Заложник дара. Глава шестая

Симферополь, 11 октября 1957 года

В те короткие дни золотого октября в Симферополь возвратились тепло и южное солнце, в ласковых лучах которого грели свои пёстрые спинки резвые птахи. Пока они не сбивались в стаи и не торопились улетать в тёплые края. Хотя многие певчие пташки уже покидали город, лишая жителей весёлой трели на долгое время. Но зато скворцов с грачами ещё можно было увидеть на улицах городка. Они ещё тревожили своим пронзительным криком засыпающие деревья.

Люди скинули с плеч тяжёлые пальто, пиджаки и тёплые свитера. Земля ещё не успела высохнуть под тяжестью разноцветного ковра, а на небе ускорили свой бег массивные кучевые облака. Порывистый влажный ветер больше не врывался в поредевшие кроны деревьев. Он спустился вниз, чтобы мирно поиграть в догонялки с сухими листочками, рассыпанными под ногами.

Окна деканата были распахнуты, и кабинет понемногу наполнялся ароматами октября: прелой листвы, дымком костра и сладостью спелых яблок. Но Катерина Львовна ощущала лишь ароматные пары чая с бергамотом, увлечённо листая журнал мод «Божур». Её карие глаза внимательно скользили по шубке из каракуля, по элегантному приталенному пальто с воротником из чернобурки и маленькой шляпке карамельного цвета. Катерина закусила нижнюю губу и, сдвинув брови, с сожалением процедила:

– М-да, представителю интеллигенции с моими скромными доходами такого себе не позволить… А жаль, вот эта шляпка смотрелась бы чудненько с моим осенним пальто, – женщина засмотрелась на очередную модель шляпки, но уже с вуалью, и неосторожно сделала большой глоток горячего чаю, тут же обжёгшись. Неожиданно, в дверь настойчиво постучали. Неистово махая одной рукой возле горящих губ, другой она торопливо прикрыла увесистой папкой журнал и выкрикнула:

– Секундочку!

Но дверь быстро отворилась, отчего Катерина наспех попыталась надеть очки на цепочке, но промахнулась.

– Тьфу ты, Поплавский! – откинув очки на грудь, раздражённо констатировала та. – Что тебе вдруг понадобилось в деканате под конец рабочего дня?

– Я тебя отвлекаю?

– Не то, чтобы отвлекаешь… – она медленно убрала папку с «Божура» и потянулась к чашке. – Но я была вовлечена в приятный процесс.

– Ах, вот оно что! – опустив глаза, сказал Герман. – Любуешься моделями одежды из стран социалистического лагеря? Или работами западных модельеров?

– Бог ты мой, из твоих уст это так прозвучало, словно я занимаюсь чем-то неподобающим на рабочем месте… – фыркнула Катерина в сторону племянника.

– Это праздное мужское любопытство, ничего более! – ответил Гера, присаживаясь поближе к тётушке. – Всего один вопрос, и я испарюсь!

– Слушаю, – устремив взгляд на страницы журнала, произнесла Катерина.

– Мне нужны данные о студенте с факультета сельскохозяйственных наук, который окончил наш институт около шести лет назад. И, возможно, который работает у нас…

– А адрес его тебе не выдать? – перебила племянника Катерина Львовна, бросив на него укоризненный взор. – Зачем тебе это понадобилось? И ты не забыл, что я не могу разглашать личные данные студентов, даже окончивших учебное заведение так давно!

– Я понимаю, но… я же не чужой тебе человек?

– Поплавский! – сердито оборвала его женщина. – Что ты себе позволяешь? Да хоть сын родной! Ты догадываешься, чем мне это грозит?

– Знаю. Но ты можешь быть во мне уверена, я никому не выдам эту информацию! Это очень важно сейчас… Я тебя ни о чём никогда не просил…

– Я не понимаю, а зачем, собственно, тебе это нужно? – сложив руки на груди, спросила Катерина, не спуская внимательных глаз с Германа. Тот на минуту замялся, опустив взгляд на дощатый пол.

– Не могу сейчас ответить, – мотнув головой, проговорил Герман. – Пойми же, я доверяю тебе, поэтому… не хочу тебе врать. Я сам не уверен, что это именно тот человек, которого я ищу.

Герман не мог не заметить внезапное замешательство тётушки и, поддавшись вперёд, накрыл своими ладонями её руки:

– Мне больше не к кому обратиться! Обещаю, я расскажу тебе всё, но не сейчас! Если бы я мог, то подарил бы тебе все шляпки этого мира! Или… или настоящее зимнее пальто! Разных цветов и фасонов…

– Вообще-то, я мечтаю о шубке из настоящего котика… Ну или хотя бы о румынках, – кокетливо произнесла Катерина, устремив мечтательный взор к потолку. Но затем она быстро выдернула свои руки из-под ладоней племянника и строго глянула на него.

– Так уж и быть, посмотрю… Но! Не обещаю это сделать быстро, нужно выкроить время…

 – Ты не представляешь, как выручишь меня! – выкрикнул Герман, но тут же опасливо втянул голову в плечи.

– Не кричи ты, – шикнула на него тётка, махнув рукой, – не дома! И вообще, теперь ты у меня в долгу. Иди! У меня вон… чай стынет!

Герман учтиво поклонился и быстро выбежал из кабинета. Катерина Львовна задумчиво посмотрела ему вслед и, вздохнув, проговорила:

– И зачем только я во всё это ввязалась? Хотела, чтобы племянник был под присмотром, а теперь он пользуется моим служебным положением.

***

 В тот ясный будний день Герман шёл вдоль безлюдной улочки Беспалова неподалёку от института. Он шагал, угрюмо опустив голову, погружённый в нескончаемый поток размышлений. Под ногами шелестели бурые высохшие листья клёна и редкий опад с тополей, а послеполуденное солнце слепило глаза и грело плечи. После обеда выдалась пустая пара, и Герман решил не идти в общежитие, а прогуляться до местного парка, в народе именуемого «Воронцовкой[1]». Его выбор пал на это живописное место не случайно. Геру всегда привлекало природное величие этого лесопарка, который царственно раскинулся на берегу реки Салгир. На его территории можно увидеть оригинальные архитектурные постройки конца 18 - начала 19 веков. Среди пышных высоких деревьев прятался «маленький дворец» графа Воронцова. Его можно узнать по необычной и смелой по замыслу, раздвоенной террасе, ведущей к центральному входу, с лежащими мраморными львами вдоль нижнего пролета лестницы. Фасад дома украшен изящными дорическими колоннами, поддерживающими массивную крышу. Весьма примечательна и усадьба Палласа[2]. С трех сторон она огорожена стенами из природного камня, а цоколь главного входа украшен благородной деревянной балюстрадой. Издалека можно восхититься этим аккуратным одноэтажным зданием с кровлей из оранжевой черепицы и пинаклями – маленькими тонкими башенками, увенчанными фиалами.

Но эти архитектурные памятники радовали глаза местных жителей и туристов, но Геру они вовсе не интересовали. Его восхищение вызывали несколько вековых дубов, росших по всей долине Салгира. Там же рос столетний лондонский платан, посаженный самим академиком Палласом. Только дважды юный Герман решился потревожить своим разговором один из вековых дубов, приютившись у его мощного коренастого подножия. В первый раз величественное дерево поведало мальчику историю своей удивительной жизни, а во второй – сам Гера решился открыть исполину свои секреты. Мальчик признался, что всегда остро ощущал отрешённость и грусть в городе, вдали от первозданной природы. Особенно глубокой осенью. Вместе с увядающей природой словно увядал и он, неконтролируемо и верно. Хотелось забыться в суматохе дней и ворохе учёбы, чтобы не осознавать приближение затяжной и студёной зимы, которая укроет тяжёлым забвеньем леса, городские парки и его собственные плечи. Герман знал, что по весне не все деревья и растения выходят из спячки. Но за вековые дубы он не волновался, так как они пережили больше сотни, а то и тысячи людей. Наоборот, зимой они отдыхали от людей и набирались сил. Но на этот раз юноша грустил не только по причине приближающейся зимы.

Сердце Германа начинало тревожно биться от одной лишь мысли о том, что его творческая работа находится в руках главного редактора известного литературного журнала. Ему казалось, что его статья не готова быть напечатанной в таком авторитетном издании. Перечитывая свою работу раз за разом, он находил в ней новые и новые изъяны. Чем больше он об этом думал, тем быстрее шагал вперёд, словно намереваясь сбежать от этого наваждения.

В тот день он поймал себя на мысли, что ему надоело каждодневно следить за Любой, выпытывая у бедной девушки некие подсказки. «А существуют ли они вообще? И какова вероятность того, что я их уже не пропустил? – думал он. - Не могу больше ей навязываться, выдумывая дурацкие предлоги… Её подруги уже косо на меня смотрят. Глядишь, и сведут нас ненароком. Слухи пойдут по всему курсу... Необходимо менять тактику!»

Правда, однажды между ними состоялся любопытный диалог. Это случилось после того, как юноша «застукал» их с Лёней в коридоре института.

– Мне так неловко перед Леонидом, – призналась Любаша. – Он мне, считай, жизнь спас, а я ему отказала в простой прогулке! Хотела ведь согласиться, а губы сами произнесли «нет».

– Лёня простой парень! Я уверен, что он совсем не обидчивый, – успокаивал девушку Герман. – Правда, он настырный немного. Но ты же не отказала ему в простом человеческом общении?

– Знаешь, я заметила, что в последнее время мне стало очень сложно… выдумывать что-то. Лгать или юлить. Раньше с лёгкостью врала и не краснела! А сейчас словно… мешает что-то. Вот так и тянет меня брякнуть правду!

– А как давно с тобой такая… метаморфоза случилась?

– С конца сентября.

– Получается, после моего дня рождения? – осторожно спросил Гера.

– Ой… – девушка испуганно посмотрела на Геру. – Получается, что так.

После этого разговора юноша ещё больше убедился в том, что яблоко под его подушкой было «отравленным». И что бы случилось, если бы оно досталось ему? Он всё чаще стал задумываться о том, что дедушка словно предвидел этот эпизод его жизни. И плод с кладбищенской яблоньки хоть и не попал в нужные руки, но сберег его от непоправимой ошибки. А вдруг всё так и задумывалось?

В последнее время юношу тревожило и то, что он перестал вести свои дневниковые записи. Ему стало сложно сосредоточиться на единой и плавной мысли. Но он исправно носил в своём портфеле карандаш и тетрадь на случай того, если внезапно его осенит. Гера подолгу сидел за письменным столом в комнате общежития и методично стучал ручкой по пустой странице, словно отгоняя тягостные думы. Застывший взгляд его был устремлён вглубь себя. Иногда ему удавалось написать пару строчек, но затем мысль предательски ускользала, и Гера начинал размышлять в совершенно ином направлении, путаясь в своём сознании, как в дремучем лесу. Даже чтение, которое до этого приносило ему успокоение, больше не увлекало его с прежней силой. Слова матушки о том, что литература – это действенный способ сбежать от реальности в другой мир, словно потеряли свой истинный смысл. Перед глазами Германа будто нарочно то и дело скакали ровные печатные строки, а целая страница книги плыла, сливаясь в серое пятно. Юноша долгое время сидел с открытой книгой и хмурым отрешённым взглядом, чем привлекал внимание дотошного соседа.

– Вот смотрю на тебя, журавль, и понимаю: чтение творит с людьми страаашные вещи! – нарочито обеспокоенным тоном говорил ему Лёня. – У тебя лицо такое вымученное, как будто ты труды теоретиков соцреализма штудируешь.

– Скажешь тоже, я до них ещё не дорос. Я просто сосредоточиться не могу... – сетовал Герман, потирая покрасневшие глаза.

– А мне вот всегда папироса помогала мозговать…

– Не хватало мне ещё за сигареты взяться, – ответил Гера, захлопнув книгу.

– Это у вас сигареты, а у нас – папиросы. Да ты просто всей науки не знаешь! Смотри! Мы крепким ногтем вскрываем пачку «Беломора», вытряхиваем оттуда, значит, папироску, продуваем обязательно, придержав за кончик, а то табак может вылететь напрочь, чиркаем особым образом спичкой, дабы укрыть ее от ветра, прикуриваем – и этот дым таким удивительным образом проникает в легкие, что тут же кровь начинает бежать быстрее, а мысли сразу выстраиваются правильным образом! Или наоборот, неправильные мысли укрепляются в своей неправильности, становятся убеждениями... Но это уже совсем другой разговор. Все благодаря папиросам!

– Поразительно. Прямо не наука, а целая папиросная философия! Но мне её так же не суждено познать, как труды великих теоретиков, – с ироничным сожалением проговорил Герман, с улыбкой спросив: – Сам сочинил? Хоть бери и используй для рекламной кампании.

– Нет, дед любил папиросы. И разговоры. Вот я, малой, с ним сидел, слушал его, на ус наматывал. У меня память, между прочим, не с гулькин нос! Хочешь, стих один расскажу? Наизусть!

– Валяй, – махнул рукой Герман и устроился поудобнее на кровати.

           Есть в голосе моём звучание металла.
           Я в жизнь вошёл тяжёлым и прямым.
           Не всё умрёт. Не всё войдёт в каталог.
           Но только пусть под именем моим
           Потомок различит в архивном хламе
           Кусок горячей, верной нам земли,
           Где мы прошли с обугленными ртами
           И мужество, как знамя, пронесли.
           Мы были высоки, русоволосы.
           Вы в книгах прочитаете, как миф,
           О людях, что ушли, недолюбив,
           Не докурив последней папиросы[3].

Как только Лёня замолк, в комнате воцарилась тишина. Казалось, оба юноши крепко о чём-то задумались. Герман отрешенно смотрел в потолок, сложив руки на груди, и на его юном бледном лице блуждали тревога и осмысление… Лёня же сидел за столом и неотрывно смотрел в окно, подперев небритый подбородок. Перед ним стояла консервная банка, служившая пепельницей, и остывший чай без сахара. На загорелом Лёнином лице застыла грусть, а глаза медленно моргнули и закрылись, дабы удержать в своей холодной синеве скупую слезу. Вдруг Герман вскочил со скрипучей кровати и, словно повинуясь неведомой силе, подбежал к столу. Леонид еле успел убрать кружку с пепельницей. Он молча и растерянно наблюдал за тем, как его сосед нервно листает тетрадь в поиске чистой страницы, а затем берётся за ручку. Лёня, нахмурившись, произнёс:

– Ты стих, что ли, записать хочешь?

Герман мотнул головой и молча продолжил писать. Ручка в его правой руке плясала, не отрываясь от бумаги, а глаза, не моргая, бежали за строкой. С минуту Гера наспех писал, а затем взглянул на Лёню. Его ореховые глаза цепко впились в его вытянувшееся лицо, словно гадая о чём-то. Леонид, в свою очередь, нервно сглотнул и, быстро хлопая глазами, с подозрением глядел на соседа. Юноша вдруг моргнул и вернулся к письму. Ещё через минуту он наконец захлопнул тетрадь и, откинув ручку, устало облокотился на стол. Он будто превратился в марионетку, нити которой ослабил кукловод.

– Хорошая у тебя память, Лёнь, – тихо отозвался Гера, отстранённо глядя в окно. – А я почти не запоминаю стихов… Только даты, имена или исторические факты. Я же с двумя учителями вырос.

– А мне эти строки в память врезались знаешь почему? Потому что отец мне их рассказал перед смертью.

– Твой отец писал стихи? – спросил Герман, переведя на Лёню удивлённый взгляд.

– Нет. Мой отец воевал. А стих этот ему рассказал политрук их роты, с которым служили в одном пулемётном полку. Он в этих строках свою смерть предсказал.

 – Прости, не знал, – ответил Герман, отведя глаза. Он вспомнил и о своём отце. Юноша хотел сказать, что война сделала и его безотцовщиной, но, взглянув на мрачного Лёню, решил не поднимать больную тему. Немного погодя Гера бодро заговорил:

– Если у тебя память хорошая, то давай пройдёмся по западному фронту? Покуда там без перемен. Не передумал ещё?

