Шли дни. Коля почти оправился от ушибов. На его счастье все кости остались целы.
За эти дни он узнал от женщин, приютивших его, что попал на остров, окружённый со всех сторон топким болотом. Уйти с острова можно только по тайной тропе. На острове находилось только одно семейство из пяти женщин, возглавляемое бабой Аришей.
Когда-то, до раскулачивания, они жили в селе Буничи. Были в их семействе и мужики, но советская власть всех вывела – Павла, мужа бабы Ариши и их сына Афанасия арестовали ещё весной тридцатого года. Баб решением колхоза лишили собственности. Баба Ариша с дочкой Марией и тремя внучками перебралась по известной ей тропке на островок посреди болота. С собой они прихватили двух козочек, козла Мишку, полдюжины курочек с петушком и некоторую утварь.
С той поры прошло уже более десяти лет. Баба Ариша хоть и состарилась, но выглядела бодрой и крепко держала в своих жилистых руках власть в их крохотном государстве. Было ей уже за семьдесят. Марья, несмотря на то, что тоже была уже в годах, шёл ей как-никак пятый десяток, оставалась послушной матери. Что уж говорить о внучках, тихих и безропотных девушках. Старшей Фелицате было двадцать четыре года, средней Анне двадцать один год, младшей Катерине семнадцать.
Все они были статные, грудастые, лица – кровь с молоком, русые волосы, сплетёны в толстые косы, глаза шалые…
По вечерам баба Ариша в красном углу перед потемневшими иконами зажигала лампадку, и женщины молились:
– Отче наш, Иже еси на Небесех! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на Небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.
…Едва оправившись, Коля сказал бабе Арише:
– Мне пора идти. Война, бабушка…
– Пагодь, милай, – улыбнулась баба Ариша. – Ты к нам с неба упал. Тебя нам сам Бог послал. Ты ж видишь, три девки у нас, мужиками не топтаные. При савецкай власти мужики абхадили нас стараной, к девкам и прицениваться баялись… Женицца мы тебя не принудим, но имеем просьбу: сделай кажнай из них по рабёначку… Христом Богом молим…
– Да как же так, без любви? – удивился Коля.
– А ты, как бычок племенной, патапчи их, патапчи, а начинку сделаешь, Марья тебя и праводит…
– А сами девушки что думают? – спросил он.
– А што им думать, коли кажная только и думат об том, как зачажалеть…
– Но сейчас война. Не время… – пытался сопротивляться Коля.
– На энта завсегда есть время. Бабам дитёв нада… Скока мужиков паубивает эта праклятушшая война. И от каво им тады брюхатиться?..
ТАСЯ ШАРОВА
Прошёл месяц, как началась война, и уехал на войну Коля. Слава Богу, он не попал в Минск. Но на войне нет безопасных мест.
А в Арбенине тихо. О войне напоминают лишь грустные глаза арбенинских женщин, проводивших на войну своих мужей и сыновей, и проходящие через станцию воинские эшелоны с красноармейцами и военными грузами, укрытыми на платформах брезентом. Под брезентом угадываются танки и пушки.
После безуспешных попыток в военкомате добиться направления на фронт или дать ей какое-нибудь полезное для фронта дело в горкоме комсомола Тася решила вернуться в Москву. Там она будет не одна. Там её друзья. Вместе они добьются желаемого.
А Коле она вечером написала письмо и сообщила ему о своём твёрдом решении идти на фронт.
«Мы, медики, на фронте, нужны не меньше, чем вы, лётчики, или танкисты, или артиллеристы. За моими плечами четыре курса медицинского института. Пойду на фронт фельдшером. А доучиваться последний курс буду после войны»…
Она проснулась рано от шороха и треска, возникших в ожившем репродукторе, и голоса диктора:
- Доброе утро, товарищи. Передаём сводку Совинформбюро.
В течение 22 июля наши войска вели бои на петрозаводском, порховском и смоленском направлениях. Существенных изменений на фронтах не произошло.
Наша авиация за 22 июля сила 87 самолётов противника. потери советской авиации – 14 самолётов…
Тася подумала, что среди них мог оказаться и Колин самолёт. Но сбит, это ещё не значит – убит.
Она поднялась с постели, разожгла керосинку и поставила чайник. За завтраком её вдруг затошнило и вырвало. Она легла на кровать, немного полежала. Тошнота поутихла, но не прекратилась. Тася забеспокоилась. Если тошноту связать с десятидневной задержкой месячных, то правомерно подумать о беременности. И это в то время, когда идёт война. Не может быть. Не должно быть. Такие задержки у неё случались и раньше после простуд, во время экзаменов. Могла она случиться сейчас и из-за войны. И тошнота, скорее всего, из-за нервного напряжения и беспокойства…
Тошнота не прекратилась и на следующий день, и на третий день Тася не могла ничего взять в рот. В пору было подумать об абортмахере. Но в Арбенине его и днём с огнём не сыщешь. Вряд ли кто из арбенинских гинекологов возьмётся за преступную операцию, грозящую им тюрьмой.
