу сколько погибло? Чего башкой машешь? Яснее говори! Коська! Кафтан, шляпу, портфель – живо!

-Хуже, - вытер пот со лба вестовой, - начальство. Семен Захарыч меня к Вам послал, Ваше благородие.

-Шангин? – скорее для порядка спросил обер-похштейгер, внутренне все же радуясь, что с народом ничего страшного не произошло.

Да, начальство – это и вправду беда, но отчего это солдат-то так волнуется? Ему-то что с того, что добился, видимо, Осипов, своего, и Брусницына сейчас возьмут, и разжалуют невесть за что, был бы человек, а поводу всегда приписка найдется, но волнительно ли это вестовому? Да ведь рудоищика могут и не разжаловать, а попросту отослать куда подальше с глаз долой: на тот же Алтай, к примеру, или же в киргизские степи, не в Нижегородскую же губернию, право слово! Хотя, как слышал рудоищик, туда также кого-то командировывали из Березовских, и даже нашли они там малость доброго, но это все пустое, однова в Россию его, Брусницына, с Урала никто на пошлет. Или, может, оттого солдат так переживает, что и их роту также вместе с Березовским руководством в какую-нибудь глухомань отсылают? Еще бы! Пригрелись тут, разжирели, не казарма, а палаты царские, служи – не хочу.

-Так кого там, кроме как меня, уволили? – уже вполне спокойно застегивал пуговицы мундира обер-похштейгер.

-Осипова! – вытаращив глаза, выдохнул посыльный. - Отстранили! И все руководство с Его превосходительством[3]! Комиссия аж из самой столицы! Пойдемте быстрее, вашбродь!

Брусницына разобрал нервенный смех: и что то за беда? Беда! Осипова отстранили – а солдатику беда! Смех то, а не беда! Хотя странно: Осипов вроде, ежели посчитать, чуть больше года у них тут как царствует, а поди ж ты, видать, что-то в Петербурге[4] с его покровителями поменялось, вот и полетели головы, туда им и дорожка, Брусницыну-то чего о том переживать?

………..

-Грозный – жуть! – протянув руку рудоищику, вместо приветствия прошептал на ухо тому Шангин. - Пошли ко мне, кофеем тебя напою, да расскажу, что узнать успел. Трофим, два кофею нам с господином Смотрителем принеси, - уже громко приказал он человеку.

Семен Захарович за последние годы возвысился до такой степени, что уже и кабинет свой собственный в конторе заимел, и пущай даже в самом углу, да махонький, зато – свой! «А вот дом теперь у Семки казенный, в средней линии по Набережной улице, за заводской счет купленный, почти новый; а как цельному подпоручику, да еще и с семейством, да без приличного дома? Да уж, хороший дом, почти новый, - с легкой завистью, и с неподдельной радостью думалось похштейгеру про товарища. - Зато у меня – свой собственный, и никто его не отнимет, даже ежели он натворит чего, вот так-то! А на офицерское звание мне наплевать, об этом пущай сыновья думку думают». 

-Настоящий генерал: я уж думал, испепелит он меня взглядом, - усмехнувшись, покачал головой хозяин, прибирая бумаги со стола. - Да, Левка, страшный человек, похоже, этот Соймонов[5]: сам Осипов перед ним, как собачка, на задних лапках прыгает.

-А что, Осипов тоже здесь?! – чуть не поперхнулся кофеем обер-похштейгер.

-Да нет же, - махнул ему ладонью Шангин, - бумаги с утра подписал, и прочь умчался, как ошпаренный. Однако в составе комиссии он значится, так что терпи. Я что тебе еще хочу сказать? – хитро улыбнулся берггешворен. - Ты – покуда единственный без чина, кого велено к Главе комиссии позвать. Ну да, ну да, - опять махнул он ладонью, - ты все при должностях, это вестимо, этого не отнять. И еще: представляешь, в комиссии даже ни одного горного чиновника из Екатеринбурга или же из Перми нет, только лишь заводские, землю нюхавшие! Кхе…Твой друг тут должен вскоре приехать, - как бы вскользь заметил хозяин, лукаво улыбаясь, и постукивая кончиками пальцев по столу, - да и не один, кстати, а еще…

-Семка! – оглянувшись на дверь, показал ему кулак Брусницын. - И что у тебя за натура такая?! Сколько тебя знаю, вечно кота за хвост тянешь! Поучить тебя, что ли?

-Поучи! – пожал тот плечами, улыбаясь и разведя руками. - Только ты тогда ничего и не узнаешь. Обижусь и помру, вот. Или – помру, так и не успев обидеться? Ладно, ладно, скажу: Мамышев твой в составе комиссии, это раз, - загнул он первый палец, - Татаринов, который со Златоустовских, ну? Уже светлее на душе? А ежели скажу, что и Зотов приглашен? Нет, не утвержден пока, но, думаю, будет. Еще некоторых своих учеников увидишь, доволен? Лыбишься, бестия, вижу, что доволен. А вот к чему тебя самого Его превосходительство призвал, тут уж, брат, - сделал он задумчивое лицо, склонив голову набок, - и не спрашивай, даже и не догадываюсь. Ты так и не куришь? А зря, я вот сейчас покурю, там, глядишь, чего и надумаю.

Шангин молча выкурил трубку, глядя то в запыленное окно, то в свои бумаги, но, похоже было по его лицу, что внятного ответа ни там, ни там он не нашел, ответ пришел сам: в дверь постучали, и в узкий проем засунулась мордочка молодого канцеляриста:

-Семен Захарыч, извиняйте-с, но там Вашего гостя к себе требуют-с.   

-Брысь! – махнул на него трубкой подпоручик. – Подхалимов развелось…, - усмехнулся он штейгеру. - Пойдем, братику, раз требуют. Я уж лучше сам тебя представлю, а то невзначай у Его превосходительства какие вопросы еще будут, - и вдруг, с фальшью в голосе, затянул, подмигивая, - Пойте Богу нашему, пойте: пойте Цареви нашему, пойте! Идем. И – аминь.

…..

Брусницын, зло шикнув на друга, почти не помня себя, зашел в кабинет, и вновь почувствовал, что это как будто с ним уже случалось: Комиссия, генерал сидит за столом, на него изучающе взглядывает, но отчего-то один, без подчиненных и даже писаря; портрет Императора над ним, икона Николая-угодника, образ Спасителя, Богородица, и повсюду запах кофе и еще чего-то, бумажного и пыльного, такого запаха, как бывало у покойного Глоке. Воспоминание об учителе немного охолонило рудоищика, и он обратил внимание лично на генерала, пытаясь за одно короткое мгновение понять, что можно ждать от такого человека: первое впечатление, права была матушка, оно завсегда верное.

Нет, Соймонов – явно не Шленев, этот куда как безжалостней и прямолинейнее, вон взгляд у него какой тяжелый, прямо как у Зотова, лицо отчего-то все совсем бреет, даже бакенбарды с усами, и те по модусу не носит, а это странно: с таким-то пухлым лицом к чему свои щеки выставлять? Или ему на мнение всех наплевать? Нет, также не то: вон у него мундир какой, весь золотом расшитый, четверть пуда, поди, весит вместе с орденами, куда там Осипову с Шленевым с их жалкими кафтанами. Ох, забыл спросить у Семки, как же его по имени-отчеству то! А, где наша не пропадала!

-Ваше превосходительство, обер-похштейгер Брусницын по Вашему приказанию прибыл! – вытянулся он перед столом, как положено, пожирая начальство глазами.

-Вы этот глупый свой взгляд оставьте, Брусницын, - досадливо поморщился хозяин, - Наслышан уже про Вас, знаю, что не из лизоблюдов Вы, чего же простака-то из себя строите? Присаживайтесь вон лучше, да поговорим.

-Благодарствуем Вам, - занял он место с угла, но заметив, как недовольно дернулась щека генерала, обругал себя, и уже без слов пересел ближе к начальству.

«Да уж, это даже хорошо, что Его превосходительство гололицый: вон как у него все душепроявления на лице-то играют! – думалось рудоищику. - С таким, наверное, и разговор вести проще: посмотрел на него, и тут же решай, нравится тому, или же разговор лучше в сторону повернуть. Разве что как это он с такими мимическими склонностями умудрился карьеру себе сделать? Он ведь, поди, и с Государем не раз разговаривал, и с Министром финансов, и с Главой Берг-коллегии – и ничего, выслужился. Любопытно, сколько же ему лет? Пожалуй, постарше Шленева будет, или это у него комплекция телесная такая? И, главное, чего он от него, Левки, хочет? Сказал: «садись, поговорим», а сам даже и не указал, о чем разговаривать надобно. Не о бабах же, в конце-то концов!», - и рудоищик непроизвольно усмехнулся, что не укрылось от взгляда высокого начальства.

-Вот теперь другое дело, Лев Иванович, - откинулся Соймонов на спинку кресла, - теперь мы с Вами и поговорим. Или как там у вас на Урале говорят? Побалакаем? Нет, потолкуем лучше, от этого хоть толк есть. Рассказывайте, обер-похштейгер, -  щека хозяина еще раз дернулась, - как здесь у вас в Березовском, да чтобы без лжи. И чтобы не скрывали от меня ничего!

