«Если начнёт хиреть дело марксистско-ленинского воспитания наших кадров, если ослабевает наша работа по повышению политического и теоретического уровня этих кадров, а сами кадры перестают в связи с этим интересоваться перспективой нашего движения вперёд, перестают понимать правоту нашего дела и превращаются в бесперспективных деляг, слепо и механически выполняющие указания сверху – то должна обязательно захиреть вся наша государственная и партийная работа. Нужно признать, как аксиому, что чем выше политический уровень и марксистско-ленинская сознательность работников любой отрасли государственной и партийной работы, тем выше и плодотворнее сама работа, тем эффективнее результаты работы, и наоборот – чем ниже политический уровень и марксистско-ленинская сознательность работников, тем вероятнее срывы и провалы в работе, тем вероятнее измельчание и вырождение самих работников в деляг-крохоборов, тем вероятнее их перерождение.
И. В. Сталин».
Автобиографическое
ГКЧП. Это расшифровывалось как Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению. Руководство страны с 19 августа 1991 года отстранило Горбачёва от управления или он сам устранился на время (это осталось неясным), чтобы утихомирить народ, укрепить власть партии и усмирить разгулявшуюся оппозицию, возглавляемую Ельциным и компанией.
В Москву ввели армию и танки.
Ельцин и его сторонники, а их было немало, начали возводить баррикады вокруг Белого Дома и ждать атаки. Но приказ о штурме в войска не поступил. Армия не хотела воевать с народом.
21 августа ГКЧП признал своё поражение. Стало очевидным, что народные массы отшатнулись от коммунистов и полностью поддерживает сторонников Ельцина.
Горбачёва привезли в Москву ради того, чтобы Ельцин, один из бывших руководителей партии, предавший её, мог при нём публично зачитать свой указ о роспуске КПСС.
Удивительно, но мы восприняли это с радостью и шагнули в тёмное капиталистическое будущее с псевдо-свободой и с псевдо-правами человека.
Михель со своей волшебной дудочкой сделал своё дело. А на поверхность вынырнули Чубайсы, Дерипаски, Прохоровы, Абрамовичи, Батурины, Ходорковские, Мавроди, Касьяновы, Березовские и иже с ними, и разнёсся над Россией запах человеческого навоза...
ДИТРИХ ЦАЙССЕР
– Мавр сделал своё дело, мавр может уходить, – подумал Цайссер, узнав о подписании в Беловежской пуще тремя руководителями республик договора между Россией, Белоруссией и Украиной о роспуске СССР. – Не думал, что такую страну могли за одну пьяную ночь развалить три пьяных долбоёба. Дальше покатится всё само. Наше дело теперь – не мешать начавшемуся процессу.
За два года, проведённые в Москве среди людей, называющих себя диссидентами, правозащитниками и ещё как-то, Цайссер устал. Ему хотелось из грязной, зачуханной Москвы поскорей уехать домой, в уютную и чистенькую Германию, увидеть аккуратные таблички:
«Только для пешеходов».
«Только для автотранспорта».
«Запрещается сорить бумагой
и кожурой для фруктов».
«Не ломать веток».
«Собак водить только на привязи».
«Вход закрыт».
Немец в Германии не имеет права нарушать раз и навсегда установленный порядок. Каждый немец их знает и не осмелится переступить порог дозволенного. В России порядка нет, не было и, по-видимому, никогда его не будет.
Да, Цайссер устал от беспорядочной жизни, когда ему приходилось мотаться из квартиры в квартиру, где собирались те, которые хотели очистить страну от коммунистов. Они спорили под звуки магнитофонных записей, под гитару пьяного или ширнувшего себе омнопон барда, упиваясь собой и водкой, кляня власть. В последние три-четыре года, когда власть объявила перестройку и дала народу свободу слова, это выглядело кривлянием дебилов перед тигром, запертого в клетку с железными прутьями.
На любой квартире борцов за права человека окружали юные поклонницы, готовые трахаться тут же, возле обеденного стола или под ним, между ног выпивающих и спорящих о будущем политическом устройстве России. Цайссеру надоели и диссиденты и их поклонницы, не носящие трусики.