– Надо, пока не поздно, запастись деньгами и ехать в Москву, – решила Тася и задумалась: – Но сколько возьмёт абортмахер? За риск надо платить. Тысячу, две тысячи? Не меньше. У матери деньги есть, но как ей объяснить, зачем мне понадобилось столько? К отцу лучше не соваться. Сам всегда на бутылку клянчит…
НИКОЛАЙ АРБЕНИН
Перед тёмными иконами, освещёнными неверным огоньком лампадки молились женщины:
– О, Пресвятая и Премиластивая Владычице Богородице! Припадающе ко святой иконе Тваей, смиренно молимся Тебе: вонми гласу моления нашего…
Коля тоже стоит на коленях и смотрит на строгое лицо Богородицы. Он смущён и взволнован происходящим. На нём рубашка из серого домотканого полотна, от которого жёстко телу, такие же широкие порты, на шее деревянный крест на бечёвке. Рядом с ним преклоняется пред иконами Анна, средняя дочь Марии. На ней тоже серая длинная, почти до пят, дотканная рубаха. Она вслед за бабой Аришей повторяет слова молитвы. Из просветлённых зеленоватых глаз её текут обильные слёзы. Ей, по расчётам бабы Ариши, первой из сестёр предстоит лечь на ложе вместе с мужчиной, первой открыть пред ним свои ложесна.
Вот баба Ариша прерывает молитву, подходит к Коле и Анне, широким крестным знамением крестит их и говорит:
– С Богом, дети маи. Да не прагневаицца на нас Спаситель наш Иисус Христос и мать иво Дева Мария.
Коля берёт Анну за руку и ведёт к ложу, скрытому за розовым пологом от потолка до пола, и помогает Анне взобраться на высокое ложе и взбирается сам. Брачная простыня, наволочка, полотенце расшиты яркими цветами и птицами. Анна поднимает край рубахи до грудей. На лице её светится счастливая улыбка…
А там, в горнице снова слышится голос бабы Ариши – молитва продолжается…
ИВАН ЛЯДОВ
…Холодные сумерки ложатся на город. И пришла ночь чёрная, глухая, дождливая. Где-то лязгал железный лист в мёртвом городе.
Четвёртый месяц в городе немцы. Они уже, судя по немецким сводкам, на подступах к Ленинграду и вот-вот войдут в него, Смоленск уже под ними, Гжатск. К зиме, по словам коменданта города, кампания закончится. Говорят, советское правительство, народные комиссары бегут из Москвы…
Так думает Иван Георгиевич Лядов, вперив глаза в непроглядную темень комнаты, особенно тёмную из-за чёрных светонепроницаемых штор. Не шёл сон главному инженеру тракторного завода, хотя, казалось, не из-за чего ему беспокоиться. Должность у него хорошая. Отношение немецкого командования благосклонное – худо ли, бедно ли, а ремонт танков он наладил, конечно, не без помощи немецких властей и гестапо. Ему разрешили занять квартиру в бывшем правительственном доме, оставив в ней всю обстановку.
Люся от счастья на седьмом небе. Она намеревается устраивать праздничные приёмы для городских властей. Мать её поддерживает. Она тоже теперь важный человек – личный переводчик начальника гестапо оберштурмбанфюрера Миллера.
Однако неспокойно на сердце, гложет Ивана Георгиевича страх. Это, наверно, от того, что он часто видит глаза своих рабочих. Это не те глаза, что он видел до войны – спокойные, радостные, счастливые, теперь глаза их колючие, словно гвозди. Они обжигают его ненавистью и презрением. Он тоже ненавидит их и… боится.
А три дня назад погиб оберст Майер – попал под сорвавшуюся с подъёмника башню танка. Вряд ли случайно.
Примчавшись на место, Иван Георгиевич увидел лежащее тело в серо-зелёном мундире с размозжённым черепом, вывалившиеся ошмётки мозга, кровь и откатившаяся в сторону дубинка.
Как это могло случиться, разбирается гестапо. Все причастные к этому делу рабочие и мастер Журов арестованы. Виновны они или нет, но всем им грозит виселица.
Страшно!.. Ох, скорее бы немцы взяли Москву. Тогда можно будет скрутить рабочих в бараний рог и перевешать самых непокорных. Рабочие руки, более покладистые, найдутся и в Европе. Тогда ему не придётся ходить по цехам завода с оглядкой и прятаться в квартире под охраной немецких солдат, стоящих у подъезда дома. Правда, они охраняют не русского инженера, а коменданта города, занявшего весь третий этаж, и начальника гестапо, скромно ограничившегося одной квартирой на втором этаже.
И ещё угнетает Ивана то, что он вынужден постоянно прогибать спину перед всеми немцами в офицерских погонах и облечённых безграничной властью над всеми русскими. А если что и позволяют, то со снисходительным: «вам можно», но это «можно» они же могут без промедления превратить в «запрещено». Любой немецкий лейтенант может, походя, шугануть его со своей дороги.
ГЕОРГИЙ ЛЯДОВ
Не спал в эту ночь и Георгий Кириллович. И не только эту. Последние месяцы он часто маялся бессонницей. Голова его пухла от мыслей об Иване и Кирилле, о Наде, о Митеньке и пропавшей Нюре.