Брусницыну мучительно желалось получить хотя бы подсказку, о чем он должен рассказывать, или же малый намек, с чего потребно ему начинать, но такового не было, и оттого похштейгер начал, как положено, с того, чем непосредственно управляется: с положением дел на второй части рудников. Будучи ободряем кивками и взглядом генерала, он все больше и больше углублялся в подробности, затем перешел на опытное производство, на недостатки и изъяны в процессах извлечения золота, и повсеместно встречал одобрение собственных слов в светло-серых глазах Соймонова. Это настолько распалило рудоищика, что тот, позабыв про субординацию, даже вскочил с места, и принялся, расхаживая туда-обратно вдоль кабинета, повествовать о всем, что наболело в душе за все те годы, что он осознавал уже как ответственные, дельные, но отчасти – пропащие. Речь шла и о несомненном вкладе в изыскания господина Ильмана, и о генерале Шленеве, о котором ничего, окромя как хорошего, рудоищик сказать не мог, и о Германе-старшем, и о Германе-младшем, и о Мамышеве, о Зотове, об Осипове, о паровых машинах, о рабочих, о…

               И тут похштейгер, случайно взглянув на генерала, с ужасом понял, что увлекся: лицо Соймонова было красным, нет, даже багровым, а дергались уже аж две щеки зараз. Умолкнув, рудоищик, дабы не смотреть на начальника, перевел взгляд на образа, и принялся молча молиться, даже, скорее, не молиться, иначе: душевно общаться, без слов вопрошая, и слов ответных не ожидая. Слов отнюдь не требовала душа его, она взыскала знака, благословения, хоть малого отсвета и прикосновения того тепла, что не от мира сего, но ведь и сей мир – он ведь не совсем отсюдова? Он же и там, в горних высях, обитает, поелику ежели люди всем существом туда стремятся, неужто он не откликнется? Разве он не становится оттого ближе и роднее? Становится, еще как становится, надобно только твердо верить в это.

-Благодарю Вас, Брусницын, - крякнув, молвил генерал. - Зело… Мой вердикт Вам передадут завтра, а теперь свободы.

………

-Лев Иванович! – вдруг вынырнул из темноты прямо перед ним мальчишка, в котором, приглядевшись, рудоищик признал младшого Шангина, Сережку. - Папка меня к Вам послал, передать просил, чтобы Вы не переживали понапрасну, и что Вы в составе Комиссии. Все, Лев Иванович. Отцу передать от Вас что?

-Покойной ночи ему передай, - улыбнулся в темноту похштейгер, - и мамке тоже привет, зайду как-нибудь к вам.

……..

Мамышев прибыл в Березовский уже после обеда, а Зотов, как ни странно, еще позже, но оба, не сговариваясь, первым делом направились не в контору, а именно на вторую часть рудников, коей заведовал Брусницын. К их счастью, в тот день рисковать чистотой мундира и сапог обер-похштейгер посчитал делом излишним, и в шахты не полез, ограничивая себя ревизией строений, благо, тех было негусто[6], ежели не считать самих плотин с приписанным им промываленным и толчейным хозяйством. И опять-таки, ради сбережения амуниции, похштейгер унял в себе желание проверить любимое промываленное дело, оттого направился в казармы, в которых, признаться, и бывал всего только раз, когда хозяйство принимал; именно там его и застал Николай Родионович:

-Хм, пованивает тут у Вас, Лев Иванович, - оглянувшись среди серых стен рабочего жилого строения, подал он ладонь для приветствия Смотрителю. - Клопов, поди, не счесть. Характерный такой запашок, ощущаете? Как от коньяку прокисшего, а может – мальвазии.

И дернуло же Брусницына в попытке доказать собственную заботу о людях повести приятеля во вновь отстроенный госпиталь! А что еще хуже – тут, как из табакерки, въехал вдруг во двор на своей плетенке Зотов! Нет, спервоначалу-то он, как положено, облобызался с рудоищиком (с Мамышевым, видать, постеснялся), обменялся поклонами с благодатским Управляющим, а затем, по своей хитрой привычке не задавать самые важные вопросы спонталыку, спросил наискось:

-Давно хозяйство твое хотел осмотреть, Левонтий Иванович, - степенно пригладил он широкой ладонью свои растрепавшиеся на ветру длинные волосы. - И чего это ты Николаю Родионовичу показываешь?

-Да вот, гошпиталь, - несмело указал ладонью обер-похштейгер на здание.

Прямо со входа Брусницын жутко пожалел, что повел товарищей на осмотр больничного строения, и дело не столько в царящем здесь смраде, зловонии и прочей неухоженности, сколько в прижатом к носу платке Мамышева и собачьем взгляде Зотова: бывает, смотрят именно так большие, и несправедливо обиженные хозяевами, псы, на весь белый свет, и ничто от увиденного их уже обрадовать не может, тоскливый такой взгляд, больной и безнадежный. Да, дурак Левка, что сюда не заглядывал, и что с того? Зачем же его таким взглядом-то казнить?! Хоть бы сказал чего, а того лучше – кулаком ударил, поделом стало бы ему, безглазому Смотрителю, за таковое безобразие!

…………

-Я тут вчерась на аудиенции у Его превосходительства Соймонова был, - лишь чтобы начать разговор и отвлечься, упомянул Брусницын, и лица приятелей мгновенно переменились из человечьих, скорбных, в звериные – одну лисью, что углядела курочку, и другую, медвежью, что, вестимо, почуяла мед, - поговорили мы с ним.

-И что из того вышло? – пошурудил тростью Мамышев по траве, якобы только тем и увлеченный, что ранней бабочкой.

-Семен Захарыч сказал, что четыре часа разговаривали, - решил похштейгер отомстить за платок и собачьи глаза, - Шангин это, который.

-Мы, Лев Иванович, хорошо знаем Шангина, - мягко прогудел Зотов. - Дело говори.

«Ох, и смешные-то какие со стороны его товарищи! Сами не видят, какие они… кхм, а он, Левка, любопытно, как теперь выглядит? Стыдно, батенька, ой как стыдно тебе: друзей, и за нос водить, ты же не Семка, из которого все клещами вытаскивать надобно! Вот и говори, то, что знаешь, и то, что понял, темной ты души человек! Ой, что это я про себя сказал? Господи, прости мя, и помилуй, грешнаго!», - перекрестился на церковь похштейгер, и начистоту сбивчиво и как попало, поведал все, что знал, о чем вчера наболтал зряшно и по делу, пытаясь припомнить даже мелочи, однако рассказ вышел все же косоват, ежели судить по физиономии и мимическим реакциям обер-бергмейстера, или же вовсе неудачным, он даже пробубнил себе что-то под нос.

…….

Убедившись, что Брусницын ничего толком не знает, оба самозваных следователя дружно принялись уплетать оказавшиеся и воистину восхитительными пироги с зайчатиной, и то ли от вина, то ли от яств настолько раздобрели, что даже начали хвалить Смотрителя второй части рудников за рачительность в обращении с казенными деньгами и беспримерный порядок на производстве. Рудоищика же данное обстоятельство нисколько не успокаивало, напротив, его будоражило ощущение, переполняя его сущность до краев, что он здесь, среди двух Управляющих, лишний, только вот что делать? Бежать отсюда, покинув товарищей? Бежать? Сослаться на дела, и идти… допустим, отправиться на плотины? Так ведь привяжутся: покажи, мол, да расскажи. Сказаться занятым домашними делами – не поверят, а чтобы язык у него повернулся на хворь детскую сослаться – нет уж, так и накаркать можно, лучше уж посидеть в тенечке, перетерпеть чуток напрасных разговоров, а может? Ёлки зеленые, учитель он ихний или сбоку припека? Чего эти двое тут расселись, и ничегошеньки не делают?!

-Господа, - надев ненавистную шляпу, мягко заметил обер-похштейгер, - а не кажется ли вам, что мы тут засиделись понапрасну, впустую время теряя? Я предлагаю вспомнить вам мои уроки, что? День вам, друзья, я готов с охотою подарить, а вы же как мне?

-Ты чего это? – оторопело вытер руки о полотенце Зотов. – Работать ты нас, что ли, зовешь?

-Что ли, - пожал плечами рудоищик. - Верст шесть на запад; ты, Григорий Федотыч, чур, бур несешь. Мы уж с Николай Родионовичем, так и быть, с лопатами да лотками пойдем.

Управляющие недоуменно переглянулись друг с другом: дескать, чего, этот Брусницын вина зелена перепил, или с полатей, минуя при том пол, в глубокий погреб спросонок навернулся? Какого лешего им топать в леса, когда и здесь ладно?! Или это он так шутит? Да нет, по глазам видать, что серьезен обер-похштейгер, даже смешинки во взглядах не меркают, стоит, на них нетерпеливо смотрит. Нет, ну не идиотического ли склада ума человек?! Все же есть, а ему все чего-то потребно! Только вот чего? Неужто полагает, что они немедля сымутся с места и вслед за ним потопают?!  Глупость, как есть несомненная глупость! 

-Я готов, Левонтий Иванович, - неожиданно встал со ступеньки коляски Зотов, - веди.

