Знаки солнца. Отр. 11. Окончание

…ИЛИ КАК БЫСТРО ЛЕТЯТ ГОДЫ

В мае одна тысяча восемьсот тридцать второго года Брусницына вызвали в Екатеринбург по совершенно несусветному поводу (спасибо Коське, указал письмом истинную цель), и оттого обер-похштейгер не испугался, не попытался, сломя голову, бежать в самовольные разведки в надежде, что гроза авось да минует, - напротив, он вырядился как можно более нарядно, насколько того позволяет устав, даже портфель для пущего блеска маслом смазал, и спозаранку направился в Главную Контору.

-Подь сюды, - отыскав среди писарей сына, вывел он того в коридор. - Тебе как, здесь удобно говорить? Ох, что же это я? Давай хоть поцелуемся, родной ты мой, - и родственники расцеловались из щеки в щеку, по-европейски. - Эх, и вырос же! В чине-то еще не повысили?

-Папенька, заругают меня за отлучку, - оглянулся на дверь канцелярист. - Прости, что мало смогу сказать, ты к Чадову, да? За медалью? Отец, знаешь, как я рад!

-К какому Чадову?! – фыркнул рудоищик. - К Кокшарову, конечно! Или предписание уже поменять успели? Тут же сказано, - достал он из портфеля бумагу, - к Управляющему, или опять чего?

-Опять, - шмыгнув носом, сызнова обернулся округ Константин, - Его Высокоблагородие господин Кокшаров занедужили-с, теперь новая оказия, слушай, отец: Владимир Иванович, который Чадов, да ты его должен еще с Мостовских приисков помнить, после откомандировки в Санкт-Петербург к нам в начале года вернулся, а две недели назад – и вовсе девятый класс получил! Он теперь всем у нас верховодит, все только лишь его и слушают, уж больно Управляющий-то наш худ, многие даже смерти Ивану Констановичу[1] так и жаждут, а жаль.

-Как?! – схватился в возмущенном недоумении за голову похштейгер, заморгав. - Да он же моложе меня будет! Чего такого с ним?

-Со слугою под ручку ходит, вовсе уже иссох, - посмотрел неопределенно вдоль по коридору Костя. - Тебе к Чадову сразу надо, у него все дела теперь. Отец, можно, я побегу, да? Начальство же…

-Да понимаю я, – растерянно махнул ладонью рудоищик, - беги, сынок, Бог с тобою.

Брусницын, недоумевая, чего же это за такие, как говорят в индийской игре шахматах, рокировки, пошел дальше по коридору: и чем, ежели по чести посудить, тот же Дмитрий Егорович Иванов хуже Чадова? А Меньшенин? Что старше они, в этом лишь и вина ихняя? Гласков? Чином-то одним, опытом – Василий Данилович куда как богаче, но вот, подиж ты… И вдруг – Чадов, тот самый Чадов, которого рудоищик знает лишь шапочно: ну, видались, разговаривали многажды, так разве на желторотого юнца похштейгер тогда всерьез  смотрел? Тем паче, что Брусницын в те времена служил уже в Чусовском, да Горношитском приисках, а Владимир Иванович обретался Смотрящим здесь, в Березовском.

Обер-секретарь узнал рудоищика сразу, даже соизволил со стула свое вельми весомое заднее достоинство приподнять, подавая руку:

-Здравствуйте, Лев Иванович, немедленно доложу, как Его Высокоблагородие свободны от дел прочих станут.

Что ж? Ждать – самое то наше дело, тем паче когда знаешь, зачем призвали. Или же –  не затем? Да-да, Бог весть, что у этого Чадова на уме. У Кокшарова хоть по старой памяти и спросить, и даже потребовать можно было, а чего от этого молодого ждать? А вдруг тот нос задрал, зазнался, и вовсе разговаривать не пожелает? Но – посидим, подождем, а там и посмотрим. Обер-похштейгер бесцеремонно подвинул к себе второй стул, установив его напротив себя, и от нечего делать раскрыл атласы разведок, отобрав у секретаря карандаш. В кабинет начальника кто-то заходил, приходил, затем из него радостно иди же понурено удалялся, рудоищик тем же временем лишь клацал от азарта зубами над своми картами, намечая планы разведок на следующий год.

-Так-так, зря времени не теряете, значит, - прокаркало у него над ухом. - Похвально, крайне похвально, кхе!

Кокшаров!  - опомнившись, вскочил на ноги рудоищик. - Боже, исхудал-то как! И вправду, совсем худ начальник стал, эвон, за слугу одной рукою держится, и на трость еще второй, дрожащей, ладонью, опирается, а мундир и вовсе мешком на плечах висит,  и Анненский орден только подчеркивает диспропорции одеяния.

-Господин обер-берггауптман!…

-Тише, - поморщившись, перебил его генерал, - не кричите так, Брусницын, не на плацу, чай,  успеете еще. Константин Ильич, - обратился он к секретарю, - будьте любезны, передайте Владимиру Ивановичу, чтобы брал все документы на обер-похштейгера, и выходил на построение. Следуйте за мной, Лев Иванович, я Вас самолично наградить хочу, заслужили.

Плац перед конторою был небольшой, рассчитанный, видимо, лишь на чиновников, и оттого окрест было тихо, никто напрасно не галдел, даже ребятишки, выглядывающие по своему извечному любопытству из-за забора, и те не шумели. Иван Костантинович, блаженно щурясь на заходящее солнышко, наслаждался вечерним теплом, сидя за столом, рядом с ним, кроме священника, ждущего только знака, чтобы начать обыкновенную вечернюю молитву, уже переминался с ноги на ноги в нетерпении Чупин, держа в руках каую-то солидную бумагу с печатью, Чадов же выходить не спешил… Впрчем, нет: выбежав из здания конторы, он тут же подскочил к начальнику, пошептал коротко тому на ухо, и тотчас была дана команда начинать.

Напротив начальников были выстроены, похоже, все канцелярские работники, вплоть до чертежников, так и не успевших отмыть руки, но те, судя по лицам, нисколько не огорчились раннему окончанию работ, напротив: зная, что вот-вот состоится самое что ни на есть награждение, они с любопытством и завистью посматривали на виновника торжества, - нечастое это проишествие, чтобы кого-то награждали, раз в год, в два, да и то… В последнее время даже и не упомнить, чтобы такое чудо у них происходило: двадцать седьмой год, двадцать девятый, и, пожалуй, все…Такие награды не понапрасну даются, и каждая из них есть знак высшего почета, и канцелярским работникам до них, как до Луны, но однова не хочется ради этакого заметного кругляша по лесам ходить… Вон, как этот Брусницын глаза смежает, не дай Бог, расплачется прилюдно этот старикан бородатый. 

