Времена (часть шестая, начало)

                          Ч А С Т Ь   Ш Е С Т А Я

    Интерлюдия 

    В октябре 1964-го года на внеочередном Пленуме ЦК КПСС сняли Хрущёва. Это долгожданное и желаемое событие произошло неожиданно. Народу надоела его лысая голова и кукуруза. 

    «Никитка развенчал Сталина, чтобы создать культ своей собственной личности», – поговаривали в народе.

    К переменам в верхушке партии народ отнёсся почти равнодушно. Избранного главой партии Леонида Ильича Брежнева он сразу прозвал «Бровастым» и «Бровеносцем».
  
                           ВЛАДИМИР   АРБЕНИН

    …Он бежал из последних сил, задыхаясь и на всё более и более тяжелеющих ногах, которые уже отказывались передвигаться. Впереди – отвесная скала, в ней не единого выступа. На неё не влезть, её ни обежать. Он понял, что его загнали в ловушку и вот сейчас… сейчас… Раздались три выстрела – подряд один за другим… И он открыл глаза.

    …Окно. Лунный голубой свет. Морозный узор на стекле. За узором – тёмная тень. И снова тревожное: тук-тук-тук…

    Стук в окно среди ночи стал уже привычен для Владимира Николаевича. Значит, в больницу снова кого-то привезли: роженицу, аппендицит, задыхающегося ребёнка? Он в селе единственный врач на всю округу – и швец, и жнец, и на дуде игрец.

    Владимир Николаевич надевает брюки, накидывает пальто и выходит в холодный, насквозь промороженный коридор. На улице минус сорок. В коридор входит санитарка Ангелина Сахно. 
   – Владимир Николаевич, женщину зарезали, – быстро проговорила она. – Сейчас её принесут к нам…
   – Она живая? – спросил Владимир Николаевич.
   – Не знаю, – ответила Ангелина. 

    У Сахно украинский выговор, который не вытравился у бывшей бандеровки за те восемнадцать лет, что она провела в лагерях и здесь, в ссылке. Чем она занималась в банде, Владимир Николаевич не знает, но, видно, в то время двадцатилетняя девушка не только кашеварила, раз ей навечно запретили возвращаться на родину. 

   – Я сейчас приду, – сказал Владимир Николаевич и поспешил в дом. 

    Больничка находилась метрах в пятидесяти от его дома в бараке. Он был построен ссыльными бандеровцами. В селе их три семьи, не считая жён и детей. Кроме одинокой Ангелины остальные женщины украинки приехали к ссыльнопоселенцам мужьям добровольно и успели нарожать здесь детей.

      Войдя в приёмник, находившийся прямо при входе в стационар, Владимир Николаевич увидел мужчин, принесших пострадавшую. 

    На носилках, поставленных на пол, лежала женщина, укутанная испачканным кровью одеялом.

    Наклонившись, Владимир Николаевич заглянул в лицо женщины. Оно было меловым. Он узнал её. Это была Лиза Войцеховская, учительница местной школы.

   – Кто её? – спросил Владимир Николаевич и мужчин, доставивших Лизу.
   – Вадим. 
    Вадим Войцеховский – Лизин сожитель, киномеханик. Будучи трезвым, Вадим ползал перед Лизой на коленях и просил прощения, а напившись, впадал в буйство и избивал её. На этот раз в руках у него оказался нож…

    Владимир Николаевич увидел небольшую резаную рану под левой грудью, в области сердца.

   – Быстро на стол, – приказал Владимир Николаевич. 

    Времени на раздумья не было. Он начал помылся, надел стерильный халат, маску, резиновые перчатки.

   – Наркоз, – распорядился он. 

    Фельдшер Акулиничева наложила маску на лицо Войцеховской. Фельдшер Серикова встала рядом с Владимиром Николаевичем ассистировать ему. Медсестра Грошикова следила за пульсом и давлением.

    Владимир Николаевич взял скальпель и сделал разрез. Из раны хлынула кровь. Она колыхалась в такт сокращениям сердца. Владимир Николаевич ввёл в рану кисть руки и стал его ощупывать. Нащупав рану, он заткнул её пальцем. 

    К счастью пострадавшей, рана сердца была не проникающей, иначе Лиза уже погибла бы. 

    Вычерпав левой рукой из раны кровь, он увидел сердце. Владимир Николаевич наложил на мышцу несколько швов. Кровотечение прекратилось. Он осушил рану, не зашивая перикард и поставив в плевральную полость дренаж.

    Из операционной Войцеховскую перенесли в небольшую пустующую палату, предназначенную для родильниц.

    Владимир Николаевич сел на стул рядом с больной, откинулся на спинку и прикрыл глаза. Он устал. 