Мамышев теперь уже оторопело смотрел на обоих товарищей: они что, и вправду в леса решили пойти? Тьма же несусветная, разуму здравому неподсудная… Хорошо же сидели, а тут… И как он в туфлях, да по кочкам, скакать глупым резвым козликом станет? Этим-то вон, умникам,  хорошо, они оба в сапогах, хотя и жарко им, наверное, в них, да в лесу сапоги все же сподручнее, тьфу! – сподножнее, что ли? От, тема для его рассказу! Двое Управляющих и один Смотрящий, перепившись с горя вина, пошли в леса, и наискали там невзначай самородную штуку золота весом этак… нет, в пуд будет много, в фунт, о! – в фунт и три золотника, их ведь трое? Так что пускай будет именно три золотника, да… И зачем это он, дворянин, встал вслед за этими двумя мастеровыми? Овца он послушная, что ли? И как он в мундире, при эполетах, да с лопатою пойдет?! Нет, это однозначно нонсенс, надобно обратно на свое место в кибитке вернуться, и сказаться совсем пьяным, иначе же не отпустят, стыдить начнут, а у него, Мамышева, душа ранимая, ей лишний стыд ни к чему, писать о постыдном – это пожалуйста, однако же стыдиться самому – увольте меня, Христа ради, такое распятие я принять покамест не готов.

……….

Владимир Юрьевич соизволил лично выйти на крыльцо лишь часам к десяти вечера, когда уже начинало холодать, и многие из офицеров, боясь простуд, накинули поверх мундиров шинели.

-Все здесь? – после минутного молчания, которое, словно корпией, заткнуло горным инженерам уши, тихо спросил он, - Семен Захарович, огласите мой указ, а мне отдыхать пора, - и, более не вымолвив ни слова, Соймонов скрылся внутри конторского помещения.

Теперь уже все, переведя было смятенный дух, с упованием взирали на Шангина, ожидая, что же тот прочтет из своей папки. Брусницын, безусловно зная своего друга, с усмешкой осмотрелся: да, Семка, как обыкновенно, сейчас из этого начальства будет последние жилы своей медлительностью вытаскивать, вон как рты-то все пооткрывали! А прикрикнуть нельзя: Семен Захарыч теперича офицер, а не простой секретаришка, да подьячий сын, как раньше, его уже не замай: может и в суд офицерской чести подать. А что медлит он – так ведь темно, буковки-то трудно разбираются, так?

 Ветерок еще… Эх, спасибо тебе, дружище Семен, и на самом деле ублажил, позволил посмотреть на трясущихся от страха офицеров, не все же им одним, мастеровым, трястись? Вот-вот, нехай и эти, с медальками да эполетами, зубками постучат. Мамышев, вон, вроде, равнодушный из себя весь, но чего это Зотов-то так напрягся? Неужто грехи свои… И что? Нет, не станем думать боле о Зотове, а это кто там маячит? Неужто Татаринов, что оказался вдруг родственником друга, бороду сбрил? То-то смотрит в их сторону, кланяется, Брусницын даже спервоначалу и не понял, что это за гусеница такая бритая. Странно: даже приличнее Степан Петрович выглядеть стал, его что,  немцы, им же приглашенные, бороду с усами брить заставили? Хорошо хоть, бакенбарды оставил, а то и вовсе не узнать было бы, разве что глаза.

………

Поздравив Степана Петровича с назначением, рудоищик откланялся и вернулся к друзьям:

-Господа, не сочтите за дерзость или же навязчивость, но я предлагаю вам погостить покамест у меня, - неопределенно показал он рукой в сторону дома. - Баньку истопим, поговорим, а проспать я вам не дам, я рано встаю.

Николай Родионович от предложения разделить с похштейгером кров отказался, сославшись на необходимость визитов в Екатеринбурге, Зотов же, напротив, благодарно поклонился:

-Сочту за честь, Лев Иванович, а супружница-то твоя как, нас, беспутных, не погонит?

-Только рада будет, - усмехнулся ему похштейгер. - Глядючи на тебя, авось, и поймет, что за счастье ей в жизни выпало.

-Это ты… ты на себя намекаешь? – коротко хохотнув, деланно возмутился Григорий Федотович. - А чем я тебе не гож?! Ну, не тебе самому, так… Ну, брат, ты и сказал. Готовься тогда: парить тебя стану так, что пожалеешь, что не хряком с толстой кожей на свет народился! Веди! Будь здрав, Николай Родионович, будь уверен, что этому таракану я и за свои, и за твои сегодняшние труды отомщу, ибо аз воздам, вот так вот! – пожал он на прощание руку Мамышеву, посверкивая взглядом.

………..

Месяц комиссионных поездок по заводам и фабрикам окончился для рудоищика совершенно неожиданным образом: едва они только вернулись с Уфалея в Березовский, Брусницын уже собирался помыться и вдоволь отоспаться в родимом доме, баню затопил, как его вновь вызвали к генералу. Похштейгер плюнул с досады, наскоро проглотил (ах, как он соскучился по домашним-то ватрушечкам!) женино печево и побежал в контору. Негодуя на дурную судьбу, и оставив без внимания задорный взгляд Семена Захаровича, Брусницын зашел в кабинет и по знаку генерала занял место за столом. Хорошо, понял: опять молчим. Молчим – так молчим, нам не привыкать.

-Скверный у Вас характер, Лев Иванович, как есть скверный, - наконец снизошел до разговора с похштейгером Соймонов. - Максималист Вы, золотой середины не чуствуете: то болтаете, как сорока, то молчите, как… сом, что ли? Нет, на сома Вы не похожи. Щука, пожалуй, нет, все не то, - не рыба Вы. Впрочем, я не затем Вас к себе звал: итак, как я убедился, Вы склонны более всего к поиску песков, так? И смыслите при том немало, - поднялся с места обер-бергмейстер, и рудоищик, естественно, вскочил вслед за ним, - Вы сидите, сидите, я так думаю, - раздраженно махнул ему ладонью Соймонов. – Сидите и молчите дальше! Не мельтешите и слушайте: отныне главной вашей работой станут разведки. Набирайте себе народа, сколько потребно, и ищите хоть по всему Уралу, только поощряю. Да по мне – пускай и на Алтай езжайте, только не в этом году. Работать станете под руководством Фелькнера, бумаги о назначении заберете завтра в секретариате. Благодарю за службу, Брусницын, - пожалуй, впервые с их знакомства улыбнулся рудоищику Соймонов, даже ладонь для рукопожатия протянул, - надеюсь, оправдаете доверие. Еженедельный рапорт лично мне, с Богом, Лев Иванович.

Прав, ой как прав генерал: максималист Левка - то голова трезвая и ясная, навроде солнышка, то башка вся в тумане, как у последнего болвана, как сейчас, в секретарской, напротив стола Шангина. Да, кстати, и отчего это ему начальство напоследок вечно про оправдание надежд твердит? Сговорились все они, что ли? Но да то  ладно: Семен Захарович также из-за стола ему счастливо улыбается, отчего же не улыбнуться другу в ответ? О всем же, о всем, о чем мечталось, сызнова сбывается! Ему – и полную свободу, едь куда хочешь, работай где душа лежит, рабочих…

……….

Отчего вечно так бывает, что, когда занимаешься любимым делом, времени постоянно не хватает, похштейгер себе ответить затруднялся, хотя и вряд ли он мог быть недовольным нынешним сезоном: одиннадцать планов новых золотосодержащих приисков[7] уже отправлены в Екатеринбург, и мастеровые только и ждут следующего тепла, чтобы возобновить свои разведки, как же это осознавать-то сладко! Да никогда досель у рудоищика еще не было, чтобы, начав с середины лета, да столько открыть! Да и как было те пески не разыскать, когда вся округа в картах похштейгера уже давно исчеркана пометками, а рудоищиков ему позволили взять самых наилучших?

Здесь, пожалуй, и слепой бы чего тоже открыл, что же говорить о настоящих мастерах, что с охотою откликнулись на брусницынский призыв, да еще и к тому понуждены были к работам наказом самого Его превосходительства генерала! Вот и работали от темна до темна, трудились почище чертей в аду, и ведь это все в охотку! А кому не хочется самому прииск открыть, когда тебе же потом попудные с него платить станут? Оттого и бегали мужики с места на место, Брусницын едва успевал за ними на коне: бывало, оставит он неделю назад бригаду на одном месте, возвращается – глядь, записка в дупле, там-то и там-то, мол, нас ищи, крупы еще прислать желательно, а не пришлешь – так и ладно, сам один приезжай, потерпим, грибами осточертевшими перебьемся, да живностью дурной, что убежать не успела. И что с того, что мундир у обер-похштейгера напрочь уже порвался? Да, разве что про штаны заикаться не стоит: седло, хоть и гладкое, да одно место нагладило так, что к людям спиной оборачиваться постыдно, насквозь… кхм, все видно, одним словом.

«Оборванец, как есть оборванец. А что прикажете делать, когда три месяца в седле, и за это время ни разу дома не был? У медведя его меховые штаны отнимать? Спасибо, то нам без надобности: и так уже вши с блохами одолели, не хватало еще от медведей какую гадость подцепить. Может, наголо, как башкирцу, обриться? – порой яростно чесался похштейгер, мечтая о бане. - Нет-нет, тогда парик тебя заставят носить, а этим мелким тварям какая разница, где жить – в живых волосах или ж в мертвых, для них важное, чтобы черепушка была в наличии, а в ней – кровь, вот ведь порождение нечистого! Кровопийцы! Нет, ну воистину кто же что ищет в этой жизни: он, рудоищик, золото вон найти жаждет, а эти твари – живую кровь, чтоб их.