Кирилл в последнем письме написал, что их готовят к ускоренному выпуску к 7 ноября. Если ему доведётся попасть в Москву, то непременно постарается заскочить домой. Но пуще всего болит его сердце об Иване с семейством: где они, что они, живы ли? От Ивана мысли Георгия Кирилловича перескочили на врагов:
– Сильны на этот раз оказались тевтонцы. В прошлую войну мы не пустили их так далеко, как нынешние генералы, играющие в Кутузовых. Это ж надо, ещё немного и они зашагают по Московской области…
Иногда Георгию Кирилловичу хотелось сбрить бороду, явиться в НКВД и чистосердечно признаться: вот я, белогвардейский полковник Лядов, служивший под командой Корнилова, Деникина и Врангеля. Двадцать лет я прожил в Москве, скрываясь под чужой личиной, советской власти не вредил, отправьте меня на фронт, искупить кровью мою прежнюю вину перед Родиной. Готов выполнить любое, самое смертельно опасное задание. Нет, большевики не простят его. И не то страшно, что его расстреляют, полковник Лядов убит ещё в двадцатом году, а то, что из-за него пострадают сыновья, Надя, Нюра. Иногда ему хотелось просто убежать на фронт, как в Великую войну бегали гимназисты. Но он не безусый гимназист. Его скорее всего примут за немецкого лазутчика.
Потом он стал размышлять, что делать, если немцы через неделю-другую войдут в Москву? Здесь решение было определеннее: взять винтовку и пойти в ополчение, которое , наверняка, останется драться в Москве до последнего. И от этой мысли теплело на сердце старого русского офицера: лучше смерть в бою, чем жить с хомутом на шее.
А пока он будет убирать во дворе. Война войной, а порядок должно блюсти. Да и вид дворника, занятого делом, действует на людей, как успокоительное лекарство…
НАДЕЖДА ЛЯДОВА
Надежда Владимировна не спит. Она ворочается с бока на бок. В голове её мысли, мысли, мысли и необъяснимый страх, от которого хочется куда-то бежать. В последние недели у неё возникло ощущение того, что она ползёт по шаткому подвесному мосту, готовому в любую секунду оборваться и рухнуть в черную бездонную пропасть. Явь Надежде Владимировне стала казаться тяжёлым кошмарным сном.
О, с какой радостью она встретила вошедшие в Минск немецкие войска. Теперь она могла насладиться унижением своих врагов, бредущих грязными унылыми колоннами под охраной нескольких немецких солдат. Ей казалось это отмщением за то двадцатилетней давности унижение, нанесённое ей, если не этими молодыми солдатами в расхристанных гимнастёрках, то их отцами, насиловавшими её в том купе поезда, идущего из Петрограда в Москву. Она с нетерпением ждала падения Москвы, когда сможет без оглядки на НКВД соединиться с Георгием.
Да, немцы уже на подходе к Москве. Гитлер громогласно заявил об окончательном разгроме Красной армии и о том, что война вот-вот закончится, но с востока идут эшелон за эшелоном с ранеными немецкими солдатами и с разбитой их техникой, отправленной на переплавку. Ваня говорит, что ему приходится туго из-за того, что его завод медленно ремонтирует танки.
– Рабочие не желают работать на немцев. Тянут волынку, устраивают аварию за аварией. А танков, требующих ремонта и восстановления нам привозят всё больше и больше…
Её шеф оберштурмбанфюрер Миллер, строит из себя сверхчеловека, постоянно говорит о необходимости тотальной очистки города от славянских недочеловеков, не способных творить и понимать культуру и заниматься наукой.
«Славяне по уму не намного выше обезьян, но им никогда не стать вровень с нами, немцами, – говорит этот гестаповец. – Их мы будем натаскивать на грязный труд, на прислуживание нам, юберманшам, как натаскиваем овчарок на охрану концлагерей».
При этом у юберменша постоянно бурлило во вздутом под чёрным кителем животе и он, не стесняясь присутствия русской переводчицы, громко испускал газы и рыгал.
Немцы умертвили город. Всюду развешены таблички «запрещено» и мерные шаги патрулей. Но, казалось бы, в мёртвом городе остались те, кто осмеливается не только развешивать рукописные листовки с призывом не сдаваться врагу, но и убивать немецких офицеров и солдат, проявивших неосторожность в ночное время.
Несколько дней назад пятнадцатилетний подросток бросил гранату в проезжавший грузовик с солдатами. Пятеро солдат погибли, шестеро в тяжёлом состоянии были отправлены в госпиталь. Террориста поймали и повесили.
Но разве в городе один такой пятнадцатилетний подросток? Даже то, что за убитых немцев гестапо берёт заложников и казнит их, не останавливает людей, противящихся оккупации.
На площади перед бывшим Домом правительства стоят виселицы. Надежде Владимировне приходится каждый день ходить на службу мимо них.
Всё происходящее в городе кажется ей неустойчивым, зыбким и ненадёжным, одним словом, домом, построенном на песке…
Помочь сайту
Поздравления