    На окне снежный узор под электрическим светом переливался всеми цветами радуги. Войцеховская спала…

    …С августа пошёл второй год, как Владимир Николаевич приехал в посёлок под прозаическим названием Красный Торфяник в ***ской области. 

    Возник посёлок в годы войны. В стране не хватало угля. Первыми на торфоразработки приехали мобилизованные женщины и девушки от восемнадцати лет. На бескрайних болотах в любую погоду они добывали для страны торф. 

    В то же время здесь появились первые бараки, где женщины могли обогреться, высушить мокрую одежду, поспать. Война закончилась, а посёлок остался. 

    Вместо мобилизованных женщин сюда стали определять на вольное поселение условно освобождённых зэчек и поднадзорных. Их прозвали «торфушками». Некоторые девушки выходили замуж и оставались здесь на постоянное жительство. 

    Ко времени приезда Владимира Николаевича в посёлке появились жилые дома, даже несколько двухэтажных на восемь квартир в каждом, магазин, клуб и, конечно, больничка на двадцать коек. 

    Около трети жителей посёлка составляли вольнопоселенки. На торфоразработках были заняты они да девушки, прибывшие по оргнабору в последние годы.
 
    Сюда Владимир Николаевич и попал по распределению. В облздравотделе инспектор по фамилии Стройлов, седой, в сером пиджаке с орденской колодкой и с подколотым к карману пустым правым рукавом и прямыми острыми глазами дал ему направление в Черноболотинскую районную больницу. 

    Главного врача районной больницы звали Павел Иванович Кашицын. Это был лет сорока пяти, грузноватый мужчина с грубо тёсаным лицом, на котором светилась приветливая  улыбка.

   – Поедешь в посёлок Красный Торфяник, – сказал он, ознакомившись с моими документами. – Посёлок, если считать напрямик, находится в пятнадцати километрах от райцентра. Больница на двадцать пять коек. Будешь и заведовать ею, и всю лечебную работу выполнять.  Мы окажем тебе и методическую, и практическую помощь, но, прежде всего, рассчитывай только на себя. У меня у самого специалистов в обрез. 

    Напрямик Красный Торфяник действительно был не далее полутора десятка километров, но грунтовая дорога к нему шла, огибая болота, петляла между ними. 

    Водитель «газика» –  здоровый детина с пышной рыжей бородой, хмурый и не очень разговорчивый, крутил баранку и следил за дорогой. Когда Владимир Николаевич заметил, что они уже проехали больше пятнадцати километров, скосил глаза на спидометр и коротко бросил:
   – Двадцать один. Осталось половина пути. 

    Но всё когда-нибудь заканчивается, закончилась и дорога. 

    «Газик» проехал по посёлку, пыльному и голому, и остановился возле бревенчатого барака, огороженного штакетником, напоминающим челюсть старика, в которой отсутствует половина зубов. 

    Перед бараком висели на верёвке простыни, у завалинки разлеглись полосатые матрасу в жёлтых и коричневых пятнах. Поодаль стоял сарай, сколоченный из посеревших досок, рядом с ним – поленницы дров. За столом и крыльца четверо мужиков в коричневых застиранных мятых пижамах «рубились» в домино.

   – Приехали – сказал водитель и нажал на клаксон. 

    На крыльцо выбежала женщина в белом халате. Голову её украшали пышно уложенные волосы, на лице – полпуда косметики.

   – Буркова, – пояснил водитель. – Здешняя врачиха.    

    Владимир Николаевич вышел из машины.

   – Вы – доктор Арбенин, – сказала Буркова. – Мне позвонили из ЦРБ и предупредили, что вы едете и приказали вам сдать дела. Слава Богу, я могу теперь спокойно уехать из этого гиблого места.

    Не откладывая в долгий ящик, она повела Владимира Николаевича по больнице.

    Один вход в больничный барак вёл с улицы в амбулаторию, где были кабинет врача, кабинет для амбулаторной хирургии и зубоврачебный кабинет с допотопной бормашиной. 

    Из амбулатории можно было через дверь в перегородке попасть в стационар, где находились приёмная, операционная, родовая, и несколько палат. 

    По ходу Буркова сообщила, что в больнице работают два фельдшера, акушерка, четыре медсестры и лаборант, не считая бухгалтера, завхоза, кастелянши, прачки и четырёх санитарок. Рентгена нет, наркозного аппарата нет, электрокардиографа нет, транспорта нет.

    Больных в стационаре было немного – два мужчины и четыре женщины.

   – Сейчас не сезон, – пояснила Буркова. – Осенью и зимой приходится ставить приставные в коридоре. В основном лежат пневмонии и тяжёлые бронхиты. Летом,   превалируют желудочно-кишечные заболевания. Знаешь, какая здесь вода? Увидишь, не захочешь пить даже кипячёную. Заколебали аборты. Они здесь, что насморк. Каждый месяц чищу по нескольку утроб. Шестьсот баб, хоть и разного, но почти все детородного возраста. А мужиков хоть и немного, человек двести, но хватает, чтоб клепать детей. Много травм, но тяжёлых при мне не было.