 Пожалуй, что и так: каждому – свое, и неведомо, что из того лучше: золото или же кровь, вон ведь сколько народу-то уже из-за драгоценного металла в лесах бесследно сгинуло, а отчего? Эти же старатели беззаконные, они друг дружку уже токмо ради дележа берега убивать начали, вон до чего дело дошло! Раньше-то хоть лишь по веснам по лесам было противно ходить, а теперича как? За одно лето Брусницын уже в трех местах, всего вместе четырнадцать человек убитыми нашел! Обезумел люд, как есть обезумел, нет, хоть бы хоронили-то по-христиански, а то скидают в шурф всех навалом, едва землицей присыплют, и поминай, как звали, полиция уже с ног сбилась.

…….

Все переменилось наутро десятого января 1824 года[8], когда семейство Брусницыных только-только позавтракало: прибежал посыльный, и срочно, очень срочно попросил похштейгера немедленно, совсем даже не мешкая, прибыть в контору. Рудоищик прекрасно понимал, что означает это взбалмошное «срочно, очень срочно», и оттого поверх мундира надел не шинель, а теплую доху: семь бед, один ответ, коли карать зовут, так хуже однова не будет; ежели хвалить примутся – так и не заметят, что не по артикулу он одет, а коли хулить… но да об этом лучше не думать. Впрочем, секретарь Шангин оплошность рудоищика в одежде сразу же приметил, и посоветовал товарищу снять теплую одежду в его кабинете, забренчав ключами, а по дороге нашептывал рудоищику на ухо:

-Каша, братику! – азартно посверкивал он хитрым взглядом. - За тебя Соймонов всерьез принялся, да не трусь ты так! Он же аж в Санкт-Петербург насчет твоей методы отписал вслед за Шленевым, а оттуда вдруг раз – и срочное требование найти виновника открытия, представляешь?! Ух, и времена настают! Сымай ты свой тулуп, чего встал-то? Шляпу вон на стул кидай, и беги: допрос тебе сейчас станут учинять. Да ну тебя! – хохотнул секретарь. - Свои все, даже генерала нет, не переживай, или ты чего, уж и Маклода с Шефкуновым начал бояться? Кокшаров[9] еще должен прибыть, так и что, коли он асессор в военном суде? Хорошо все будет, Левка, поверь мне. Хе! А знаешь, кого еще вызвали? Твоего Танкова, Згибнева и Андриана Хмеленина, помнишь еще такого?

-Десять лет уже не виделись, а так – помню, - кивнул похштейгер. - А что Макар сюда приедет – это хорошо, также давно не встречался с ним, вот и повидаемся… Ну, что? – выдохнув, перекрестился на образ Брусницын. - С Богом, Семка? Докладывать будешь?

-Да иди уже! – мягко вытолкал его Шангин из кабинета. - Нужны им мои доклады, как собаке пятая нога. Тебя же ждут, а ты тут мнешься со мной, как красна девица. С Богом, Левка!

Воистину, без Бога тут не обойтись: десять лет уже с открытия минуло, а тут – вспомни им, как и чего было! Вспомнила, блин, бабушка юные годы, и куда молодым парням теперича деваться? Нет, что расследование начали – то любопытно, а может, даже не бесполезно, да отчего же так поздно-то? Брусницын уж и рукой на все это махнул, а тут на тебе – вспоминай! Так, с конца стола сидит канцеляристишка безусый, уже и перо наготове держит, хорошо. Господам начальникам поклонимся, да послушаем, чего им потребно. Требовалось, как и предупреждал Шангин, одно: рассказать, как все дело обстояло[10] в сентябре-октябре четырнадцатого года.

Вздохнув, Брусницын начал под скрип пера повествовать о том, как Макар Танков прикатил ему тачку, в коей обнаружились две удивительные для похштейгера крупинки золота, о способах последующих разведок на месте находки, о той, последующей тачке из речки, в коей золота оказалось на изумление много, припомнил свой рапорт в Березовскую контору, визит с проверкою тогдашним смотрителем берггешвореном Згибневым, вроде бы много говорил, а по сути, как впоследствии припоминал допрос обер-похштейгер, и ничего особенного, слишком уж внезапными для него оказались расспросы.

………..

Сказать, что после окончательных выводов комиссии Брусницына не поздравлял, и не требовал с того проставления только ленивый, означает лишь одно: ленивые про Льва Ивановича, быть может, и слышали, да только им это было безынтересно, а так – даже совершенно незнакомые киргизцы, и те за пять шагов уже кланялись на подходе, и это похштейгера, спервоначалу польщенного таким к себе вниманием, уже здорово раздражало. С работы идешь – кланяются, на построение – поклоны бьют, в магазин направился – так и вовсе без очереди товар отпускают, спасибо, хоть денег еще берут. И все, как один: «Ваше благородие», а то и вовсе…

И что с того, что, увы, и это не по слухам, Его превосходительство Соймонов направился в Петербург по вызову Его высокопревосходительства Министра финансов Канкрина, причем именно по делу о рассыпном золоте, что Брусницыну с того? Семка Шангин вон все чин шихтмейстера ему пророчит, и дворянство еще впридачу, да прочие также от него не отстают, все шапки ломают. Мало того: жаловаться прямиком домой к нему ходить повадились! Посодействуй, мол, Левонтий Иваныч, в бедах наших, а мы уж тебя не оставим, отблагодарим, тьфу! От такой напасти одно спасение: весна, разведки, работа, и пропади оно все пропадом, и дворянство, и чин, работать-то сволочи, дадите?!

Брусницын, позорно сбежав в леса от дотошного народа еще в апреле, вдруг посредине мая, когда было открыто уже с полдюжины новых месторождений[11], опять невзначай получил конверт с красными печатями, и где, спрашивается? Как же они, мерзавцы, рудоищика в лесах-то отыскали? Нет, и правда: потрудиться же вволю не дают, неужто опять в контору вызывают? У похштейгера здесь руды непромытые, а им, гадам надземным, ползучим, лишь бы бумагу изводить! Сломав печати, рудоищик прочел письмо, и убедился в собственном предчувствии: все, похоже, по меньшей мере на неделю наработался, опять в Березовский ехать, будь он неладен. Так ведь хорошо было вдали от начальства: что хочешь, то и делай, рабочие тебя слушаются не то что даже беспрекословно, а с радостию, а тут – опять кланяться. И чего это обер-бергмейстеру посреди сезона от него потребовалось?!

В Березовских заводах, впрочем, выяснилось, что Управляющему заводами от обер-похштейгера нимало не требуется, напротив, это тому лично следует явиться в Екатеринбург в Главную Контору, а что уж там Его превосходительство скажет – то их дела.

……….

Владимир Юрьевич заседал в великолепном кирпичном здании на каменном фундаменте, находящемся неподалеку от плотины, Брусницын даже вспомнил, что издалека видел этот дом, только вот никак не мог тогда предположить, что здесь решаются не только судьбы горных начальников и простых мастеровых, но и его, Левки, оказывается, в этом строении перевороты также будут, да еще как будут! Уже час битый он сидит в коридоре, ожидая очереди, то и дело вскакивая с места при появлении очередного горного чиновника, на что многие из них даже удивляются, а толку – никакого! Верно, его и вовсе к генералу не пустят, зря он работы оставлял да в город ехал, вот так-то, Лев Иванович, глупости это все, и пустяками голова твоя забита, к чему ты Шангину доверился? Езжай один, дескать! Да еще полчаса, и зазвонят к вечере, все пойдут на ужин, а ему что – здесь в одиночестве оставаться? Но вот, когда обер-похштейгер уже и вовсе отчаялся и извелся от нетерпения, пригласили и его.

Генерал был, по своему обыкновению, сумрачен, разве что пожевал губами в ответ на приветствие как-то непривычно, даже, не медля, сам первым разговор начать соизволил, причем такой новостью, что у Брусницына аж душа в пятки ушла:

-Его Величество Император Александр Павлович удостоили нас великой чести, Брусницын, и пожалуют в этом году на Урал[12], - и обер-берггауптман вновь пожевал губами, пристально глядя на гостя, - Вы, Лев Иванович, готовы к такой высокой встрече? Да…, - и Соймонов, кривясь, принялся листать документы. - Плохо все, очень плохо. Хуже некуда. Что скажем-то? Впрочем, это я не Вас спрашиваю, молчите. Беда,. - и генерал вдруг рассмеялся, - очень беда большая, - продолжал он, к удивлению рудоищика, улыбаться. - А беда есть в том…, - вздохнув, вернул Соймонов себе прежний облик, - в людях беда, Брусницын. Итак, о Вас лично: я назначаю Вас Управляющим Пышминским заводом[13], и чтобы к приезду Его Величества там было все в ажуре.

 Что? В лучшем виде, уяснили? Взыщу, ежели что, безжалостно взыщу, - сузил Соймонов глаза. - Кроме того: хоть последнего рудоищика у себя из-за пазухи доставайте, но чтобы к осени рудников было…, - растопырил он в воодушевлении ладони, - как у меня пальцев! И на ногах тоже! И приведите себя, в конце-то концов, в надлежащую форму! Сам Император прибудет, и как, ежели что, Вас Ему представлять? Все, идите, идите, получайте у секретаря приказ о назначении, и чтобы…, - застучал он кулаком по столу, и уже мягким голосом добавил, - Я рассчитываю на Вас, Брусницын. И – не смейте меня разочаровывать!