Разве кто из людей, будучи в трезвом уме и твердой памяти, способен упомнить, будучи на месте штейгера, дальнкйшее? Спервоначала молились, это да, это рудоищик  помнит, затем Чупин зачитывал Положение господ министров, и… было так тихо вокруг, только шум в ушах, и все… Потом Кокшаров одел ему на шею кругляш на красной ленте[2], трижды расцеловал, благодаря за службу, потом все пели гимн, потом… Да, Константин же с Пашкою прибежали! Господи, благодарим тебя за счастие, что Ты нам даровал! 

-Коська, - отойдя от напавшего на него столбняка, спросил у сына рудоищик, приглядываясь к медали с блестящим красным крестом, - в бумаге же сказано: серебряная, а отчего же она у меня золотая? Перепутали неужто, чужую дали?!

-Отец, - первым, краснея то ли от гордости за отца, то ли от дерзости за преждевременно данный ответ, возразил Пашка, - ты что, на вес уже золото позабыл? Легкая же! Серебро это, позолоченное оно лишь сверху, дай поглядеть поближе!

-Легкая? – взвесил на ладони обер-похштейгер медаль, вздохнув, - Да нет, сынок, она ой какая тяжелая: почитай, почти вся жизнь моя на нее ушла. Да, серебро, теперича чувствую. А все одно – золотая, даже тяжелее золота она мне. На, гляди, - снял он с шеи награду, отдав ее сыновьям.

…….

Брусницын после душевного расставания с сыновьями решил домой, на ночь глядя, не возвращаться, а попытать счастья встретиться с Зотовым, благо, дом того стоял у совсем рядом с Конторой, а то когда ему еще в Екатеринбурге быть случится? Еще раз подивившись великолепию Зотовских хором[3] (а иначе и не скажешь), обер-похштейгер постучал кольцом в дверь, и та немедленно открылась, причем растворил ее никто иной, как Григорий Федотович собственной персоной:

-Думал, и не заглянешь ко мне уже, - проворчал он, пропуская во двор гостя, - Андрейка, а ну,  растворяй ворота, да коня принимай! Живо, аль опять плетей захотел?! – и на Брусницына неприятно пахнуло винным перегаром.

Неужто кержак, и вдруг вино пить начал?! Хоть про его гулянки с покойным Расторгуевым, разумеется, все наслышаны, но так то же он по делу, для цели, пил да безобразничал? Хочешь тестю сына понравиться – не хочешь, а пей, но теперь-то с чего?

-Осуждаешь? – тряхнув башкой, хекнул хозяин, заметив взгляд гостя. - И сам себя осуждаю, верь. Пошли, поговорим, - кивнул он вовсе поседевшей головой на вход. - Смотрел на тебя, смотрел, - с каждым шагом наверх по лестнице тяжело ронял слова Зотов, - заметишь, думал, я… я с краюшку стоял, неужто не приметил? На плацу, слева, не видал? Ладно… Вот и пришли, - ввел он Брусницына в гостиную второго этажа, и, словно бы извиняясь, повел рукой. - Тут раньше весело было, не смотри, что потерто теперича все, забыли меня все, старика. Я уж…

-Григорий Федотович, дорогой ты мой человек, друг мой бесценный, - обнял его за плечо рудоищик, расчувствовавшись навернувшимися слезам на глязах некогда всесильного Зотова. - Не казни себя, Христа ради, не стоит, Бог все рассудит.

-Всё, - отвернувшись, помотал отчаянно Зотов головой, - Присаживайся, поговорим. Ах, да: поздравить-то забыл! Дай обниму тебя, друг! Один же ты у мня остался, - вновь заморгал хозяин, и прокашлялся. - Где там кто? – крикнул он, порывисто разжав объятия, за дверь. - Несите, что приказано было! Да садись же ты, сейчас наливочки тебе накапаю, - захватил он резной графин за горлышко, словно гусака за шею. - Надо, друг, надо, медаль не обмыть – век нищему быть. Ин вино, оно это, веритас, сам знаешь. Охо-хо… Давай это, за тебя! За… за тебя, вопчем, – и, выпив, хозяин набросился на холодные закуски, потом дождался, когда дворня уйдет, и продолжил свою сбивчивую на вдохе речь. - Завидую я тебе, Лев Иванович, по-хорошему завидую, словно бы мерзавец последний. Все бы отдал: и все медали свои золотые, и дом этот, и прочее богачество, лишь бы под домашним арестом не сидеть, веришь? Эх, сейчас бы мне на заводы, к хозяйству, да хоть штейгером, как ты, или даже с тобою на разведки в леса, комарье кормить, лишь бы без дела не сидеть сиднем. А все с чего?! Несправедливость это, Левонтий, вот что я тебе скажу. И что здесь такого, что в  Кыштымском пруду трупы нашли?

И Зотов, время от времени подливая в бокалы, с болью повествовал о своем житье-бытье на южных заводах, и рудоищик эту боль отлично понимал: как же так – им новую больницу отстроили, за прилежную работу платить с премией стали, а мастеровые, ишь, тем недовольные, что штрафы с них за пьянство и безделье брать начали! А ты не пей, старайся, к лучшему стремись, науке у старших учись, так ведь нет, пришли с каменьями и железами за пазухой на плац, даже жен с детями неразумными к тому же подговорили! К ним – с добром, с вразумлением, а они – камнями в начальство кидать! Да мало того, что в начальство – в священника, что с пастырским словом к ним, беспутным, обращался, а это уж вовсе ни в какие ворота не лезет. Солдат побили, и что теперь удивляться, что усмирять их пришлось? Похштейгер отлично помнит березовский бунт в двадцатом году, так там хоть без крови обошлось, в Кыштыме же было куда как…

-И что мне было делать?! – с пламенем в очах потрясал кулачищем бывший хозяин заводов. - Комиссии дожидаться?! Вон у тебя, еще до моих событий, как было? Никто же не работал, а разве я могу себе такое позволить?! Никогда! Чего толку забрать главных зачинщиков под замок, когда все они не выявлены? Товарищи-то их там, на свободе! - тыкал он пальцем куда-то в угол, брызжа слюной. - Побег из тюрьмы придумать – это же раз плюнуть, сколько их таких бегает, согласен? – похштейгер лишь, вздохнув, кивнул. - Вот! Хоть одного поймали[4]? Нет! А то значит, что сообщники у них, и никак иначе! Да, я пытал, вот этой вот рукою пытал, осуждаешь? Всех надо выявить, всех до единого, иначе опять…, - устало махнул он рукой, которой пытал. - Под корень! Да… А потом, это так, в мешок, и концы в воду. Или ждать, когда эти заводские якобинцы нас перережут, как баранов? Франции примера мало? Англии, будь она неладна? Али тебе про нашу Сенатскую площать напомнить? И отчего это царю казнить можно, а мне, в моем же хозяйстве – и вдруг возбраняется?! Чего так тоскливо смотришь? А, осуждешь все-таки, значит, - понурился Зотов.