     Потом она повела Владимира Николаевича, немного ошеломленного полученной информацией, во врачебный дом. 

    На первом этаже находилась аптека и квартира старшей медсестры, на втором – квартира главного врача: пять пустующих комнат. В доме был водопровод. Буркова на кухне открыла кран, из которого потекло нечто, похожее на мочу, пахнущее сероводородом.

   – Вся вода такая. Кругом болота. Пригодной для питья воды не найдёшь, возить воду из Черноболотинска накладно. СЭС утверждает, что пить её не опасно, но врут. У меня у самой начались проблемы с желудком. А люди живут. Часть из получивших «химию», отбыв срок, уезжают, часть остаётся. Некоторые уже по десять пятнадцать лет живут здесь. Привыкли. А многим и ехать-то некуда. Никто нигде не ждёт бывших зэчек. Сейчас здесь отбывают срок двести «химичек». Шалава на шалаве.

    Буркова уехала на следующее утро на грузовом поезде. Оказалось, кроме грунтовки посёлок связан с Черноболотинском, а через него с областным центром узкоколейкой, по которой перевозится добытый торф. Утром и вечером до Черноболотинска прицепляется пассажирский вагон, больше похожий на трамвайный.

    У Владимира Николаевича начались врачебные будни. 

    Первым пришёл мужчина. У него был панариций на пальце руки. Дел на десять минут. 

    Следом пришла мамаша с ребёнком лет трёх. Ребёнок стонал, хватался за ухо, что-то мычал.

    Владимир Николаевич надел на голову обруч с зеркалом, взял в руки канюлю, попросил мать повернуть ребёнка к нему больным ушком и держать пацана покрепче. 

    Вставив канюлю в ухо малышу, он глянул в него и опешил, увидев вместо барабанной перепонки нечто белое и непонятное с двумя чёрными круглыми точками. Что бы это могло быть? И тут его осенило: так это же маленькая пуговичка от рубашки. Кончиком пинцета он слегка повернул пуговицу и, захватив её, вытащил наружу.

   – Пуговица, – удивилась мамаша. – Спасибо, доктор.

    Одна за другой прошли женщины: гастрит, простуда, головная боль, геморрой, бронхиальная астма, радикулит…

    В полдень Владимир Николаевич снял пробу обеда.

    Обход в стационаре у него занял ещё пару часов. Одного мужчину он выписал, женщине с холециститом подправил назначения. 

    Около трёх часов Владимир Николаевич сходил в магазин. Половину полок там занимали продукты и водка, половину – всякая промтоварная всячина. К своему удивлению, он увидел вещи, которые в Москве можно было купить только из-под полы. Свободно висел даже чешский костюм шоколадного цвета, стоял портативный магнитофон,  лежали батарейки и итальянские женские туфли ходового тридцать седьмого размера. Но на этот раз Владимир Николаевич купил только хлеб, чай, пряники и папиросы «Беломорканал». На дефицит у него не было денег.

    Он шёл по улице, провожаемый любопытными взглядами встречных жителей посёлка. 

    Навстречу  пробежали голоногие девчонки в каких-то распашонках, обстреляли его распутными глазками, что-то сказали друг дружке и рассмеялись. Потом повернулись и догнали его. 

   – А вы наш новый доктор? – спросила девушка с остреньким личиком и маленькими губками.   
   – Да, – ответил Владимир Николаевич.
   – А вы скоро сбежите отсюда или поработаете? – поинтересовалась другая, маленькая, рыжеволосая со смеющимися рыжими глазами.
   – Наверно, поработаю, – ответил Владимир Николаевич. 
   – А вы холостой? – продолжила допрос рыженькая.
   – Холостой, – ответил Владимир Николаевич.
   – Тогда давайте познакомимся, – не унималась рыженькая. – Я – Вика. Обожаю холостяков.
   – Владимир Николаевич.
   – Ах, я балдею! – воскликнула Вика. – Мне цыганка нагадала, что я рожу мальчика, а папу его будут звать Володя – и, рассмеявшись, добавила: – Учтите, Владимир Николаевич…
   – Нужна ты ему, торфушка, – проговорила её золотоволосая подружка с лицом фарфоровой статуэтки, красивым, но холодным.
   – Ай ты, Светка, выдай ему что-нибудь на инглиш. Пусть он поймёт, что и мы не пальцем деланы, – сказала Вика, а Владимиру Николаевичу сообщила: – Светка в Ельске училась на инязе. 