Ежели бы не весть о Высочайшем прибытии, возможно, обер-похштейгер и отважился возразить Его превосходительству, нашел бы слова, объясняющие, отчего место Управляющего ему не подходяще, да тут, в этих парадных комнатах, и после ожидания, растерялся Лев Иванович, и ничего поперек не сказал, хотя сказать было что: то, что назначенность его Управляющего заводом – это сызнова офицерская, неподобающая Брусницыну должность, это раз. Второе: к чему ему такая заноза, как пышминский завод, нужна? Плотине уже, считай, лет шестьдесят, самая новая из золотопромываленных фабрик выстроена этак в то время, когда Левка только промывальщиком начинал работать, а контора[14]?! Рухлядь же все!

……….

Искупав за мыском коня, Брусницын подъехал к заводу уже почти затемно, но фабрики, как и положено, еще работали, и потому похштейгер посчитал за разумное первым делом навестить старшего брата: его и искать проще – куда он денется с плотины? – да и врать тому нет надобности, сам все расскажет. А, ежели что, коли до Гаева добраться сегодня не удастся, у Васьки завсегда переночевать можно, Матрена против не будет, а дети… Работают уже давно ребята у Василия Ивановича, а девки замужем: на целых четырнадцать лет старше его брат; раньше было дело, зело боялся его Левка, боялся и уважал, да теперь, видать, иные времена настали, теперича, как это не неприятно, а старшему брату придется его «благородием» звать, вот глупость-то.

-Брусницын где? – подойдя к плотине пешком, спросил обер-похштейгер у первого встречного мастерового, с матюками прибивавшего жердину к ограждению плотины.

-Там где-то, - махнул было тот неопределенно молотком в сторону, но, углядев, что спрашивает его начальственного вида господин при мундире и при шляпе, де еще и с благородным конем в поводу, решился срочно уточнить, - Ваше благородие, посмотрите-с его возле первого колеса, скрипит-с оно там, Василий Иванович непременно там.

Похштейгер еще раз взглянул на жердину, что рабочий крепил к сошкам: листвянка. И на кой она здесь, на воздухе, сдалась? Это в воде ей сносу нет, а на воздухе лиственница мало того, что быстро разрушается, так еще ведь и рубить ее мука мученическая. Немудрено, что мужик гвоздь в нее никак забить не может, или он что, дурной? Да, придется здесь поработать, видимо: не похож рабочий на безумца, это, видимо, припас лесной им такой привезли, вот и мучаются они с тем, что дадено. Ваську было видно издалека: мало того, что рядом горел масляный фонарь, так еще старший брат отличался среди всех Брусницыных длинным ростом. И в кого оно такой вымахал? Что отец, что Левка со Степкой – все, как один, два аршина четыре вершка над землею, а этот вырос каланчою, разве что годы его слегка подправили, горбится теперь брат.

-Здорово, Василий Иванович, - подал рудоищик ладонь плотинному. - Ну давай, давай, брат,  обнимемся, сколько уж не виделись-то? А ты все молодцом, - освободившись от неуверенных объятий, оглядел похштейгер родственника, и вновь слегка покривил душой, - молодцом! Поди, до сих пор за девками бегаешь, а?

-Да кой там…, - смущенно пробормотал мастер, светло улыбаясь при этом, - это ты вон какой гусар, а мое дело уже старческое: на печи лежать, да вон с этим, - кивнул он бородой на ведущее колесо, - маяться.

-И что случилось тут у вас случилось? – заглянул новый смотритель вниз.

-Да ворвань, чтоб ее, из подшипника выдавливает! – в горечью всплеснул руками плотинный. - Я уж и сальники поменял, и набивку на пять раз – ничего не помогает! Боюсь, на треснула ли втулка, как думаешь? Звук слышишь? Кр – кр – кр, да? Ой, не нравится мне это, как бы вал не запороть. 

-Перекрывай шлюз, - послушав «кырканье», приказал похштейгер, уже войдя в новое назначение. - Втулка это, перекрывай.

-А чего мне на это начальство скажет?! – прошептал ему на ухо Василий. - Нельзя мне без приказа работы останавливать.

-Я теперь твое начальство, - также шепотом ответил ему Лев Иванович, - только пока о том никому не говори. Перекрывай.

……….

Через полчаса пустопорожних, с точки зрения Льва Ивановича, разговоров о том, кто и каким образом из родственников, племянников, и прочих свояков с зятьями преуспевает, или же, напротив, совершил промашку, хозяйка выставила на стол горячее, отчего разговор о родственниках окончился сам собой. Ведь, ежели посудить, чего от них от всех рудоищику? Живы - здоровы, и слава Богу, ему и родных братовьев хватает, а работа и вовсе мать родна: она и кормит, и поит, и ни за что, похоже, до самой твоей смерти не отпустит. Тем временем Степка вовсе весь извелся в стремлениях разузнать, смекая, с какой причины же к ним вдруг пожаловал младший брат, да еще и при всем парадном виде, то и дело порываясь подлить тому в чашу вина, и оттого похштейгеру даже пришлось убрать ее куда подальше, за левый локоть, где промывальщик уж точно не достанет. И здесь не выдержала женская любопытная натура:

-Лёв, - пытательно заглянула ему в глаза с-поднизу Матрена, - мне Вася про тебя чегой-то сказал, да я, баба глупая, ничегошеньки не поняла. Разъяснил бы, пожалел меня, убогую: ты что, у нас теперича работать будешь? И где? Кем?

-В бумаге писано: Управителем, - стараясь сдержать самодовольную улыбку, тихо ответил обер-похштейгер. - О том с вами и хочу поговорить, поможете мне с разъяснениями?

За столом образовалась тишина: вся троица разинула в изумлении рты, вытаращила глаза и, похоже, даже дышать, и то перестала. Лев же Иванович сидел красный от смущения, и также не знал, куда прятать от родственников взгляд. Помолчав немного, он добавил:

-Также мне предписано ускорить разведки золотосодержащих песчаных пластов, люди нужны, еще хотя бы бригады три. Степан, ты же всех тут, как облупленных, знаешь, присоветуешь мне кого? – промывальщик, сглотнув слюну, кивнул, - Вась, а теперь ты: как плотинный, расскажи-ка ты мне о нынешнем начальстве, сделай такое одолжение.

-Хм…, - моргая, повел плечами хозяин, призадумавшись, - Евграфа Ивановича[15], чаю, ты не хуже моего знаешь. А я-то все думал, чего это он почти у нас и не показывается, все то в Екатеринбурге, то у вас, в Березовском, да… Правду, следовает, бают, что в столицу он едет. А покуда все руководство на Петре Гавриловиче Шефкунове, да на Вейце[16], Вейца-то знаешь?

-Так, видел, - неопределенно пожал плечами рудоищик. - Молодой совсем, но, похоже, далеко не дурак, уважительный. Здоровается даже с поклоном.

-То я и говорю, - поднял указательный палец плотинный, - Шефкунов вон, на десять лет его старше будет, да, как был унтер-шихтмейстером, так, видно, и останется[17], а пить надо меньше. Давайте, братья, за это дело и выпьем, - поднял Василий чарку, - Левка, ты чего? Маленько, для здоровия, да за твое назначение! Или брезгуешь уже?

Немного отхлебнув для уважения хозяйского хлебного вина, обер-похштейгер призадумался: и что с того, что Петр Гаврилович всего унтер-шихтмейстер, что от собственного звания Брусницына, хоть с лупой приглядывайся, не больно-то и отличается? Ведь как не взгляни, а обер-похштейгер – он тот же унтер-шихтмейстер, а то и поболе, но… но без чина, вот так-то, и не зазнавайся, Левка, со своими должностями: должность отнять – это как один росчерк пера, лишить же чина – это, батенька, только через суд. Грустно… Но да авось, царь-государь приедет, а? И чего ему стоит его, Брусницына, отметить, заслужил же рудоищик? И еще заслужит, здесь даже и сомнений быть не может.

Впрочем, ежели взглянуть на дело с иной стороны, покойный Глоке вон выслуживался, выслуживался, и что с того толку? Да Семка Шангин его уже десять раз как в чинах переплюнул, а отчего? Да оттого, рудоищик, что, коли есть у тебя поддержка наверху, рука сильная, тогда и все пути-дороги тебе открыты, но ежели нет, то и думать не след. Кстати, а кто Вейца, интересно, тащит? Только из практикантов[18] вышел, а гляди – уже и Смотрящий! Двенадцатый класс получил, даже глазком сморгнуть не успел!

………..

-Говорю тебе, с левой стороны, где заводь, клюет куда как лучше! – горячо убеждал плотинного Степка. - Чего ты мне все про свой мысок, рыбалил я там, и не раз, там хуже!

-Дурак! Как есть ты дурак! – кипятился обычно невозмутимый Василий. - Коли руки у тебя крюки, так в том что, я виноват?! Левка, скажи! – заметил плотинный взгляд рудоищика. - Не умеет же Степка рыбалить, так? Так! Вот я вам то и докажу! Левка, Степан! В воскресенье по росе идем втроем на мысок, это я вам как старший приказываю!

-А я вам как Управляющий приказываю: спать, – тихо, но веско  ответил ему похштейгер. – Крепко спать: и назавтра дел у нас будет невпроворот, и в воскресенье тоже. Ежели вы мне братья – в это лето позабудьте о рыбалке, тем паче – о выпивке, а отчего, я сказать вам не могу, не уполномочен, даже не пытайте. Матрена, где мне у вас прилечь можно?