-Да нет, очень даже понимаю, - закряхтел рудоищик. - Сам не меньше грешен. Понимаю, что иначе нельзя: или ты их, или они тебя, такая уж подлая человеческая натура…

-Не меньше? – перешел на шепот хозяин, вглядываясь в лицо обер-похштейгера, словно видел его в первый раз. - Хм… А я думал, наветы это все про тебя ходят. Что, и пытал тоже?

-Зачем? – невольно рассмеялся рудоищик. - Так, отправил мерзавцев к праотцам, и все, остальным того довольно, больше никто не перечил. В лесу, Григорий Федотович, слабина не прощается, а мне еще пожить хотелось.

……..

Товарищи говорили до самого рассвета, вспоминая прошлое, затем Брусницын начал повествовать о своих опытах по промыванию золота, и Зотов никак не хотел отпускать друга на боковую, уговаривая посидеть еще чуть-чуть, еще маленко, но рудоищику было ясно, что хозяин явно чего-то недоговаривает, темнит. Наконец Григорий Федотович выдохнул, как перед входом в прорубь:

-Просьба у меня к тебе будет, Левонтий Иванович. Последняя.

-Говори, коли в моих силах будет, исполню, - пообещал похштейгер.

-Моего племяша Титушку, э…, - тряхнул поседевшими волосищами хозяин, - теперь  уже – Тита Поликарпыча, припоминаешь? Вот, помнишь; он умный такой парнишка вырос, деловой. На Енисей он подался, пишет, что золота там довольно, только вот… неучи они там все, понимаешь? – просительно взглянул он на похштейгера. - Съездил бы ты к нему, показал бы, что и к чему, а я в долгу не останусь, да и он не жадный, отплатит, как положено.

-Да кто же меня отпустит?! – изумился просьбе Брусницын. - Там же не наши заводы, даже прошение подавать бесполезно. На Алтай, быть может, и послали бы, а Енисей… 

-Отпустят, - веско сказал Зотов, и повторил. - Доверься: отпустят. Не сразу, обождать пару годков придется, но да то ничего – придет бумага из Департамента, и отпустят.

-Оттуда?! – поднял вверх палец рудоищик, на что Зотов лишь кивнул. - Ну, раз оттуда, тогда поеду, коли в здравии буду: не о завтрашнем дне говорим.

-Вот и слава Богу, уговорились, спасибо тебе, Левонтий, - счастливо откинулся на спинку стула Григорий Федотович. - Теперь моя душа вовсе спокойна. За дело наше Зотовское спокойна, понимаешь? Я тебя с Титом зимой познакомлю, обещался он приехать, не пожалеешь, Лев Иванович, ей-Богу, не пожалеешь! И на пенсию тебе хватит, и сыновьям останется. А что? Все мы смертны, я вот о себе уже и не думаю, все о них пекусь, для себя…, - отвернулся он, тяжело вздыхая и шмыгая носом, - уже и сажени земли довольно станет. Все! Давай, Левонтий, почивать. А на Алтай, кхм, прошу, не езди: ну их к ляду, этих Рязановых. Не езди.

На Енисей рудоищик не поехал ни через два года, ни через три, ни даже через пять, и прежде чем ему удалось выполнить обещание старому другу, много воды утекло, и дурной, и радостной, всякого было. В тридцать третьем году его послали-таки в командировку, но не на восток, а на север, на Гороблагодатские заводы, где он вновь наслаждался, словно бы молодой, полной своею свободою, и искал, и мыл, учил, почти не спал, не стригся, и ему было безразлично, что о нем думает местное начальство, тем более, что оно на него просто молилось. Славный был год, да… А какую реляцию по окончании сезона в город Екатеринбург на Брусницына послали? Да тут, верно, и даже самый усердный схимник такими характеристиками возгордился бы! И прилежен-то Брусницын, и аккуратен, и грамотен выше всяких похвал, и… Все собрали, одним словом. Многими качествами свими, такоже и достижениями опыта… До чего же приятно! Рудоищик с сыном Костей потом долго смеялись, читая этакое сочинительство. Приписка еще очинно уж хороша вышла: «заслуживает ходатайства о приличной награде», словно бальзам на душу.

………..

Брусницын, махнув своему бергайтеру  Андрюшке Погодаеву, или, как того теперича называли, «вечно виноватому»[5], чтобы тот занялся грузом, повел старого товарища в контору, которая служила рудоищику и почти родным домом зараз:

-Что там у тебя? – усадив Калистратова на мягкий диван, который, пожалуй, был единственной роскошью в кабинете Смотрящего, с нетерпением поглядывал Лев Иванович на суму гостя. - Чего ты на дверь все оглядываешься? Чаю нам сейчас принесут, плюшки там всякие, голодным не оставлю.

Унтер-похштейгер, дернув одними лишь губами, неторопливо развязал суму, заглянул внутрь, и достал из кожаных недр, словно бы рудную бадью из шахты, тяжелый прямоугольный пакет, да даже не пакет – целую посылку, обернутую плотной бумагой, и притом – в сургучных печатях! Брусницын, сгорая от любопытства, принял тяжеловатую ношу, перевернул, пытаясь разглядеть имя отправителя, но тут гость помешал скорейшему выполнению этих заманчивых планов:

-Спервоначала вот это было велено передать, - достал он из-за пазухи малую бумагу,  но тоже с печатью, но при появлении мужика с подносом вернул корреспонденцию обратно, к груди, нетерпеливо поглядывая на прислугу. - Вот это…, - и, одной рукой протягивая рудоищику конверт, второй старик умудрился дотянуться, и прикрытьот посторонних глаз и ушей  дверь. - Это токмо тебе, Лев Иванович, потом советовали сжечь.

-Сжечь?! – недоуменно распахнул взгляд обер-штейгер, но, взглянув на печать, умолк:  оттиск был знакомый, Зотовский.      

Так, и что же на сей раз друг ему пишет? Эх, надо было к нему заглянуть, всего же месяц назад в Екатеринбурге был, хоть на часок, но да ничего, успеется. Вот пройдет сезон – и хоть дня на два душу отвести к нему можно будет съездить, погостить. Ну-ка, ну-ка, почитаем… Обер-штейгер читал, и уже с первых строк второй страницы руки у него тряслись, из глаз катились слезы, он их смахивал попросту ладошкой, позабыв про гостя, тот же, напротив, сам чуть не плача, встал у двери, дабы, не дай Бог, кто невзначай не зашел. У Льва Ивановича все мутилось в голове, да что там – голова попросту разрывалась от двойной боли: как же так, за что же это такое?! Григория Федотовича – и зараз лишить всех наград, званий, имущества и навсегда сослать, словно каторжника, в[6]… Господи, даже и не разобрать, надо успокоиться, потом перечитать, и понять, что можно, а то… Да ничего Брусницын на этом свете не понимает!!! Силою воли охолонив себя, он засунул в карман письмо, уже платком вытер глаза, и кивнул Калистратову:

-Потом сожгу: еще раз перечитать надо. Давай чай пить.