    Увидев идущего к магазину мужчину в свитере с порванным рукавом, с трёхдневной щетиной на опухшем лице, Вика крикнула ему:
   – Эй, Мефодьич, что ты ходишь тут, баб дразнишь?! Хошь оторваться прямо щас?
   – Пошла ты, – прохрипел Мефодьич. – Лучче рупь дай взаймы без отдачи. Трубы горят. А потом как-нибудь столкуимсся…
   – Ишь, чего захотел, – откликнулась Вика. – Дуриком. Лялька тебе давала рупь, а ты что? 
   – Бля буду, отслужу. А щас, сама видишь, никак не смогу… Хер не встанет…
   – А он у тебя давно не встаёт, – рассмеялась Вика и показала Мефодьичу кукиш. – Фиг тебе, а не рупь, – и снова, повернувшись к Владимиру Николаевичу, сказала – Приходите в субботу в клуб на танцы, – и заговорщицким тоном добавила: – Приходите, я буду ждать вас. Я с вами на всё готовая…  

    Взяв друг друга под руки, они пошли своей дорогой, хихикая и сверкая голыми почти поп ногами.

    Вечером Владимир Николаевич решил развеяться и пошёл в кино. Шло «Иваново детство». 

    Синие сумерки окутывали посёлок. На темнеющее небо выплыл остророгий месяц, и замигали первые звёзды. С болота доносились голоса его жителей. 

    Клуб, барак близнец больничному, заполнялся людьми. В зале стоял гул, разлеталась во все стороны шелуха семечек, в заднем ряду курили. Никто на курильщиков не обращал внимания. В верхнем правом углу экрана чернела небольшая треугольная дыра. Владимир Николаевич понял, что вряд ли, окружённый такой публикой, он сможет получить удовольствие от серьёзного фильма.

    Он шёл на своё место в пятом ряду, вдруг кто-то ухватил за рукав. Оглянувшись, Владимир Николаевич увидел Вику. На ней был чёрный свитер и вельветовые брюки.

   – Доктор, идите сюда, – позвала она Владимира Николаевича. – Садитесь с нами.

    Рядом с нею сидела женщина в сиреневой вязаной кофте, вспузыренной растекающимся бюстом.

   – Машка уступит вам, – пояснила она Владимиру Николаевичу. – Не правда ли, Маша?
    Женщина, лет на пятнадцать старше Вики послушно поднялась со своего места и глухим голосом спросила:
   – Куда пересесть?

    Владимир Николаевич хотел было отказаться: мол, ни к чему человека гонять, – но Вика опять дёрнула его за рукав, и он невольно опустился на освободившееся сидение.

    Сзади кто-то крикнул:
   – Фенька, подь к нам, поржём!
   – Как-то неудобно, – склонившись к Вике, шепнул Владимир Николаевич. – Прогнали немолодую женщину…
   – Ха, Машку-то? – ответила Вика. – У меня статья покруче её…

    Она не успела договорить – в зале погас свет, начался киножурнал «Новости дня». Никита Сергеевич Хрущёв на кукурузном поле, Никита Сергеевич поздравляет космонавтов по телефону, новый трактор в поле, целинный хлеб ссыпают в закрома Родины, рыбаками Дальнего Востока перевыполнен план – на прилавках советских магазинов свежая рыба…

    Вика негромко комментировала: 
   – У Никитки вспухло пузо. В его пузе кукуруза… Бездонны наши закрома, то-то хлеба не хрена… Планы наши – громадьё. Отчитались и адьё…

    После минутного перерыва начался фильм.

    В зале пару раз хохотнули. Женский голос ругнулся: 
   – Отстань, бесстыжая морда. Убери руки.

    Минут через пятнадцать кто-то матернулся и направился к выходу, за ним, громко топая, вышли ещё несколько человек.   
    
    Викина ладонь легла на руку Владимира Николаевича, сжала её. 

    Фильм тяжёлый, нарочито усложнённый режиссёром, не смотрелся. 

    Ещё сеанс не закончился, а публика потянулась к выходу.

   – Давайте пройдёмся, – предложила Вика, когда они очутились под фиолетовым звёздным небом. – Погода просто чудо.

    Вечер, в самом деле, был тёплым, тихим, со сказочным месяцем, что прищурившись, смотрел на засыпающую землю. 

    Августовской чернильной темью был залит посёлок красный Торфяник. За желтеющими окошками домов и бараков копошились люди. 