В его мозгу билась одна мысль:
– Домой!.. Подальше от картофельной шелухи, капустных листьев и использованных презервативов, валяющихся на асфальте, от серой и скользкой слизи, текущей по мостовой и ищущей, куда бы стечь, от воздуха, всасываемого лёгкими и воняющего похмельным перегаром, чесноком, потом немытых тел, фекалий, мочи, кухонным чадом, гниющим мясом, тухлой рыбой, нафталином, дешёвым одеколоном, бензином, плесенью и ещё чем-то, убивающим человеческий организм, от ртов с гнилыми зубами, от грязных рук, которые ты вынужден пожимать…
Руководство распорядилось по-своему.
– Вы назначены советником президента Ельцина по международным вопросам.
Такая дикая карьера ошеломила Цайссера. Он воскликнул:
– Что я должен ему советовать?
Руководство пожало плечами и ответило:
– Всё, что выгодно нам…
Цайссеру дали дачу в ближнем Подмосковье, двухэтажный особняк, из которого только что выгнали какого-то важного министра.
– Если вам не нравится мебель, вы можете заказать себе на собственный вкус, – сказал Цайссеру начальник ХОЗУ – Хозяйственного Управления при Президенте.
УЛЬЯНА МИРАНОВИЧ
Ульяне в последнее время стало казаться, что когда она глядится в зеркало, там стоит кто-то другой, не она. Она видит в зеркале своё лиловом платье, натянутое на потасканное существо с крашеными волосами и с наштукатуренным импортной косметикой лицом. Этим существом никак не может быть она, Ульяна. Она ненавидит это существо и задаёт вопрос: что ему надо? И осознаёт, что это существо и есть она, баба, которой стукнуло пятьдесят. Она ненавидит себя в зеркале, она отказывалась от себя, от своего лица с дряблеющей кожей, от седых волос, от затухающего внутри её вулкана, называемого маткой и вместилищем души артистки, когда любовная страсть, вздымающая душу в райские блаженства, превращается в примитивный животный коитус, насыщающий тело, а не душу. А если душа умрёт в ней, то её телу нечего делать в этой жизни. И дела нет. Её никто никуда не зовёт. Кино умерло.
По ночам она задыхается от хоровода сновидений: падения, погони, могилы, разлагающиеся трупы. Сегодня, в ночь перед днём рождения она провалилась в подвал, полный нечистот, истекающих из канализационных труб и наполняющих подвал под потолок. Она проснулась с последним глотком воздуха.
Рядом храпел Роберт. Ульяна не знает, как назвать его. Он не муж потому, что они не расписывались в ЗАГСе, он не любовник потому, что она не испытывает к нему ни малейшей любви. Таких, как он, в народе называют ёбарями.
Она не держится за его палку, хотя она и немалых размеров, её страшит не жизнь впроголодь, если Роберт уйдёт, а одиночество.
Уже год она живёт на его содержании – нет работы, работы нет. Касса театра пуста. В павильонах киностудий гуляет ветер, заметая пылью забвения былую славу советского кино, погребая под этой пылью актёров и режиссёров.
На днях они с Робертом зашли в забегаловку перекусить, и она увидела там Томку, заслуженную артистку РСФСР, ровесницу, собирающую объедки со столов. Томка не признала её, а она сделала вид, что не признала Томку.
Ульяна боялась опуститься до такого, чтобы ходить по вонючим забегаловкам и собирать объедки или копаться на помойках, поэтому она держалась за Роберта.
Весной прошлого года, ещё не потерявшая надежду на роль в кино, ещё получавшая какие-то деньги в кассе Театра, Ульяна за полночь возвращалась с вечеринки, устроенной приятельницей.
Заночевать у неё она не могла, так как в однокомнатной квартире остался новый друг приятельницы.
Она отправилась она по ночной Москве пешком в надежде поймать такси или попутку. Поймала такси. И только подъехав к дому, она спохватилась, что последнюю десятку спустила по дороге к приятельнице. Кошелёк был пуст. Таксист сказал:
– Тогда плати натурой.
Он откинул сиденье и начал подворачивать Ульяну под себя.
– Погоди, – остановила она его и предложила подняться к ней домой.
Таксист согласился.
Дома она разглядела его. Это был мужчина лет сорока, крепкий, кряжистый, с проседью в чёрных волосах, обросший чёрным волосом по всему телу.
Он управился за полчаса, потом, разглядывая спальню, поинтересовался:
– Ты живёшь одна?
– Одна, – призналась Ульяна.