Лёня повернулся к Гере, и на его губах заиграла благодарная улыбка:

– Ты же знаешь: к знаниям всегда готов!

Сидя спустя пару дней на отдалённой лавочке в Воронцовском парке, Герман держал в руках тетрадь, в которой в тот вечер записал строки: «Всё началось не со дня моего девятнадцатилетия, а с поступления в институт. «Врага» надо искать среди людей, с которыми меня свела судьба совсем недавно. Иначе быть не может… Тётушка что-то знает, но упорно молчит. Почему? Нужно спешить, иначе все деревья, которые могут помочь мне, впадут в долгую спячку. Сны лучше записывать сразу, иначе я забываю важные детали или фразы. Нужно на время отойти от людей и вернуться в мой мир. Но как быть с Любой? Возможно, с ней мне может помочь Лёня? В то время, пока она не под моим присмотром, за ней сможет приглядеть он? Если она больше не может врать, то точно проболтается… При любом раскладе медлить нельзя». Герман раз за разом перечитывал эти торопливые строчки, словно они были написаны не его рукой. Он оторвал пытливый взор от тетради и вгляделся в зеленоватую  неподвижную гладь реки. Вода у каменистого берега была усыпана разноцветьем опавших листьев. Осень заботливо укрывала не только землю, но и водоёмы. Среди ещё бодрствующих деревьев, покрытых живописной росписью, Гера ощущал себя не столь одиноко. Но в этот раз он был растерян. Иногда он отвлекался на редких прохожих: на одиноких курящих мужчин, на шумных школьниц на том берегу и дам в цветастых джемперах на высокой резинке. Его взгляд скользил по их спокойным и беспечным лицам, по стройным фигурам, мимолётным улыбкам, а тонкий слух улавливал разговоры и смешки. На мгновенье Герману страстно захотелось стать их частью, превратиться в обычного «глухого» прохожего, который наслаждается осенним погожим днём. Который бесцельно бродит по парку, жмурясь не то от яркого солнца, не то от папиросного дыма, важно заведя руки за спину. А может быть, он будет ждать кого-то? Кого-то, кто тихонько подкрадётся к нему со спины и, прильнув всем телом, закроет ладошками глаза, тихонько прошептав на ухо: «Угадай, кто?» А он улыбнётся и поймает эти ладони, как сделал незнакомый парень вдалеке, за которым Герман неотрывно наблюдал. И тут его губ коснулась искренняя улыбка, наверное, впервые за всё это беспокойное время.

«Почему ты грустишь?» – неожиданно раздалось со спины, отчего Герман вздрогнул. Он отложил тетрадь на край лавки и обернулся.

«Я здесь. Мои ветви почти касаются земли...» – после этих слов Герман наткнулся взглядом на одинокую плакучую иву. Она стояла особняком от посадки деревьев и стайки оголённых кустарников. Её тонкие янтарные ветви напоминали длинные бусы и переливались на ярком солнце, заставляя щуриться от одного взгляда на неё. Бесспорно, золотая ива была украшением этого места. Герман взял свою тетрадь и присел рядом с деревцем на пустой портфель.

– С чего ты взяла, что я грущу? Я же сидел к тебе спиной.

«Обычно на этой лавке так долго не засиживаются… По моим наблюдениям, счастливым людям на месте не сидится. Им некогда грустить».

– А по моим наблюдениям, счастье – явление эфемерное. Мне просто захотелось побыть одному, – опустив голову над тетрадью, произнёс Герман. Он водил карандашом вверх-вниз, рисуя длинные ветви ивы, чтобы спрятать от прохожих своё лицо.

«А я бы всё отдала, чтобы испытать это мимолётное человеческое чувство», – молвила ива. Рука Германа остановилась, и он медленно поднял голову. Ранее он не слышал ничего подобного ни от одного дерева или растения. Обычно они не завидовали людям и не желали оказаться на их месте. Многие древесные считали человеческую жизнь ничтожной и тлетворной. Юноша замолк, не решаясь спросить причину такого необычного желания представительницы ивовых. Но деревце невозмутимо продолжило:

«Я помню, как сидела на той же лавке, что и ты, вместе с моей мамой, сёстрами и братом. В середине жаркого июня 1941 года… Я была такой непоседой. Всё время вертела головой и качала ногами, так как не доставала ножками до земли. Я помню, как меня это забавило и одновременно злило. Сёстры с мамой касались земли, а я – нет. Я была младшенькой в семье... Что ж, зато теперь я касаюсь земли неотрывно».

Герман заворожённо слушал спокойный и размеренный голос ивы, не в силах произнести ни слова. На его памяти ещё ни одно растение не делилось с ним воспоминаниями о человеческой жизни.

– А что ты ещё помнишь? – Герман не узнал свой изумлённый голос. Он отложил тетрадь и всмотрелся в склонившиеся над ним золотистые ветви. Не веря своим ушам, он искал среди них сидящую на суку маленькую притаившуюся девочку.

«Много всего… Мы хотели поехать тем летом в Николаевку к моей бабушке, потому что я сильно тосковала по морю. Но в начале июля всё страшным образом изменилось. Помню, как мои сёстры спешно собрались и ушли из дома. Мама сказала мне, что они станут медсёстрами, чтобы помогать людям. Я тоже хотела пойти вместе с ними, но мама меня не пустила. А папа с братом однажды перестали появляться дома. Иногда они приходили, но мама сразу отправляла меня спать. Но я не засыпала. Я подглядывала за ними в дверную щель и долго рассматривала их уставшие, грязные лица. Родные лица. Но в те моменты я их не узнавала. Я даже не помню, о чём они говорили, но моя мама была немногословна. Она каждый раз передавала сумки с вещами и домашней едой. И каждый раз они прощались, почти не обнимаясь. Мне казалось, что если бы она тогда заключила в свои объятия папу или брата, то уже не отпустила бы никогда в жизни. Я боялась спрашивать, что происходит… Боялась услышать страшную правду. Но ещё сильнее боялась сделать маме больно. Она оберегала меня всё лето. Лишь однажды мама сказала мне: «Надо быть сильнее, дочка. Нам обеим. Ничего не бойся, и делай так, как я скажу. Будешь теперь дома за главную!» Я помню, как её слова одновременно напугали меня и заставили гордиться. А потом… потом я перестала видеть и маму. Чуть позже я поняла, что она заменила папу у рабочего станка на заводе».

Ива замолкла, словно переводя дух. Герман неподвижно сидел, боясь проронить хоть слово. Его сердце ускорило бег, а в горле пересохло. Он оглядел небольшую набережную неподалёку. По ней по-прежнему неторопливо прогуливались люди, наслаждаясь бабьим летом. Они словно не замечали ни наблюдавшего за ними Германа, ни красивую раскидистую иву в центре поляны. Недолго думая, Гера встал и, нагнувшись, нырнул в золотой купол ивы. Ему захотелось спрятаться от людей, не подозревающих, что творилось в его тревожно бьющемся сердце. Он присел на сырую землю, прислонившись спиной к стволу, и прикрыл глаза. Ещё отчётливее он услышал вкрадчивый голос сверху:

«Прости. Я заставила тебя грустить пуще прежнего. Я не желала расстраивать тебя».

  – Тебе не за что извиняться. Я выслушаю тебя. По крайней мере, это меньшее, что я могу для тебя сделать. Ты слишком долго была не услышанной.

«Это правда. Ещё никто не отвечал мне. Наверное, это и есть счастье?»

Герман не знал, что ей ответить. Он вздохнул и открыл глаза. Немного подумав, он сказал:

– Что для человека счастье, то для дерева – пустой звук. А что для тебя теперь счастье?

«Для меня счастье – это увидеть моих сестриц, братца и родителей. Хотя бы издалека… Память о семье – это единственное, что у меня осталось».

– Память как якорь… – задумчиво произнёс Герман. – Для человека воспоминания – это одновременно наказание и награда.

«Потому что человеческое сердце – не деревяшка. Оно бьётся от страха или счастья, сжимается от боли или от любви. Воспоминания делают человека сильным и слабым одновременно. А меня они питают. Только воспоминания помогают не забыть о той, кем я была. Но есть то, о чём я мечтаю позабыть. Но не могу… Как бы ни старалась».

– О чём? – с опаской спросил Герман.

«Ты точно хочешь это знать? Уж поверь, мне не станет легче, если я этим поделюсь с тобой…»

–  Не беспокойся о моих чувствах. Говори, –  решительно молвил юноша, чувствуя, как стучит в висках.

Немного погодя, под крики резвящихся детей, мирный говор граждан и перекличку птиц, ива начала свою страшную исповедь:

«Я отчётливо помню тот день. И вопреки всему, он был самым страшным за всю мою маленькую жизнь. Я помню, как весь город разом замолк, погрузился в тишину. Даже птицы, и те перестали петь. Собаки забились под кусты городского сада. Не слышно было ни единого голоса – люди спрятались по домам, опасливо выглядывая в окна. Лишь одинокий сумасшедший старик, размахивая руками, бежал от Феодосийского моста в сторону базара и бессвязно что-то кричал. А навстречу обезумевшему старику, грохоча металлом по булыжной мостовой, надвигались танки с черным крестом на броне. За танками, словно шакалы, пригнув головы и держа автоматы наперевес, появились чужие солдаты. За несколько часов некогда солнечный и веселый городок постарел, померк и принял удручающий вид. Пришлые солдаты молниеносно заняли брошенные здания и начали грабить. Моя мама спрятала меня в пустой сундук и велела молчать, во что бы то ни стало. Я дрожала, а сердце билось так, что стучало в ушах. Я боялась, что она больше не вернётся. Не помню, сколько так просидела, но время тогда для меня остановилось. Только на ночь я выходила из своего укрытия. Мама сторожила мой сон, сидя у кровати каждую ночь. Наготове. А с рассветом уходила на завод, давая мне наказ сидеть тихо и заниматься домашними делами. Так мы и существовали в первые дни оккупации. Но так продолжалось недолго… Враги почуяли власть и начали расстреливать мирных граждан. Город надо было подчинить, а население запугать. Мама запрещала мне выходить на улицу, ведь для устрашения они вешали людей на деревьях и столбах. Вешали тех, кто укрывал неугодных, опаздывал на работу или просто косо смотрел в их сторону. Однажды они расстреляли маленького мальчика за то, что тот шёл по улице и распевал пионерскую речёвку. А другого мальчика повесили за то, что он сорвал при них абрикос, чтобы принести домой. А примерно через неделю оккупации мама не пришла домой… Я просидела несколько дней дома и тихо плакала, боясь даже выглянуть в окошко. Я готова была вытерпеть всё: голод, страх, холод, бессонные ночи, лишь бы она вернулась. Однажды я услышала шаги в сенях и спряталась в сундук, перестав дышать. Я думала, что за мной пришли враги. Но это оказалась наша соседка, тётя Това. Она забрала меня к себе. Хоть она меня не прятала, не кормила, не жалела, но я благодарна ей за правду. Когда я спросила её, где моя мама, тётя Това мне ответила: «Из оккупированного города твоя мать не могла уйти живой. В стране идёт война! Сейчас не время плакать, а время бороться! Я знаю, что ты должна сейчас учиться в школе, жить, радоваться, гулять с ребятишками по родному красивому южному городку. Но судьба распорядилась так, что придётся повзрослеть и позабыть юношеские забавы и игры. Придётся бороться!» После её слов меня, семилетнюю девчушку, словно бросили в ледяную воду. Как котёнка. Словно дали хорошую оплеуху. Я разом осознала, где мои сёстры, брат и отец. Где может находиться моя мама. Эта оплеуха была оглушительной, но зато отрезвляющей. Моя жизнь изменилась в конце июня того года, а осознание происходящего пришло только сейчас. И я осознала, что каждый новый день мог стать для меня последним…

Соседка научила меня шить и вязать, потому что была глубокая осень, а они забрали не только её сыновей, но и тёплые вещи из её дома. Даже старые матрацы. Помню, как не было даже простой ткани, и мы сшивали лоскутки колючей мешковины, заменяющие нам одеяла. Я научилась готовить из того, что было, тёте Тове удалось припрятать немного пшена и овощей с огорода. Но я помню больше голодных дней, нежели сытых. Мы выживали тихонько, не смотрели в сторону солдат, не говорили с ними, не перечили, старались не попадаться на глаза. Мы подчинялись новому порядку. Хотя порядком это никак назвать нельзя. Тётя Това каждый божий день ходила на работу и брала меня с собой. Вскоре стало ясно, что немецким солдатам не хватает жилья и пропитания в городе. И враг решил очистить Симферополь от части населения, чье жилье будет отдано солдатам…. Никогда не забуду оглушающие удары в дверь на рассвете, от которых затрясся весь дом и посыпалась штукатурка. Я помню большие и испуганные глаза тёти Товы, которая что-то быстро и невнятно шептала мне, выдёргивая меня из кровати. Она пыталась спрятать меня за печку. Но не успела. Она слёзно уговаривала вошедших немцев не трогать меня, кричала, что я не причём, что я не крымчачка[4]. Но один из них что-то громко выкрикнул на своём языке и сбил её с ног одним ударом кулака… Всю дорогу она прижимала меня к себе и просила прощения, говорила, что хотела меня сберечь. Она тогда ясно осознавала, что нас везут на казнь. А я не могла вымолвить ни слова. Я тряслась и жалась к ней в ответ, а моя макушка вся была мокрая от её нескончаемых слез. Несколько дней нас продержали без еды, воды и белого света в каком-то душном и тесном сарае. Я много спала у тёти Товы на коленях, а она тихонько напевала какую-то песенку на татарском языке. Казалось, она смирилась. Или просто не могла больше плакать. В ночь перед смертью мне приснилась мама… Я протягивала к ней руки. И кажется, плакала.

Когда распахнулись ворота, то началась давка и суматоха. Тётя Това крепко держала меня за руку, но в один момент моя ладошка выскользнула и… мы потерялись. Затем нас, как овец, затолкали в кузов автомашины и долго куда-то везли. Только потом я поняла, что это была восточная окраина города. Здесь нас, обреченных, выталкивали из авто и подводили к краю глубокого противотанкового рва. Солдаты смеялись и толкали дулами автоматов нам в спины. Споткнувшихся избивали и поднимали пинками. Кричащих от страха и холода детей били прикладами в голову. Других же отбирали у матерей и мазали им губы чем-то таким, отчего они тут же затихали. Обезумевшие люди поднимали руки к небу, прося у Бога защиты. Кто-то тихо шептал слова молитвы, кто-то в истерике падал на колени, кто-то молча смотрел в землю. А я только тихо шептала: «Мамочка, спаси». И тут… раздался страшный автоматный залп. Следующая очередь слилась в единый вой со стонами и криками. Я только зажмурилась и затаила дыхание, как перед прыжком в воду. И… все смолкло. На несколько секунд весь мир остановился и замолк. И вместе с ним, моё сердце. Не слышно было лающей немецкой речи, не слышно было гула машин на шоссе. Не слышно было ни стона. Души умерших поднимались в небеса... А моя душа осталась здесь. Меня звали Маша, мне шёл восьмой год».

Когда ива затихла, Герман уже не мог сдержать своих слёз. Внутри его всё клокотало, ныло и болело. Он зажал рот ладонью, опустил голову на грудь, зажмурился и тихо плакал. Только плечи его изредка вздрагивали. А вокруг по-прежнему светило солнце, гудели люди, кричали птицы. Неожиданно порыв сильного ветра ворвался в золотую крону ивы, и ветви её заискрились и взволнованно зашелестели.

«Прошу, только не плачь! Ты живой, юный, сильный и красивый! В твоей жизни нет бед и несчастий. Сейчас не время плакать, а время жить! Время учиться, радоваться, творить, влюбляться. За нас двоих. Слышишь? Как твоё имя?»

– Герман, – прошептал юноша мокрыми губами.

«Герман… Я буду каждый день о тебе вспоминать с теплотой. Пока не забудусь крепким сном. Уже очень скоро…»

– Позволь мне задать тебе последний вопрос. Ты помнишь, где ты жила в Симферополе?