   – Что ты сказала о своей статью? – напомнил Вике Владимир Николаевич.
   – А, – сказала Вика. – Машка лесбиянка. Закрутила рОман с несовершеннолетней своей ученицей. Ей дали три года лагеря и два года  «химии».
   – А тебе?
   – Восемь лет лагеря, – и в темноте было видно, как изогнулись её губы усмешкой. – Пять отсидела, а здесь отбываю остатние три. Остался ещё год.
   – И за что тебя так?
   – А ни за что. Удивлён?.. Шла от подруги, мы с нею вместе готовились к выпускным экзаменам, засиделись допоздна. Нужно было пройти через сквер. Там меня и прижучил один хмырь. Начал лапать, валить на землю, задирать подол платья. Сильный был гад. А у меня при себе всегда был нож.  Отец с войны привёз немецкий, острее бритвы. 
    Когда этот гад повалил меня, я вынула нож из кармана и саданула его. Хотела резануть по яйцам, а попала ему в бедро, в какую-то артерию. 
    Ты – врач, понимаешь, что бывает в таких случаях. Он истекал кровью. 
    Мне бы удрать, а я, дура, стала звонить в «скорую», потом провожать медиков на место. А за «скорой» прикатили легавые. Гад прямо на месте сдох, а меня повязали и отправили в каталажку. 
    Суд дал мне восемь за превышение самообороны. Следователей и судей всё интересовал вопрос, с какой целью я носила с собой немецкий нож и откуда он у меня? А вот для того и носила, чтобы от подобных гадов защищаться. Да только всё равно целку не сохранила. 
    На этапе, в «столыпине», конвой всю дорогу баб вытаскивал к себе шпилить. Проткнули и меня. Ножа при мне не было, а их трое. А, проехали, – сказала она и, прижалась ко мне краем упругого бюста. – Не знаю, зачем я всё это вам выдала о себе.  Мне хочется любви, простой, человеческой. Я могла бы стать верной женой, хорошей матерью. Вам такая не нужна?
   – Я пока не задумывался о женитьбе, – ответил я.

    Вика вздохнула:
   – Значит, не нужна… Конечно, Светка вам больше подходит. Она почти окончила институт, говорит по-английски. А знаете, за что она села? Она жила в Москве, втиралась в доверие к иностранцам, они приводили её к себе в номер, пили вино, в которое она подсыпала люминал. Они засыпАли, и она обкрадывала их. Ей дали пять лет. Здесь она уже около года. Через полгодаосвободится.

   – А третья, что была с вами, высокая, за что осуждена? 
   – Муза? Она плеснула своей сопернице в лицо кислотой, выжгла ей глаза… Получила тоже восьмерик.

    Владимир Николаевич не заметил, как они вышли на окраину посёлка, сошли с дороги, как под ногами и них зашелестела трава.

    Вика остановилась и вдруг воскликнула:
   – Да поцелуйте вы меня, что ли, бессердечный!

    Она прижалась к нему всей грудью. Но Владимир Николаевич отстранился от неё. Вика всхлипнула и, повернувшись, побежала. 
   
    …Прошло несколько дней. Буквально со второго дня на приём повалили «химички» и все, как одна, на гинекологический осмотр. 

    Они не утруждали себя даже придумыванием каких-либо жалоб для консультации, просто говоря: 

   – Посмотрите, доктор, всё ли у меня в порядке, не заросло там, а то пять (шесть, семь, восемь…) лет в простое…

    Медсестра Бурихина, помогающая Владимиру Николаевичу на амбулаторном приёме, неприязненно относилась к атаковавшим его «химичкам».

   – Бесстыжие твари. Они идут к вам только ради того, чтобы вы залезли к ним в дыру…

    Владимир Николаевич не мог их гнать – в конце концов, каждая женщина хоть раз в году должна пройти профилактический осмотр.

    …Наступила осень. Небо сплошь устлалось тяжёлыми серыми тучами. Пошли почти непрерывные дожди. Дорогу до Черноболотинска развезло – и на тракторе не доползёшь. Правда, рабочий поезд продолжал два раза в сутки бегать по узкоколейке. 

    Владимир Николаевич постепенно обживался на новом месте, хотя его грызли постоянные сомнения и страхи: а вдруг привезут ущемлённую грыжу, или, не дай Бог, роды с поперечным предлежанием, или ребёнка с кишечной непроходимостью? Сколько их, таких случаев, когда на спасение жизни человека врачу отпущены не часы, минуты.
 
    …Под утро его разбудила санитарка: 
   – Вас Марь Иванна зовёт. Катька Шапкина никак не разродится…

    Владимир Иванович наскоро оделся и поспешил в больницу. 

   – Первородящая, тридцать три года, – доложила мне Мария Ивановна Востокова, акушерка опытная, за пятнадцать лет работы набившая руку. – Никак не разродится – слабые потуги…
   – Давно началось? – поинтересовался Владимир Николаевич.
   – Вечером пришла, – ответила Востокова. – Часов в одиннадцать я ввела ей синестрол, сделала витамин В1, аскорбинку. Плод встал головкой, но выйти не может – нет сокращений матки…

    Роженица лежала, раскинув ноги на родовом кресле. Лицо её безучастно, глаза мутные, смотрели на окруживших её людей равнодушно. Время от времени она подвывала волчицей. По вспученному её животу иногда проходили волны – это ребёнок старался пробить себе дорогу наружу. 