После утренней раскомандировки, на которой, как и вчера, Брусницын стоял в сторонке, стараясь не обращать внимания на направленные на него взгляды мастеровых, обер-похштейгер подошел к Вейцу:

-Здравия желаю, Андрей Иванович, - первым протянул он руку, сняв, впрочем, при том шляпу, чтобы молодому офицеру, если что, было не так обидно.

-Рад Вашему прибытию, Лев Иванович, - как ни странно, также снял свою шляпу немец. – Ждали. Мы, знаете ли, с Петром Гавриловичем уговорились пригласить Вас на завтрак для разговоров, надеюсь, Вы не откажете нам в компании? Прошу Вас, - еще более склонив голову, показал открытой ладонью Смотритель в сторону убогой заводской конторы, - покуда не Петров пост, да Троицкая седьмица еще на дворе, просим отведать, чем Бог послал.

Брусницын про себя поморщился: хуже нет этих вновь крещеных в православие немцев: они все праздники воспринимают по-русски, сермяжно, как поголовные гулянки, дабы, как им кажется, не отставать от прочих, и никак не могут взять в толк, что праздник – он для души, а не токмо лишь для тела устроен. Вот, к примеру, его похштейгерская душа сейчас нисколько не желает предаваться чревоугодию, а тем более – пьянству; вчера выпил, и довольно с него, а что пост вскоре – это очень даже хорошо, в пост на совесть человечью куда как легче и удобнее давить, все сделают, голубчики, и даже не пикнут. Нет, совесть человечью Господь правильно устроил: ни кричать не надобно, ни ругаться: посмотрел с укоризной на мерзавца, и – до самых кишок пронимает того! Не всех, правда, но да в том же Господь не виноват?

Сами же себе дорожку в преисподнюю выбрали, никто туда не толкал. А вот господина унтер-шихтмейстера, похоже, что-то толкает: Петр Гаврилович встал из-за полного закусок стола, уже слегка пошатываясь, да и запашок от него был еще тот, знакомый. Нет, не мужицкий, разумеется, а примерно как от Левки после его визита к Губину в Уфалее, а может, похштейгер всего лишь забыл, как свежее вино пахнуть должно? И тем не менее, пить, да еще и с утра, придется воспретить даже офицерам. Только как это сделать? Помешкав, обер-похштейгер открыл портфель, и, отодвинув пару тарелок, расположил на столе приказ о назначении:

-Понимаю, что вы все, господа, осведомлены, но все же прочитайте, прошу вас, порядок есть порядок, - словно бы они были приклеенные, с трудом отлепил рудоищик пальцы от бумаги, глядя в основном на Вейца.

Господа горные инженеры, будто бы стесняясь, наклонились над указом, молча его прочитали, немного покачали головами, и по окончании чтения в ожидании напару вопросительно уставились на обер-похштейгера, даже, возможно, не подозревая, что у него к ним куда как больше вопросов, нежели чем у них – к нему. К примеру, ему невтерпеж узнать, где Данилов, и когда с ним можно будет объясниться. Хотя, может, гиттенфервальтер и вовсе не собирается снисходить до уровня обер-похштейгера, но служба-то службой, и дела передавать требуется, причем по артикулу, с росписями денег и имущества, а то Брусницын даже ведать не ведает, сколько, допустим, вот эта дряхлая контора стоит. А сгорит она, Боже упаси, завтра? Сколько на затраты непредвиденные относить? И сколько там камня для восстановления фабрик навезено?

И, в конце-то концов, какие у кого оклады?! Ведь величина оклада – это то мерило, посредством которого можно воотчию увидеть, насколько человек важен и полезен для начальства, а этого не учитывать никак нельзя. Изо всех сил души желая воспрепятствовать, насколько это возможно, затягиванию завтрака, обер-похштейгер даже начал сердиться и бренчать вилкой, но что поделать, когда господа офицеры кушать изволят?! Изо рта у них кусок, что ли, вытаскивать? Нет, Шефкунов, понятно, прорва, а в Вейца-то куда лезет? У него же и живота вовсе нет, а все туда же, не отстает, - смотрители, будь они неладны. Да не смотрители они, а прихлебатели!

Вон как Петр Гаврилович с самым невинным видом свое вино допивает: не выливать же, мол, не пропадать же добру понапрасну, а тебя, Брусницын, мы поняли: с завтрашнего дня ни-ни, ни капельки, а покуда… Да ну тебя в шахту, обер-похштейгер, и на бумагу твою тоже тьфу! Нашел тут себе овечек безответных! А накося, выкуси!

Ух, как же не по нутру рудоищику такое к нему отношение! Чтож, придется, видно, как любил говорить Николай Родионович, раскрывать главный козырь, все равно шила в мешке надолго не утаишь, только сам исколешься:

-Господа, у меня к вам еще одно важное сообщение, - вздохнув, откинулся похштейгер на спинку стула. - К концу лета мы ждем ревизию из Санкт-Петербурга, потому медлить никак нельзя.

-Что за ревизия-то? – весело откликнулся Шефкунов, придвигая к себе пирожные (И где он их взял? – подумалось рудоищику, - неужто в Екатеринбурге заказывает?). - Мы с Андреем Ивановичем никаких комиссий не страшимся, у нас все в полном порядке, правда, Андрей Иванович?

Вейц неуверенно поддакнул, Брусницына же злость разрывала попросту на части: и кем они себя представляют?! Незаменимые они, что ли, и завод им в откупа на веки вечные отдан?! Так, спокойно, похштейгер, а то сейчас разойдешься, как у себя в лесах, Боже упаси, тихо, тихо, сперва подумай еще раз, а потом уже и говори. Нет, ну хоть бы кофе принесли, наконец! Что за люди? А еще и офицеры, называется, никакого обхождения.

-Петр Григорьевич, распорядитесь, пожалуйста, насчет кофе, - уняв дрожь пальцев, спокойно проговорил похштейгер, и Шефкунов охотно позвонил в колокольчик, с полупьяной улыбочкой поглядывая на нового Управляющего. – Спасибо, - дождался Лев Иванович, когда прислужница, узнав, что от нее требуется, удалилась, - спасибо… Итак, господа, прошу вас держать покуда это известие в тайне. Комиссия… Самая что ни на есть высокая комиссия, - оглядел рудоищик моментально притихших Смотрителей, - Сам Его Величество Император к нам пожаловать соизволит, так-то.     

…………

Первым делом, про себя посетовав, что кабинет Управляющего ему без Данилова никак не занять, Брусницын выбрал себе для работы и проживания насквозь пыльную комнату фельдшера, зато с окном, диваном и хорошим столом: все одно тот бывает лишь наездами, прививку от оспы[19] там поставить, или кость срочно кому вправить, остальное же с успехом делается в Березовском, там даже слепые воспалившиеся кишки режут, и ничего – живут после тех операций люди, вскоре даже и работают. Попросив прибраться и принести ему отчеты за прошлый год, Брусницын при свете дня в сопровождении обоих Смотрителей направился инспектировать вверенное ему казенное хозяйство, которое вновь порадовало его теперь ничуть не больше, чем вчера вечером, - все старо, дряхло, и крайне запущенно. А рабочие? Да по сравнении с Березовскими эти пышминские мастеровые подлинные же оборванцы! И куда Данилов смотрел?

По концу осмотра Брусницын, до злобы подустав записывать в тетрадь карандашом самые явные и огорчительные упущения, наказал Смотрящим составить планы ремонтов на текущий месяц и на июль, сам же, вернувшись в бывшую фельдшерскую, принялся за изучение заводских дел. Шнуровые книги[20] он покуда оставил в стороне, сосредоточившись на годовом отчете завода, и пусть он путанный, Тит Андреевич его здорово научил, как с бухгалтерией обращаться, и где чего искать. Итак, вот ведомость, суммы, а где же пофамильно? И что обер-похштейгеру с того, что в итоге за двадцать третий год Пышма получила аж… нет, лучше не смотреть: хоть Пышминский завод и наикрупнейший из золотопромываленных, а денег на него, видимо, жалеют  чуть ли не вдвое меньше, чем в родном Березовском. Беда…

Где же здесь ведомости о жаловании служащих чиновников? И вновь уроки старшего канцеляриста не пропали даром, раскопал-таки Лев Иванович сведения, что Данилов получает аж семьсот рублей в год (на то он и гиттенфервальтер, ему меньше не положено), оклад Шефкунова составляет сто восемьдесят рублей (здесь рудоищик польщенно улыбнулся), а вот Вейц… Да, ценят, видать, Вейца: четыреста рублей, и над этим стоит призадуматься: с какой это радости ему такие блага? И что с того, что тот еще и по припасам начальник, этого явно мало, даже странно: наперед ведь на Руси никто никому не дает, свою нужность  еще делами доказать надо. Или это только их, мастеровых детей, касается? А дворянам – так тем и все ворота открыты? Нет, также не то: вон, братья Шефкуновы из подьячих детей, а поди ж ты, старший аж двумя заводами управляет, а то, что младший отстает – так то случается, может, и наверстает еще.

