Времена (часть пятая, окончание)

    12 апреля я сидел за письменным столом и делал уроки. Вдруг голос Левитана прорезал сосредоточенный покой комнаты:
    «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаём важное правительственное сообщение…
    Сегодня, 12 апреля, в 9 часов 7 минут утра по московскому времени с космодрома Байконур был совершён запуск космического корабля «Восток» с человеком на борту»…

    …Юрий Гагарин – первый человек, прорвавшийся за пределы Земли, всколыхнувший мир всеобщим восторгом и ликованием, распространившимися со скоростью радиоволн от Москвы на все страны и континенты…    
         
                         АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Алевтина, наклонив голову, кормила ребёнка. Пухлый человечек четырёх месяцев от роду дрыгал ножками в розовых байковых ползунках, чмокал губками, довольно урчал и кулачком колотил мать по вздутой груди. 

    На Алиных губах играла счастливая улыбка. Кто бы мог подумать, что после всего того, что с нею произошло в её глупой жизни, она станет матерью. Иногда её лицо хмурилось, когда она вспоминала о своём разговоре с Петром. 

    Она сказала ему, что ей, порой, делается страшно от мысли, что его могут арестовать за шпионаж. Это верный расстрел. Этот страх появился после того, как она ощутила себя беременной. 

    Первая радость вскоре сменилась страхом. Страх усилился, когда они переехали из Арбенина под Тверь. 

    Здесь Пётр и должен был работать, выполняя задание разведки. В само задание он её не посвящал. И стал страх совсем невыносимым с лета, когда она родила Серёжу, когда увидела его маленькое беспомощное тельце. 

    Ей хотелось сообщить мужу, что он под колпаком у чекистов, что она вынуждена сообщать им о его делах, но, за эти месяцы она хорошо узнала характер Петра. Даже её честное признание не спасёт её от расплаты за предательство. 
    Если бы не ребёнок, если бы не её маленький Серёжа, ей легче было бы перенести то, что вот-вот произойдёт с Петром. В ответ она услышала:
   – Не трясись, дура. Сделаю своё дело, соберём манатки и ходу на Запад, жить настоящей жизнью, дышать полной грудью…

   Она могла в ответ только вздохнуть: чекисты не дадут уйти ни ему, ни ей с ребёнком. Оттого на донышке её глаз таилась печаль, а из уголков глаз разбегались грустные морщинки.

    Оторвав взгляд от ребёнка, она смотрела в темнеющее окно. Октябрьский мрак подходил быстро, сплошной, чёрный, тоскливый… 

                          КИРИЛЛ   СТРУКОВ      

    Шло совещание в кабинете генерал-майора Ромова. Докладывал подполковник Струков.

   – В целом операция подходит к завершению, – сказал он, изложив последние результаты расследования. – Полагаю, что ничего нового мы не выявим. Все контакты и источники информации Авдеева нами выявлены, основные направления его работы нам известны. Его предлагаю взять на очередной связи со связным его хозяев. 

     Задание Гуренко нами тоже уяснено: получение сведений о работе лаборатории профессора Полуянова. Он вступил в интимную связь с Марковой, лаборанткой Полуянова. 

     Специфические вопросы Гуренко испугали женщину, и она обратилась к нашим тверским коллегам. Хотя Гуренко работал независимо от Авдеева, получая распоряжения из Пуллаха по радиоприёмнику, об этом нам сообщила Проценко, но свою информацию он передавал через почтовый ящик Авдееву, а тот уже – связнику. 

     Правда, ничего конкретного о работе интересующей его лаборатории он пока не смог передать, ожидая материалов от Марковой.

   – Что ж – проговорил генерал Ромов, – работа проделана неплохая. Тянуть дальше нет никакого смысла. Обратитесь в прокуратуру за санкцией на арест подозреваемых. И займитесь делом подонков, что собираются на площади Маяковского. Совсем распустились сволочи. На носу у нас партийный съезд. Желательно покончить с ними до его начала.

