Интерлюдия

    Из личного..

    Картинка № 1. 
    Мне три года. У нас дома на стене висела большая карта Советского Союза. 
   – Во это Москва, – говорит мне отец, показывая на карте точку. – Там живёт дедушка Сталин.
   – Стааалин, – повторяю я.
***
    Картинка № 2.
    Кинотеатр. Идёт кино. «Падение Берлина». Ближе к концу фильма кадры с вождём. Вождь в белом кителе. Его приветствуют толпы людей. Я выбегаю перед экраном и кричу на весь зал, показывая рукой на экран:
   – Это дедушка Сталин!
    Зрители в зале смеются.
***
    Картинка № 3
    Мне шесть лет. Я весел. Я хохочу. Отец приходит домой. Лицо его печально.
   – Не смейся, – говорит он мне. – Дедушка Сталин заболел.
    На следующий день или через день по радио траурное сообщение:
   – После непродолжительной болезни на семьдесят третьем году жизни скончался…  
    Траурная музыка. Лица родителей и всех знакомых печальные, в слезах. Мне тоже грустно: умер дедушка Сталин.
    Похороны. Гроб с телом Сталина вносят в Мавзолей.
    Я стою перед чёрной тарелкой радио и повторяю за родителями клятву жить и учиться так, как завещал товарищ Сталин…
***
    Картинка № 4.
    Март 1956 года. ХХ съезд КПСС. Всеобщее, так мне казалось тогда, недоумение. Хрущёв обвинил товарища Сталина в насаждении культа своей личности и неоправданных репрессиях…
    Летом мы, дети, распевали песенку: 
              Берия, Берия,
              вышел из доверия, 
              а товарищ Маленков 
              надавал ему пинков...
    Отец мне сказал, что Берия – предатель. Он работал на английскую разведку…


                              НИКОЛАЙ   ЛЯДОВ  

    Наконец-то после стольких мучительных лет поезд его несёт в родной город, к матери. Вряд ли кто его там ждёт ещё. Тася? Они не виделись с нею восемнадцать лет. Столько времени не ждут мужей законные жёны, что уж говорить о мимолётной юношеской любви. Он сам забыл о ней. Он совершенно не помнит ни Тасиного лица, ни голоса. Увидеть бы мать. Жива ли она? Ей ведь уже за шестьдесят. Состарилась. 

    Поезд остановился у перрона. Николай Владимирович вышел из вагона. Он увидел незнакомое, новое, здание вокзала. И перрон не тот, с которого он садился в поезд, увозивший его на войну, – асфальт, раскалившийся под палящим солнцем.

    Изменилась и привокзальная площадь. Только Ивановская колокольня по-прежнему гордо возвышалась над городом. 

    Николай Владимирович шёл по знакомой улице и узнавая, и не узнавая её. На постаменте стоял, похоже, тот же памятник Ленину, но за его спиной возвышалось новое четырёхэтажное здание. Возле него несколько чёрных машин. У входа красная вывеска с золотыми буквами «Городской исполнительный комитет».

    Пройдя дальше, Николай Владимирович увидел свой дом. На жёлто-бело-грязных стенах местами облупилась и обвалилась штукатурка. У парадных дверей новая вывеска «БУЛОЧНАЯ». На окнах второго этажа, как и раньше, стоят горшки с геранью и бальзаминами. Вон и три окна его квартиры. Одно распахнуто настежь. Значит, мама не на работе, дома. Хотя, какая у неё сейчас работа. Она, верно, уже на пенсии.

    Николай Владимирович поднялся по знакомой лестнице на второй этаж и остановился перед массивной дверью, окрашенной в тёмно-коричневый цвет. У двери чёрная пуговка электрического звонка. Раньше дверь почти никогда не запиралась. Николай Владимирович нажал на кнопку. Ответом ему была долгая тишина. Только после второго звонка за дверью щёлкнул запор и дверь отворилась. На пороге стоял полный мужчина в сатиновых шароварах.
   – Вы к кому? – спросил он недовольным голосом, окинув взглядом незваного гостя, от которого за версту несло тюрьмой. 