– Сейчас я спешу на линию, – сказал таксист. – Если хочешь, после смены я заеду к тебе… Я видел тебя в кино. Никогда ещё не трахал артисток. Ты мне понравилась…
– Приезжай, – ответила Ульяна.
Он не обманул её и около девяти часов утра позвонил в дверь. Он вошёл и остался у неё. Звали его Роберт Джабраилов. Он был дитя, рождённый от папы чеченца и русской мамы. Правда, папы он не помнил. Папа исчез в пятьдесят восьмом, когда Роберту не было и пяти лет.
Несмотря на то, что ему было без малого сорок лет, Роберт оставался холостым.
Он пришёл к ней, и содержит её, но надежды на него у Ульяны нет – как пришёл, так и уйдёт.
УЛЬЯНА И МАЯ МИРАНОВИЧИ
Москва, несмотря на ранний час, встретила Маю сутолокой и суетой. Мая была здесь восемь лет назад, когда мать привезла её на неделю к себе показать столицу. Тогда они уехали с вокзала на маминых «жигулях». Сейчас Мае предстоит добираться до проспекта Мира самостоятельно на метро. С чемоданом это не очень удобно.
– Доберёшься сама. Не маленькая, – ответила ей по телефону мать, когда она позвонила ей из Арбенина и сообщила, что едет в Москву поступать в университет. – В пять утра, чтобы встретить тебя, я не поднимусь, дорогая…
Вспотев и оттянув обе руки чемоданом, Мая добралась до маминой квартиры.
Ульяна встретила дочь без особого восторга, поцеловала в щёчку, провела на кухню, сказала:
– Сейчас будем завтракать. Вымой руки.
Ульяна заварила кофе, поджарила гренки. За готовкой, поинтересовалась:
– Как там бабка с дедом?
– Прибаливают, – ответила Мая. – Дедушка лежал в больнице, подлечивал сердце. Бабушка мается со спиной, но бегает.
– Ну и хорошо, – проговорила Ульяна. – А ты что надумала в Москву?
– Я хочу поступить в университет на факультет журналистики, – ответила Мая.
– Туда трудновато прорваться, – скептически усмехнулась Ульяна. – Тут важно везение…
– Тебе же повезло, – заметила Мая.
– Лучше бы не повезло, – вздохнула Ульяна. – Поехала бы в Арбенин, пошла бы работать кассиром в сбербанк, жила бы себе спокойно…
В комнате послушалось движенье, шлёпанье босых ног. На кухню, к удивлению Маи, вышел какой-то волосатый мужик в одних плавках.
– У нас гостья?.. – удивился он, ничуть не смущаясь своим видом.
– Да, Робик, – ответила Ульяна. – Это моя дочка Мая. Вот, приехала поступать в университет…
– Э, зачем молодые годы тратить на это. С такой внешностью тебя с руками возьмут моделью, – сказал Роберт. – У меня есть знакомый, который занимается девушками. Хочешь, сведу тебя с ним?..
– Я хочу стать журналисткой, – ответила Мая, стараясь не смотреть на почти голого «Робика».
Роберт скрылся в ванной.
– Кто это? – спросила Мая мать.
– Это… – Ульяна замялась. Назвать сожителем, на содержании которого она живёт, у неё не поворачивался язык. – Это мой… друг.
– А, понятно, – протянула Мая. – Он живёт у тебя?
– Да, мы живём вместе…
– Он тоже артист?
– Нет, он таксист…
– Так-сист? – Мая удивлённо посмотрела на мать. До неё доходили слухи о её романах с артистами, режиссёрами, певцами, художниками, но чтобы с таксистом…
– И что? – Ульяна взглянула на Маю. – Неважно кто, главное, чтобы человек был хороший…
МАЯ МИРАНОВИЧ
Мая лежала на диване, укрывшись лёгким покрывалом. Она видела окно, за окном – лиловое небо с бредущей среди невидимых звёзд одинокой зеленоватой луной и край стола, облитый её зеленоватым светом.
Мая чувствовала себя такой же сиротливой на земле, как эта луна в лиловом небе. За закрытой дверью в соседней комнате спала её родная мать, обнявшая чужого волосатого мужчину с корявой фигурой. Её не волновали Маины проблемы.
Окутанная ночью, Мая затосковала по дому, по таким милым и родным дедушке и бабушке, оставленным ею в Арбенине. Она не могла представить себе, как она сможет жить здесь, в одном доме со ставшей чужой матерью. Ей захотелось плакать и она, тихо всхлипывая, заплакала.