Пить чай у рудоищика не получалось: он все еще находился в крайнем треволнении, и оттого чашка плясала у него в руке; пробовал есть пирог – та же история: в горле все застревает. Ох, ну и что же делается-то? Решив, что пытаться перекусить сегодня – дело пустое, обер-штейгер принялся за посылку: там-то наверняка нечто, к бедам не относящееся, следовательно – успокоительное, может, даже и книга. И это оказалась именно книга, причем какая! На немецком языке! А поверх – толстая стопка исписанной бумаги, так это же… Точно: почерк Николая Родионовича! Неужто Мамышев его еще не позабыл?! Вот это радость, так радость, даже на сердце отлегло. Так-так, быстрее читать, а то там за работами смотреть надо. Бросив гостю: «Ведомость груза готовь», он принялся за изучение испещренного вязями и украшениями, почерка столичного товарища.

Самое существенное, по делу, началось только на третьей странице, ох, и умеют же эти писатели бумагу зря марать! Хуже них – только староверы: вон, Зотовское письмо, также толстенное, Брусницын помнит только сначала, а затем – почти ничего, молитвы все какие-то, да уговоры. Но да ладно, а то так и вновь запечалиться можно. Итого, суть: Мамышев в Департаменте прознал, что Брусницына посылают в откомандировку в следующем году на Алтай, и поэтому презентует ему книгу известного обер-штейгеру академика (нарисован смешной портретик Гумбольдта, а что, похоже!), посвященную путешествию того по Азии[7] (извините, Лев Иванович, не успел все прочесть, но Вам настоятельно советую: я слышал, Вы с Ним встречались, так может, и о Вас там есть? А помните, я Вам говорил, что про Вас книгу можно писать, но Вы для этого сперва…ха-ха!). И шутки же у Николая Родионовича!

Да помнит рудоищик тот вечер, помнит, но да ладно, что там дальше? Ага! А вот это по делу! Список инженеров, к которым можно обратиться за помощью в откомандировке, без опасения, что откажут. Это уже явно по делу, спасибо… Ого! И о сыне знает! О Пашке! Успехи, значит, замечательные тот делает, уважение снискал сынок в столице, вот так-то, Левка, кругом обскакали тебя сыновья, и как же радостно-то это! Только, рудоищик, сызнова плакать не надо, не стоит, постскриптум вон еще… И о Зотове, выходит, Мамышев также ведает, навещать того в ссылке обещает, письма пересылать при необходимости, вот за это двойное спасибо, старый друг! Успокоено выдохнув, обер-штейгер взглянул на книгу Гумбольдта, где, возможно, написано и о нем самом, и определился, что та никуда не денется, теперь дела есть поважнее:

-Остыл чай, да? – успокоившись, спросил он у унтера, отхлебывая из чашки. - Давай свои бумаги, и скажи, чтобы кофей, да покрепче, принесли.    

………. 

Надолго ли он уезжает? Ну, годик-другой, чего же так убиваться-то? Да не найдет он там, в Сибири, вторую такую любимую жену себе, к чему переживать? Что с того, что путь дальний? Тит Поликарпыч, вон, кажинный год в Екатеринбург возвращается, и ничего! Кстати, а парень из него вышел на самом деле башковитый, прав был друг Григорий Федотович. Мордастый, правда, и бороду бреет, зато взгляд именно ихний, зотовский – цепкий и умный, а уважение! – никогда же рудоищика не перебьет, в оба уха слушает, да на ус… хорошо, на бакенбард мотает. А какие сани прислал в дорогу! Кибитка крытая, да Брусницын в таких и не ездил никогда; а зачем оно, спрашивается? Все одно же они вместях едут, так нет, «персональная», говорит, а вдруг, мол, я Вам, Лев Иванович, наскучу, так Вы в свою и пересядете, - ох, шутник! Да как в дальней дороге, и без попутчика?!

 Тем паче – коли он такой образованный и вежливый, как Тит Поликарпович, который столько книжек за свою покуда маленькую жизнь прочитал, что покойный Семка Шаньгин, верно, и тот, не осилил. Мамышев – тот, конечно, да, тот вовсе голова, но и Зотов-младший куда как не дурак, рудоищику даже его ухмылочка и прищуренный взгляд нравятся: соображает по делу, видать, человек, недаром же его Григорий Федотович поставил своим преемником, да надоумил от собственной родни отречься[8], и тот послушался, сделал все так, как сказано.

Разве что третий попутчик в кибитке Брусницыну напрочь не понравился, причем с первого же взгляда: нельзя же столько пить! И так киргизец – заплывшие глазки, так еще и пьет, как лошадь! Егорка, чтоб тебя, укатай тебя горки! Обер-штейгер собирался было этого пьяницу взашей вытолкать из возка, но того отстоял сам Зотов, отчего-то с любовию относящийся к этой дурной образине. И чего Тит Поликарпович в этакой пьянчуге нашел?! Рудоищик, бает, первостепенный, как же! Одно прозвание чего стоит – Жмаев[9], тьфу! Благо хоть, кланяется, а то так и тянет заехать ему по морде, да что-то при хозяине промыслов не по ранжиру это… Хотя… Зотов бает, что Жмаев на разведках ни капли в рот не берет, вот, в сезон и посмотрим, всего-то и осталось: тыща верст пути и пара месяцев времени, чего же не потерпеть?

Путешественники прибыли на место, когда весна еще не вполне вступила в свои права – повсюду лежал снег, птицы покуда что не возвратились на свои родимые гнездовища, и из звонких голосов разливались округ, по безумной, непривычной выси, горам, одно лишь петушиные кукареки да щенячье тявканье, ах да… коты еще расстарались, но дак это всегда так бывает под окончание Великого поста: видимо, и их кошачий бог им тоже чего-то воспрещает, а хочется. Брусницын, покуда киргизец Егорка приходил в себя (ни-ни-ни, хозяин, я все, клянусь!) осматривал окрестности, впрочем, без особой цели – он лишь любовался красотами окрест, и даже на охотничьих, подбитых лосиной шерстью, лыжах, дальше, чем на пять верст, от жилья не уходил, - а что делать, коли делать-то и нечего? Но Енисей вскоре, треща и взрываясь, наконец как-то поутру вздулся, крушась торосами, горные речки и вовсе уже который день дикий нрав свой показывают, - всё: сиди, рудоищик, жди погоды, а она придет, ох, и придет вскорости!