                          ВЛАДИМИР   АРБЕНИН

    Оставив Изабеллу недоумевать по поводу своего внезапного исчезновения, объясняться с нею Володе не хотелось, у него не было хороших слов для неё на прощание, он вечером пошёл на площадь Маяковского. И стал ходить регулярно. Ему нравились многие стихи, что исторгали молодые глотки:
 
                                  – Выйду на площадь
                                  И городу в ухо
                                  Втисну отчаянья крик… –

раздавалось над площадью. Парень в поношенном пальто, в очках, отбивал кулаком ритм стихотворения: 

                                  – Это – я,
                                  Призывающий к правде и бунту,
                                  Не желающий больше служить,
                                  Рву ваши чёрные путы,
                                  Сотканные из лжи…  

    Стихи будоражили Володину душу, будили в нём жажду свободы, независимости. Он не отдавал себе отчёта – независимости от кого или от чего, свободы чего и для чего. 

    А парень забивал  в уши  последние строчки фраз, обычно непроизносимых вслух:  

                                  – Не нужно мне вашего хлеба,
                                  Замешанного на слезах.
                                  И падаю, и взлетаю
                                  В полубреду,
                                  В полусне…
                                  И чувствую, как расцветает
                                  Человеческое
                                  Во мне. 

    Эти стихи звучали неоднократно у подножия памятника советскому поэту.    
    В конце мая наступили экзаменационная сессия. После неё Володя уехал в Арбенин. И только в конце августа, вернувшись в Москву, он смог попасть на Маяковку, где, на первый взгляд, казалось, всё было, как и прежде, – чтения стихов продолжались. Тем не менее, что-то переменилось – не бросающееся в глаза случайным слушателям, но отмечаемое здешними завсегдатаями, – атмосфера напряжённости и нервозности. 
     Володя стал замечать милицейские машины – одну-две, припаркованные неподалёку от памятника, и дружинников, пристально вглядывающихся и в выступающих, и в слушателей, торопливое исчезновение чтецов. А Володе так хотелось с ними познакомиться…

    …В первый же день после возвращения на Маяковку Володино внимание привлекла одна девушка: невысокая, можно сказать совсем пигалица, со светлыми волосами, веселыми зеленоватыми глазами. Это она ещё весной однажды вскочила на освободившееся место на возвышении и, став неожиданно высокой, продекламировала: 

                                  – Я скажу тебе с последней
                                  Прямотой:
                                  Всё лишь бредни, шерри-бренди, 
                                  Ангел мой.

                                  Там, где эллину сияла
                                  Красота,
                                  Мне из чёрных дыр зияла
                                  Срамота.

                                  Греки сбондили Елену
                                  По волнам,
                                  Ну, а мне – солёной пеной
                                  По губам.

                                  По губам меня помажет
                                  Пустота,
                                  Строгий кукиш мне покажет
                                  Нищета.

                                  Ой-ли, так ли, дуй ли, вей ли,
                                  Всё равно.
                                  Ангел Мери, пей коктейли, 
                                  Дуй вино!

                                  Я скажу тебе с последней
                                  Прямотой:
                                  Всё лишь бредни, шерри-бренди,
                                  Ангел мой. 

    Она, как и Володя, регулярно приходила к памятнику и была, по всей видимости, для организаторов чтений своим человеком. Они здоровались с нею, порой, перебрасывались словами, называли её Ларой. 

    Володя старался встать поближе к ней, встретиться глазами, порывался заговорить, но никак не мог решиться.

    Это случилось в воскресенье 24 сентября. Володя подошёл к Ларе вплотную, повернул голову, чтобы поздороваться с нею, как она кинулась на смену, закончившего читать свои стихи поэта, и, вскочив на выступ, вскинула руку и стала декламировать:   
    
                       – Мой герой был грубый и упрямый,
                       Ханжою избалованным не рос
                       Он с детства чистил мусорные ямы
                       И лёд колол, когда стоял мороз…
                       Он, в шум восстаний сызмальства влюблённый,
                       На Маяковке поднял голос свой,
                       И что хранил в душе он потаённо
                       Вслух произнёс открыто над Москвой,
                       Брильянты слов рассыпал по России, 
                       Свободу разума воспел:
                                 Будь проклято духовное насилье.                                  
                                 Покорность сильным – слабого удел.
                                 И каждый это пусть из нас услышит,
                                 Проклятого раба в своей душе сотрёт.
                                 Да, тишиной у нас зовут затишье
                                 Пред битвою, которая грядёт.