***

Вернувшись в общежитие, Герман не застал в комнате Лёню, чему был несказанно рад. Он обессиленно рухнул на кровать, лицом в подушку и притих. Юноша чувствовал, как мертвецки устал. Но зато прежние мысли и вопросы, терзавшие его, больше не гудели в голове. Всё, что до этого казалось ему непоправимым, запутанным или фатальным, больше не имело над ним никакой власти. Маша была права: в его жизни не было бед и несчастий. Фашисты не дошли до его деревни, не отобрали у него мать. С войны возвратился отец. Хоть и ненадолго… Гера как сумел, но успел попрощаться с ним. Он не хлебнул и половины того, через что пришлось пройти маленькой беззащитной душе. Казалось, что у подножия плакучей ивы Герман оставил все свои сомнения, тревоги, отчаянье и страх. Он выплакал всё, что тяготило и отравляло его. Теперь все думы Геры заняла девочка Маша, душа которой была заключена в старой раките. Он размышлял о том, как ей можно помочь. Как можно облегчить её участь.

Тут он рывком сел на кровати и потянулся к портфелю, достал оттуда тетрадь и схватил ручку с полки. Несколько секунд он всматривался в пустой листок, пытаясь собраться с мыслями. Или набраться смелости. Вскоре он начал писать… Гера записывал всё, что услышал от ивы, стараясь не упустить ни единой мелочи. Когда уставала кисть руки, он быстро тряс ею и принимался заново за письмо. На глаза снова наворачивались слёзы, но он быстро вытирал их и, закусывая губу, упорно продолжал писать. Когда, наконец, он поставил последнюю точку, то вырвал листки из тетради и быстро сложил их треугольником. Затем засунул письмо в наволочку и лёг на подушку. Завтра он намеревался отправиться по адресу, который дала ему Маша.

***

Симферополь, 15 октября 1957 года

Ещё издалека взору Германа предстал аккуратный домик, который описывала ива. Он сразу узнал его по плоской кровле, кирпичной трубе и высокой деревянной лестнице, оплетённой густой цветастой паутиной девичьего винограда. Со временем крыша дома обветшала, в трубе образовались дыры, а время стёрло с оконных рам краску и побелку со стен, обнажив старый потрескавшийся кирпич. Садовая клумба под лестницей совсем заросла и зачахла. Она потеряла всю свою пышность, цвет и аромат. Октябрь обнажил и маленькую рябинку под окном, оставив на ней лишь ярко-красные гроздья-бусины.

Юноша шёл к дому с замиранием сердца. Он не знал, что скажет его жильцам. А вдруг в доме уже давно никто не живёт? С первого взгляда могло показаться, что домик заброшен. Гера всмотрелся в мутные стёкла, за которыми виднелась белая занавеска с красными пятнами. Это были размытые бутоны роз на потёртой ткани. Юноша замедлил шаг и взглянул на облупившуюся деревянную дверь. Глаза не наткнулись на увесистый замок. Но от этого легче не стало. Он остановился поодаль от дома, не решаясь идти дальше. В руках он сжимал конверт без обратного адреса, а в голову вдруг закрались сомнения. «Правильно ли я поступаю? – как пуля, влетела в его висок коварная мысль.  - Я могу разбередить старую рану этой семьи. Но, в конце концов, они вправе знать, что произошло с их сестрой и дочерью! Если только они сами живы. Если только…»

– Сынок, ты али заблудился? – послышался дребезжащий старческий голос позади. Герман обернулся, спрятав за спину конверт.

– Э-э, нет! – как можно увереннее выдавил из себя Гера. Он оглядел незнакомца с ног до головы: блёклый берет, низко надвинутый на самый лоб, старенькая расстёгнутая фуфайка, редкая седая бородка и почти беззубый рот. Мужчина тоже держал руки за спиной, словно пряча что-то, и выжидающе смотрел на Геру.

– Тебе какой домик-то нужен? – спросил мужчина.

– Вон тот, – кивнул Герман в сторону нужного дома и решился спросить: – А вы не знаете, кто там сейчас живёт?

– Кудина со своим отцом, – быстро ответил старик и, усмехнувшись, добавил: – Как же так, идёшь в гости и не знаешь к кому?

– Я лично с ними не знаком. Мне просто нужно им кое-что передать… – замявшись, начал Гера, но губы сами произнесли: – Весточку от Маши, от младшей сестры. Она пропала без вести в сорок первом.

– Благое дело… – кивнул мужчина, поправив берет сухоньким кулачком. – Тогда ступай, покуда они ещё дома. Ступай, ступай…

Герман поблагодарил мужчину и, повернувшись, быстрым шагом направился к дому. Он уже занёс кулак для стука, как что-то заставило его обернуться. Вдалеке юноша увидел старика, который медленно шёл вверх по безлюдной улице, опираясь на трость. «Где я мог его видеть?» – пронеслось у него в голове. Но Гера быстро отогнал от себя непрошеные мысли и громко постучал три раза. На его костяшках осталась бурая крошка от краски. Но зато в голове больше не осталось сомнений. Через некоторое время дверь отворила миловидная девушка с длинной растрёпанной косой. Её зелёные глаза растерянно смотрели на пустую улицу. Она несмело выглянула, ступив босой ногой на порожек, и наконец, наткнулась взглядом на помятый конверт под ногами.

В это время Гера шагал по направлению к автобусной остановке. Он думал о том, что почувствуют отец и сестра, прочитав письмо от Маши. В нём он решился написать несколько строк и от себя: «Приходите почтить память Марии в Воронцовский сад. Найдите там одинокую плакучую иву у центральной лавочки напротив набережной. Это не её могила, но душа Маши всё ещё теплится там».

***

Герман был единственным студентом, который с нетерпением ждал возвращения Чехова из командировки. В его отсутствие значительно расслабились коллеги и подопечные в том числе. Катерина Львовна покидала рабочее место раньше обычного, а в обеденные перерывы могла себе позволить полистать журналы мод и насладиться «профессорским чайком». Студенты же могли себе позволить иные вольности. В свободные часы, которые молодые люди могли посвятить учёбе, чаще всего они сбивались в беспечные стайки и прогуливались неподалёку от института. Студенты наслаждались последними деньками уходящего бабьего лета: ели сливочное мороженое и пили сладкий «Дюшес». Герман почти каждый день забегал в деканат, чтобы повидаться с тётушкой и узнать у неё новости о загадочном студенте и заодно спросить о возвращении профессора.

– Как к себе на работу ходишь, Поплавский, – с досадой восклицала Катерина при виде племянника. – Скоро буду кабинет на замок запирать!

– Я знаю, где ты живёшь, – недолго думая, отвечал Гера. – И знаю, что мне незачем таскаться к тебе каждый день, но…

–  Не можешь усидеть на месте, знаю! Тысячу раз уже слышала, –  махая рукой, говорила она. – Платон Николаевич будет через неделю, а вот со студентом куда сложнее. Ты знаешь, сколько мальчишек окончило факультет в тот год? Я тебе должна фамилии каждого из них назвать? И нет, ни один из них у нас не числится среди работников или аспирантов.

– А как же тот факт, что один из них посадил черёмуху во дворе?

– Это мне ничем не помогло, – отрезала Катерина. – О таком не пишут в личных делах, понимаешь?

– Я уверен, что он бывает в институте, – с напором ответил Гера, чем вызвал лишь недовольство тётушки.

– Может быть, ты мне скажешь, наконец, зачем тебе понадобился этот, прости господи, садовник?!

Герман со свистом вздохнул и обречённо молвил:

– И сам не знаю.

Лёня с переменным успехом продолжал походы с Ремарком в общую курилку. Он зажимал дымящуюся папиросу зубами и, прищурившись, читал между строк, время от времени бросая короткие быстрые взгляды, проверяя тем самым обстановку. Один раз к нему подошёл однокурсник и, кивнув на книжку, спросил:

– Дашь почитать?

– Занято. На следующей неделе Воробьёву отдаю со второго этажа.

– Ты за неделю книжку осилишь? – вскинув брови, удивился парень.

– А то! – горделиво воскликнул Лёня. – Это ж дефицит! Надо читать, покуда не отобрали.

За пару дней Лёне без труда удалось завязать диалог со многими словоохотливыми курильщиками, но, к его сожалению, это были юноши. Девушки с любопытством посматривали на читающего Леонида, но не подходили. Со стороны этот плечистый парень казался им суровым и строгим, а книга Ремарка о войне добавляла ему загадочности и серьёзности. При «чтении» Лёня часто хмурился, усердно делая вид, что с головой погружён в сюжет. Многие попросту боялись отвлекать его от захватывающего чтива. Но всё-таки среди сторонних наблюдателей нашлась одна девушка, которая не постеснялась к нему подойти.

– Здравствуй, Лёня! – звонкий девичий голосок оглушил Леонида.

– Приветствую… Люба, – растерянно ответил Лёня, убирая книгу от лица.

– Ты читаешь Ремарка? – спросила она, рассматривая книгу. – Погоди, это же… «На Западном фронте без перемен»?

– Конечно, – гордо подтвердил тот.

– А можно мне взглянуть?

Лёня без задней мысли отдал девушке книгу, поглядывая на ребят, которые, стоя неподалёку, с интересом глазели на пару издалека. Люба в это время деловито открыла книгу, пробежав серьёзными глазами по титульному листу, и медленно начала её листать.

– На какой странице остановился? – спросила она, не глядя на парня.

– На какой странице? – задумчиво переспросил Лёня. – Так-с, где-то на двадцатой странице… Как раз на том моменте, когда Пауль со своими товарищами идёт к раненому однокласснику. Они же вчетвером попали в одну роту… Представляешь, из ста пятидесяти человек во всей роте осталось всего тридцать два! И призваны были не только вчерашние школьники, но и простой люд: крестьяне, рыбаки, ремесленники всех возрастов! В основном, конечно же, совсем юные и неоперившиеся. Они ж о войне ничего не знали толком… Только слышали. И то, либо из уст старших, либо из художественных книг. А знаешь кто их агитировал пойти добровольцами на войну? Их учитель! То есть классный наставник. В общем, человек, к которому они прислушивались! Имя ещё у него такое дурацкое… Кан… Канта… Кантопек! Или Канторёк. Эх, одурачил он ребят и забил им головы своими патриотическими речами… Из-за него первым погиб, кажется… Йозеф! Он ведь совсем не хотел воевать. И я его понимаю! С одной стороны, надо было отдавать долг родине, а с другой стороны – это как голову добровольно положить на плаху. Так-с, а на чём я остановился? А ты чего смеёшься-то?

– Это ты всё узнал, даже не дочитав до середины? Ты же почти весь сюжет книги пересказал!

– Да? –  удивлённо спросил Лёня, почёсывая затылок. – Ну не весь, я концовку же не знаю.

– Признавайся, кто тебя посвятил в сюжет? Герман? – с улыбкой спросила Люба, закрыв книгу. И тут Лёня осознал, что ещё никогда не был так близок к провалу. Даже второй экзаменационный билет дался ему легче. По крайней мере, ему не приходилось врать перед экзаменатором. На его блестящем выпуклом лбу появилась испарина, а глаза забегали по земле в поисках ответа.

– А как ты узнала, что я с ним обсуждал книгу? – пошёл в наступление Лёня, облокотившись на бетонные перила. Наверное, чтобы не упасть.

– Так я ему её и подарила! Это же моя книга была, Лёнь. Я просто никак не ожидала увидеть её в твоих руках.

– Почему не ожидала? – нахмурился Лёня и вскинул голову, скрестив руки на груди.

– Ты не похож на человека, который интересуется литературой.

– Плохо, значит, меня знаешь! – с обидой в голосе произнёс тот.

– Не спорю,– сказала Люба, опустив глаза.

– Может быть, это пора, наконец, исправить?

Недолго думая, Любаша согласилась. Разговор с девушкой оставил странное послевкусие: Лёня не мог понять, можно ли считать согласие Любы признаком того, что его манёвр удался? Он с нетерпением ждал момента, когда сможет поделиться с Герой впечатлениями о диалоге в курилке. А ещё - как задаст ему трёпку за то, что тот не сказал ему, чья была книга на самом деле.

Но в комнате общежития Германа не оказалось.

***

В тот день Гера спешил к плакучей иве в Воронцовский парк. Ему неистово хотелось застать её ещё бодрствующей, чтобы узнать, приходили ли к ней родные. В его сердце теплилась надежда на то, что их свидание, вопреки всему, но состоялось. Помимо этого, Герману хотелось поговорить с ней ещё разок. Ему запала в душу история Маши и она сама.

На этот раз юноша отправился в путь не от института, а от дома матушки. В последнее время свободные от учёбы дни он старался проводить в родных стенах.

В тот день он обнял мать едва ли не с порога. Обнял необычайно крепко и с благодарностью, чем вызвал лёгкое недоумение у Софьи.

– Случилось чего? – взволнованно спросила она.

– Неужели что-то должно произойти, чтобы я по тебе соскучился? – восклицал Гера. – Ты же у меня одна. О Боже, а пахнет кааак… Показывай скорее, что ты наготовила!

– Ой, да как обычно! – смущённо махала она руками.

Софья Саввовна каждый раз готовилась к приезду сына как к празднику. Накрывала стол, на котором обязательно стояли любимые блюда Геры: печёная картошечка с укропом, крымский салат с жареными грибами и фасолью да пышные оладушки с домашним повидлом. Единственное, что менялось, так это шали или платки на её плечах, которые Софья заимствовала у Катерины. Её «выходной наряд» всегда оставалось неизменным: длинное синее платье с отделкой белым шнуром и сутажной вышивкой. Герман знал, что это было её единственное платье, которое она берегла ещё со времен Ялты. Но ему хотелось, чтобы матушка не довольствовалась малым.

– Ох, да куда ж мне ходить в этих нарядах? – отшучиваясь, говорила Софья. – Мне и в этом хорошо! Зато не полнею с годами. А то не замечу, как перестану влезать в своё любимое приталенное платьице.

– Отсутствие торжественных мероприятий – ещё не повод отказываться от нарядов. – отвечал Гера. – Вот накоплю деньжат и пойдём выбирать тебе обновку. И не желаю слышать никаких возражений!

– И много ты накопишь со своей стипендии, а? Ты лучше ешь давай, вон как щёки впали. И вытянулся весь… Вас там что, не кормят?

Герман отшучивался тем, что делит комнату с вечно голодной и шумной чайкой по имени Лёня, которая отбирает еду.

– Эта особь весьма прожорлива и криклива. Особенно по утрам. Но, к счастью, не агрессивна. С радостью идёт на контакт и обладает неуёмным любопытством. Также наивно полагает, что я – из семейства журавлиных. Хотя чайки ведь не особо умные птицы, верно?

Но при этом Гера напоминал матери о том, что нужно делиться, ведь она сама его учила этому с детства. Софья звонко смеялась, запрокидывая голову, и одобрительно кивала, кутаясь в вязаную шаль.

Уходя, Гера скрыл от матери, что собирается наведаться в парк. Попрощавшись с ней, он запрыгнул в быстро подъехавший автобус и устроился в самом конце у окошка. Всю дорогу юноша клевал носом, каждый раз озираясь по сторонам в страхе пропустить свою остановку. Гера уже проехал большую часть пути, как к нему обратилась пожилая женщина:

– Мальчик, помоги мне сумки с рынка до дому донести? Поясницу прихватило, сил моих нет… А я тебя угощу домашним вареньицем!

Герман согласился, бодро подхватив обе авоськи.

– Дорогу только покажите!

Они вышли на улице Лесхозной и двинулись в сторону Битака[5]. Гера плохо знал эту местность с россыпью низеньких домиков и частым пересечением узких пустынных улочек. Но он точно знал, что от Воронцовского парка они уходили всё дальше и дальше. Солнце стремительно опускалось за горизонт, и глубокое синее небо без просветов нависло над ними. В потёмках женщина шла медленно, сильно подавшись вперёд и шаркая ногами в старых калошах по каменистой дороге. Гера её не торопил, неспешно шагая рядом. Он старался запомнить дорогу.