    Владимир Николаевич лихорадочно прокручивает курс акушерства и гинекологии, вспоминает свои дежурства в роддоме во время врачебной практики после четвёртого курса в ЦРБ Коломны. В памяти всплывают названия некоторых препаратов: питуитрин, омнопон, пахикарпин… И ничего подходящего. Хотя, да, вспомнил: если у женщины слабые потуги, и она устала, то нужно дать ей возможность отдохнуть, поспать…

   – Наркозную маску, эфир… – приказал он Востоковой. – Пусть минут пятнадцать поспит…

    Востокова исполнила его приказания. Роженица закрыла глаза, уснула, а Владимир Николаевич нырнул в свой кабинет – каморку между приёмником и сортиром, отчего в ней стоял постоянный запах человеческих испражнений. 

    Здесь у него лежало несколько пособий по ургентной терапии и институтские лекции. Он торопливо перелистал украденную из институтской библиотеки методичку по проблемному акушерству. Нашёл главу «Первичная слабость схваток». 

    Через десять минут он вернулся в родовую. Роженица ещё спала.

   – Приготовьте шприц для внутривенного введения. Наберите в него глюкоз, хлористый кальций и витамин С, – распорядился он и спросил: – Окситоцин у нас есть? 
   –Имеется, – ответила Востокова.
   – Прекрасно, – облегчённо вздохнул Владимир Николаевич. – Возможно, понадобится капельница.

    Роженица пробудилась от боли. Толкался плод. Живот ходил ходуном. Под истошный крик роженицы из её недр вышла головка, обросшая чёрными волосами, сморщенное, багровое, испачканное белой слизью, а за нею и весь человечек, обвитый пуповиной, и сходу закричал густо, басисто…
   – Шаляпин, – прокомментировала Востокова.
   – Повезло дураку, – подумал о себе Владимир Николаевич.

    …Пришла зима и покрыла белым покрывалом землю, дома, деревья белыми шапками. Ночью по фиолетовому небу в морозе бродила бесприютная луна. В её свете синели снежные сугробы, за посёлком выли волки. Мигали лениво белые звёзды. В такие ночи Владимиру Николаевичу нередко приходилось бегать в больницу по скрипящему морозному снегу. Почему-то всё неотложное с людьми случается по ночам.

    Его вызвали под утро. 

    Жена заболевшему супругу ещё вечером предлагала:
   – Идём в больницу.
    Он отказывался:
   – Полежу, пройдёт само. Не первый раз.

    Маялся он всю ночь. Жену испугали его синеющие губы. 

   – Идём в больничку, – настаивала она. – Пусть тебя доктор посмотрит…
   – Я знаю лучше доктора, что мне надо, – ответил он. – Дай мне моей настоечки…
   – Не дам, – воспротивилась жена. – Хотишь нас с Олькой осиротить?

    Нехотя он собрался и, держась под руку жены, доплёлся до больницы. Дежурная сестра заполнила карту и вызвала врача.

   – На что жалуетесь, Степан Фролович? – спросил Владимир Николаевич, сидящего на топчане мужчину лет сорока с измождённым лицом, синими губами и тоскливыми глазами. 
   – Да ерунда, доктор, желудок прихватило, – ответил тот. – Вчерась днём, как говорится, пообедал в нашей тошниловке. 

    Владимир Николаевич посмотрел его язык, пощупал живот и поинтересовался:
   – В первый раз это случилось?
   – Бывало. Гастрит у меня давний, с армии, – признался Степан Фролович. – Настоечки рябиновой выпью, отпускало. А на этот раз что-то никак…

    Владимир Николаевич послушал сердце: тоны слабые, глухие. Артериальное давление 90/60.

   – Похоже, инфаркт миокарда, – мелькнула у него мысль. – Сейчас бы снять ЭКГ…

    Он протянул больному таблетку нитроглицерина. Больной рассосал её, но улучшения не почувствовал. От второй стало чуть легче.

   – Доктор, дайте мне ваше лекарство, да я пойду домой, – попросил  Степан Фролович. – Мы потом купим, вернём вам…
   – Мне не жалко лекарства, – ответил Владимир Николаевич – но одного его мало. У вас проблема не с желудком, а с сердцем. Придётся вам у нас задержаться и полежать.

   – Не, доктор, – замотал взлохмаченной головой больной. – Мы с Кулешовым Филькой договорились днём сходить на рыбалку…
   – Не получится, Степан Фролович, – сказал Владимир Николаевич. – У вас инфаркт миокарда. 
   – Ой! – всплеснула жена больного и зарыдала: – Стёпа!
   – Да чё он понимает!.. – вскочил больной. – Не лягу я…

    Он отпихнул в сторону жену и кинулся к дверям, но в дверях он, всем показалось, запнулся, упал, подвернув правую руку под себя, и не пытался подняться.