    Спрыгнув с выступа, она поспешила смешаться с толпой, но двое парней, оказавшихся дружинниками, подхватили её под руки и потащили к милицейской машине. 

    Люди испуганно расступались перед ними. Кто-то попытался преградить дружинникам дорогу, но их самих трое других дружинников стали теснить к милицейским машинам и к стоящим возле них блюстителям порядка.     

    Володя сделал несколько решительных шагов, догнал их и положил одному из дружинников руку на плечо.

   – Оставьте девушку, – сказал он требовательным тоном. 

    Дружинник оглянулся и – выпустил Лару. Его напарник тоже не стал возражать. 

    Освобождённая Лара поспешила скрыться за памятником, в темноте, не поблагодарив своего спасителя, даже не взглянув на него. 
    Дружинник, что постарше, сказал Володе:
   – Извините…

    Очевидно, он принял его за кого-то из тех, кто оттуда. Иного объяснения Володя не нашёл.

    30 сентября он подумал: 
   – Была – не была, выступлю и я.

    Он решил прочитать своё стихотворение, что написалось им в один из летних вечеров, когда они с отцом бродили по приарбенинским местам, ночевали в палатке, под водочку хлебали уху, сваренную ими из ими же наловленных карасей и ершей. Стихи были о войне, о тех бойцах, командирах и зэках, что пополняли штрафные роты и штрафбаты.

    Собираясь на Маяковку, он увидел висевшее у дверей комнаты пальто сокурсника и приятеля Васьки Захряпина, перешитое из солдатской шинели.

    Васька Захряпин был лет на шесть старше Володи. Он успел отслужить «срочную» в армии, отгорбатиться на совхозе два года до армии и год после. После окончания института Васька собирался вернуться в своё село.

   – В нашем селе больничка есть, да вот врачи в ней не задерживаются, – сетовал он. – А я, если стану врачом, так буду там работать до пенсии.

    Учёба давалась Ваське нелегко, но он брал усидчивостью. Жить ему приходилось на одну стипендию. Он был старшим в многодетной семье, в которой хронически не хватало денег. 
    Когда бы не вдовушка-москвичка, продавщица, с которой Васька познакомился где-то ещё на первом курсе, и которая подкармливала парня за его любовь, пришлось бы ему голодать. У неё он проводил все субботние вечера и  воскресенья.

    И в этот день он сразу после занятий, умчался к ней. Дни стояли теплые, и шинель пока была ему без надобности. А Володя посчитал, что для его выступления со стихотворением о штрафниках нечто похожее на шинель будет уместно. Надев её, с Васькой они были почти одной комплекции, в начале восьмого Володя поехал на Маяковку.

    Чтения уже начались. Над редкими головами возвышался молодой поэт в коричневом свитере, слегка картавя, глуховатым голосом, не стараясь перекричать пространство с его городским гулом и шумами, неторопливо выговаривал: 

                                  – …Начали давить и не пущать – 
                                  и дыханье новое открылось!
                                  Наглой власти крепостная благодать –
                                  почва наша, Божеская милость
                                  к людям, чей младенческий урок
                                  проходил под мертвенным портретом…
                                  Мел крошился. Я тянул с ответом –
                                  тянущийся к солнышку росток. 

    Володя приблизился к читающему, встал бок о бок с Ларой. 

   – Пожелайте мне успеха, – сказал ей Володя, едва поэт спустился с выступа, и сделал шаг. 