            Когда они свернули в переулок Ближний и стали углубляться в частный сектор, октябрьские сумерки окутали извилистые улочки сизой дымкой, и все домики стали похожи друг на друга.

 Где-то вдалеке угрюмо залаяли собаки и послышались отголоски мужского говора. В прохладном воздухе запахло кострищем, дорожной пылью и гнилой тыквой. Бабушка всё сетовала на больную негнущуюся спину, ноющие суставы и опухшие ноги. После войны она осталась совсем одна и ей некому было помочь по хозяйству. А выживать как-то надо было.

– Пока живы молодые, старикам нечего бояться, – отвечал ей Герман.

– Всё, почти дошли! Вон мой дом, уже виднеется… – наконец сказала женщина, ускорив шаг. Они подошли к крыльцу, и старушка пригласила Геру домой, дабы отблагодарить его горячим чаем с домашними пирожками.

– Ничего не нужно! Только скажите, как мне теперь до парка дойти.

– До какого? Который на горе, что ли? Ааа, до Салгирки… Неужто по темени такой пойдёшь?

– У меня там дело срочное…– начал Гера, но, заметив понимающую улыбку на лице незнакомки, замолк.

– На свиданку, небось, спешишь? Ой, это дело молодое, нужное! Тогда не смею боле задерживать!

Герман лишь вынужденно кивнул и, внимательно выслушав бабушку, отправился в неблизкий путь. Женщина медленно перекрестила его и скрылась за хлипкой дверью, что-то тихонько бормоча себе под нос. Она вспоминала своих сыновей, которых вероломно забрала война, и оставила её доживать свой век в одиночестве.

          Вскоре Гера с досадой понял, что заблудился. Он предпринял попытку вернуться к кладбищу и оттуда дойти до остановки, но быстро осознал, что это отберёт у него уйму времени. А сумерки всё сгущались: по земле медленно пополз тягучий туман, а небо потеряло все свои краски. Воздух стал влажным и промозглым, отчего нос и руки начали быстро мёрзнуть, покрываясь липкой моросью. «Если сейчас появится дед с тростью, то я не удивлюсь», – успел подумать Гера. Понемногу он начал поддаваться отчаянью, как вдруг вдалеке блеснул яркий свет... Ноги сами понесли его по направлению к нему, словно трепещущего мотылька на шальной огонёк. Подойдя ближе, он понял, что это было не обычное домовое окошко, так как свет мягко струился по высокому панорамному стеклу. Юноша подумал о том, что это мог быть местный гастроном, в котором ему точно подскажут дорогу. Но подойдя ещё ближе, он с удивлением обнаружил, что случайно набрёл на «обитель искусственной жизни»: большую цветочную лавку. Это место показалось ему оазисом среди мёртвой пустыни. Он уверенно двинулся вперёд, заворожённо, не моргая, рассматривая экзотические для себя растения причудливых форм и окрасок. Они выстроились перед ним в ровный ряд за сверкающей витриной и так и манили к себе. Герману страстно захотелось с ними познакомиться и взглянуть на их красоту поближе.

А в это время в глубине цветочной лавки, спрятавшись за увесистыми горшками с бархатцами и однолетниками, стояла молодая девушка с белокурыми волосами. На её голове красовалась синяя атласная лента, на которой белая витиеватая надпись гласила: «Цветочная лавка сестёр Ситцевых». Девушка увлечённо орудовала садовыми ножницами над стеблями комнатной герани, чуть наклонив голову набок и напевая песенку. Гера вовсе не заметил миниатюрную незнакомку, когда тихонько вошёл внутрь. Его холодные щёки  обдало душистым теплом и невесомой влагой, и он услышал целый оркестр цветочных ароматов во главе с самым ярким – эфирным ароматом роз. От такого многообразия у него закружилась голова. На мгновенье Герману показалось, что он вдохнул аромат первозданной весны: чистый, нежный, настоящий. Так пахнет подснежник ранней весной. Так пахнут деревенские луга в начале мая и торжественно цветущая черёмуха. Так источает свой аромат сирень на пороге лета. Так пахнет сама природа! И сама жизнь.

 Гера остановился напротив благоухающего и пышного куста с садовыми азалиями. Насладившись сладким сочным запахом садового цветка, юноша прислушался. Но к его удивлению, не услышал ничего, кроме тишины. Цветы загадочно молчали…

– Поговорите со мной, – тихонько проговорил он, чуть наклонившись к розовым бутончикам. Его взгляд привлекли тигровые лилии в высокой вазе на полу. Пёстро-жёлтые длинные лепестки раскинулись в стороны, обнажив тонкие зелёные тычинки и пестик, больше напоминавший миниатюрный рогоз. Гера подошёл к лилии и, опустившись на корточки, прислушался. Он напряг весь свой необычайный слух, чтобы услышать хотя бы словечко, хотя бы писк. Но не услышал ничего, кроме резкого пьянящего запаха, который источали огненные лепестки. Гера обвёл глазами другие цветы, словно ища среди них тот, который осмелится заговорить с ним. Тот, который подаст хотя бы какие-то признаки жизни. Он заметил кустовые, чайные и миниатюрные розы всевозможных форм и расцветок, пышные бутоны пионов, ярко-синий купол гиацинта, аккуратные бутончики тюльпанов, пушистые астры, яркие цветки герберы и множество других цветов и растений. Некоторые из них он уже видел ранее, другие только на картинках в учебниках по ботанике, а третьи и вовсе рассматривал впервые. И все они… молчали. Гера застыл, переводя растерянный взор с одного цветка на другой и гадал: лишился ли он слуха или нет. Вдруг до его ушей донёсся слабый звук, который шёл из глубины лавки. Гера неуверенно двинулся прямо по направлению к нему. Наконец, он смог различить слабое пение, но этот язык был ему незнаком. Он остановился и прислушался. Тихий тонкий голосок доносился прямо из большого садового горшка с бархатцами, стоявшего на столике с высокой кованой ножкой. «Кажется… Это французский?» – мелькнула догадка в его голове.

– Что вы меня дурите? – вполголоса произнёс Герман, хмуро уставившись на аккуратный куст с крохотными оранжевыми бутончиками.  И тут до него донёсся пронзительный женский крик, от которого он опешил, отскочив в сторону и чуть не задев спиной другой столик с горшками.

– Вы… вы меня напугали! – с возмущением, запинаясь, произнесла белокурая незнакомка, которая неожиданно выскочила прямо из-за горшка. Её правая ладонь была прижата к груди, а другая крепко сжимала большие садовые ножницы.

– Я не хотел, правда! – воскликнул Герман. – Я сам испугался не меньше вас!

– Что вы здесь делаете? Я не услышала, как вы сюда вошли…

– Я просто… забрёл. Совершенно случайно!

– Что вы хотите? Мы… мы уже закрылись. На двери же табличка висит!

– Знаете, по правде говоря, я заблудился, – решил признаться Гера.

Девушка посмотрела на Германа с ещё большим подозрением. Она взялась за ножницы уже обеими руками и с опаской разглядывала лицо Геры: поджатые сухие губы, широко распахнутые тёмные глаза и высокий нахмуренный лоб. Юноша заметил на себе её изучающий настороженный взгляд и, опустив голову, произнёс:

–  Я, наверное, пойду… Прошу прощения, что напугал вас.

Девушка растерянно смотрела ему вслед, не в силах сдвинуться с места. Как только за ним закрылась деревянная дверь, она словно очнулась.

– Постойте! – услышал Герман громкий возглас за спиной  и обернулся.

 – Извините за грубость! Может быть, зайдёте? Я подскажу вам дорогу.

Герман кивнул и направился к распахнутой перед ним двери. Девушка отошла в сторону, чтобы впустить его. На её лице уже играла приветливая улыбка, а острые ножницы покоились на рабочем столе.

– Я не всегда такая, уж поверьте! Просто дел выдался долгим и суматошным, и я забыла закрыть дверь, представляете! Хотя была уверена, что запирала. А тут вы… Прямо как джин из бутылки! Конечно, я перепугалась!

Под мягким потолочным светом Герман смог разглядеть незнакомку получше. У неё было миловидное широкоскулое лицо, серо-зелёные глубоко посаженные глаза, тонкий длинный нос с закруглённым кончиком и припухлые губы, почти бантиком. Тёмные нити бровей начинались почти от внутреннего уголка глаз, отчего создавалось впечатление, что она хмурится. Созвездия родинок, больше похожих на крупные веснушки, украшали её правую щеку, подбородок и шею. Пшеничные волосы с выцветшими прядями были заплетены в причудливую косу, которая спадала на одно плечо и выглядела растрёпанной. На вид ей было не больше двадцати, а голос был почти детским, чуть ломким. При этом на её переносице можно было заметить тонкую, но глубокую морщинку. А её строгие распахнутые глаза внимательно смотрели на собеседника почти не моргая. Словно держа его под прицелом. Девушка много кивала, пока выслушивала Геру, отчего непокорные пряди падали ей на лицо, и она каждый раз устало убирала их за уши, поджимая губы.

– Да вы до остановки не дошли буквально пару метров! Вот выйдете, пройдёте вперёд немного и увидите гастроном. От него двигайтесь влево и упрётесь в остановку. Правда, я не знаю, ходят ли сейчас автобусы до парка…

– Мне хотя бы до общежития добраться, – сетовал Герман.

– А до какого именно?

– При педагогическом институте имени Фрунзе. Мужской корпус.

– Серьёзно? – удивлённо спросила девушка. – А на каком вы курсе? Какой факультет?

– Только поступил на факультет журналистики. Первый год.

– Ой, ничего, что я вас вопросами так… завалила? – смутилась девушка. – Просто я тоже хотела поступить в Крымский пединститут, но… Кстати, меня Олеся зовут! Олеся Зуева!

 – Герман Поплавский, – представился Гера и вдруг услышал за спиной:

«Дурочка! Тётка строго-настрого наказала ни с кем на работе не знакомиться!»

– Какая у вас звучная фамилия. Поплавский… Ой, а вы не внук того поэта, который эмигрировал в Париж? Бориса Юлиановича?[6]

«Ещё и комплименты ему отвешивает, посмотрите-ка на неё!»

– Нет, вовсе нет. Но, поверьте, я внук другого легендарного человека.

«И не говори, сестрица, это он должен отвешивать ей комплименты! Что за мужчины нынче пошли?»

– Правда? А какого? Это известный человек?

– Ммм, не совсем. Но он был лекарем и знахарем, помогал людям и оберегал природу.

«Сейчас расскажет, что был внуком подпольного врача, который спасал жизни ценой своей, или сыном героя… А нашей наивной Олеське только это подавай! Вон, уже ушки- то развесила…»

– Как… здорово, – восхищённо произнесла Олеся. – Мне ещё не приходилось общаться с внуками лекарей! Наверняка вы тоже переняли его богатый опыт?

Герман только хотел ответить, как услышал за спиной очередной строптивый возглас:

«Не пора ли ему домой, пока наша дурёха в обморок не упала от его хвастливых речей?»

В тот момент Герман пожалел о том, что слышит их голоса. Теперь из каждого уголка, из каждого горшка и вазы доносились возмущённые возгласы и крики. Юноша только успевал нервно переводить взгляд с одного цветка на другой, хмурясь и щурясь от негодования. Вскоре эта цветочная какофония заполнила собой всю лавку, и Герману пришлось заткнуть уши, чтобы не оглохнуть.

– Прошу прощения, мне пора! – успел он выкрикнуть Олесе, которая стояла и непонимающе хлопала глазами. – Спасибо вам за помощь!

«Олеська! Закрывай скорей за ним дверь, чтобы не вернулся! Чего стоишь, как вкопанная? Не видишь, он дурной!» – завопили истошным голосом ирисы.

«Она ещё не отошла от культурного шока!» – с издёвкой заявили гортензии.

«Мне показалось или она вешалась на него? А как же женское достоинство? Ей что, никто не объяснил, что воспитанность и доступность – это разные вещи?» – строгим тоном произнесли садовые розы.

Олеся стояла в звенящей тишине и смотрела вслед убегающему юноше сквозь прозрачную витрину. Затем она отвела растерянный взгляд и подошла к маленькому овальному зеркальцу, висящему за рабочим столиком. Придирчиво осмотрев своё отражение, она промолвила:

– Ещё ни один мужчина так быстро он меня не сбегал… Чем я его так могла напугать? Говорила мне ведь тётка, что я напористая. Ну и пусть! Бегать ни за кем не буду!

***

Всю дорогу до общежития Герман ругал себя на чём свет стоит:

– Вот почему, почему я всегда попадаю в такие дурацкие ситуации?! Сначала чуть не опозорился в деканате перед профессором! И, главное, из-за кого?! Из-за папоротника! Из-за неприметного куста в горшке… А сейчас! Такооой стыд… Она точно подумала, что я не студент, а сбежавший пациент местной психбольницы! И ещё эти цветы! Такие с виду красивые, благородные, помпезные! Но… такие злые! Вот что я им сделал? Напали со всех сторон, окружили как врага. Лишь бы напакостить и оболгать… Не надо было мне поддаваться на их провокации! Что тогда, что сейчас! А может… может, мне вернуться? И объясниться перед ней? Бог мой, но что я ей скажу?! Здравствуйте, я сбежал не от вас, а от наглых и невоспитанных букетов! Нет уж, она точно меня пырнёт садовыми ножницами… И правильно сделает! Чтобы больше не мучился! Болван!

Отчаянный монолог Геры донёсся до двух мужчин, мирно сидящих на лавочке под погаснувшим фонарём. Они притаились и слушали, пока один из них не посмел нарушить молчание первым:

– Слышал, Федь, парень от девушки, кажись, сбежал…

– Ага, вон как себя корит, бедолага.

– И правильно сделал, что дёру дал! Ты слышал, она же… красивая, благородная, но злюка!

– Точно… И он вроде как поддался на её провокации. А что он про букеты сказал, я не понял?

– Ну, без букета, наверное, пришёл. Вот она и… рассвирепела.

– Чуть ножницами его не пырнула! Во дают…

– Что за девки пошли?! Чуть что, сразу кидаются! Мужиков-то, сам знаешь, мало осталось! Надо ценить! Какой уж есть…

– Это верно, Ванька. А они, вон, зелены ещё. Стерпится - слюбится, как говорится.

– Главное, чтобы живой остался! С такой… сумасбродной бабой.

– А может, она это… От любви с ума сошла!

– Так покуда молодые, то пускай… головы теряют. Какая ж эта любовь, Федька, если всё иначе?

– Выпьем? За любовь!

– Выпьем. За молодых!

Когда Гера добрёл до общежития, была уже глубокая ночь. Он тихонько поднимался по лестнице, опустив голову и размышляя о случившемся. Но уже более спокойно и рассудительно. Проходя мимо дремлющей Клавдии, юноша по привычке поздоровался. Женщина встрепенулась, нелепо взметнув руками, и быстро разлепила глаза.

– Герман, ты? Ну-ка, постой!

– Извините, что так поздно, – безучастно пробормотал он. – Я дома задержался… А потом пришлось одной бабушке помочь, я не мог отказать…

– Тебе из деканата звонили!

– Кто?

– Катерина Львовна! Просила тебя завтра к ней обязательно зайти!

– А не сказала, по какому поводу? – оживлённо спросил Гера.

– Нет, сказала по учебным делам! Так что извольте явиться, Герман Олегович. Натворили чего?

Юноша пропустил мимо ушей вопрос вахтёрши, тихонько обронив «Благодарю». Затем под цепким взглядом Клавдии Ивановны он взлетел по лестнице на третий этаж. Сердце его застучало. Он с волнением предвкушал встречу с тётушкой. И долгожданную встречу с «хозяином».

© Copyright: Анна Крокус, 2021

Регистрационный номер №0497988

от 2 сентября 2021

[Скрыть] Регистрационный номер 0497988 выдан для произведения: Симферополь, 11 октября 1957 года

В те короткие дни золотого октября в Симферополь возвратились тепло и южное солнце, в ласковых лучах которого грели свои пёстрые спинки резвые птахи. Пока они не сбивались в стаи и не торопились улетать в тёплые края. Хотя многие певчие пташки уже покидали город, лишая жителей весёлой трели на долгое время. Но зато скворцов с грачами ещё можно было увидеть на улицах городка. Они ещё тревожили своим пронзительным криком засыпающие деревья.