Сказать попросту, что лето пролетело подобно единому дню – мало; утверждать, что ничего из задуманного не успело исполниться – неверно: Брусницын камнем выложил два фабричных фундамента, заново, пусть и второпях, поставил стены, на третью же фабрику сил попросту не хватило, не успели бы они ее даже перебрать до зимы, но не это главное. Куда как важнее, что в распоряжении у обер-похштейгера было аж девятнадцать геогностических партий, и они успели исходить окрестности Пышмы аж на семьдесят верст окрест, и каждое возвращение рудоищиков привносило в карты золотопесчаных пластов все новые и новые изменения.

Так и проводил дни похштейгер: с утра, после раскомандировки, дела фабричные, заводские, после обеда – канцелярские, а уж ввечеру – работа с рудоищиками, определение направления дальнейших поисков, одно жаль: сам смог лишь пару раз самолично в леса съездить, отдохнуть там, да помыть в тиши, под гул сосен и шепоток берез, золотишко, наслаждаясь кратким отдохновением (и реченька еще так перед твоими сапожками: «Брлык – плюх, шшш, бульк – шшш»), всею сердечной радостию предаваясь мечтаниям. Ах, как было  бы славно поговорить самому с Государем! Уж он-то, Брусницын, непременно нашел бы, что тому сказать, а Император, несомненно, его бы понял, он умный и добрый, глядишь, и вовсе наладилась бы тогда жизнь на заводах, а отчего нет? В конце-то концов, кто рассыпное золото государю открыл? Кто работает, не покладая рук, чуть ли не сутки напролет, что для сна всего часа четыре остается? Ну, хорошо, пускай Его Величество даже не говорит с ним, простым рудоищиком, пусть ему обстоятельства дела кто другой доложит, но все же… Ах, как все-таки желательно, хоть минуточку, но  поговорить самому!

О Высочайшем прибытии в земли Екатеринбургских заводов обер-похштейгер узнал вечером двадцать пятого числа сентября: из Главной конторы приехал незнакомый молодой офицер и, приказав со дня на день готовиться, без дальнейших объяснений ускакал обратно. Хороши дела: готовиться! Со дня на день! Да Брусницын и так все лето готовится, даже бороду каждую неделю стрижет, мундир, хоть и потертый, но все равно чистый и не рваный нигде, сапоги вон еще специально новые купил, очень даже прилично он выглядит, разве что постричься немного не мешало бы. И, как там говаривал Рыкунов? Ногти? Да, ногти… Хоть перчатки одевай, ей-богу, смотреть же невозможно.

………

И на третий день, уже после обеда, свершилось: прискакал заранее отправленный в караул заводской конюх, и, крикнув, что «Едут-с!», спешно удалился в свое хозяйство, опасаясь, видимо, что Государю, может, и в его вотчину придет в голову счастливая мысль заглянуть. Брусницын весело, с огоньком в глазах, обернулся на смотрителей:

-С Богом, господа офицеры. Пойдемте к конторе, там и встретим Его Величество, как полагается.

«Положенное» к приему готовилось три  раза в день, с самого утра, в обед, и опосля шести часов; хлебы у кухарки Любаши получались на изумление пышными, похштейгер даже объедался ими спервоначалу, а что еще, кроме хлебов, для приветствия, надобно? Соль да чарка зелена вина, авось, не побрезгует таким подношением Государь. Все втроем оглядев разрумянившуюся от великой чести Любашу, начальники согласно признали ее привлекательной, и вслед за ней, держащей на руках поднос с хлебом-солью, вышли на крыльцо.

Через пару минут к ним спешно приблизилась кавалькада из конных обер-офицеров, - все при эполетах, медалях, а кое-кто даже и с орденом, и тут самый главный из них, скользнув взглядом по напряженным лицам встречающих, затронул пальцами поля шляпы в знак приветствия, молча кивнул своему спутнику, чиновнику по специальным поручениям из Главной Екатеринбургской конторы (знаком шапочно был с ним рудоищик). Тот, помешкав, спешился, достал из переметной сумы бумагу, оглядел пышминское начальство, и его взгляд остановился на обер-похштейгере:

-Брусницын, ежели я не ошибаюсь, так? – рудоищик подтвердил предположение чиновника уставным «Так точно». - Бергмейстер Рудников[21], честь имею, - коротко поклонился тот, - Вам предписание, извольте ознакомиться. Вам же, господа офицеры, - обратился он к Шефкунову с Вейцем, - объявляю: без моего указания ничего не говорить, а ежели Его Величество вас спросить изволит, то чтобы у меня никаких жалоб или же просьб. Брусницын, Вы прочитали? Благодарю за службу, - оглянулся окрест Руднев, - славно, славно. С прошлого года у вас не был, а вон, как поменяли-то все. Хвалю, словечко замолвлю. Итак, господа, мне поручено сопровождать Его Величество Государя-императора по вашему заводу, прошу вас держаться на виду, однако не мешать, ежели понадобитесь, я вас призову. Впрочем, это вряд ли потребуется, -  вернулся он в седло, с усмешкой поглядывая на растерянного Брусницына. - А вам, Лев Иванович, советую сегодня как следует отдохнуть от трудов: все одно же Вы на день уволены от службы, езжайте к себе домой, здесь Вы без надобности. Я вернусь через минут двадцать, и чтобы хлеб был горячим! – смеясь, погрозил он пальцем, и штаб-офицеры попылили в сторону Березовского.

Брусницын, не помня себя, пошел в свою фельдшерскую побитою собакой, в его голове стоял шум, перед глазами плыли круги, а руки и вовсе стали как чужие, даже ключ в замочную скважину не сразу удалось вставить. А чем, спрашивается, рудоищик не собака? Псина подзаборная, блохастая и смердячая?! Ишь ты, возмечтал себе с самим Императором поговорить! Господи, до чего же обидно-то! Похштейгер сидел на диване и, укрыв лицо руками, постыдно плакал, как маленький, будучи не в силах про себя пережить такой удар, ему невмоготу было переживать ту душевную боль, ту несправедливость, что вновь обрушилась на его голову, и ведь это уже который раз!

Господи, отчего же Ты меня так не любишь?! За что мне такое наказание?! Помоги мне, Господи, - сквозь слезы закрестился на образ рудоищик, встав перед ним на колени, - недостойный я, знаю. Грешен многократно, и то ведаю, но отчего же так больно-то?! Где справедливость Твоя? Не он ли, Брусницын, этот завод исправил? Не он ли, завшивленный и голодный, по болотам да лесам скитался, в пользу своего Государя золото разыскивая? Не он ли… Прости меня, грешного, Господи, гордыня все это моя говорит, не я, я сейчас помолюсь еще чуток, и спать прилягу, хорошо, Господи?

Не дали во сне найти успокоения рудоищику: вскоре раздались громогласные торжественные крики, здравицы, а там уже и любопытство вновь не дало оставаться похштейгеру на диване, его повлекло к окну, которое, впрочем, он, стыдясь своего нежданного увольнения, распахивать не стал, и подсматривал за Высочайшим визитом сквозь мутное стекло, пытаясь хотя бы издали рассмотреть Его, и Государь не обманул ожиданий Брусницына. Императора, даже если бы рудоищик и не видал раньше на портретах, было сразу же легко признать: он единый не кланялся, вел себя подобающе, а ежели и улыбался, то по-доброму, отечески склоняя немного в сторону голову, жаль только, не слыхать, что говорит.

Хлеб ему явно понравился, Его Величество даже второй кусок отломил, рукою вон кому-то на него показывает. Кто же это? Неужто Осипов[22]? Ссуу, - чуть не сорвалось с губ рудоищика ругательство. - Опять же Осипов?! И Рудников этот рядышком кивает, да лыбится заискивающе, тварь! Он, что ли, заводу кондицию придавал, мразь?! Небось, теперь похваляется, гнида, тем, чего не делал, да и не видел никогда! Вон как ручкой-то своей беленькой в сторону фабрик указывает, словно им они сделаны! Но где же Соймонов? Господи, сплошные же мундиры, и не рассмотреть ничего! Владимир Юрьевич где? Ну, вот, пошли, не успел рассмотреть, плотно идут друг к дружке, плечом к плечу, словно бы замерзли, и вслед за Государем вниз по горке двинулись, Государя уж из-за спин и не видать, эх…

В первую фабрику вон вчетвером зашли, Соймонова так и не видно, да и Шефкунов с Вейцем снаружи остались, и чего же Его Величество из тех объяснений поймет? Хоть бы кого из местных штейгеров взяли, право слово! Не знаете же вы, дурни конторские, какие особенности у наших вашгердов! А похштевни?! Левка тут весь расстарался, придумывая наилучший механизм, и чего вы Государю показывать собрались?! Не понимаете же ничего! Тьфу! Напрасно дальше вглядывался дальше за окно Брусницын, свита императора грудно пошла дальше, продвигаясь, верно, ко второй фабрике, и дальше из-за угла конторы попросту вовсе ничего не стало видно. Прилегши было обратно на диван, рудоищик вскоре вскочил: опять приветственные крики, здравицы, «ура» еще зачем-то кричат, но то, верно, солдаты. Вновь суета возле конторы, Государь с крыльца что-то говорит, все кланяются, вот уже и окончилось, на коней сели. «Ура», конечно, хорошо, Лев Иванович и сам бы с огромным воодушевлением его прокричал, да кому он нужен, его голос? Нету до него, похштейгера, никому никакого дела, плевать все на него хотели, и ведь, гады, в самую душу наплевали! Мерзко, до чего же муторно на душе!