И вот - прошла пара недель, и… Брусницыну сам Жмаев позволил таскать себя за бороду, настолько он хотел учиться, хотя… Обер-штейгер, пройдя с ним по Вангашу и Панимбе, уже к маю осознал, что его напарник и ученик – не просто сопляк и бездарь,  напротив – талант! Хреновый, правда, но – талант! И Лев Иванович с наслаждением, с умиленной сладостью в душе, показывал Егорке, что не только лишь лоза помогает в поисках (был у меня такой ученик, Абдулка Арсланов, также с этакими веточками ходил), и даже бурение не дает окончательной уверенности (слушай, Егор: бывает такое, сам знаю – буришь – и ничего, а шурф заложишь в подозрительном месте – есть!).

-Бур – он же в одном местечке берет, - с азартом потирал нос штейгер. - Да ты можешь хоть крест-накрест пройти, а тебе, - и, расправив ладонь, рудоищик посмотрел с улыбкой в небеса, - не везет. Шиш тебе, Егорка, а не золото; так, крохи малые, да признак плотика. Нет, брат Егор: коли видишь место – бей шурф, и не ленись, смотри за плотиком, за его залеганием; выемочка на нем еще есть, понимаешь? От, там, где она, ежели особо выслужиться хочешь, там и приказывай копать, не пожалеешь. Я, Егор, понял, уж поверь мне: бур – он в первую голову для нахождения плотика и потребен, остальное нужно ручками, ручками, а ты – лозой… Игрушки это все, баловство, хоть может и полезное, но – знания не дает, чутья, вот смотри на меня! Ду ну тебя, вылупил зенки тут, туда лучше гляди! – вскинул руку рудоищик по течению реки. - Гляди внимательно и запоминай, нет, лучше сам поразмысли: куда все тяжелое относит на повороте реки вода?

-К тому берегу, - левой рукой ухватившись за тощую бородку, правой показал Жмаев в сторону противоположного берега.

-А почему? – лукаво наклонил голову Брусницын.

-Потому как туда, - растерянно засунул кончик бороды в рот Егор, и отплюнулся, - течение, Лев Иванович, туда все относит, верно?

-Верно! А еще укос, али не так? – хлопнул его по плечу рудоищик, и рассмеялся. - А у тебя что, борода такая вкусная, что ты вечно ее жуешь? Ладно, пойдем, взглянем. Кликай своих рабочих: нравится мне то местечко. Ох, и покопаем! А? И еще! – азартно ударил он в ладоши. - Травку молодую видишь? Гляди, гляди, смотри отличия! Да плевать мне на твою землянику, ее покуда и нет еще! Ты цвет гляди: вот она, травка! Запомни… ох, холодная какая речка! – с наслаждением вошел в воду рудоищик, переходя вброд горный поток, - Березовка наша потеплее будет. Зовется-то как?

-Октолик[10], - для бережливости засунув сапоги под мышку, зашел в реку вслед за ним Егор Иванович. - А я вот у вас на Урале летом даже и не бывал, тепло там летом у вас?

-Смотря где, - выйдя на берег, снял Брусницын свои сапоги, и вылил из них воду, - и смотря когда. Октолик, ну и название! А чего оно значит? Не знаешь? Ладно, спрошу потом у этих местных, как они там называются? Хоть бы кто по-русски говорил… Ладно, обувайся и пошли. А насчет травы заруби себе на носу: где кварцевые жилы, да сланцы – молодая травка непременно цветом своим выделяется; это уж потом, к осени, не разглядишь, а до июня – один из вернейших признаков. Ты, Егор, на все смотри: и на впадины, на рельеф, то бишь… ну, на бугорки всякие, на ложбины, на травы, на деревья, даже запах, и тот чуй, он в таких местах особый, чуть с сольцой, нет! Иди сюда, ладонью траву пригладь! – присел рудоищик на возвышении возле берега, с улыбкой поводя ладонью по зелени. - Чуешь? Ладонью – чуешь? Вот, другая она, тут-то мы с тобой, брат, и покопаем. Не веришь? Доставай свою лозу, проверь! И чего? – прищурясь на один глаз, склонил он набок голову. - Чего это у тебя так палки-то скрючило?

…………  

О своем почти двухлетнем пребывании на Алтае рудоищик рассказывал нечасто, крайне неохотно, и с некоторым даже раздражением: хоть Алтай природными своими  качествами, своими горами, речками, притоками и особо добросердечными людьми ему чудесно и понравился, зато грызня промеж немногочисленных рудничных хозяев стояла ему, как кость в горле. И чего там делить, когда Алтай размахом и ширью – почти как Урал, ежели по карте посмотреть? Всем же хватит, ан нет – делят, хапуги! Да мало того, что делят – его, Брусницына, переманить да подкупить, пытаются!

Нет, ну где это видано?! Укажи, дескать, Анике направления дурные, нам же единым дело советуй, а мы тебе за то тыщу дадим! Нет, конечно, серебром дадим, али мало? Две бери, Лев Иванович, а хочешь, даже в концессию вступим? Да лопатой деньги грести будешь, бросай только свое обещание Рязановым, уж мы-то тебя стороной не обойдем, прибылями не обидим. Этакое предложение являлось бесконечной глупостью, и на его повторе рудоищик, как правило, выкидывал силой прочь посланника, а одного, особо настырного, даже поколотил, когда тот в надежде, что коньяк уже сделал свое дело, подвинул толстенную стопку кредиток обер-штейгеру, надеясь, что тот соблазнится на такой жирный куш. Дурак! Как есть – дурак! Его, Брусницына, и купить?! Накося с правой, выкуси! Что, выкусывать уже нечем? – так ты зубы-то свои с пола подбери, и выкусывай, сволочь!

И Лев Иванович без разбора принадлежностей старателя к тому или иному роду купцов ровно учил всех подряд, вновь ругался, ссорился, мирился, стараясь не делать различий между теми, рассчитывая лишь на личные таланты мужиков, на их отменное рудознатское чутье и собственный цепкий глазок. Особенно ему запомнился один мастеровой, наиболее усердный и злой в деле, трудолюбивый от зари до зари, а порой даже и по ночам, при едином лишь свете костра способный рассмотреть то, что не каждый и при свете солнца не разглядит; таков был здоровяк Гаврилка Машаров, что по дотошности, по трудолюбию и удивительной скорости ходьбы по лесам порой ничуть не уступал Брусницыну[11]. А чутье у него оказалось какое! Обер-штейгеру про себя даже порой становилось стыдно, когда он пробегал (ну их, Гаврила, этих лошадей, сверху много не увидишь, пальчиками надо, пальчиками землицу трогать, она это любит), мимо явного, сулящего золотую прибыль места, а Гаврилка вместо него примечал, где поробовать рыть следует. Причем – смешно так: глаза выпучит на травку, и:

-Лев Иваныч, а, Лев Иваныч? Гляди-кось, странно же, ну? Копнем, может?