Люди скинули с плеч тяжёлые пальто, пиджаки и тёплые свитера. Земля ещё не успела высохнуть под тяжестью разноцветного ковра, а на небе ускорили свой бег массивные кучевые облака. Порывистый влажный ветер больше не врывался в поредевшие кроны деревьев. Он спустился вниз, чтобы мирно поиграть в догонялки с сухими листочками, рассыпанными под ногами.

Окна деканата были распахнуты, и кабинет понемногу наполнялся ароматами октября: прелой листвы, дымком костра и сладостью спелых яблок. Но Катерина Львовна ощущала лишь ароматные пары чая с бергамотом, увлечённо листая журнал мод «Божур». Её карие глаза внимательно скользили по шубке из каракуля, по элегантному приталенному пальто с воротником из чернобурки и енькой шляпке карамельного цвета. Катерина закусила нижнюю губу и, сдвинув брови, с сожалением процедила:

– М-да, представителю интеллигенции с моими скромными доходами такого себе не позволить… А жаль, вот эта шляпка смотрелась бы чудненько с моим осенним пальто, – женщина засмотрелась на очередную модель шляпки, но уже с вуалью, и неосторожно сделала большой глоток горячего чаю, тут же обжёгшись. Неожиданно, в дверь настойчиво постучали. Неистово махая одной рукой возле горящих губ, другой она торопливо прикрыла увесистой папкой журнал и выкрикнула:

– Секундочку!

Но дверь быстро отворилась, отчего Катерина наспех попыталась надеть очки на цепочке, но промахнулась.

– Тьфу ты, Поплавский! – откинув очки на грудь, раздражённо констатировала та. – Что тебе вдруг понадобилось в деканате под конец рабочего дня?

– Я тебя отвлекаю?

– Не то, чтобы отвлекаешь… – она медленно убрала папку с «Божура» и потянулась к чашке. – Но я была вовлечена в приятный процесс.

– Ах, вот оно что! – опустив глаза, сказал Герман. – Любуешься моделями одежды из стран социалистического лагеря? Или работами западных модельеров?

– Бог ты мой, из твоих уст это так прозвучало, словно я занимаюсь чем-то неподобающим на рабочем месте… – фыркнула Катерина в сторону племянника.

– Это праздное мужское любопытство, ничего более! – ответил Гера, присаживаясь поближе к тётушке. – Всего один вопрос, и я испарюсь!

– Слушаю, – устремив взгляд на страницы журнала, произнесла Катерина.

– Мне нужны данные о студенте с факультета сельскохозяйственных наук, который окончил наш институт около шести лет назад. И, возможно, который работает у нас…

– А адрес его тебе не выдать? – перебила племянника Катерина Львовна, бросив на него укоризненный взор. – Зачем тебе это понадобилось? И ты не забыл, что я не могу разглашать личные данные студентов, даже окончивших учебное заведение так давно!

– Я понимаю, но… я же не чужой тебе человек?

– Поплавский! – сердито оборвала его женщина. – Что ты себе позволяешь? Да хоть сын родной! Ты догадываешься, чем мне это грозит?

– Знаю. Но ты можешь быть во мне уверена, я никому не выдам эту информацию! Это очень важно сейчас… Я тебя ни о чём никогда не просил…

– Я не понимаю, а зачем, собственно, тебе это нужно? – сложив руки на груди, спросила Катерина, не спуская внимательных глаз с Германа. Тот на минуту замялся, опустив взгляд на дощатый пол.

– Не могу сейчас ответить, – мотнув головой, проговорил Герман. – Пойми же, я доверяю тебе, поэтому… не хочу тебе врать. Я сам не уверен, что это именно тот человек, которого я ищу.

Герман не мог не заметить внезапное замешательство тётушки и, поддавшись вперёд и накрыл своими ладонями её руки:

– Мне больше не к кому обратиться! Обещаю, я расскажу тебе всё, но не сейчас! Если бы я мог, то подарил бы тебе все шляпки этого мира! Или… или настоящее зимнее пальто! Разных цветов и фасонов…

– Вообще-то, я мечтаю о шубке из настоящего котика… Ну или хотя бы о румынках, – кокетливо произнесла Катерина, устремив мечтательный взор к потолку. Но затем она быстро выдернула свои руки из-под ладоней племянника и строго глянула на него.

– Так уж и быть, посмотрю… Но! Не обещаю это сделать быстро, нужно выкроить время…

 – Ты не представляешь, как выручишь меня! – выкрикнул Герман, но тут же опасливо втянул голову в плечи.

– Не кричи ты, – шикнула на него тётка, махнув рукой, – не дома! И вообще, теперь ты у меня в долгу. Иди! У меня вон… чай стынет!

Герман учтиво поклонился и быстро выбежал из кабинета. Катерина Львовна задумчиво посмотрела ему вслед и, вздохнув, проговорила:

– И зачем только я во всё это ввязалась? Хотела, чтобы племянник был под присмотром, а теперь он пользуется моим служебным положением.

***

 В тот ясный будний день Герман шёл вдоль безлюдной улочки Беспалова неподалёку от института. Он шагал, угрюмо опустив голову, погружённый в нескончаемый поток размышлений. Под ногами шелестели бурые высохшие листья клёна и редкий опад с тополей, а послеполуденное солнце слепило глаза и грело плечи. После обеда выдалась пустая пара, и Герман решил не идти в общежитие, а прогуляться до местного парка, в народе именуемого «Воронцовкой[1]». Его выбор пал на это живописное место не случайно. Геру всегда привлекало природное величие этого лесопарка, который царственно раскинулся на берегу реки Салгир. На его территории можно увидеть оригинальные архитектурные постройки конца 18 - начала 19 веков. Среди пышных высоких деревьев прятался «маленький дворец» графа Воронцова. Его можно узнать по необычной и смелой по замыслу, раздвоенной террасе, ведущей к центральному входу, с лежащими мраморными львами вдоль нижнего пролета лестницы. Фасад дома украшен изящными дорическими колоннами, поддерживающими массивную крышу. Весьма примечательна и усадьба Палласа[2]. С трех сторон она огорожена стенами из природного камня, а цоколь главного входа украшен благородной деревянной балюстрадой. Издалека можно восхититься этим аккуратным одноэтажным зданием с кровлей из оранжевой черепицы и пинаклями – маленькими тонкими башенками, увенчанными фиалами.

Но эти архитектурные памятники радовали глаза местных жителей и туристов, но Геру они вовсе не интересовали. Его восхищение вызывали несколько вековых дубов, росших по всей долине Салгира. Там же рос столетний лондонский платан, посаженный самим академиком Палласом. Только дважды юный Герман решился потревожить своим разговором один из вековых дубов, приютившись у его мощного коренастого подножия. В первый раз величественное дерево поведало мальчику историю своей удивительной жизни, а во второй – сам Гера решился открыть исполину свои секреты. Мальчик признался, что всегда остро ощущал отрешённость и грусть в городе, вдали от первозданной природы. Особенно глубокой осенью. Вместе с увядающей природой словно увядал и он, неконтролируемо и верно. Хотелось забыться в суматохе дней и ворохе учёбы, чтобы не осознавать приближение затяжной и студёной зимы, которая укроет тяжёлым забвеньем леса, городские парки и его собственные плечи. Герман знал, что по весне не все деревья и растения выходят из спячки. Но за вековые дубы он не волновался, так как они пережили больше сотни, а то и тысячи людей. Наоборот, зимой они отдыхали от людей и набирались сил. Но на этот раз юноша грустил не только по причине приближающейся зимы.

Сердце Германа начинало тревожно биться от одной лишь мысли о том, что его творческая работа находится в руках главного редактора известного литературного журнала. Ему казалось, что его статья не готова быть напечатанной в таком авторитетном издании. Перечитывая свою работу раз за разом, он находил в ней новые и новые изъяны. Чем больше он об этом думал, тем быстрее шагал вперёд, словно намереваясь сбежать от этого наваждения.

В тот день он поймал себя на мысли, что ему надоело каждодневно следить за Любой, выпытывая у бедной девушки некие подсказки. «А существуют ли они вообще? И какова вероятность того, что я их уже не пропустил? – думал он. - Не могу больше ей навязываться, выдумывая дурацкие предлоги… Её подруги уже косо на меня смотрят. Глядишь, и сведут нас ненароком. Слухи пойдут по всему курсу... Необходимо менять тактику!»

Правда, однажды между ними состоялся любопытный диалог. Это случилось после того, как юноша «застукал» их с Лёней в коридоре института.

– Мне так неловко перед Леонидом, – призналась Любаша. – Он мне, считай, жизнь спас, а я ему отказала в простой прогулке! Хотела ведь согласиться, а губы сами произнесли «нет».

– Лёня простой парень! Я уверен, что он совсем не обидчивый, – успокаивал девушку Герман. – Правда, он настырный немного. Но ты же не отказала ему в простом человеческом общении?

– Знаешь, я заметила, что в последнее время мне стало очень сложно… выдумывать что-то. Лгать или юлить. Раньше с лёгкостью врала и не краснела! А сейчас словно… мешает что-то. Вот так и тянет меня брякнуть правду!

– А как давно с тобой такая… метаморфоза случилась?

– С конца сентября.

– Получается, после моего дня рождения? – осторожно спросил Гера.

– Ой… – девушка испуганно посмотрела на Геру. – Получается, что так.

После этого разговора юноша ещё больше убедился в том, что яблоко под его подушкой было «отравленным». И что бы случилось, если бы оно досталось ему? Он всё чаще стал задумываться о том, что дедушка словно предвидел этот эпизод его жизни. И плод с кладбищенской яблоньки хоть и не попал в нужные руки, но сберег его от непоправимой ошибки. А вдруг всё так и задумывалось?

В последнее время юношу тревожило и то, что он перестал вести свои дневниковые записи. Ему стало сложно сосредоточиться на единой и плавной мысли. Но он исправно носил в своём портфеле карандаш и тетрадь на случай того, если внезапно его осенит. Гера подолгу сидел за письменным столом в комнате общежития и методично стучал ручкой по пустой странице, словно отгоняя тягостные думы. Застывший взгляд его был устремлён вглубь себя. Иногда ему удавалось написать пару строчек, но затем мысль предательски ускользала, и Гера начинал размышлять в совершенно ином направлении, путаясь в своём сознании, как в дремучем лесу. Даже чтение, которое до этого приносило ему успокоение, больше не увлекало его с прежней силой. Слова матушки о том, что литература – это действенный способ сбежать от реальности в другой мир, словно потеряли свой истинный смысл. Перед глазами Германа будто нарочно то и дело скакали ровные печатные строки, а целая страница книги плыла, сливаясь в серое пятно. Юноша долгое время сидел с открытой книгой и хмурым отрешённым взглядом, чем привлекал внимание дотошного соседа.

– Вот смотрю на тебя, журавль, и понимаю: чтение творит с людьми страаашные вещи! – нарочито обеспокоенным тоном говорил ему Лёня. – У тебя лицо такое вымученное, как будто ты труды теоретиков соцреализма штудируешь.

– Скажешь тоже, я до них ещё не дорос. Я просто сосредоточиться не могу... – сетовал Герман, потирая покрасневшие глаза.

– А мне вот всегда папироса помогала мозговать…

– Не хватало мне ещё за сигареты взяться, – ответил Гера, захлопнув книгу.

– Это у вас сигареты, а у нас – папиросы. Да ты просто всей науки не знаешь! Смотри! Мы крепким ногтем вскрываем пачку «Беломора», вытряхиваем оттуда, значит, папироску, продуваем обязательно, придержав за кончик, а то табак может вылететь напрочь, чиркаем особым образом спичкой, дабы укрыть ее от ветра, прикуриваем – и этот дым таким удивительным образом проникает в легкие, что тут же кровь начинает бежать быстрее, а мысли сразу выстраиваются правильным образом! Или наоборот, неправильные мысли укрепляются в своей неправильности, становятся убеждениями... Но это уже совсем другой разговор. Все благодаря папиросам!

– Поразительно. Прямо не наука, а целая папиросная философия! Но мне её так же не суждено познать, как труды великих теоретиков, – с ироничным сожалением проговорил Герман, с улыбкой спросив: – Сам сочинил? Хоть бери и используй для рекламной кампании.

– Нет, дед любил папиросы. И разговоры. Вот я, малой, с ним сидел, слушал его, на ус наматывал. У меня память, между прочим, не с гулькин нос! Хочешь, стих один расскажу? Наизусть!

– Валяй, – махнул рукой Герман и устроился поудобнее на кровати.

           Есть в голосе моём звучание металла.
           Я в жизнь вошёл тяжёлым и прямым.
           Не всё умрёт. Не всё войдёт в каталог.
           Но только пусть под именем моим
           Потомок различит в архивном хламе
           Кусок горячей, верной нам земли,
           Где мы прошли с обугленными ртами
           И мужество, как знамя, пронесли.
           Мы были высоки, русоволосы.
           Вы в книгах прочитаете, как миф,
           О людях, что ушли, недолюбив,
           Не докурив последней папиросы[3].

Как только Лёня замолк, в комнате воцарилась тишина. Казалось, оба юноши крепко о чём-то задумались. Герман отрешенно смотрел в потолок, сложив руки на груди, и на его юном бледном лице блуждали тревога и осмысление… Лёня же сидел за столом и неотрывно смотрел в окно, подперев небритый подбородок. Перед ним стояла консервная банка, служившая пепельницей, и остывший чай без сахара. На загорелом Лёнином лице застыла грусть, а глаза медленно моргнули и закрылись, дабы удержать в своей холодной синеве скупую слезу. Вдруг Герман вскочил со скрипучей кровати и, словно повинуясь неведомой силе, подбежал к столу. Леонид еле успел убрать кружку с пепельницей. Он молча и растерянно наблюдал за тем, как его сосед нервно листает тетрадь в поиске чистой страницы, а затем берётся за ручку. Лёня, нахмурившись, произнёс:

– Ты стих, что ли, записать хочешь?

Герман мотнул головой и молча продолжил писать. Ручка в его правой руке плясала, не отрываясь от бумаги, а глаза, не моргая, бежали за строкой. С минуту Гера наспех писал, а затем взглянул на Лёню. Его ореховые глаза цепко впились в его вытянувшееся лицо, словно гадая о чём-то. Леонид, в свою очередь, нервно сглотнул и, быстро хлопая глазами, с подозрением глядел на соседа. Юноша вдруг моргнул и вернулся к письму. Ещё через минуту он наконец захлопнул тетрадь и, откинув ручку, устало облокотился на стол. Он будто превратился в марионетку, нити которой ослабил кукловод.

– Хорошая у тебя память, Лёнь, – тихо отозвался Гера, отстранённо глядя в окно. – А я почти не запоминаю стихов… Только даты, имена или исторические факты. Я же с двумя учителями вырос.

– А мне эти строки в память врезались знаешь почему? Потому что отец мне их рассказал перед смертью.

– Твой отец писал стихи? – спросил Герман, переведя на Лёню удивлённый взгляд.

– Нет. Мой отец воевал. А стих этот ему рассказал политрук их роты, с которым служили в одном пулемётном полку. Он в этих строках свою смерть предсказал.

 – Прости, не знал, – ответил Герман, отведя глаза. Он вспомнил и о своём отце. Юноша хотел сказать, что война сделала и его безотцовщиной, но, взглянув на мрачного Лёню, решил не поднимать больную тему. Немного погодя Гера бодро заговорил:

– Если у тебя память хорошая, то давай пройдёмся по западному фронту? Покуда там без перемен. Не передумал ещё?

Лёня повернулся к Гере, и на его губах заиграла благодарная улыбка:

– Ты же знаешь: к знаниям всегда готов!