    Владимир Николаевич пощупал сонную артерию, послушал сердце, но оно затихло.

    Поднявшись с коленей, он удручённо сказал:
   – Умер… 

    Это была первая смерть в практике Владимира Николаевича. И хотя объективной вины его в смерти человека, обратившегося к нему за помощью, не было, но он ощущал себя виноватым, словно чего-то не доделал, не досказал больному, не убедил в необходимости лечиться.

    Но долго рефлектировать не пришлось. Через день к нему на приём пришла молодая женщина из «химичек», и заговорщицки глядя ему в глаза, прошептала:
   – Меня, доктор, нужно почистить…
   – В смысле? – не понял её Владимир Николаевич.
   – В смысле сделать аборт, – пояснила она.

    Удивляться тому не приходилось, каким образом женщина, муж которой находится за сотни километров и не видавшей её несколько месяцев, вдруг забеременела. Всему посёлку было известно, и Владимир Николаевич об этом тоже уже знал, что мало-мальски приятных молодых «химичек» напропалую «используют» комендатурские, платя им поблажками в режиме. И права была его предшественница Буркова, сказав, что нежелательная беременность здесь часта, как насморк.
   – Давно заметили, что забеременели, – спросил Владимир Николаевич.
   – Недавно, с неделю – ответила женщина. – Думала, задержка, а сейчас поняла – дело швах, залетела ты, Люська…
   – А может, вы решитесь выносить ребёнка, – сказал Владимир Николаевич. 
   – Спасибочки, – усмехнулась женщина. – Мой мужик меня с ублюдком домой на порог не пустит…
   – Хорошо, Никишина, – сказал Владимир Николаевич – Подождите. Я вами займусь после приёма. 

    …Владимир Николаевич подождал, пока Никишина снимет юбку и рейтузы и ляжет на кресло, и встал между её раскинутых ног перед наголо бритым лобком. Владимир Николаевич усмехнулся: 
   – Приготовилась, чтобы не затруднять бритьём медицину…
   – Доктор, а вы ведь живёте один, не так ли? – спросила Никишина, сверкнув распутными глазами. – И бабы у вас нет. Да? Не хотите облегчиться в меня, пока можно? Я никому не скажу.

    Владимир Николаевич смутился, но ответил:
   – Благодарю. По собачьи не умею и не люблю.

    Он ввёл в матку кюретку и принялся скоблить в ней. Из влагалища потекла сукровица и кровянистые лохмотья, а следом вдруг из влагалища выпала петля тонкого кишечника. Владимира Николаевича бросило в жар и пот.

   – Проткнул матку… –  пронеслась в его мозгу. – Что делать? Идти на лапаротомию? Звонить в ЦРБ и вызывать помощь? Так метель, вся дорога переметена сугробами. Да и когда приедет кто…
    Он смотрел на кишку, на пульсирующие сосудики, просвечивающие сквозь слизистую. Но Никишина лежала спокойно, а пожалуй, должна была бы почувствовать сильную боль, шок…
   – Всё, доктор? – спросила она с улыбкой. – Конец кина?
   – Нет ещё, – ответил Владимир Николаевич. – Полежите немного…
   – Странноватая кишка, – подумал он. – Но не может же это быть пуповиной. Откуда она взялась на шестой неделе?
   – Уточните, когда вы забеременели. Только честно, – попросил он Никишину.
   – А что, доктор? – забеспокоилась Никишина, но сообразив, что врачу обратного хода нет, призналась: – Ну, в начале октября заметила…
   – Почему же вы сразу не пришли, а дотянули до четвёртого месяца? – с возмущением спросил Владимир Николаевич. – Меня под уголовную статью подводите зачем?
   – Ко мне муж должен был приехать в октябре, в начале ноября – сказала Никишина. – Тогда было бы всё в порядке. За все пять лет наеблись бы. Гадай потом: его выблядок или не его. А он сломал ногу и попал на два месяца в больницу. Проехал поезд.

    Разобравшись в сложившейся ситуации, Владимир Николаевич закончил манипуляцию и отправил женщину в стационар.

   – Полежите пару деньков, – сказал он.

    Когда Никишина ушла определяться на койку, Владимир Николаевич перекрестился.

    …Новый год отмечает каждый так, как может. Шесть лет Владимир Николаевич его праздновал в общаге с друзьями и подругами. Здание ходило ходуном. Чудеса, вытворяемые ими, не грозило падением авторитета.

    Иное дело посёлок, где врача знают все, где о нём говорят, и где ему должны внимать и доверять. А значит, не пей и не блядуй, будь как ангел. Иначе, какой ты врач, если ты, как все.