   Николай Владимирович догадывался, о чём подумал мужчина, глядя на него, хотя последние полтора года он провёл на вольном поселении. Но чем оно отличалось от лагерного житья-бытья? Только тем, что его не окружала «колючка» и тем, что он мог свободно заниматься любовью с бабой, тоже бывшей зэчкой и бывшей одесской актрисой красавицей Ольгой? Её посадили за то, что она находилась в оккупированной Одессе, выступала перед врагами и жила с румынским офицером. За десять лет лагерей она постарела, подурнела и огрубела. 

   – Я к Дарье Арбениной, – сказал Николай Владимирович.
   – Такая здесь не проживает, – ответил мужчина и попытался закрыть дверь.
   – Как не проживает? А где же она? – встревожился Николай Владимирович.
   – Я тебе русским языком ответил: такая здесь не про-жи-ва-ет, – повторил мужчина, продолжая тянуть дверь на себя.
   – Но, может быть, здесь есть старые жильцы, которые знают, что с нею и где она, – сказала Николай Владимирович. – Разрешите мне войти и спросить их…
   – Я те войду. Щас милицию вызову, – пригрозил мужчина.

    Николай Владимирович отпустил дверь. С милицией ему встречаться в такой ситуации не хотелось, но и идти ему было некуда. Он сел на ступеньку, задумался. 

   – Пожалуй, права была Ольга, когда уговаривала меня остаться в посёлке, – подумал он. – «Нас, немецких приспешников и вас, дезертиров, никто и нигде не ждёт, – говорила она. – А здесь мы можем вырыть землянку и жить». 

    Да, так поступали многие бывшие зеки, отсидевшие свои срока по 58-ой и не подлежащие реабилитации – не расстрелянные и не повешенные полицаи, бендеровцы, дезертиры и прочие изменники Родины. Они женились на таких же изменницах и предательницах и копали себе земляные жилища. Это было дёшево и доступно. Леса для постройки нормального дома в казахских степях днём с огнём не сыщешь. И всё же это лучше, чем от случая к случаю любиться  в общежитии за занавеской…

    За спиной снова щёлкнула дверь и женский голос спросил:
   – Это вы спрашивали тётю Дашу Арбенину?

    Николай Владимирович обернулся. Из-за двери выглядывала женщина. Лицо её Николаю Владимировичу показалось знакомым. Но женщина опередила его:
   – Вы, случайно не Коля, не Арбенин?
    Теперь он узнал её.
   – Я, Аля.

                                   ИВАН   ЛЯДОВ

    Иван Георгиевич смотрел в окно вагона на пробегающие мимо домики, поля и перелески. Как и двадцать лет назад, он ждал появления на горизонте Ивановской колокольни. Да, не думал он, что ещё раз ему придётся побывать в Арбенине, пусть и не собственной воле. Но приказ есть приказ, и он обязан его выполнить.

    В последней шифровке Бизон приказал ему отыскать агента по кличке Калина, по паспорту: Проценко Алевтину Федотовну, 1923 года рождения, место рождения город Арбенин.   

    Большой надежды на то, что она там, у Ивана Георгиевича нет. Если баба не дура, то давно вышла замуж, поменяла фамилию и забилась в щель. Союз большой. Но не в его власти изменить приказ руководства. Он съездит, проверит. Вряд ли его теперь кто из горожан узнает. Столько лет пролетело. Он изменился неузнаваемо. От прежнего Ивана Лядова остались только его мозги. Разве он похож на ответственного работника Главка, коим некогда был, или на главного инженера тракторного завода в Минске при немцах? 
***
    После бегства из Минска ему повезло – немецкие власти назначили его инженером в Эссен, на завод Круппа. После капитуляции Западная часть Германии стала зоной оккупации союзников, а американцы и англичане не слишком охотно выдавали тех русских, кто бежал от Советов. Два года Иван Георгиевич провёл в лагере для перемещённых лиц. Там к нему обратился некий господин Вольф и предложил пойти на службу в «Организацию Гелена». Он согласился. Нужно думать, что в противном случае, его могли выдать русским. 