Сидя спустя пару дней на отдалённой лавочке в Воронцовском парке, Герман держал в руках тетрадь, в которой в тот вечер записал строки: «Всё началось не со дня моего девятнадцатилетия, а с поступления в институт. «Врага» надо искать среди людей, с которыми меня свела судьба совсем недавно. Иначе быть не может… Тётушка что-то знает, но упорно молчит. Почему? Нужно спешить, иначе все деревья, которые могут помочь мне, впадут в долгую спячку. Сны лучше записывать сразу, иначе я забываю важные детали или фразы. Нужно на время отойти от людей и вернуться в мой мир. Но как быть с Любой? Возможно, с ней мне может помочь Лёня? В то время, пока она не под моим присмотром, за ней сможет приглядеть он? Если она больше не может врать, то точно проболтается… При любом раскладе медлить нельзя». Герман раз за разом перечитывал эти торопливые строчки, словно они были написаны не его рукой. Он оторвал пытливый взор от тетради и вгляделся в зеленоватую  неподвижную гладь реки. Вода у каменистого берега была усыпана разноцветьем опавших листьев. Осень заботливо укрывала не только землю, но и водоёмы. Среди ещё бодрствующих деревьев, покрытых живописной росписью, Гера ощущал себя не столь одиноко. Но в этот он был растерян. Иногда он отвлекался на редких прохожих: на одиноких курящих мужчин, на шумных школьниц на том берегу и дам в цветастых джемперах на высокой резинке. Его взгляд скользил по их спокойным и беспечным лицам, по стройным фигурам, мимолётным улыбкам, а тонкий слух улавливал разговоры и смешки. На мгновенье Герману страстно захотелось стать их частью, превратиться в обычного «глухого» прохожего, который наслаждается осенним погожим днём. Который бесцельно бродит по парку, жмурясь не то от яркого солнца, не то от папиросного дыма, важно заведя руки за спину. А может быть, он будет ждать кого-то? Кого-то, кто тихонько подкрадётся к нему со спины и, прильнув всем телом, закроет ладошками глаза, тихонько прошептав на ухо: «Угадай, кто?» А он улыбнётся и поймает эти ладони, как сделал незнакомый парень вдалеке, за которым Герман неотрывно наблюдал. И тут его губ коснулась искренняя улыбка, наверное, впервые за всё это беспокойное время.

«Почему ты грустишь?» – неожиданно раздалось со спины, отчего Герман вздрогнул. Он отложил тетрадь на край лавки и обернулся.

«Я здесь. Мои ветви почти касаются земли...» – после этих слов Герман наткнулся взглядом на одинокую плакучую иву. Она стояла особняком от посадки деревьев и стайки оголённых кустарников. Её тонкие янтарные ветви напоминали длинные бусы и переливались на ярком солнце, заставляя щуриться от одного взгляда на неё. Бесспорно, золотая ива была украшением этого места. Герман взял свою тетрадь и присел рядом с деревцем на пустой портфель.

– С чего ты взяла, что я грущу? Я же сидел к тебе спиной.

«Обычно на этой лавке так долго не засиживаются… По моим наблюдениям, счастливым людям на месте не сидится. Им некогда грустить».

– А по моим наблюдениям, счастье – явление эфемерное. Мне просто захотелось побыть одному, – опустив голову над тетрадью, произнёс Герман. Он водил карандашом вверх-вниз, рисуя длинные ветви ивы, чтобы спрятать от прохожих своё лицо.

«А я бы всё отдала, чтобы испытать это мимолётное человеческое чувство», – молвила ива. Рука Германа остановилась, и он медленно поднял голову. Ранее он не слышал ничего подобного ни от одного дерева или растения. Обычно они не завидовали людям и не желали оказаться на их месте. Многие древесные считали человеческую жизнь ничтожной и тлетворной. Юноша замолк, не решаясь спросить причину такого необычного желания представительницы ивовых. Но деревце невозмутимо продолжило:

«Я помню, как сидела на той же лавке, что и ты, вместе с моей мамой, сёстрами и братом. В середине жаркого июня 1941 года… Я была такой непоседой. Всё время вертела головой и качала ногами, так как не доставала ножками до земли. Я помню, как меня это забавило и одновременно злило. Сёстры с мамой касались земли, а я – нет. Я была младшенькой в семье... Что ж, зато теперь я касаюсь земли неотрывно».

Герман заворожённо слушал спокойный и размеренный голос ивы, не в силах произнести ни слова. На его памяти ещё ни одно растение не рассказывало ему о воспоминаниях о человеческой жизни.

– А что ты ещё помнишь? – Герман не узнал свой изумлённый голос. Он отложил тетрадь и всмотрелся в склонившиеся над ним золотистые ветви. Не веря своим ушам, он искал среди них сидящую на суку маленькую притаившуюся девочку.

«Много всего… Мы хотели поехать тем летом в Николаевку к моей бабушке, потому что я сильно тосковала по морю. Но в начале июля всё страшным образом изменилось. Помню, как мои сёстры спешно собрались и ушли из дома. Мама сказала мне, что они станут медсёстрами, чтобы помогать людям. Я тоже хотела пойти вместе с ними, но мама меня не пустила. А папа с братом однажды перестали появляться дома. Иногда они приходили, но мама сразу отправляла меня спать. Но я не засыпала. Я подглядывала за ними в дверную щель и долго рассматривала их уставшие, грязные лица. Родные лица. Но в те моменты я их не узнавала. Я даже не помню, о чём они говорили, но моя мама была немногословна. Она каждый раз передавала сумки с вещами и домашней едой. И каждый раз они прощались, почти не обнимаясь. Мне казалось, что если бы она тогда заключила в свои объятия папу или брата, то уже не отпустила бы никогда в жизни. Я боялась спрашивать, что происходит… Боялась услышать страшную правду. Но ещё сильнее боялась сделать маме больно. Она оберегала меня всё лето. Лишь однажды мама сказала мне: «Надо быть сильнее, дочка. Нам обеим. Ничего не бойся, и делай так, как я скажу. Будешь теперь дома за главную!» Я помню, как её слова одновременно напугали меня и заставили гордиться. А потом… потом я перестала видеть и маму. Чуть позже я поняла, что она заменила папу у рабочего станка на заводе».

Ива замолкла, словно переводя дух. Герман неподвижно сидел, боясь проронить хоть слово. Его сердце ускорило бег, а в горле пересохло. Он оглядел небольшую набережную неподалёку. По ней по-прежнему неторопливо прогуливались люди, наслаждаясь бабьим летом. Они словно не замечали ни наблюдавшего за ними Германа, ни красивую раскидистую иву в центре поляны. Недолго думая, Гера встал и, нагнувшись, нырнул в золотой купол ивы. Ему захотелось спрятаться от людей, не подозревающих, что творилось в его тревожно бьющемся сердце. Он присел на сырую землю, прислонившись спиной к стволу, и прикрыл глаза. Ещё отчётливее он услышал вкрадчивый голос сверху:

«Прости. Я заставила тебя грустить пуще прежнего. Я не желала расстраивать тебя».

  – Тебе не за что извиняться. Я выслушаю тебя. По крайней мере, это меньшее, что я могу для тебя сделать. Ты слишком долго была не услышанной.

«Это правда. Ещё никто не отвечал мне. Наверное, это и есть счастье?»

Герман не знал, что ей ответить. Он вздохнул и открыл глаза. Немного подумав, он сказал:

– Что для человека счастье, то для дерева – пустой звук. А что для тебя теперь счастье?

«Для меня счастье – это увидеть моих сестриц, братца и родителей. Хотя бы издалека… Память о семье – это единственное, что у меня осталось».

– Память как якорь… – задумчиво произнёс Герман. – Для человека воспоминания – это одновременно наказание и награда.

«Потому что человеческое сердце – не деревяшка. Оно бьётся от страха или счастья, сжимается от боли или от любви. Воспоминания делают человека сильным и слабым одновременно. А меня они питают. Только воспоминания помогают не забыть о той, кем я была. Но есть то, о чём я мечтаю позабыть. Но не могу… Как бы ни старалась».

– О чём? – с опаской спросил Герман.

«Ты точно хочешь это знать? Уж поверь, мне не станет легче, если я этим поделюсь с тобой…»

–  Не беспокойся о моих чувствах. Говори, –  решительно молвил юноша, чувствуя, как стучит в висках.

Немного погодя, под крики резвящихся детей, мирный говор граждан и перекличку птиц, ива начала свою страшную исповедь:

«Я отчётливо помню тот день. И вопреки всему, он был самым страшным за всю мою маленькую жизнь. Я помню, как весь город разом замолк, погрузился в тишину. Даже птицы, и те перестали петь. Собаки забились под кусты городского сада. Не слышно было ни единого голоса – люди спрятались по домам, опасливо выглядывая в окна. Лишь одинокий сумасшедший старик, размахивая руками, бежал от Феодосийского моста в сторону базара и бессвязно что-то кричал. А навстречу обезумевшему старику, грохоча металлом по булыжной мостовой, надвигались танки с черным крестом на броне. За танками, словно шакалы, пригнув головы и держа автоматы наперевес, появились чужие солдаты. За несколько часов некогда солнечный и веселый городок постарел, померк и принял удручающий вид. Пришлые солдаты молниеносно заняли брошенные здания и начали грабить. Моя мама спрятала меня в пустой сундук и велела молчать, во что бы то ни стало. Я дрожала, а сердце билось так, что стучало в ушах. Я боялась, что она больше не вернётся. Не помню, сколько так просидела, но время тогда для меня остановилось. Только на ночь я выходила из своего укрытия. Мама сторожила мой сон, сидя у кровати каждую ночь. Наготове. А с рассветом уходила на завод, давая мне наказ сидеть тихо и заниматься домашними делами. Так мы и существовали в первые дни оккупации. Но так продолжалось недолго… Враги почуяли власть и начали расстреливать мирных граждан. Город надо было подчинить, а население запугать. Мама запрещала мне выходить на улицу, ведь для устрашения они вешали людей на деревьях и столбах. Вешали тех, кто укрывал неугодных, опаздывал на работу или просто косо смотрел в их сторону. Однажды они расстреляли маленького мальчика за то, что тот шёл по улице и распевал пионерскую речёвку. А другого мальчика повесили за то, что он сорвал при них абрикос, чтобы принести домой. А примерно через неделю оккупации мама не пришла домой… Я просидела несколько дней дома и тихо плакала, боясь даже выглянуть в окошко. Я готова была вытерпеть всё: голод, страх, холод, бессонные ночи, лишь бы она вернулась. Однажды я услышала шаги в сенях и спряталась в сундук, перестав дышать. Я думала, что за мной пришли враги. Но это оказалась наша соседка, тётя Това. Она забрала меня к себе. Хоть она меня не прятала, не кормила, не жалела, но я благодарна ей за правду. Когда я спросила её, где моя мама, тётя Това мне ответила: «Из оккупированного города твоя мать не могла уйти живой. В стране идёт война! Сейчас не время плакать, а время бороться! Я знаю, что ты должна сейчас учиться в школе, жить, радоваться, гулять с ребятишками по родному красивому южному городку. Но судьба распорядилась так, что придётся повзрослеть и позабыть юношеские забавы и игры. Придётся бороться!» После её слов меня, семилетнюю девчушку, словно бросили в ледяную воду. Как котёнка. Словно дали хорошую оплеуху. Я разом осознала, где мои сёстры, брат и отец. Где может находиться моя мама. Эта оплеуха была оглушительной, но зато отрезвляющей. Моя жизнь изменилась в конце июня того года, а осознание происходящего пришло только сейчас. И я осознала, что каждый новый день мог стать для меня последним…

Соседка научила меня шить и вязать, потому что была глубокая осень, а они забрали не только её сыновей, но и тёплые вещи из её дома. Даже старые матрацы. Помню, как не было даже простой ткани, и мы сшивали лоскутки колючей мешковины, заменяющие нам одеяла. Я научилась готовить из того, что было, тёте Тове удалось припрятать немного пшена и овощей с огорода. Но я помню больше голодных дней, нежели сытых. Мы выживали тихонько, не смотрели в сторону солдат, не говорили с ними, не перечили, старались не попадаться на глаза. Мы подчинялись новому порядку. Хотя порядком это никак назвать нельзя. Тётя Това каждый божий день ходила на работу и брала меня с собой. Вскоре стало ясно, что немецким солдатам не хватает жилья и пропитания в городе. И враг решил очистить Симферополь от части населения, чье жилье будет отдано солдатам…. Никогда не забуду оглушающие удары в дверь на рассвете, от которых затрясся весь дом и посыпалась штукатурка. Я помню большие и испуганные глаза тёти Товы, которая что-то быстро и невнятно шептала мне, выдёргивая меня из кровати. Она пыталась спрятать меня за печку. Но не успела. Она слёзно уговаривала вошедших немцев не трогать меня, кричала, что я не причём, что я не крымчачка[4]. Но один из них что-то громко выкрикнул на своём языке и сбил её с ног одним ударом кулака… Всю дорогу она прижимала меня к себе и просила прощения, говорила, что хотела меня сберечь. Она тогда ясно осознавала, что нас везут на казнь. А я не могла вымолвить ни слова. Я тряслась и жалась к ней в ответ, а моя макушка вся была мокрая от её нескончаемых слез. Несколько дней нас продержали без еды, воды и белого света в каком-то душном и тесном сарае. Я много спала у тёти Товы на коленях, а она тихонько напевала какую-то песенку на татарском языке. Казалось, она смирилась. Или просто не могла больше плакать. В ночь перед смертью мне приснилась мама… Я протягивала к ней руки. И кажется, плакала.

Когда распахнулись ворота, то началась давка и суматоха. Тётя Това крепко держала меня за руку, но в один момент моя ладошка выскользнула и… мы потерялись. Затем нас, как овец, затолкали в кузов автомашины и долго куда-то везли. Только потом я поняла, что это была восточная окраина города. Здесь нас, обреченных, выталкивали из авто и подводили к краю глубокого противотанкового рва. Солдаты смеялись и толкали дулами автоматов нам в спины. Споткнувшихся избивали и поднимали пинками. Кричащих от страха и холода детей били прикладами в голову. Других же отбирали у матерей и мазали им губы чем-то таким, отчего они тут же затихали. Обезумевшие люди поднимали руки к небу, прося у Бога защиты. Кто-то тихо шептал слова молитвы, кто-то в истерике падал на колени, кто-то молча смотрел в землю. А я только тихо шептала: «Мамочка, спаси». И тут… раздался страшный автоматный залп. Следующая очередь слилась в единый вой со стонами и криками. Я только зажмурилась и затаила дыхание, как перед прыжком в воду. И… все смолкло. На несколько секунд весь мир остановился и замолк. И вместе с ним, моё сердце. Не слышно было лающей немецкой речи, не слышно было гула машин на шоссе. Не слышно было ни стона. Души умерших поднимались в небеса... А моя душа осталась здесь. Меня звали Маша, мне шёл восьмой год».

Когда ива затихла, Герман уже не мог сдержать своих слёз. Внутри его всё клокотало, ныло и болело. Он зажал рот ладонью, опустил голову на грудь, зажмурился и тихо плакал. Только плечи его изредка вздрагивали. А вокруг по-прежнему светило солнце, гудели люди, кричали птицы. Неожиданно порыв сильного ветра ворвался в золотую крону ивы, и ветви её заискрились и взволнованно зашелестели.

«Прошу, только не плачь! Ты живой, юный, сильный и красивый! В твоей жизни нет бед и несчастий. Сейчас не время плакать, а время жить! Время учиться, радоваться, творить, влюбляться. За нас двоих. Слышишь? Как твоё имя?»

– Герман, – прошептал юноша мокрыми губами.

«Герман… Я буду каждый день о тебе вспоминать с теплотой. Пока не забудусь крепким сном. Уже очень скоро…»

– Позволь мне задать тебе последний вопрос. Ты помнишь, где ты жила в Симферополе?