    Он повернулся спиной к постаменту, лицом к площади. Яркий свет фонарей, падающий на памятник, ослепил Володю. Исчезли люди. Он увидел перед собой лишь удивлённое лицо Лары и, обращаясь к ней, единственной, громко произнёс:
   – Штрафники.                 
    И сделав секундную паузу, начал читать:

                              – Мы в землю, вгрызались, сжимая штыки,
                              И в клочья нас рвали снаряды.
                              Да, мы кавалеры побед, штрафники, 
                              И жизнь нам даётся в награду.
                              Приказано если: ни шагу назад! – 
                              Вперёд выдвигают нас на два.
                              Не надо медалей нам, прочих наград – 
                              Мы жизнь получаем в награду.
                              – В атаку! В атаку! – наш ротный кричит.
                               Да хрен кто убитых поднимет.
                               Но мы поднимаемся, кто не убит,
                               А мёртвые сраму не имут.
                               По топям, по хлябям разверзшихся недр, 
                               По кочкам, по трупам убитых
                               В атаку идём – кавалеры побед 
                               И смерти кровавой элита.
                               Под грохот снарядов – к земле не прижмись –
                                  Шагаем за ротою рота.
                                  Но нам не воздвигнет страна обелиск
                                  На гиблых болотах, на гиблых болотах…
                                  Был выполнен нами смертельный приказ,
                                  Но маршал о нас позабудет
                                  И вождь не помянет нас Радостный Час,
                                  В Победном строю нас не будет.
                                  Пусть нынче над нами трава шелестит, 
                                  Земля укрывает скелеты.
                                  За наши грехи нас Всевышний простит –
                                  И главное это… и главное это…

    Володя закончил и услышал раздавшиеся в темноте хлопки. Он, спрыгнув с возвышения, в волнении шагнул к Ларе, и в тот же миг почувствовал, как кто-то схватил его за обе руки и куда-то потащил. 

    Володя не сопротивлялся, ещё не осознавая, кто и куда его тащит. Послышались возгласы:
   – Отпустите парня!.. Куда вы его?..

    Только увидев перед собой милицейскую машину, Володя сообразил, что его пытаются задержать. 
 
    Двое дружинников держали его крепко. Володя дёрнулся, дружинники стали ему заворачивать руки за спину. Тогда он вырвал руки из рукавов шинели и помчался по улице, не разбирая дороги. 
    Дружинники пустились вдогонку за ним, но вскоре почему-то отстали. 

    Володя поспешил к метро, сожалея о Васькиной шинели и думая, как оправдаться перед ним.

   – Отдам ему своё пальто, – решил он. – Так будет по-чстному.

    А назавтра он снова пошёл на Маяковку. Лара, увидев его, сказала ему: 
   – Вы напрасно пришли сюда сегодня. Вас могут снова схватить. Идёмте…

    Взяв Володю под руку, она увела его.

   – Кто ты такой и с чего это ты вздумал лезть со своими стихами на глаза гебистам? – спросила она. – Нас-то они всех уже засекли, переписали и меры приняли. И мы друг друга знаем. А ты кто такой?
   – Я? Свободный человек, – ответил Володя.
   – Тебе нужно было сначала поговорить с нами. Ребята могли бы организовать твой уход и защиту от дружинников. Они постарались бы тебя отсечь от них. А ты сразу ринулся к дружинникам в лапы. Ну да, ладно. Давай познакомимся. Лара.
   – Володя.

                        АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Звонок в дверь раздался среди ночи. Проснувшийся от звонка Серёжа заплакал. Пётр тоже пробудился, сел, спустил ноги на пол. В одной короткой сорочке, кружева поверху над грудями, кружева понизу до лобка, Аля подошла к двери, спросила:
   – Кто там?
   – Посыльный с почты, – послышался женский голос. – Алевтине Гуренко срочная телеграмма.
   – Мне? Телеграмма? – удивилась Аля. – От кого?
   – Не могу знать. Телеграмма запечатана. Возьмите и распишитесь…

    Алевтина звякнула цепочкой, повернула ключ и стала приоткрывать дверь, вдруг вырвавшуюся у неё из рук. 

    В комнату ворвались мужчины, один за другим, резко толкнув Алевтину к стене. Она не успела даже испугаться, как прогремели выстрелы. 
 