    Он покинул лагерь, ему помогли отыскать Люсю с Митей. Герр Вольф дал им новые документы на немецкие фамилии. Они стали Магдой и Дитрихом Цайссер. Митенька начал посещать немецкую школу. Он сильно отстал от своих сверстников. Пришлось и папе сесть за парту, только в другой школе, готовящей профессиональных разведчиков.

    Одним из первых заданий, для него, ещё курсанта было выкрасть из «зоны» советского офицера. Он появлялся в Восточном Берлине, шлялся по кафе и рестораны, выискивая подходящую кандидатуру. И нашёл. Звали его Леонидом. 

    Капитан советской комендатуры подходил на роль перебежчика: он любил во внеслужебное время выпить и встречался с немками, дамами лёгкого поведения. Ему это сходило с рук, потому что, как выяснил Иван Георгиевич в пьяной беседе с Леонидом, его папа полковник госбезопасности и близок к генералу Королёву из МГБ. 

    Леонид вечно нуждался в марках. Дамы и рестораны обходились ему дорого. Иван Георгиевич некоторое время ссужал его деньгами, пока подручные генерала Гелена готовили операцию. 

    Иван познакомил Леонида с «птичкой», сотрудницей «Организации». Она пригласила русского к себе домой, где угостила гостя шнапсом. Порция снотворного быстро усыпила капитана. 
    Иван помог «птичке» переодеть его в форму американского офицера. В назначенный час около дома остановился американский джип с двумя янки… 

    Вскоре посте того по радио и в газетах появились сообщения о бегстве советского капитана и интервью с ним. За проведённую успешно операцию Иван Георгиевич получил благодарность от генерала Гелена и премию. 
***
    В конце пятидесятого года Ивану Георгиевичу было приказано готовиться к заброске в СССР. 
    Вся операция была задумана лично Геленом.

    В июле пятьдесят первого года он высадился с немецкого сухогруза при подходе к Одессе. С аквалангом он поплыл под водой в сторону города. 

    Метров за сто до берега он скинул акваланг и вышел на берег в одних плавках. В них в водонепроницаемом пакете лежал паспорт и пачка сторублёвок. 

    На пляже он выбрал одинокого мужчину подходящей комплекции, выждал, когда тот войдёт в воду и, пока тот плавал, Иван Георгиевич, прихватив сатиновые шаровары и майку, поспешил исчезнуть с пляжа. 

    На базаре, он купил себе подходящий костюм и полуботинки и вечером уже катил в поезде «Одесса – Киев». 

    Теперь по плану операции для успешной легализации ему нужно было подобрать себе жертву с подходящей биографией и с документами. 

    Это ему удалось  сделать не сразу. Он катался в поездах с юга на север, с запада на восток и обратно. И только возвращаясь из Новосибирска поездом «Хабаровск – Москва», он встретил того, кто по его мнению, был ему нужен. Звали нового знакомого Авдеевым Игорем Михайловичем. 

    Применив все свои шпионские уловки, полученные в разведшколе, Иван Георгиевич узнал о новом своём знакомом практически всё. 

    Авдеев был родом из-под Орла. Там была его семья, любимая девушка. Всех в оккупацию уничтожили гитлеровцы. Всю войну Авдеев шоферил. Был ранен и награждён медалью «За отвагу». Закончил воевать в Манчжурии, где уже на самом исходе войны получил контузию, но не боевую: в пьяной драке кто-то хватанул его монтировкой по голове. Могли бы убить, но спасла шапка. Лечился в госпитале. С тех пор страдает припадками, нечастыми, но медкомиссия запретила ему водить машину, из-за чего вынужден был перейти в автослесари. Работал в Хабаровске в автобусном парке. Теперь решил перебраться на Родину и, наконец, жениться. «Хватит, нагулялся по вдовушкам и разведёнкам, – весело сказал Авдеев. – Найду землячку, настрогаю ей детей». 

    Ночью Авдеев отправился в туалет. Иван Георгиевич проследовал за ним. В вагоне все спали. Дождавшись, когда Авдеев откроет дверь, Иван Георгиевич резким ударом в шею вырубил его. Опустив окно, он вытолкнул бесчувственное тело. 