***

Вернувшись в общежитие, Герман не застал в комнате Лёню, чему был несказанно рад. Он обессиленно рухнул на кровать, лицом в подушку и притих. Юноша чувствовал, как мертвецки устал. Но зато прежние мысли и вопросы, терзавшие его, больше не гудели в голове. Всё, что до этого казалось ему непоправимым, запутанным или фатальным, больше не имело над ним никакой власти. Маша была права: в его жизни не было бед и несчастий. Фашисты не дошли до его деревни, не отобрали у него мать. С войны возвратился отец. Хоть и ненадолго… Гера как сумел, но успел попрощаться с ним. Он не хлебнул и половины того, через что пришлось пройти маленькой беззащитной душе. Казалось, что у подножия плакучей ивы Герман оставил все свои сомнения, тревоги, отчаянье и страх. Он выплакал всё, что тяготило и отравляло его. Теперь все думы Геры заняла девочка Маша, душа которой была заключена в старой раките. Он размышлял о том, как ей можно помочь. Как можно облегчить её участь.

Тут он рывком сел на кровати и потянулся к портфелю, достал оттуда тетрадь и схватил ручку с полки. Несколько секунд он всматривался в пустой листок, пытаясь собраться с мыслями. Или набраться смелости. Вскоре он начал писать… Гера записывал всё, что услышал от ивы, стараясь не упустить ни единой мелочи. Когда уставала кисть руки, он быстро тряс ею и принимался заново за письмо. На глаза снова наворачивались слёзы, но он быстро вытирал их и, закусывая губу, упорно продолжал писать. Когда, наконец, он поставил последнюю точку, то вырвал листки из тетради и быстро сложил их треугольником. Затем засунул письмо в наволочку и лёг на подушку. Завтра он намеревался отправиться по адресу, который дала ему Маша.

***

Симферополь, 15 октября 1957 года

Ещё издалека взору Германа предстал аккуратный домик, который описывала ива. Он сразу узнал его по плоской кровле, кирпичной трубе и высокой деревянной лестнице, оплетённой густой цветастой паутиной девичьего винограда. Со временем крыша дома обветшала, в трубе образовались дыры, а время стёрло с оконных рам краску и побелку со стен, обнажив старый потрескавшийся кирпич. Садовая клумба под лестницей совсем заросла и зачахла. Она потеряла всю свою пышность, цвет и аромат. Октябрь обнажил и маленькую рябинку под окном, оставив на ней лишь ярко-красные гроздья-бусины.

Юноша шёл к дому с замиранием сердца. Он не знал, что скажет его жильцам. А вдруг в доме уже давно никто не живёт? С первого взгляда могло показаться, что домик заброшен. Гера всмотрелся в мутные стёкла, за которыми виднелась белая занавеска с красными пятнами. Это были размытые бутоны роз на потёртой ткани. Юноша замедлил шаг и взглянул на облупившуюся деревянную дверь. Глаза не наткнулись на увесистый замок. Но от этого легче не стало. Он остановился поодаль от дома, не решаясь идти дальше. В руках он сжимал конверт без обратного адреса, а в голову вдруг закрались сомнения. «Правильно ли я поступаю? – как пуля, влетела в его висок коварная мысль.  - Я могу разбередить старую рану этой семьи. Но, в конце концов, они вправе знать, что произошло с их сестрой и дочерью! Если только они сами живы. Если только…»

– Сынок, ты али заблудился? – послышался дребезжащий старческий голос позади. Герман обернулся, спрятав за спину конверт.

– Э-э, нет! – как можно увереннее выдавил из себя Гера. Он оглядел незнакомца с ног до головы: блёклый берет, низко надвинутый низко на самый лоб, старенькая расстёгнутая фуфайка, редкая седая бородка и почти беззубый рот. Мужчина тоже держал руки за спиной, словно пряча что-то, и выжидающе смотрел на Геру.

– Тебе какой домик-то нужен? – спросил мужчина.

– Вон тот, – кивнул Герман в сторону нужного дома и решился спросить: – А вы не знаете, кто там сейчас живёт?

– Кудина со своим отцом, – быстро ответил старик и, усмехнувшись, добавил: – Как же так, идёшь в гости и не знаешь к кому?

– Я лично с ними не знаком. Мне просто нужно им кое-что передать… – замявшись, начал Гера, но губы сами произнесли: – Весточку от Маши, от младшей сестры. Она пропала без вести в сорок первом.

– Благое дело… – кивнул мужчина, поправив берет сухоньким кулачком. – Тогда ступай, покуда они ещё дома. Ступай, ступай…

Герман поблагодарил мужчину и, повернувшись, быстрым шагом направился к дому. Он уже занёс кулак для стука, как что-то заставило его обернуться. Вдалеке юноша увидел старика, который медленно шёл вверх по безлюдной улице, опираясь на трость. «Где я мог его видеть?» – пронеслось у него в голове. Но Гера быстро отогнал от себя непрошеные мысли и громко постучал три раза. На его костяшках осталась бурая крошка от краски. Но зато в голове больше не осталось сомнений. Через некоторое время дверь отворила миловидная девушка с длинной растрёпанной косой. Её зелёные глаза растерянно смотрели на пустую улицу. Она несмело выглянула, ступив босой ногой на порожек, и наконец, наткнулась взглядом на помятый конверт под ногами.

В это время Гера шагал по направлению к автобусной остановке. Он думал о том, что почувствуют отец и сестра, прочитав письмо от Маши. В нём он решился написать несколько строк и от себя: «Приходите почтить память Марии в Воронцовский сад. Найдите там одинокую плакучую иву у центральной лавочки напротив набережной. Это не её могила, но душа Маши всё ещё теплится там».

***

Герман был единственным студентом, который с нетерпением ждал возвращения Чехова из командировки. В его отсутствие значительно расслабились коллеги и подопечные в том числе. Катерина Львовна покидала рабочее место раньше обычного, а в обеденные перерывы могла себе позволить полистать журналы мод и насладиться «профессорским чайком». Студенты же могли себе позволить иные вольности. В свободные часы, которые молодые люди могли посвятить учёбе, чаще всего они сбивались в беспечные стайки и прогуливались неподалёку от института. Студенты наслаждались последними деньками уходящего бабьего лета: ели сливочное мороженое и пили сладкий «Дюшес». Герман почти каждый день забегал в деканат, чтобы повидаться с тётушкой и узнать у неё новости о загадочном студенте и заодно спросить о возвращении профессора.

– Как к себе на работу ходишь, Поплавский, – с досадой восклицала Катерина при виде племянника. – Скоро буду кабинет на замок запирать!

– Я знаю, где ты живёшь, – недолго думая, отвечал Гера. – И знаю, что мне незачем таскаться к тебе каждый день, но…

–  Не можешь усидеть на месте, знаю! Тысячу раз уже слышала, –  махая рукой, говорила она. – Платон Николаевич будет через неделю, а вот со студентом куда сложнее. Ты знаешь, сколько мальчишек окончило факультет в тот год? Я тебе должна фамилии каждого из них назвать? И нет, ни один из них у нас не числится среди работников или аспирантов.

– А как же тот факт, что один из них посадил черёмуху во дворе?

– Это мне ничем не помогло, – отрезала Катерина. – О таком не пишут в личных делах, понимаешь?

– Я уверен, что он бывает в институте, – с напором ответил Гера, чем вызвал лишь недовольство тётушки.

– Может быть, ты мне скажешь, наконец, зачем тебе понадобился этот, прости господи, садовник?!

Герман со свистом вздохнул и обречённо молвил:

– И сам не знаю.

Лёня с переменным успехом продолжал походы с Ремарком в общую курилку. Он зажимал дымящуюся папиросу зубами и, прищурившись, читал между строк, время от времени бросая короткие быстрые взгляды, проверяя тем самым обстановку. Один раз к нему подошёл однокурсник и, кивнув на книжку, спросил:

– Дашь почитать?

– Занято. На следующей неделе Воробьёву отдаю со второго этажа.

– Ты за неделю книжку осилишь? – вскинув брови, удивился парень.

– А то! – горделиво воскликнул Лёня. – Это ж дефицит! Надо читать, покуда не отобрали.

За пару дней Лёне без труда удалось завязать диалог со многими словоохотливыми курильщиками, но, к его сожалению, это были юноши. Девушки с любопытством посматривали на читающего Леонида, но не подходили. Со стороны этот плечистый парень казался им суровым и строгим, а книга Ремарка о войне добавляла ему загадочности и серьёзности. При «чтении» Лёня часто хмурился, усердно делая вид, что с головой погружён в сюжет. Многие попросту боялись отвлекать его от захватывающего чтива. Но всё-таки среди сторонних наблюдателей нашлась одна девушка, которая не постеснялась к нему подойти.

– Здравствуй, Лёня! – звонкий девичий голосок оглушил Леонида.

– Приветствую… Люба, – растерянно ответил Лёня, убирая книгу от лица.

– Ты читаешь Ремарка? – спросила она, рассматривая книгу. – Погоди, это же… «На Западном фронте без перемен»?

– Конечно, – гордо подтвердил тот.

– А можно мне взглянуть?

Лёня без задней мысли отдал девушке книгу, поглядывая на ребят, которые, стоя неподалёку, с интересом глазели на пару издалека. Люба в это время деловито открыла книгу, пробежав серьёзными глазами по титульному листу, и медленно начала её листать.

– На какой странице остановился? – спросила она, не глядя на парня.

– На какой странице? – задумчиво переспросил Лёня. – Так-с, где-то на двадцатой странице… Как раз на том моменте, когда Пауль со своими товарищами идёт к раненому однокласснику. Они же вчетвером попали в одну роту… Представляешь, из ста пятидесяти человек во всей роте осталось всего тридцать два! И призваны были не только вчерашние школьники, но и простой люд: крестьяне, рыбаки, ремесленники всех возрастов! В основном, конечно же, совсем юные и неоперившиеся. Они ж о войне ничего не знали толком… Только слышали. И то, либо из уст старших, либо из художественных книг. А знаешь кто их агитировал пойти добровольцами на войну? Их учитель! То есть классный наставник. В общем, человек, к которому они прислушивались! Имя ещё у него такое дурацкое… Кан… Канта… Кантопек! Или Канторёк. Эх, одурачил он ребят и забил им головы своими патриотическими речами… Из-за него первым погиб, кажется… Йозеф! Он ведь совсем не хотел воевать. И я его понимаю! С одной стороны, надо было отдавать долг родине, а с другой стороны – это как голову добровольно положить на плаху. Так-с, а на чём я остановился? А ты чего смеёшься-то?

– Это ты всё узнал, даже не дочитав до середины? Ты же почти весь сюжет книги пересказал!

– Да? –  удивлённо спросил Лёня, почёсывая затылок. – Ну не весь, я концовку же не знаю.

– Признавайся, кто тебя посвятил в сюжет? Герман? – с улыбкой спросила Люба, закрыв книгу. И тут Лёня осознал, что ещё никогда не был так близок к провалу. Даже второй экзаменационный билет дался ему легче. По крайней мере, ему не приходилось врать перед экзаменатором. На его блестящем выпуклом лбу появилась испарина, а глаза забегали по земле в поисках ответа.

– А как ты узнала, что я с ним обсуждал книгу? – пошёл в наступление Лёня, облокотившись на бетонные перила. Наверное, чтобы не упасть.

– Так я ему её и подарила! Это же моя книга была, Лёнь. Я просто никак не ожидала увидеть её в твоих руках.

– Почему не ожидала? – нахмурился Лёня и вскинул голову, скрестив руки на груди.

– Ты не похож на человека, который интересуется литературой.

– Плохо, значит, меня знаешь! – с обидой в голосе произнёс тот.

– Не спорю,– сказала Люба, опустив глаза.

– Может быть, это пора, наконец, исправить?

Недолго думая, Любаша согласилась. Разговор с девушкой оставил странное послевкусие: Лёня не мог понять, можно ли считать согласие Любы признаком того, что его манёвр удался? Он с нетерпением ждал момента, когда сможет поделиться с Герой впечатлениями о диалоге в курилке. А ещё - как задаст ему трёпку за то, что тот не сказал ему, чья была книга на самом деле.

Но в комнате общежития Германа не оказалось.

***

В тот день Гера спешил к плакучей иве в Воронцовский парк. Ему неистово хотелось застать её ещё бодрствующей, чтобы узнать, приходили ли к ней родные. В его сердце теплилась надежда на то, что их свидание, вопреки всему, но состоялось. Помимо этого, Герману хотелось поговорить с ней ещё разок. Ему запала в душу история Маши и она сама.

На этот раз юноша отправился в путь не от института, а от дома матушки. В последнее время свободные от учёбы дни он старался проводить в родных стенах.

В тот день он обнял мать едва ли не с порога. Обнял необычайно крепко и с благодарностью, чем вызвал лёгкое недоумение у Софьи.

– Случилось чего? – взволнованно спросила она.

– Неужели что-то должно произойти, чтобы я по тебе соскучился? – восклицал Гера. – Ты же у меня одна. О Боже, а пахнет кааак… Показывай скорее, что ты наготовила!

– Ой, да как обычно! – смущённо махала она руками.

Софья Саввовна каждый раз готовилась к приезду сына как к празднику. Накрывала стол, на котором обязательно стояли любимые блюда Геры: печёная картошечка с укропом, крымский салат с жареными грибами и фасолью да пышные оладушки с домашним повидлом. Единственное, что менялось, так это шали или платки на её плечах, которые Софья заимствовала у Катерины. Её «выходной наряд» всегда оставалось неизменным: длинное синее платье с отделкой белым шнуром и сутажной вышивкой. Герман знал, что это было её единственное платье, которое она берегла ещё со времен Ялты. Но ему хотелось, чтобы матушка не довольствовалась малым.

– Ох, да куда ж мне ходить в этих нарядах? – отшучиваясь, говорила Софья. – Мне и в этом хорошо! Зато не полнею с годами. А то не замечу, как перестану влезать в своё любимое приталенное платьице.

– Отсутствие торжественных мероприятий – ещё не повод отказываться от нарядов. – отвечал Гера. – Вот накоплю деньжат и пойдём выбирать тебе обновку. И не желаю слышать никаких возражений!

– И много ты накопишь со своей стипендии, а? Ты лучше ешь давай, вон как щёки впали. И вытянулся весь… Вас там что, не кормят?

Герман отшучивался тем, что делит комнату с вечно голодной и шумной чайкой по имени Лёня, которая отбирает еду.

– Эта особь весьма прожорлива и криклива. Особенно по утрам. Но, к счастью, не агрессивна. С радостью идёт на контакт и обладает неуёмным любопытством. Также наивно полагает, что я – из семейства журавлиных. Хотя чайки ведь не особо умные птицы, верно?

Но при этом Гера напоминал матери о том, что нужно делиться, ведь она сама его учила этому с детства. Софья звонко смеялась, запрокидывая голову, и одобрительно кивала, кутаясь в вязаную шаль.

Уходя, Гера скрыл от матери, что собирается наведаться в парк. Попрощавшись с ней, он запрыгнул в быстро подъехавший автобус и устроился в самом конце у окошка. Всю дорогу юноша клевал носом, каждый раз озираясь по сторонам в страхе пропустить свою остановку. Гера уже проехал большую часть пути, как к нему обратилась пожилая женщина:

– Мальчик, помоги мне сумки с рынка до дому донести? Поясницу прихватило, сил моих нет… А я тебя угощу домашним вареньицем!

Герман согласился, бодро подхватив обе авоськи.

– Дорогу только покажите!

Они вышли на улице Лесхозной и двинулись в сторону Битака[5]. Гера плохо знал эту местность с россыпью низеньких домиков и частым пересечением узких пустынных улочек. Но он точно знал, что от Воронцовского парка они уходили всё дальше и дальше. Солнце стремительно опускалось за горизонт, и глубокое синее небо без просветов нависло над ними. В потёмках женщина шла медленно, сильно подавшись вперёд и шаркая ногами в старых калошах по каменистой дороге. Гера её не торопил, неспешно шагая рядом. Он старался запомнить дорогу.

            Когда они свернули в переулок Ближний и стали углубляться в частный сектор, октябрьские сумерки окутали извилистые улочки сизой дымкой, и все домики стали похожи друг на друга.