    Открыв глаза, Алевтина увидела трёх мужчин на полу в неестественных позах и Петра с пистолетами в обеих руках. 

   – Ты их убил? – испуганно спросила Алевтина.

    Пётр не ответил. Он метнулся к входной двери и запер её. Потом придвинул к ней стоящий в прихожей комод.

    От двери он подскочил к окну, осторожно выглянул в него.

   – Сволочи – выругался он. – Обложили… Хорошо, пятый этаж. Без лестниц в окна не полезут.

   – Что ты намереваешься делать, Петя, – спросила Алевтина.

   – Буду торговаться с ними, – ответил Гуренко. – Ты и ребёнок – мои заложники. Да не бойся, – усмехнулся он. – Я не собираюсь вас убивать. Они же не знают, кто ты на самом деле. 

    Через  четверть часа послышался голос, усиленный мегафоном:

   – Гуренко, ваше сопротивление напрасно. Дом окружён.

    Гуренко, встав сбоку от окна, крикнул в открытую форточку:
   – У меня заложники жена и ребёнок. Прежде, чем вы попытаетесь взять меня, я убью их. Требую самолёт, который доставит меня на Запад, в страну, которую я укажу лётчикам. Жду ответ в течение часа.

    После короткого молчания тот же голос ответил:
   – Часа мало для решения вашего требования. Ответ дадим через три часа.
   – С вас будет довольно и двух часов, – откликнулся Гуренко.

   – Дело сдвинулось, – сказал он Алевтине, закуривая папиросу. – Я буду здесь, ты посматривай в окно на кухне. Только осторожно, не высовывайся. Задёрни занавески. Выгорит дело, милая, скоро будем в Германии. Бывала там?

   – Не довелось, – ответила Алевтина. – Только я не верю, что нам дадут самолёт.

   – Тогда… – Пётр недоговорил, но Алевтина поняла его.

   – А может, лучше сдаться? – робко спросила она. – И в тюрьме люди живут.

   – Ха! Ты надеешься, что тебя не расстреляют или не повесят? Надейся. Если они дознаются о том, что я служил в СС и у Власова… Нет, я не сдамся… На мне ещё эти три трупа….

    Прошли два часа. Снова послышался голос, усиленный мегафоном:
   – Гуренко, с вами говорит генерал КГБ Ромов. Руководством страны вам отказано в предоставлении самолёта, но, в случае сдачи, гарантируется жизнь.
   – Хрен вам! – проговорил Гуренко. – Не жалеют даже вас с Серёжкой.

   – Я отказываюсь сдаваться. Заложников уничтожаю, – крикнул он.

    Он навёл пистолет на Алевтину, скривил губы в страшной улыбке и проговорил:

   – Прощай, дорогая.

    Алевтина не успела испугаться. Она увидела только чёрный пистолетный глаз. Выстрела она уже не услышала. Пуля вошла точно в переносицу. Гуренко был метким стрелком.

    Застрелив Алевтину, Гуренко подошёл к кроватке, в которой лежал Серёжа. Ребёнок улыбался. Увидев отца, он протянул к нему ручки.

    Гуренко навёл на него пистолет. Ребёнок схватился за ствол и засмеялся. 

    Гуренко взвыл, крутанулся на месте вокруг себя и, вставив пистолет в рот, нажал на курок…

    Когда Кирилл Струков вслед за бойцами группы захвата вошёл в квартиру супругов Гуренко, он увидел безотрадную картину. На полу лежали трое сотрудников КГБ, Алевтина и Гуренко с развороченным черепом.

   – Картина ясная. Зовите санитаров, – приказал он майору Логунову. – Пусть забирают трупы.
   – А куда мальца денем, товарищ подполковник? – спросил майор.
   – Пусть «скорая» отвезёт его в больницу. А там с ним разберутся без нас…

                                 ИВАН   ЛЯДОВ

    К Ивану Георгиевичу подошёл начальник цеха Лашков.