-Копнем, - с удручением в сердце останавливался в подозрительной низинке, возле тальничка, рудоищик, недоумевая, как это он, и прошел мимо, или глаза уже его подводят? -  Туточки вот попробуй, и где эти бездельники с лопатами? О, едва показались! Слушай, Гаврила, а чего это у вас все так медленно ходят? Ты – да, ты ходок[12], спору нет, а рабочие-то отчего не спешат? И утром их не добудишься, так ведь не пьют, вроде, или втихую все же, пока мы с тобой не видим, употребляют? 

На третий год откомандировки рудоищик до боли понял, что ему уже невмочь, нестерпимо в чужих, пускай и прекрасных местах, но они – чужие, и все тут, не свои: чужие горы, непривычные реки, да что там реки! Даже Пелагея сниться перестала! Все лица, лица,  лица; едва лишь глаза прикроешь – а там рудокопщики, солдаты, и – высокие, шелестящие на ветру травы, посредь травы – цветы необычайные, а под ними – песочек, мягонький такой, ласковый, золотиночки в нем блещут, да тьфу на него! Домой до скрежета зубовного хочу, да и билет уже заканчивается!

И спина… Наклониться ведь порой невозможно, вот стыдоба-то… Батя, вон, до шестидясети двух бегал по лесам, а штейгеру покуда всего пятьдесят семь, а работать уже невмоготу, да и руки также ломит, и что с этакой напастью поделать, совсем уж неясно. И за что Господь так Брусницына покарал? За тех двух каторжников? За Катюху? За Степку? Да, Господи, справедливо Ты караешь меня за грехи мои, но все же дай мне еще чуток поработать! Умоляю, годков хоть с пяток, а то промываленные станки еще неладно стоят, амальгамирование устроено, почти как в восемнадцатом веке, а ведь на дворе уже середина девятнадцатого! Дай, прошу, еще немного потрудиться во славу Твою, и Ты непременно увидишь, что Лев, раб Твой, не зря на этот свет появился. Енисей, Алтай[13], Урал – может, пора и домой? А там, дома, все мысли, воедино соединив, и изложить для начальства?

Ловко рассуждать о доме, покуда ты вдалеке, однако больно, ежели возвращаешься, и за твое отсутствие стало все неладно. Нет, дом на месте, даже пахнет также, как и прежде – теплом, сеном, коровкою, жена в слезах, дети в соплях, и вой на весь поселок; ох, и голосистые же выросли девки! Тут ты им подарков привез, а они ревут, в ноги падают, неужто это Пелагея свои кержацкие порядки опять навела? Али вправду дочки так радуются, что даже визгов сдержать в себе не могут?

….

Брусницын, как только мог, удерживал Ивана от пагубного пристрастия, всю зиму читал с ним книги, а на Благовещенье вдруг взял, и приехал с ящиком коньяка аж с самого Петербурга Пашка. В новеньком мундире, с дипломом рисовального художника и назначением на Екатеринбургский монетный двор в качестве учителя, денег еще зачем-то привез, все отцу пытался отдать, а зачем Льву Ивановичу деньги? За Сибирь и так уже достаточно получено, дом в Екатеринбурге уже строится, как и хотел, недалеко от реки, только бы вот прошение о пенсии поскорее удовлетворили, да где там… Говорят, только лишь в столице такие бумаги подписывают обер-штейгерам, оттого – жди, рудоищик. Вволю отпраздновав возвращение сына домой, на второй день рудоищик понял, что что-то не так, словно бы тайна какая таится в углу, а ты ее разглядеть не можешь, будто бы говорят тебе, а ты не слышишь, одни лишь глаза и… взмах руки. Так машут только лишь тогда, когда сказать чего-то не решаются, долго не решаются, а надо.

-Говори, - сразу после утренней молитвы кивнул сыну штейгер. - Чего, жениться надумал?

-Пока нет, отец, - отвернулся Пашка, и, засунув руку за пазуху, достал из внутреннего кормана конверт, и, не глядя, протянул его рудоищику. - Сам прочтешь, да? Это наш секретерь писал, ты не серчай на завитушки, он это любит, кхм…

Господи, да когда же все это кончится-то? Глоке умер, Зотов умер, отец Михаил еще, Царство ему небесное, Соймонову тоже, затем Семка Шангин, вот теперь и Мамышев… Боже мой, и отчего Ты всех лучших людей так рано к себе прибираешь?! Полтора года назад Николай Родионович уже как скончался, оказывается, а Брусницын, выходит, ничего и не знал, весточки все ждал, вот и дождался. Никого же из друзей более в живых не осталось! Тяжко, ох, как тяжко…

-Там внутри еще один маленький листочек, - тронул его за плечо молодой художник. - Ты глянь, это только лишь тебе.

   Это был почерк Мамышева, Брусницын его сразу признал, хоть рука писателя и  дрожала, порой срываясь в окончании слова:  «До встречи, друг, Там увидимся. Искренне Твой Н. Мамышев». На «Ты» назвал, это надо же… Сжав зубы, Брусницын, махнув сыну рукой, чтобы тот оставался, сам  пошел, не разбирая пути, вдоль по дороге, и любой мог принять его за пьяного: рудоищик оскальзывался, падал, по лицу его текли слезы, что-то еще невнятно выкрикивал в небеса – не дурак ли? Блаженный? Да нет, это же сам Лев Иванович! Неужто с ума сошел, или так сильно напился?! Да быть того не может, или это Господь его чем покарал?

Господь перед самой пенсией рудоищика все же сжалился над ним, и пожаловал ему высочайший, величайший из подарков: даровитого ученика, такого, что на всем белом свете не сыщешь, и даже Зотов, Машаров и Жмаев в тому подметки не годятся, а самое главное – молодой! Только вышел подпоручик из Корпуса Горных инженеров, а глазок, как у бывалого рудоищика, откуда в нем такое? Понравился с первого же взгляда Льву Ивановичу этот Дорошин[14], по сердцу пришелся: и без обычного для молодых инженеров гонора, внимательный, уважительный, разве что прыткий безмерно, но да в его годы и сам обер-штейгер порой грешил торопливостью, это простительно и с годами пройдет. Главное, все на лету схватывает Петр Петрович, и работать отнюдь не ленится: «Я сам, Лев Иванович, позвольте мне, я лично хочу…», и смех и грех, право слово! Едва оперился, а туда же: сам, сам. Но да пускай бурит, копает и моет, коли такой нетерпеж.