 Где-то вдалеке угрюмо залаяли собаки и послышались отголоски мужского говора. В прохладном воздухе запахло кострищем, дорожной пылью и гнилой тыквой. Бабушка всё сетовала на больную негнущуюся спину, ноющие суставы и опухшие ноги. После войны она осталась совсем одна и ей некому было помочь по хозяйству. А выживать как-то надо было.

– Пока живы молодые, старикам нечего бояться, – отвечал ей Герман.

– Всё, почти дошли! Вон мой дом, уже виднеется… – наконец сказала женщина, ускорив шаг. Они подошли к крыльцу, и старушка пригласила Геру домой, дабы отблагодарить его горячим чаем с домашними пирожками.

– Ничего не нужно! Только скажите, как мне теперь до парка дойти.

– До какого? Который на горе, что ли? Ааа, до Салгирки… Неужто по темени такой пойдёшь?

– У меня там дело срочное…– начал Гера, но, заметив понимающую улыбку на лице незнакомки, замолк.

– На свиданку, небось, спешишь? Ой, это дело молодое, нужное! Тогда не смею боле задерживать!

Герман лишь вынужденно кивнул и, внимательно выслушав бабушку, отправился в неблизкий путь. Женщина медленно перекрестила его и скрылась за хлипкой дверью, что-то тихонько бормоча себе под нос. Она вспоминала своих сыновей, которых вероломно забрала война, и оставила её доживать свой век в одиночестве.

          Вскоре Гера с досадой понял, что заблудился. Он предпринял попытку вернуться к кладбищу и оттуда дойти до остановки, но быстро осознал, что это отберёт у него уйму времени. А сумерки всё сгущались: по земле медленно пополз тягучий туман, а небо потеряло все свои краски. Воздух стал влажным и промозглым, отчего нос и руки начали быстро мёрзнуть, покрываясь липкой моросью. «Если сейчас появится дед с тростью, то я не удивлюсь», – успел подумать Гера. Понемногу он начал поддаваться отчаянью, как вдруг вдалеке блеснул яркий свет... Ноги сами понесли его по направлению к нему, словно трепещущего мотылька на шальной огонёк. Подойдя ближе, он понял, что это было не обычное домовое окошко, так как свет мягко струился по высокому панорамному стеклу. Юноша подумал о том, что это мог быть местный гастроном, в котором ему точно подскажут дорогу. Но подойдя ещё ближе, он с удивлением обнаружил, что случайно набрёл на «обитель искусственной жизни»: большую цветочную лавку. Это место показалось ему оазисом среди мёртвой пустыни. Он уверенно двинулся вперёд, заворожённо, не моргая, рассматривая экзотические для себя растения причудливых форм и окрасок. Они выстроились перед ним в ровный ряд за сверкающей витриной и так и манили к себе. Герману страстно захотелось с ними познакомиться и взглянуть на их красоту поближе.

А в это время в глубине цветочной лавки, спрятавшись за увесистыми горшками с бархатцами и однолетниками, стояла молодая девушка с белокурыми волосами. На её голове красовалась синяя атласная лента, на которой белая витиеватая надпись гласила: «Цветочная лавка сестёр Ситцевых». Девушка увлечённо орудовала садовыми ножницами над стеблями комнатной герани, чуть наклонив голову набок и напевая песенку. Гера вовсе не заметил миниатюрную незнакомку, когда тихонько вошёл внутрь. Его холодные щёки  обдало душистым теплом и невесомой влагой, и он услышал целый оркестр цветочных ароматов во главе с самым ярким – эфирным ароматом роз. От такого многообразия у него закружилась голова. На мгновенье Герману показалось, что он вдохнул аромат первозданной весны: чистый, нежный, настоящий. Так пахнет подснежник ранней весной. Так пахнут деревенские луга в начале мая и торжественно цветущая черёмуха. Так источает свой аромат сирень на пороге лета. Так пахнет сама природа! И сама жизнь.

 Гера остановился напротив благоухающего и пышного куста с садовыми азалиями. Насладившись сладким сочным запахом садового цветка, юноша прислушался. Но к его удивлению, не услышал ничего, кроме тишины. Цветы загадочно молчали…

– Поговорите со мной, – тихонько проговорил он, чуть наклонившись к розовым бутончикам. Его взгляд привлекли тигровые лилии в высокой вазе на полу. Пёстро-жёлтые длинные лепестки раскинулись в стороны, обнажив тонкие зелёные тычинки и пестик, больше напоминавший миниатюрный рогоз. Гера подошёл к лилии и, опустившись на корточки, прислушался. Он напряг весь свой необычайный слух, чтобы услышать хотя бы словечко, хотя бы писк. Но не услышал ничего, кроме резкого пьянящего запаха, который источали огненные лепестки. Гера обвёл глазами другие цветы, словно ища среди них тот, который осмелится заговорить с ним. Тот, который подаст хотя бы какие-то признаки жизни. Он заметил кустовые, чайные и миниатюрные розы всевозможных форм и расцветок, пышные бутоны пионов, ярко-синий купол гиацинта, аккуратные бутончики тюльпанов, пушистые астры, яркие цветки герберы и множество других цветов и растений. Некоторые из них он уже видел ранее, другие только на картинках в учебниках по ботанике, а третьи и вовсе рассматривал впервые. И все они… молчали. Гера застыл, переводя растерянный взор с одного цветка на другой и гадал: лишился ли он слуха или нет. Вдруг до его ушей донёсся слабый звук, который шёл из глубины лавки. Гера неуверенно двинулся прямо по направлению к нему. Наконец, он смог различить слабое пение, но этот язык был ему незнаком. Он остановился и прислушался. Тихий тонкий голосок доносился прямо из большого садового горшка с бархатцами, стоявшего на столике с высокой кованой ножкой. «Кажется… Это французский?» – мелькнула догадка в его голове.

– Что вы меня дурите? – вполголоса произнёс Герман, хмуро уставившись на аккуратный куст с крохотными оранжевыми бутончиками. И тут он до него донёсся женский крик, от которого он опешил и отскочил в сторону, чуть не задев спиной другой столик с горшками.

– Вы… вы меня напугали! – с возмущением, запинаясь, произнесла белокурая незнакомка, которая неожиданно выскочила прямо из-за горшка. Её правая ладонь была прижата к груди, а другая крепко сжимала большие садовые ножницы.

– Я не хотел, правда! – воскликнул Герман. – Я сам испугался не меньше вас!

– Что вы здесь делаете? Я не услышала, как вы сюда вошли…

– Я просто… забрёл. Совершенно случайно!

– Что вы хотите? Мы… мы уже закрылись. На двери же табличка висит!

– Знаете, по правде говоря, я заблудился, – решил признаться Гера.

Девушка посмотрела на Германа с ещё большим подозрением. Она взялась за ножницы уже обеими руками и с опаской разглядывала лицо Геры: поджатые сухие губы, широко распахнутые тёмные глаза и высокий нахмуренный лоб. Юноша заметил на себе её изучающий настороженный взгляд и, опустив голову, произнёс:

–  Я, наверное, пойду… Прошу прощения, что напугал вас.

Девушка растерянно смотрела ему вслед, не в силах сдвинуться с места. Как только за ним закрылась деревянная дверь, она словно очнулась.

– Постойте! – услышал Герман громкий возглас за спиной  и обернулся.

 – Извините за грубость! Может быть, зайдёте? Я подскажу вам дорогу.

Герман кивнул и направился к распахнутой перед ним двери. Девушка отошла в сторону, чтобы впустить его. На её лице уже играла приветливая улыбка, а острые ножницы покоились на рабочем столе.

– Я не всегда такая, уж поверьте! Просто дел выдался долгим и суматошным, и я забыла закрыть дверь, представляете! Хотя была уверена, что запирала. А тут вы… Прямо как джин из бутылки! Конечно, я перепугалась!

Под мягким потолочным светом Герман смог разглядеть незнакомку получше. У неё было миловидное широкоскулое лицо, серо-зелёные глубоко посаженные глаза, тонкий длинный нос с закруглённым кончиком и припухлые губы, почти бантиком. Тёмные нити бровей начинались почти от внутреннего уголка глаз, отчего создавалось впечатление, что она хмурится. Созвездия родинок, больше похожих на крупные веснушки, украшали её правую щеку, подбородок и шею. Пшеничные волосы с выцветшими прядями были заплетены в причудливую косу, которая спадала на одно плечо и выглядела растрёпанной. На вид ей было не больше двадцати, а голос был почти детским, чуть ломким. При этом на её переносице можно было заметить тонкую, но глубокую морщинку. А её строгие распахнутые глаза внимательно смотрели на собеседника почти не моргая. Словно держа его под прицелом. Девушка много кивала, пока выслушивала Геру, отчего непокорные пряди падали ей на лицо, и она каждый раз устало убирала их за уши, поджимая губы.

– Да вы до остановки не дошли буквально пару метров! Вот выйдете, пройдёте вперёд немного и увидите гастроном. От него двигайтесь влево и упрётесь в остановку. Правда, я не знаю, ходят ли сейчас автобусы до парка…

– Мне хотя бы до общежития добраться, – сетовал Герман.

– А до какого именно?

– При педагогическом институте имени Фрунзе. Мужской корпус.

– Серьёзно? – удивлённо спросила девушка. – А на каком вы курсе? Какой факультет?

– Только поступил на факультет журналистики. Первый год.

– Ой, ничего, что я вас вопросами так… завалила? – смутилась девушка. – Просто я тоже хотела поступить в Крымский пединститут, но… Кстати, меня Олеся зовут! Олеся Зуева!

 – Герман Поплавский, – представился Гера и вдруг услышал за спиной:

«Дурочка! Тётка строго-настрого наказала ни с кем на работе не знакомиться!»

– Какая у вас звучная фамилия. Поплавский… Ой, а вы не внук того поэта, который эмигрировал в Париж? Бориса Юлиановича?[6]

«Ещё и комплименты ему отвешивает, посмотрите-ка на неё!»

– Нет, вовсе нет. Но, поверьте, я внук другого легендарного человека.

«И не говори, сестрица, это он должен отвешивать ей комплименты! Что за мужчины нынче пошли?»

– Правда? А какого? Это известный человек?

– Ммм, не совсем. Но он был лекарем и знахарем, помогал людям и оберегал природу.

«Сейчас расскажет, что был внуком подпольного врача, который спасал жизни ценой своей, или сыном героя… А нашей наивной Олеське только это подавай! Вон, уже ушки- то развесила…»

– Как… здорово, – восхищённо произнесла Олеся. – Мне ещё не приходилось общаться с внуками лекарей! Наверняка вы тоже переняли его богатый опыт?

Герман только хотел ответить, как услышал за спиной очередной строптивый возглас:

«Не пора ли ему домой, пока наша дурёха в обморок не упала от его хвастливых речей?»

В тот момент Герман пожалел о том, что слышит их голоса. Теперь из каждого уголка, из каждого горшка и вазы доносились возмущённые возгласы и крики. Юноша только успевал нервно переводить взгляд с одного цветка на другой, хмурясь и щурясь от негодования. Вскоре эта цветочная какофония заполнила собой всю лавку, и Герману пришлось заткнуть уши, чтобы не оглохнуть.

– Прошу прощения, мне пора! – успел он выкрикнуть Олесе, которая стояла и непонимающе хлопала глазами. – Спасибо вам за помощь!

«Олеська! Закрывай скорей за ним дверь, чтобы не вернулся! Чего стоишь, как вкопанная? Не видишь, он дурной!» – завопили истошным голосом ирисы.

«Она ещё не отошла от культурного шока!» – с издёвкой заявили гортензии.

«Мне показалось или она вешалась на него? А как же женское достоинство? Ей что, никто не объяснил, что воспитанность и доступность – это разные вещи?» – строгим тоном произнесли садовые розы.

Олеся стояла в звенящей тишине и смотрела вслед убегающему юноше сквозь прозрачную витрину. Затем она отвела растерянный взгляд и подошла к маленькому овальному зеркальцу, висящему за рабочим столиком. Придирчиво осмотрев своё отражение, она промолвила:

– Ещё ни один мужчина так быстро он меня не сбегал… Чем я его так могла напугать? Говорила мне ведь тётка, что я напористая. Ну и пусть! Бегать ни за кем не буду!

***

Всю дорогу до общежития Герман ругал себя на чём свет стоит:

– Вот почему, почему я всегда попадаю в такие дурацкие ситуации?! Сначала чуть не опозорился в деканате перед профессором! И, главное, из-за кого?! Из-за папоротника! Из-за неприметного куста в горшке… А сейчас! Такооой стыд… Она точно подумала, что я не студент, а сбежавший пациент местной психбольницы! И ещё эти цветы! Такие с виду красивые, благородные, помпезные! Но… такие злые! Вот что я им сделал? Напали со всех сторон, окружили как врага. Лишь бы напакостить и оболгать… Не надо было мне поддаваться на их провокации! Что тогда, что сейчас! А может… может, мне вернуться? И объясниться перед ней? Бог мой, но что я ей скажу?! Здравствуйте, я сбежал не от вас, а от наглых и невоспитанных букетов! Нет уж, она точно меня пырнёт садовыми ножницами… И правильно сделает! Чтобы больше не мучился! Болван!

Отчаянный монолог Геры донёсся до двух мужчин, мирно сидящих на лавочке под погаснувшим фонарём. Они притаились и слушали, пока один из них не посмел нарушить молчание первым:

– Слышал, Федь, парень от девушки, кажись, сбежал…

– Ага, вон как себя корит, бедолага.

– И правильно сделал, что дёру дал! Ты слышал, она же… красивая, благородная, но злюка!

– Точно… И он вроде как поддался на её провокации. А что он про букеты сказал, я не понял?

– Ну, без букета, наверное, пришёл. Вот она и… рассвирепела.

– Чуть ножницами его не пырнула! Во дают…

– Что за девки пошли?! Чуть что, сразу кидаются! Мужиков-то, сам знаешь, мало осталось! Надо ценить! Какой уж есть…

– Это верно, Ванька. А они, вон, зелены ещё. Стерпится - слюбится, как говорится.

– Главное, чтобы живой остался! С такой… сумасбродной бабой.

– А может, она это… От любви с ума сошла!

– Так покуда молодые, то пускай… головы теряют. Какая ж эта любовь, Федька, если всё иначе?

– Выпьем? За любовь!

– Выпьем. За молодых!

Когда Гера добрёл до общежития, была уже глубокая ночь. Он тихонько поднимался по лестнице, опустив голову и размышляя о случившемся. Но уже более спокойно и рассудительно. Проходя мимо дремлющей Клавдии, юноша по привычке поздоровался. Женщина встрепенулась, нелепо взметнув руками, и быстро разлепила глаза.

– Герман, ты? Ну-ка, постой!

– Извините, что так поздно, – безучастно пробормотал он. – Я дома задержался… А потом пришлось одной бабушке помочь, я не мог отказать…

– Тебе из деканата звонили!

– Кто?

– Катерина Львовна! Просила тебя завтра к ней обязательно зайти!

– А не сказала, по какому поводу? – оживлённо спросил Гера.

– Нет, сказала по учебным делам! Так что извольте явиться, Герман Олегович. Натворили чего?

Юноша пропустил мимо ушей вопрос вахтёрши, тихонько обронив «Благодарю». Затем под цепким взглядом Клавдии Ивановны он взлетел по лестнице на третий этаж. Сердце его застучало. Он с волнением предвкушал встречу с тётушкой. И долгожданную встречу с «хозяином».

Продолжение следует...

[1] Воронцовский парк, ныне Ботанический сад им. Н. В. Багрова Таврической академии КФУ им. В. И. Вернадского

[2] Пётр Симон Паллас - немецкий учёный-энциклопедист, естество­испытатель и путешественник на русской службе (1767—1810 гг.)

[3] Стихотворение поэта-фронтовика Н. П. Майорова (1919 – 1942 гг.)

[4] Немногочисленная еврейская тюркоязычная группа, представители которой проживали в Крыму

[5] Кладбище в Симферополе.

[6] Поплавский Б. Ю. – поэт и прозаик русского зарубежья (1903 – 1935 гг.)

 

Заложник дара. Глава четвёртая