– Завтра же уеду домой, – подумала она и, обхватив подушку, уснула.
…Мая открыла глаза. В ясном прозрачном свете раннего утра она увидела Роберта. Он скинул с неё покрывало и склонился над нею лицом, покрытом чёрной щетиной. Он трогал её своей волосатой рукой.
– Уйдите!.. – придавлено вскрикнула Мая. – Вы – мерзавец!..
Роберт вздрогнул, отпрянул от Маи, прижал палец к губам, прошептал:
– Тсс, не кричи… Ушёл я, ушёл…
Он скрылся в туалете.
Мая оправила сорочку, натянула на себя покрывало. Испуга у неё не было, только омерзение, подобно тому, которое она почувствовала к Игорю, когда тот попытался её изнасиловать.
– Уеду домой, – решила она.
НИКОЛАЙ АРБЕНИН
Николай Владимирович был поражён, когда получил приглашение придти к главе городской администрации. До сей поры он ни разу не удостаивался внимания каких-либо представителей власти. Изменника Родины не поздравляли ни в День Победы, когда поздравляли всех ветеранов Великой Отечественной войны, ни в День лесного хозяйства, когда поздравляли ветеранов, работавших на лесокомбинате. Ему не вручали почётных грамот за перевыполнение производственного плана, не выносили благодарностей с занесением в трудовую книжку, не приглашали посидеть в президиуме профсоюзного отчётно-перевыборного собрания. Неужели у новой власти иное отношение к изменникам?
Анна отгладила ему брюки и белую рубашку, повязала галстук, начистила полуботинки и проводила до дверей городской администрации. Там его встретила девушка в белой блузке и проводила в кабинет главы городской администрации.
Глава города, по непонятной причине называемый на французский манер мэром, бывший директор школы Фёдор Гордеевич Баталин, встретил Николая Владимировича выйдя из-за стола.
– Дорогой Николай Владимирович, – проговорил он, пожимая руку Арбенину, – рад вас видеть в полном здравии.
Мэр усадил Николая Владимировича на кожаный диван и сел рядом.
– Простите, что побеспокоили вас, – продолжал Баталин. – Дело в том, что городской совет и наша администрация приняли решение почтить память вашего батюшки, князя Владимира Николаевича Арбенина, который много лет проработал городским врачом и был уважаем всеми жителями, и назвать его именем одну из улиц города и нашу больницу. Мы хотели бы видеть вас на торжественном открытии первой таблички с именем вашего отца, которое состоится в эту субботу.
Николай Владимирович не отказался и поблагодарил мэра за память об отце и за приглашение.
– Кажется, в этом мире что-то меняется, – сказал он Анне, вернувшись домой. – Власти вспомнили о князьях Арбениных…
…Переименовывали Пролетарскую улицу, до революции называвшуюся Кабацкой, по кабаку Артёмова. На этой же улице через три дома стояло известное заведение мадам Жозефины, из окон которого выглядывали полуголые девицы. Кабак снесли ещё до войны, в доме же мадам Жозефины размещался многие годы детский сад, недавно закрытый. Теперь на нём висела вывеска, золотом по красному, одно слово «ИНТИМ». Всё возвращается на круги своя.
Сначала выступил мэр Баталин. Он коротко рассказал об истории города и о князе Владимире Николаевиче Арбенине, чьи предки были причастны к основанию крепости, впоследствии ставшей городом Арбениным. За ним говорил председатель городского совета Веденеев. Вслед за Веденеевым стали выступать представители общественности города. Николай Владимирович слушал журчание речей. От них ли, от прохладного ветра ли у него начало свербеть в ухе, в левом, однажды в детстве болевшем, потом покалывать. Он покрутил в нём мизинцем. Колотье вроде затихло, затем опять закололо, стихло, заложило, запульсировало.
С трудом Николай Владимирович дождался, когда Баталин и Веденеев сорвали покрывало. На белой табличке чёрными буквами было написано: «улица им. В. Н. АРБЕНИНА».
Раздались аплодисменты. Собравшиеся стали пожимать руку Николаю Владимировичу, поздравлять его, будто это его именем назвали бывшую Кабацкую улицу. А Баталин, взяв Николая Владимировича под руку, усадил в чёрную «волгу». Следующим номером программы была больница.