В декабре 1845 года Брусницыну была пожалована наконец долгожданная полная отставка от службы, он переехал в Екатеринбург, где для подросших дочерей, авось, появятся достойные женихи, и где можно будет спокойно почитать книги, да помыть в Исети золотишко на досуге в собственное удовольствие, а может, даже по совету Мамышева и написать что нибудь о себе, покуда, хм… сам не помер, и в твердой памяти. Разве что писать Брусницын не большой любитель, и оттого он ограничился одним лишь событием собственной жизни, зато наиглавнейшим, вот эта записка:

 ЗАПИСКА[15]

В 1814 году, находясь за присмотром по Первопавловской рудотолчейной фабрике, состоявшей при окончании реки Березовки, где она впадает в реку Пышму, я нередко промывал пески прежде протолченных руд, отыскивая их с лучшим содержанием золота, так как они, от несовершенной до того обработки, заключали в себе еще довольно золота, и тем умножая вымывку его. Только раз, в полученном золоте из откидных рудных песков прежней протолчки, я заметил, что две крупинки небольшие имеют некоторое отличие в цвете. Крупинки эти особенно почему-то обратили на себя мое внимание, и я долго их рассматривал; но чем больше рассматривал, тем больше терялся и больше становился в затруднение дать себе отчет, что это за золото? И так остался, что не нашел ничем решить, тем еще более, что на тех двух замечательных зернах не было ни малейших следов протолчки. Это замеченное золото так глубоко врезалось мне в память, что никак не выходило из головы и все тревожило. Придумывал, придумывал, и вот счастливая мысль: вспомнил, что обер-берггауптман Шленев рассказывал мне (во время нахождения моего с ним в 1812 году в Уфалейских заводах по отысканию там (рудного) золота), что в других государствах есть песчаные россыпи богатыя золотом; к тому же подстрекнуло меня и то, что в Березовских промыслах прежде (за 10 лет) были отыскиваемы пески обер-берггауптманом Ильманом, и что они, как сказывают, хотя и не заслуживали обработки, но также заключали в себе золото. Я думал, что и это золото не песчаное ли, и что не скрывается ли подобное богатство, как в чужих землях, и в наших недрах земель.

Основываясь на этом, положил себе непременно исследовать, авось не так ли, имея к тому какое-то непостижимое влечение, может быть и потому, что льстил себя в будущем, что если я открою первый, то какую окажу отечеству своему услугу. Да, приятно было даже мечтать, но Творец Всемогущий столь милостив, что дал мне наслаждаться желаемым счастием. Вот повод, побудивший меня к поискам золотосодержащих песков.

По встрече золота, полагаемого песчаным, я немедленно приступил к поискам песков. Первоначально ударил шурф на том месте, откуда были взяты рудные пески, из которых были получены те замечательные два зерна золота; но по углублении 1 1\4 аршина встретил торф и пеньки дерева. Это показало что тут был нанос, только откуда он был взят, никто не знал. При пробах песков, вынутых из шурфа, было получено немного золота, одинакового с теми золотыми зернами.

Продолжая поиски в других местах, я старался узнать о наносе, открытом мною первоначальным шурфом. Многие утверждали, что здесь бросались откидные рудные пески, где важнейшие крупные из ступ отсевки, и слагались самыя руды, и поэтому нет сомнения, что зерна золота, полученные мною, были из откидных песков, или выкрошились из руд, а что они были другого цвета, то объясняя это так, что руды были с другого места, а не с тех, с которых когда-то брали в протолчку, и смеялись мне, что я ищу золото в песках, говоря, что «здесь пески уже были отыскиваемы несколько времени и причем большим чиновником (Ильманом) и сколько г. Ильман ни старался, но как нет в них золота, так и нет, и г. Ильман, кроме собственных неприятностей и убытков казне, ничего сделать не мог, а тебе нечего уже и начинать».

При таких обстоятельствах можно было отступить от своих предприятий; но тут верно руководило само провидение; поиски я делать продолжал, только они были безуспешны: встречал пески, все мало содержащие в себе золота; это, по крайней мере, уверяло меня, что действительно в песках есть золото.

В продолжение времени (в сентябре 1814 г.) довелось мне узнать, откуда была нанесена на Первопавловскую площадь та земля, из которой были получены те замечательные два зерна золота. Один старик (Печерский) сказал мне, что ему помнится, что в старину была проходима для осушения болот штольна, и что землю из нее же выносили, кажется, на это место (Первопавловскую площадь); здесь тогда было болото, по которому оканчивалась река Березовка, и была мелкая поросль лесу.

Сообразив место штольны и место откуда были взяты мною пески, из которых были получены две крупинки золота, должно было заключить, что вынимаемая из нея земля переносилась через речку Березовку, что при переносе непременно сколь нибудь ея насыпалось в речку, и что некогда здесь, на площади, оказывается в ней золото, то тем более должна обогатиться стремлением воды земля в речке. Я беру из речки на пробу песку – и что же, какое счастие: во время накладки еще песку нахожу сам кусок золота в 8 1\2 золотников; промыв же взятый песок, одну тачку в три пуда, получаю золота два золотника. Вот была радостная для меня находка; это было все равно что блуждавшему в море и терявшему уже надежду вдруг попасть на берег. Тогда я, кажется, горы срыл бы земель и пустился бы отыскивать пески золотые. Эта находка решила все; с ней все сомненья вон.

По получении золота из песков, вынутых из речки, тотчас же я заложил выкат и, по пройдении нескольких сажен, вскоре встретил и бывшую штольну. Песок здесь встреченный был небогат. Преследуя его вглубь, я тщательно наблюдал за изменением слоев и из каждого особо брал пробы, только вот все они были с небольшим содержанием; помню, что на 15 вершках глубины встретил в желтоватотальковой глине слой с-беласерый, толщиною от 1 до 2 1\2 вершков, в котором, до сделания ему еще пробы, найден был кусок золота в 17 1\2 золотников, а на промывке 5 пуд золота получено было 4 1\2 золотника. Слой этот столько был богат, что местами было видно золото; он обогащал толщину песков до трех аршин; исключая его, пески давали не более 36 долей, а с ним до пяти золотников. По разведкам, сделанным в то время, оказалось, что такой пласт песков залегал на большое пространство; с этого времени и начата здесь добыча песков и с 21 сентября по 1 ноября 1814 года их было промыто 8000 пуд; золота получено 2 фун. 63 золотн., содержанием 3 18\96 золотника во 100 пуд, но по холодному времени и неимению нужных устройств, промывка песков до весны следующего года была остановлена и потом в 1815 году начата снова. Из россыпи этой добывалось потом по 5 пуд в год, при работе неусиленной. В 1818 году была открыта другая песчаная россыпь тоже богатая; после того приняты были меры для отыскания золотых россыпей и в других округах Урала и первое открытие сделано было в 1821 г. в Гороблагодатских заводах. Свита россыпей, раскрытая мною, изобилует золотом еще доныне.

Кто не может представить себе восторга, в котором я был по открытии золотопесчаной россыпи, по открытии того, что было еще неизвестно и что при покушении на поиски часто было под сомнением. О! это такая была радость, которой нельзя передать. Не знаю, я был тогда в каком то сладостном упоении. Это для меня было верхом блаженства. Надобно сказать, что ощущать такой восторг в целую жизнь доводится немногим. Я доныне, и в особенности видя теперь такое развитие золотого промысла, источники которого доставляют государству нашему огромное богатство, не могу вспомнить об открытии без особенного восторга.