   – Игорь, не в службу, а в дружбу, помоги моему знакомому. У него что-то мотор барахлит. Послушай.
   – Где он? – спросил Иван Георгиевич, вытирая замасленные руки ветошью.
   – У ворот. Ты послушай, посмотри. Если понадобится серьёзный ремонт, я, как обычно, закажу ему пропуск, – ответил Лашков и добавил: – Гонорарий твой.

    Действительно, у ворот стояла белая «волга». Из неё вышел мужчина в кожаной пилотской куртке.

   – Что у вас? – спросил Иван Георгиевич у пилота.
   – Не пойму, – пожал плечами пилот. – Глохнет посреди дороги.

    Иван Георгиевич подошёл к машине, попросил пилота открыть капот. Склонившись над мотором, он крикнул:
   – Заводи мотор.

    В этот момент на его руки опустились сильные чужие руки и защёлкнули на них наручники.

   – Приехали, гражданин Авдеев, – сказал пилот.

    Ивану Георгиевичу оставалось только скрипнуть зубами.

                               НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    К Николаю Владимировичу зашёл незнакомый майор из  КГБ и сообщил, что известная товарищу Арбенину операция успешно завершена и с этого момента тот может располагать собой по своему усмотрению.

   – Думаю, вам хватит трёх дней, чтобы освободить дом, – сказал майор. – Ваше место в общежитии лесокомбината сохранено.

    Николай Владимирович спросил:
   – А что с Алевтиной Проценко? Как она? Я могу с нею встретиться?
   – Нет, гражданка Проценко, она же Гуренко, убита, – ответил майор. 

    Николай Владимирович помрачнел. 
   – Она родила ребёнка. Что с ним? Могу я его взять себе?
   – Полагаю, что не можете, – ответил майор. – Вы не родственник погибшей и к тому же, простите, судимый по серьёзной статье. О ребёнке позаботится государство.

    Собраться голому – только подпоясаться. Николай Владимирович не держал обиды на незнакомого майора и, собрав чемодан, и перешёл в общежитие. 

                            ВЛАДИМИР   АРБЕНИН

    Ваську Захряпина двое в штатском вытянули прямо с лекции и увезли с собой. 

    Ему предъявили шинель, сброшенную якобы им при задержании. 

    Нашли хозяина шинели по конверту, обнаруженному гебистами  во внутреннем кармане. На конверте был Васькин адрес. 

    Удивлённый Васька признал свою шинель, но отказывался признаваться в том, что бывает на Маяковке и что читал стихи, порочащие Советскую армию.

   – Я никогда не писал стихов и не пишу, – говорил Васька. – А в это время я был у женщины.

    Он отказался назвать фамилию и адрес этой женщины. И вообще вёл себя на допросе вызывающе. Капитана Сорокина, который допрашивал его, обозвал жандармом.
***
    …Лара жила в Большом Кондратьевском переулке с сестрой и её мужем. Но те уехали за длинным рублём далеко, на алмазные прииски в Якутию. Сестра присылала Ларе деньги, думая, что та учится в Историко-архивном институте. Но её ещё весной отчислили со второго курса за неуспеваемость. 
    Лара не жалела, говоря: 
   – Какая из меня архивная крыса?

    Сюда, в две комнаты, она и привела Володю. У неё собралась в тот вечер компания: Олег, поэт, изгнанный из строительного института, Алик, философ, размышлявший о путях развития общества, Димка с гитарой, Сёма, идейный еврей, изучавший иврит и талмуд, Эдик, готовящийся в театроведы, Валерка, непризнанный художник и просто любитель побузить и выпить, и с ним две девчонки – натурщицы. 

    Они сразу начали обсуждать предстоящие чтения.

   – Решено провести чтения в день открытия съезда,– сказал Эдик. Он, по-видимому, был здесь старшим. – Они должны пройти у памятников Маяковскому, Пушкину, Юрию Долгорукому и у Библиотеки имени Ленина. Бросимся грудью на амбразуру. Это будет наш последний и решительный бой. Вряд ли они нам после этого дадут ещё выступить. Будем переходить с одного места на другое, меняться. Олег, Лара и Влад, – Эдик посмотрел на Володю, – начнут с Библиотеки и пойдут к Долгорукому и далее, я, Димка и Сёма – в обратном направлении. Остальным ребятам тоже определён маршрут.