И здесь, с трибуны, мэр Баталин высказал немало хвалебных слов в адрес Владимира Николаевича Арбенина и всему роду князей Арбениных. А Николаю Владимировичу вдруг вспомнилось прочитанное в одном, изданном ещё до революции, фолианте «Судебные дела ***ской судебной палаты второй половины XVIII века». Одно из приведённых там дел касалось и княгини Евдокии Алексеевны Арбениной, вдовы безвременно окончившего свои дни в молодые годы князя Никиты Ивановича.
Княгиня Евдокия Алексеевна, мать двоих малолетних сыновей, ставшая в двадцать три года вдовой, была, видимо, натурой страстной и вести жизнь в воздержании не хотела. Она испытывала страсть к юным невинным девушкам.
Девушек, что отказывались предаваться с нею греховному развлечению, лишала невинности посредством специального жезла, толщиной с бычий член.
Новобрачных в первую ночь она укладывала с собой и заставляла их обоих любить себя.
Так продолжалось много лет.
Ни увещевания местного батюшки, накладывавшего на греховодницу епитимию за епитимией, ни угроза специально посетившего её епископа отлучить её от церкви не исправили Евдокию Алексеевну. И сколько бы это продолжалось, если бы она не покусилась на молодого батюшку, сменившего прежнего.
Прослышавший о происходящем в имении княгини Арбениной разврате отец Димитрий решил провести с нею беседу о том, что ждёт грешницу-содомитку после смерти и приехал к Евдокии Алексеевне.
Она встретила попа вкусным обедом под наливочку. Отец Димитрий неосторожно употребил сей напиток, содержащий «дурман-траву», и на следующее утро очнулся обнажённый на постели в объятиях голой развратницы, произнесшей, едва продравшему глаза бедняге:
– Ох, и сильны вы, батюшка. Уездили меня за ночь, как никто.
Отец Димитрий ничего не помнил, но по ощущениям в своём мужском естестве, понял, что негодяйка не врёт.
Не учла Евдокия Алексеевна того, что отец Димитрий был крепко верующим и гнева Божия боялся больше гнева епископа и наказания здесь, в этой жизни. Покаялся он епископу. Епископ дал делу ход.
Суд состоялся. Княгиню Евдокию Алексеевну насильно постригли в монахини и заточили в дальнем монастыре.
ГЛЕБ АРБЕНИН
Глеб не любил деда Кирилла и не уважал бабушку Тасю. Нет, внешне он относился к ним, души в нём не чаявшим, как и полагается, ласково. Свою нелюбовь к ним он держал внутри себя. Старики баловали его, покупали ему дорогие игрушки, когда он был маленьким, теперь достают ему крутые джинсы, кожаные куртки, дают карманные деньги и даже подарили мотоцикл, хотя бабушка и хватается за сердце, видя, как он гоняет на нём.
Его какое-то время удивляло, как это получилось, что дед Кирилл – отец его матери, бабушка Тася – мать его отца. Потом он узнал, что отец родился от бабушки Таси и второго дедушки, Николая, что живёт в Арбенине, а мать – от дедушки Кирилла и бабушки Лаймы из Таллина.
К матери и отцу Глеб относился снисходительно и величал их предками. Они оба были погружены в работу и разговаривали только о ней, а Глеб к медицине был равнодушен. Вот, мотоциклы, автомашины, гонки, так, чтоб ветер бил тебе в лицо – это ДА! Если бы предки разбирались в технике, могли отличить стартёр от акселератора, тогда они могли бы найти с ним общий язык.
В школе Глебу было скучно, всё, что ему давали учителя, он схватывал налету. Уроки готовил, как говорится, стоя на одной ноге. Учителям не хамил. Он их презирал за узкий кругозор, ограниченный преподаваемыми ими предметами.
И хотя он находился в том самом возрасте, когда над верхней губой начинали пробиваться чёрные усики, он не обращал внимания на девчонок, пытавшихся с ним подружиться, даже на тех, что просили его покатать их на мотоцикле. Он не отдавал ещё себе отчёта в том, что его внешность приводит девушек, и не только их, но и молодых женщин к возбуждающим их эротическим фантазиям. Его страстью были автомобили и мотоциклы…
Правда, женщину он успел познать. Это случилось в начале весны. Его пригласил Гошка Кунин посмотреть видик.