70 лет почти добывалось на Урале жильное рудное золото, и все были закрыты песчаныя россыпи; за 40 лет до открытия доводилось проходить штольну, местами, по самой свите россыпей, раскрытой мною, и встречать самый богатый пласт песков, но преследование песков оставалось почти без внимания до 1804 года. В 1804 году, за 10 лет до открытия в Березовских промыслах было предпринято исследование песчаных россыпей, но к несчастию и тогда они не были встречены. Вот как было и вот что произошло от двух крупинок золота!

ФОРМУЛЯР Л.И. БРУСНИЦЫНА[16]

В службу вступил на золотые промыслы промывальщиком 1795; похштейгером 1813, обер-похштейгером 1814; переименован обер-штейгером 1835 со старшинством с 1814 года.

Со вступления в службу находился в настоящей промываленной работе с 1807 года по золотопромываленным фабрикам за нарядом рабочих людей с 1808 года у присмотра за рабочими людьми с 1812 года находился при Г. Берггауптмане Шленеве за открытием золотосодержащих приисков в Уральских Заводах с 1814 при Березовском заводе за присмотром по всему золотопромываленному производству, сего года открыл Горные золотосодержащие пески до того времени еще неизвестные, за что произведен Обер-похштейгером, сверх того с 1816 по 1821 год в зимнее время находился у приему от непременных работников перевозимых им из лесосеков в Березовский завод припасов; в 1822 году под личным распоряжением Господина Горного Начальника Осипова по произведению опытов новых устройств и вымывки золота как то: из руд, песков откидных Горных песков и при Монетном дворе из Шлаков получения меди посредством протолчки и промывки оных, в 1823 году Смотрителем при 2-й части рудников и состоящих при оной промывок с заведыванием числом рабочих до 1000 человек, в 1824 году в должности Смотрителя Управлял Пышминским заводом потом Смотрителем сего завода. В 1825 году за открытие песчаного золотосодержащего прииска по обеим сторонам речки полуденки впадающей в речку Шемейку награжден 200 рублями, с 1 Июля 1826 года Смотрителем при Нагорном руднике, Ключевском Карасьевском Шиловском и Чусовском приисках, имел в управлении до 800 человек с 11-го Октября 1826 по 1831 год при Нагорном руднике и Ключевской фабрике; сверх Этого с 1-го Июня по 1-е Октября 1827 года при Чусовских приисках, за открытие прииска по левую сторону дороги от Пышминского завода в деревню Станову от дороги в 1-й версте названного Озерным награжден 150 рублями с 1-го Мая по 1-е Октября 1828 года Смотрителем Луговских Горношитских приисков; в сем 1828 году за открытие прииска по истоку впадающему в речку Чусову названного Макаровским награжден 300 рублями с 1-го Октября по 31 число Декабря находился при опытах по прожекту Сенатора Безроднаго, в 1829 году за открытие золотосодержащего прииска состоящего в урочине Луговских приисков названного 2-м Горношитовским награжден 150 руб, в 1830 году за открытие Пяти золотосодержащих песчаных приисков называемых 1-й Вознесенский По течению Воронковскаго Ключа на Юговосток от 1-го Шабровскаго прииска на севере в 3 1\2 верстах награжден 100 рублями. 2-й Ивановским от 1-го Шабровскаго прииска 2-го Лога на Полдень в 1-й версте, 200 руб. 3-й Горношитским от Горношитского Мраморного завода в 1-й версте по логу 200 руб. 4-й Спаским от 1-го Шабровского прииска в 90 саженях 200 руб. и 5-й, Ускоключевским по Уктускаму Ключу в запад от Шабровскаго 2-го рудника на Юговосток примерно в 8 верстах 200 рублями с Мая 1831 по 1832 год, находился за присмотром работ и рабочих людей при золотопромываленном производстве с 1-го Мая по 1-е число Октября  Смотрителем Андеевскаго надежного приисков с 1-го октября по 1-е число Генваря 1833 года Командирован был на Гороблагодатские золотые промыслы для показания Лучших способов промывки золота из песков по окончании сего дела, Местное Начальство Гороблагодатских заводов за присылку Его Брусницына сделавшего в существующем устройстве при Верхотурских и Кушвинских рудниках при посравнении польза там осталась уже очевидна, почему он вместе по усердии и отличнаму его поведению заслуживает ходатайства о приличной награде с 1834 по 1835 год определен в Помощь Смотрителя Мостовских приисков, сверх того к содержанию припасов провианта на Этих приисках с 1835 года по 1-е Мая 1836 года по 1-е число Июня 1837 года в Помощь Смотрителя Царевоелизаветинскаго прииска с 1-го Июня Исправлял Должность Смотрителя сего  прииска имеет Серебряную Медаль для ношения на Шее на Аннинской Ленте Всемилостивше пожалованную ему по положению Комитета Гг. Министров, Высочайше утвержденному 5 числа Апреля 1832 года за отличную службу. (ГАСО, 41, 1, 1448).

КРАТКИЙ ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ ЧИНОВ И ДОЛЖНОСТЕЙ ГОРНОГО ВЕДОМСТВА

Обер-берггауптман – главный над горными и заводскими производствами начальник.

Берггауптман – его помощник.

Обер-бергмейстер – главный нал горными производствами смотритель.

Бергмейстер – его помощник.

Обер-гиттенфервальтер – главный над заводами смотритель.

Гиттенфервальтер – заводской управитель.

Маркшейдер – горный землемер.

Берггешворен – горный управитель.

Обер-бергпробирер – главный пробирный офицер.

Бергпробирер – его помощник.

Шихтмейстер – помощник заводского управляющего.

Унтер-шихтмейстер 1 класса – старший унтер-офицер команды.

Унтер-шихтмейстер 2 и 3 класса – его помощники.

Обер-штейгер – главный при горных работах установитель, старший мастер-смотритель.

Штейгер – горных работ мастер, смотритель рудника.

Унтер-штейгер – его помощник.

Кунстштейгер – мастер по машинам, преимущественно – водоотливным.

Вахштейгер – заведующий промывкой руд.

Похштейгер – заведующий толчением.

Циммерштейгер – заведующий деревянными креплениями горных выработок.

Механикус – мастер рудоподъемных и водоотливных машин, заведующий цехов.

Механический ученик – ученик механикуса.

Гиттеншрайбер – плавиленный писарь.

Шмельцер – старший при плавильной печи.

Форлейфер – рудозасыпщик.

Ауфтрагер – носильщик угля и руды.

Бергайтер (бергауэр) – старший горный работник.

Промывальщик – работник на вашгердах.

Толчейщик – работник на похштевнях.

Рудокопщик.

ТАБЛИЦА СООТВЕТСВИЙ ГРАЖДАНСКИХ, ВОЕННЫХ И ГОРНЫХ ЧИНОВ