    Перед Новым годом больница опустела. Даже те, у кого ещё не закончилось лечение, выпросились домой. Старшая медсестра Глазунова поставила себе дежурство в новогоднюю ночь.

   – Всё равно до полудня первого января никто не побежит в больницу, – сказала она Владимиру Николаевичу. – А моему Федьке всё равно где напиться – дома ли за столом или здесь. 

    Тридцать первого декабря на приём никто не пришёл, в стационаре было пусто. Владимир Николаевич поздравил дежурившую днём фельдшера Серикову и ушёл домой. 

    Дома он слушал приёмник, пару раз приложился к рюмке, но в одиночку не пилось. С какой-то стати в беспартийный праздник вдруг запели:

                     – Под солнцем Родины мы крепнем год от года, 
                     Мы беззаветно делу Ленина верны.
                     Зовёт на подвиги советские народы
                     Коммунистическая партия страны…

    Владимир Николаевич выключил приёмник: отдохни, милый.

    В начале одиннадцатого часа пошёл в клуб. Перед клубом стояла ёлка, мигала разноцветными огоньками. Из клуба доносилось радостное: «Пять минут, пять минут… Новый год, наверное, в пути»…

    В клубе было тепло, пахло хвоей, духами, пудрой. Сто женщин, десятка два мужчин. Женщины парами танцевали в центре зала. По углам слышались разговоры, бульканье разливаемого горючего, звяканье стеклотары, смех, разговоры. 

    Люди здоровались с Владимиром Николаевичем, перебрасывались парой фраз: 
   – С наступающим, доктор… 
   – И вас с наступающим»…  

    Никто не пожаловался на здоровье, никто не спросил:  
   – Доктор, а чё это у меня тут зажимает… колет… тянет… скрипит… 
    Но никто и не позвал: 
   – Доктор, присоединяйтесь к нам»… 

    Он посторонний на празднике. Знакомая девушка Вика, Владимир Николаевич её с августа не видел, прошла мимо, не поздоровалась. Она до сих пор помнит обиду, которую он тем августовским вечером нанёс ей. Женщины злопамятны.

    Немного постояв, Владимир Николаевич вышел на улицу. Было тихо. С неба падали пушистые снежинки, успевая повальсировать в воздухе. 

    По дороге домой Владимир Николаевич заглянул в больницу. Дверь была на запоре. Он позвонил. Дверь открыла пьяненькая медсестра Глазунова. 

   – Ой, Владимир Николаевич, – воскликнула она, запахивая белый халат, под которым чётко просвечивала розовая комбинация.
   – Решил поздравить вас, Полина Сергеевна, и вашего мужа с наступающим Новым годом, – сказал Владимир Николаевич.
   – Спасибо, и вас тоже поздравляю. А Федька мой уже навстречался.

    В это время по радио ударили куранты. Полночь наступила. 

   – А вот и Новый год наступает, – сказал Владимир Николаевич. – Жаль, не захватил с собой вина…
   – Ой, да что же это я, – всплеснула руками Глазунова. – У меня есть. Федька не успел всё выпить. Проходите…

    В кабинете старшей медсестры, заставленном шкафами с лекарствами и громоздким сейфом для наркотиков, и где хранилась бутыль со спиртом, на столике, втиснутом к окну, стояла бутылка с желтовато-оранжевой жидкостью и нехитрая закуска: квашеная капуста, картошка с тушёнкой, солёные грибы…

    Глазунова налила жидкость в стопки, попутно пояснив Владимиру Николаевичу:
   – Это водка, настоянная на апельсиновых корках.
   – С Новым годом. Желаю вам, Полина Сергеевна, счастья и здоровья, а остальное всё приложится, – сказал Владимир Николаевич, поднимая стопку.
   – Закусывайте, Владимир Николаевич, – предложила ему Глазунова.

    Владимир Николаевич не отказался. Он подхватил вилкой листок капусты, захрумкал и похвалил:
   – Хороша капустка. Сами квасили?
   – Сама. Мы стараемся жить собственным огородом. Капуста, картошка у нас своя. Кабанчика вырастили. Недавно зарезали. Живём с мясом. А так, и ягодки свои, и грибочки сама солю, огурчики с собственной грядки. Без своих заготовок по нынешним временам не проживёшь.

    Глазунову уже не смущал расстёгнутый халат. И хотя они сидели за столом рядом, в узком проходе между шкафами и сейфом, Полина Сергеевна придвинулась к Владимиру Николаевичу совсем вплотную. Трудно ли женщине искусить молодого мужчину, полгода не ложившегося на любовное ложе? А Полина Сергеевна совсем ещё не старуха. Ей недавно только исполнилось тридцать три года. 

    Владимир Николаевич закинул руку ей за шею, прижал к себе податливое тело, поцеловал в мягкие губы и расстегнул лифчик. 

   – Идёмте в палату, – прошептала она. 

(продолжение следует)