Жил Гошка с одной матерью. Отец давно бросил их. Мать с недавних пор занялась челночным промыслом и в очередной раз уехала в Польшу за товаром.
Они уселись поудобнее в кресла с бутылками пива в руках. Быстро пробежали титры, началось кино. Бал. Музыка. Женщины в роскошных бальных платьях. Мужчины в красивых мундирах и фраках.
Главный герой – молодой повеса в белом мундире. Главная героиня – красавица с собольими бровями, длинными ресницами, голубоглазая в розовом платье с низким декольте.
Они выбегают из зала, идут по анфиладе комнат. Он держит её под руку и что-то говорит ей по-английски.
Фильм был не дублирован, поэтому ни Глеб, ни Гошка не могли понять, о чём герои разговаривают, а только догадываться по смущённому, розовеющему лицу красавицы и опущенным к полу глазкам, что разговор идёт у них о любви.
Затем герои входят в какую-то комнату. Офицер поворачивает ключ в двери и прячет в карман. Героиня что-то лепечет, умоляя наглеца, но властные руки притягивают её к себе.
Офицер настырен, тороплив, безжалостно мнёт кисейное бальное платьице. Очаровательные глазки красавицы во весь экран. Они полны слёз.
Руки офицера бесстыдно вскрывают перед зрителями то, что скрыто под платьем красавицы: обворожительные очертания её ножек в чёрных ажурных чулках, трогательные подвязки, чёрный пояс с кружевами.
Прелестная ручка пытается протестовать, но тщетно – застёжки подвязок разомкнуты, отлетают резинки, шурша, сползают по ножкам, словно шкура со змеи, тонкие чулки, обнажая ослепительно белую кожу бёдер.
На вздрагивающую застенчивую ножку ложится рука обольстителя и скользит вверх к пенящимся кружевам белых пантолон…
– Глеб, может, вызовем путану, – вдруг предложил Гошка. – Что-то потянуло на живое и тёплое…
– А деньги? – ответил Глеб. – Ты знаешь, сколько она запросит?
– Не больше этого, – Глеб достал из кармана пятидесятидолларовую бумажку. – У матери скоммуниздил.
Глеб постеснялся возразить. Гошка набрал номер телефона, указанного в газетном объявлении.
– Вы в объявлении пишете, что ваши девушки, готовы скрасить отдых и досуг состоятельному джентльмену, – сказал он в трубку.
Ему ответили.
– Брюнетку, – проговорил Гошка.
Глебу было всё равно.
Через полчаса в дверь позвонили . На пороге стоял парень в оранжевом спортивном костюме. У парня не было шеи. Бычья голова была начисто лишена волос. Он спросил:
– Бабу заказывали?
– Заказывали, – ответил Гошка.
– На какое время?
Глеб не знал, что ответить качку, протянул ему Гошкину «зелёненькую» и сказал:
– На все.
– Богато живёщь, парень, – качок сунул деньги в карман штанов. – В вашем распоряжение три часа.
Вошла брюнетка в красной майке, обтягивающей груди и в коротенькой юбочке. Её челюсти лениво двигались, перекатывая от щеки к щеке жвачку. На округлом лице каменело безразличие. Ей явно было далеко за двадцать.
Она окинула растерявшихся Гошку и Глеба выпуклыми чёрными глазами, густо обведёнными синим и, снисходительно усмехнувшись, спросила:
– Я – Жаннетта, резвая кобылка. Во что будем играть, детки?
Право, одно дело, фантазировать о любви со сказочной красоткой или с молоденькой учительницей литературы, и совсем другое, когда перед тобой стоит зрелая полуголая дама. Испуг и смущение сковали Глеба и Гошку. Пауза затягивалась.
Жаннетта прошла в комнату, села на диван, достала сигареты, сунула одну в свои пухлые губы.
– Что, пацаны, я так понимаю: вы, реально, ещё не трахали девок? – спросила она, выпуская дым изо рта. – Придётся вам помочь. Начнём с тебя? – обратилась она к Глебу. – Где тебе удобней, тут, на диване?
– М-можно тут, – оробел Глеб.
– Тогда снимай штаны и расстегни мне лифчик, – деловито распорядилась Жаннетта, спуская трусики.
Подчиняясь даме, Глеб стянул с себя штаны, расстегнул ей лифчик, из которого выпали тяжёлые фляги грудей с коричневыми оттянутыми сосками…
Помочь сайту
Поздравления