   – Дружинники будут нас по дороге отлавливать, – с сомнением сказал Сёма.  
   – У них не хватит сил, чтобы охватить разом все точки. У милиционеров и гебистов в этот день будет своих забот полон рот, – ответил Эдик.

    У меня кроме «Штрафников» ничего больше нет подходящего, – сказал Володя. 
   – Будешь читать их – сказал Эдик. 

    Потом Лара накрыла стол. Пили за успех предстоящего предприятия, за свободу личности и слова и ещё за что-то и кого-то.
     Олег читал стихи, но его не слушали. Димка, бренча на гитаре, пел, въедаясь в уши хрипловатым голосом:

                                  – …Морозно, где б достать чернил, 
                                  Достать чернил и всё закапать – 
                                  Больницы, церкви, клубы, тень перил,
                                  Заводы, парки, трубы и заплакать.
                                  О чём? Тебе не всё равно?
                                  О феврале, о марте, об апреле…
                                  Тебя не видно так давно,
                                  Что нет поддержки в теле. 

    Алик выступал перед большим сальным пятном на стене, от которого требовал уважения к законам.
   – Вы не хотите их выполнять, – выкрикивал он, – Так мы вас заставим их выполнять. Буква закона… 

    Сёма пил портвейн «777» из горлышка и что-то декламировал на иврите. 

   – Ты что читаешь? – спросил его Эдик, завернув подол девицы по имени Женька и гладя её голое бедро. 
   – Я не читаю, – ответил ему Сёма. – Я матерюсь… 

    Валерка, держа разлапистой пятернёй за попу вторую девицу, увёл её в ванную… 

    Володя, выпив два стакана «портвешка», отвалился на спинку дивана, слушал сразу и Димкино пение, и Аликовы сентенции о приоритете закона и еврейскую матерщину Сёмы. Ему было весело и страшно от того, что случится послезавтра. 

    Лара, просунув ему под локоть свою руку и перекинув ногу в толстом коричневом чулке через его бедро, прижималась к нему горячим телом. 

    В голове у Володи смешалось: 
   – …Поэт в России, больше чем поэт…  
   – С Одесского кичмана бежали два уркана… 
   – …Мы сами виноваты, что не требуем с них выполнения наших законов… 
   – Рыдал рояль в старинном доме. На склоне дня любить меня хотел ты в сладостной истоме… – это шептала Володе Лара, всё сильнее сжимая ему руку.
   – Пойдём, – сказала она Володе.

    Володя поднялся с дивана. Лара за руку повела его в соседнюю комнату. Не включая света, она, привстав на цыпочки, обхватила его за шею. 

    В окне, озарённом светом уличного фонаря, шевелились голые ветви дерева, а за ними желтели, розовели, голубели, зеленели прямоугольники окон дома напротив. 

    Влажные Ларины губы вытолкнули её язычок, впихнувшийся в его рот: ла-ла-ла…

    …Они сбили покрывало на кровати, смяли простыню и, насытившись любовью, вышли к гостям, щурясь от яркого света. Гости, допив портвейн, собирались уходить.

   – Послезавтра поставим точку над «i», – сказал Эдик, укутывая шею широким женским шарфом. Он уходил первым. 

    Следом из квартиры вывалились Валерка с девицами – натурщицами и с ними Алик. Олег, в потёртом чёрном пальто с лоснившимися обшлагами рукавов, на прощанье кинул:

                       – Мы вместе в поезде, сонные в сонном.
                       В нём движение. В нём – книги. 
                       В нём –    
                             музыка. Поезд летит в тоннель. 
                       Ты – простая девчонка.
                       В чёрном свете моя рука на твоём колене– 
                              голая моя рука на голом твоём колене.
                        Ты говоришь мне: «Всё можно»…
                        Тоннель обрывается. Свет. Смущенье.
                        Поезд летит дальше…
   
    Сёма спит на полу. Димка укутал гитару в коричневый дерматиновый чехол, закинул за спину, сказал: 
   – Пока…
   – Мне уходить? – спросил Володя Лару.
   – Останься, – ответила Лара. – У нас вся ночь впереди.    