Нет, врешь, Левка: сегодня ты самого Императора всея Руси видел, то ли не радость? Ишь, улыбаешься-то как светло! И Брусницын понял, что он, несмотря на всю гадость дня, восторженно счастлив, не всякому смертному такая удача выдается, самого Самодержца лицезреть, а вот он, Левка, его видел! И что с того, что не поговорил? Что с этого? Жаль, конечно, обидно, зато ведь видел? Вот и все, а теперь… В увольнении он сегодня али нет? Может, домой, к семье, съездить?

………

 Захватив на всякий случай с собой шинель, обер-похштейгер вышел на крыльцо, и чуть было не столкнул Вейца со ступенек. Извинившись, рудоищик уже намеревался идти дальше, но тут заговорил Петр Гаврилович:

-Господин Брусницын, - и Шефкунов смущенно прокашлялся в кулак, - Лев Иванович, мы тут с  Андреем Ивановичем посовещались, и вот, - достал он из-за спины бутыль, - Лев Иванович, поверьте, нам также поговорить не позволили, коньяк же? Вейц вон говорит, двадцать лет ему, - покрутил он в руке бутылку. - Зато хоть не ругались, верно? Может, все же выпьем?

Похштейгер, словно бы выплескивая из себя всю боль дня, от души рассмеялся, переходя на хохот, смешанный со слезами, но уже не обиды, а облегчения, и за одно это он проникся симпатией к шихтмейстеру. Оттерев слезы рукавом, он помотал головой:

-Кони у вас наготове? Поедемте, господа, на Калиновку, там и выпьем за здравие Его Величества, отчего нет? – улыбаясь, оглядел он также посмеивавшихся вслед за ним офицеров. - Берите закуски, и давайте, едемте! Жду вас на конюшне.

Разведка получилась почти бесплодной, зато посидели и поговорили начальники важно, дело едва до лобзаний не дошло: Шефкунов, видимо, с отвычки быстро захмелел, да и набрал он столько самого разнообразного вина, что, пожалуй, всех заводских штейгеров впридачу напоить вусмерть можно было, да кто их сюда приглашал? Вот Петр Гаврилович, видать, за всех за них и расстарался, Брусницын даже опасался, что Смотрителя придется к седлу привязывать, дабы тот на обратном пути где-нибудь не свалился и не потерялся. К счастью, тот вскоре после набора кондиции вдруг замолк, и, оглядев присутствующих стеклянным взором, завалился на бок и заснул. Рудоищик накрыл его своей шинелью, затем они с Вейцем запалили костерок, поскольку ввечеру в воздухе заметно посвежело, а возвращаться немедля на завод с такой обузой, как спящий Смотритель, вряд ли представлялось возможным: не класть же того поперек седла, не стоит народу своего начальника в таком состоянии видеть. Придвинувшись поближе к огню, сухопарый Вейц, кивнув на дремлющего Шефкунова, с задорной улыбкой взглянул на похштейгера:

-Лев Иванович, тут сегодня Петр Гаврилович один занятной анекдотец от наших гостей услышал. Рассказать? – по всему было видно, что Смотрящему не терпится поделиться новостью, - рассказываю. Мадерочки только, пожалуйста, в стаканчик добавьте, спасибо. А Вы, смотрю, коньяк предпочитаете? Все, молчу, то бишь – рассказываю: Вы же с Зотовым в дружбе состоите, так? Так знаете, что Ваш Григорий Федотович давеча удумал? Его Императорское Величество же спервоначалу, перед Екатеринбургом,  через его земли проезжал, и на одном из рудников[23], не упомню, где точно, пожелал самолично исследовать золотоносные пески в районе Миасса, и что Вы думаете? Вот, по Вашей улыбке вижу, что поняли Вы меня: Александр Павлович тут же нашел самородную штуку, да какую! В семь с лишним фунтов! Каково? Вы когда-нибудь такой самородок встречали? Вот и я также не находил, но это не все: Зотов за столь ценную находку Государя премировал подарками!

-Какими такими подарками? – удивился похштейгер, недоумевая, зачем Государю понадобились подарки от какого-то Зотова.

-Вот! – щелкнув пальцами, восторжествовал Вейц. - Кайло с лопатой Григорий Федотович презентовал Монарху, вот так-то! – зашелся смехом Андрей Иванович. - Но, - поднял он указательный палец, - не простые, а позолоченные! Заранее готовился, хитрый кержак! Любопытно, сколько же он таких самородков в том песку припрятал, чтобы так, с первого разу, и один нашелся? Эх… А вот мы с Вами до такого не додумались, надобно было также чего-нибудь подкинуть, как думаете?

-Подкидывали, - признался в собственном грехе обер-похштейгер. - Это я сам еще два дня назад распорядился по всем рудникам[24], да что толку теперь? А нашел Государь золото или же нет – уж и не ведаю, а ежели бы и нашел? Нам-то с вами что с того? Заслуга, ежели что, Рудникову или Осипову достанется, но никак не нам, - горько вздохнул рудоищик.

И воистину: к чему Брусницыну так стараться, ежели все плоды его трудов или же втуне остаются, как в Уфалее, или же другими бесчестно присваиваются? Но Зотов-таки молодец: то Яковлеву медаль подарил из его же золота, то государю штуку самородную подкинул, а взамен лишь сувенирным струментом отделался, а как ему, ежели рассудить, иначе? Заводы-то, почитай, свои, следовательно, и золото уже свое, чего же его раздаривать-то? Обратно царю его и продаст, оттого и в прибыли, и в чести будет. Интересно, а что Зотов получил в награду[25] за свои заводы? От Яковлева, вон, свободу получил, неужто от Императора дворянства дождется?

……..

Как оказалось, страдания и унижения похштейгера посредством усилий Соймонова все же не пропали втуне, и пусть даже это касается не Брусницына лично, но какова победа! Сбылась, пусть даже и не вся, мечта Его превосходительства Шленева[26]: рудоищикам подняли командировочные аж в два раза, к тому причитались поверх кормежные и фуражные деньги по пятьдесят копеек в день на человека, да еще и сразу, единовременно, на одежные вещи десять рублей! А опосля разведок отпустить (слыханное ли дело?!) от казенных работ для поправления домашнего обзаводства, да еще и премиями за достойный труд наградить, обер-похштейгеру даже завистливо молодым рудоищикам от таких сведений стало, его-то время, почитай, прошло, не отвязаться ему от этих заводов, не бродить одному по лесам, не мыть в сладостной тишине речек песку, а как жаль… Хотя жизнь переменчива, может, вновь снизойдет до него Владимир Юрьевич, дозволит всласть поработать, как знать?

Семка Шангин, что, оказывается, также сопровождал Государя в поездках, вон, что еще в начале ноября Брусницыну сказал? Зотов[27], говорит, всецело именно за тебя, даже божился перед иконой при том Монарху, что именно единственно ты и есть первооткрыватель рассыпного золота, да и друг Мамышев на своих заводах в один голос с Его превосходительством генералом Соймоновым царю подтверждали то же, отчего здесь отчаиваться? Нет, надеяться непременно надобно, тем более, что, по слухам, Император обещал в Петербурге большую аудиенцию Владимиру Юрьевичу, и даже, ежели Семен Захарович не брешет, изволил на Осипова с Мечниковым[28] изрядно гневаться, чем то не добрый знак для похштейгера? Авось, наконец блеснет и на туманном небе его судьбы счастливая звезда, оценит его труды Государь по достоинству, а дальше… А, дальше, опять-таки, авось. 

……….

 Получив однажды, уже зимой, записку от Семена Захаровича, похштейгер с радостным сердцем, будучи переполненный радужных мечтаний, поспешил в контору, зная, что Шангин его никогда просто так не вызывает, следовательно, есть какая-то веская причина. Берггешворен встретил его радушно, напоил горячим чаем с мороза, но что-то в его поведении рудоищика настораживало.

-Семен, ты уж говори, как есть, - отставил он допитую чашку, пристально глядя на хозяина.

-А что говорить? – вздохнул тот. - Говорить-то, по сути, нечего: не пустили Его превосходительство Соймонова к Государю, и все дела. И еще…, - закряхтел Шангин, ослабляя шейный платок, - в годичный отпуск его послали для поправления здоровья[29], пусть подлечится. Но ничего, Бог даст, возвратится, поживем еще. А к тебе, Левка, у меня вот какой вопрос: Главной конторе ведомо, что не любишь ты фабричные работы, да и, ты уж не держи обиду за прямоту, многие неудовольствие выражают, что похштейгер – и целым заводом управляет.

-Так я…, - воскликнул было Брусницын, но хозяин остановил его жестом.

-Знаю, что ты, и кто ты, - кивнул Шангин, - потому и спрашиваю, где бы ты хотел работать, я доложу, найду основание, так что говори.

-Обратно хочу, к опытам вернуться, - даже нимало не задумываясь, ответил рудоищик. - Полномочий бы только мне, чтобы команды рудоищиков я мог набирать по собственному усмотрению, и мастеровых людей плотницкого и кузнечного для опытов промывания тож. Более мне, пожалуй, ничего и не надо.

На том товарищи и сговорились, и Брусницын вступил в новый, 1825-й, год, свободным от обязательств по Пышминскому заводу, свободным до такой степени, что, несмотря на неудачу с карьерой, вновь хотелось жить: утро перестало быть пыткой, поездки в Березовский – сущим наказанием, а работа – тяжелой и неблагодарной обязанностью.