    9 октября, в день открытия XXII партсъезда, Володя никуда не пошёл. Бросаться грудью на амбразуру ему не хотелось. Испугался. И Лары Дубицкой он больше не видел…

      …Ваську отпустили на волю, но исключили из комсомола и из института. Собирая свои вещички, он плакал, повторяя:
   – Я ни в чём не виноватый… Кто-то взял мою шинель… За что же меня так, не разобравшись?..

    Володе было жаль Ваську, и у него сначала появился порыв пойти в органы и признаться, но после трезвых размышлений глупый порыв прошёл. Вылететь из института, проститься со своей мечтой было выше его сил. Не он виноват в том, что власть так жестока.

   – Чем теперь будешь заниматься? – спросил он Ваську.
   – Пойду снова трактористом в совхоз, – ответил Васька. – Обидно только – ни за что турнули…

    Васька уехал, унеся с собой горечь обиду и мужские заплаканные глаза.

    Интерлюдия 

    Автобиографическое

    Шёл ХХII съезд КПСС. На моём веку, не считая ХХ съезда, этот был самым запомнившимся своими решениями. 

    Первым было – провозглашение на всю страну, на весь мир того, что нынешнее молодое поколение через двадцать лет будет жить при коммунизме. Тогда нам это казалось реальным и вполне достижимым.  

    Вторым – как тогда нам казалось, окончательное развенчание культа Сталина и вынос его тела из Мавзолея, что произошло за одну ночь. В ту же ночь разом исчезли все памятники развенчанному вождю. Я каждое утро в школу и днём из школы проезжал на автобусе памятник Сталину, стоявший недалеко от станции метро «Сталинская». От стоявшего ещё вчера памятника остался один постамент. Кстати, станция метро тоже называлась уже не «Сталинская», а «Семёновская».

Из зала суда.

                   ОНИ   НЕ   УШЛИ   О Т   РАСПЛАТЫ      

    Недавно состоялся суд над несколькими пособниками фашистов. Все они – люди, предавшие Родину и долго скрывавшиеся от народного возмездия под чужими фамилиями, и продолжавшие свою враждебную деятельность, служа иностранной разведке. 

    Лядов Иван Георгиевич, сын белогвардейского полковника, окончил советский ВУЗ, получил диплом инженера, в войну пошёл на сотрудничество с врагом и стал главным инженером тракторного завода, где ремонтировались немецкие танки, получившие повреждения в боях против Красной армии. После войны он обучался в разведшколе и был заброшен в нашу страну для создания шпионского гнезда. Спрятавшись под фамилией Авдеева, он работал слесарем в одном из автохозяйств. 

    Мигай Пётр Харлапиевич, кулацкий сынок, которому удалось обмануть советскую власть, окончить военную школу, и стать командиром Красной армии. В первые дни войны он перебежал на сторону врага, служил тайным агентом гестапо, был власовским полковником, стал шпионом иностранной разведки и был заброшен в Советский Союз под фамилией Гуренко. При задержании застрелился.

    Их подручные – Миловидов, сын священника, бывший полицай, участвовавший во многих казнях советских патриотов, скрывался под фамилией Шумилов,  и Древесинин, до войны работавший инспектором райфинотдела в Орле, а при немцах служил в айнзатцкоманде, а в конце войны у Власова, скрывался под фамилией Волопасов. Оба они были завербованы гестапо и оставлены до времени на территории СССР.

    Все они полостью изобличены в совершённых ими преступлениях и приговорены к расстрелу. Приговор приведён в исполнение. 

Конец пятой части.



*** Стихи, приведённые в этой части, кроме авторских «Штрафников», заимствованы автором из разных случайных рукописных и машинописных источников, 60-70-х годов. Авторы мною не указаны, так как мне неизвестны их фамилии. Буду благодарен тем, кто поможет мне восполнить этот пробел.