    Получилось более, чем удачно – мимо проходил встречный товарняк. От бедняги Авдеева, надо думать, остались одни ошмётки. 

    На исчезновение пассажира никто не обратил внимания: вышел на каком-то полустанке или станции – его дело.

    Иван Георгиевич приехал в Москву, снял комнату в Реутове у вдовы, устроился на работу в таксопарке слесарем. Через год женился на вдовушке и стал хозяином дома с небольшим садиком.

    За пять лет Иван Георгиевич успешно выполнил несколько заданий, поступивших из Пуллаха. 

    В апреле пятьдесят седьмого к нему прибыл связник и сообщил, что приказом руководства он, Каракурт, назначен резидентом и ему под начало передаётся несколько агентов, законсервированных ещё с войны «Цепеллином». 

    В первый год Иван Георгиевич смог установить контакт только с одним из них. В пятьдесят восьмом на встречу пришёл второй. Осталась одна Калина. 

    Что ж, он съездит в Арбенин, где могут проживать в настоящее время её родители – Проценко Федот Михайлович и Проценко Лидия Игнатьевна по адресу улица Сталина, дом…
    Иван Георгиевич знал этот дом, некогда принадлежавший его деду, и где он прожил десять лет. Правда, Проценко он не помнил.

    Поезд прибыл в Арбенин около полудня.

    Он узнал Ивановскую колокольню, узнал и свой дом, но при этом сердце его не забилось в ностальгическом порыве. Во дворе дома он увидел играющих детей. Остановив пробегающего мимо мальчишку лет десяти, Иван Георгиевич спросил его:
   – Скажи, мальчик, где здесь живут Проценко?

    Мальчишка недовольный задержкой ответил:
   – Проценки? Живут такие. Вон ихи окна на втором этаже.
   – А тётю Алевтину Проценко ты знаешь?
   – А кто её не знает? Она мороженым на площади торгует… – ответил мальчишка и, вырвав плечо из рук незнакомого дядьки, убежал по своим делам.

    Иван Георгиевич вспомнил, что площадь в городе была одна, жители её так и называли просто «площадью». 

    Всё складывалось удачно, даже слишком. Он может взглянуть на агента Калину, пока ей не открываясь.

                           АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Николай Владимирович и Аля сидели друг напротив друга за обеденным столом. Они были вдвоём. Перед ними стояли почти полные стаканы остывшего чая. Рассказывала Аля.

   – Дура я была, – говорила она, теребя чайную ложечку. – Мне казалось, что я влюблена в тебя без памяти. Помнишь, как у нас всё было с тобой хорошо? 

    Я видела, как ты миловался на перроне с Таськой Шаровой. Но она оставалась в Арбенине, а я попыталась сесть в твой поезд, но билетов не было, просилась у проводников посадить меня, они не согласились. Тогда я подумала: «Я знаю адрес его части. Доеду другим поездом. Вот удивится Коля, поверит моей любви и оценит»… Дура была набитая. Мне удалось уговорить начальника воинского эшелона, идущего в сторону Москвы. Он согласился меня взять. Так я попала в какую-то часть. 
   Из Москвы нас отправили дальше на запад. Но до места мы не доехали – немецкие танки перерезали железную дорогу. Эшелон разбили, наши разбежались кто куда. Я пешком добралась до какого-то села. В нём немцы меня и взяли. Я же была в красноармейской форме. 
   Потом – лагерь, голод, издевательства. Немцы стреляли в нас по всякому поводу и без повода. Ну, это ты сам знаешь. Потом мне один офицер предложил пойти в разведшколу. Я пошла, окончила её, один раз сходила за линию фронта, получила бронзовую медаль. 
   А летом 42-го меня с напарником забросили в Саратовскую область шпионить за железной дорогой. Там, в Камышине, нас и повязали. Я согласилась работать на наших, и более полгода они через меня посылали немцам ложные сведения. 
    Меня приговорили к десяти годам. Я отсидела от звонка до звонка. А могли бы тогда, в сорок втором, расстрелять.

    Алевтина рассказала Николаю Владимировичу почти всю правду, но только почти. Она умолчала о том, что незадолго до прекращения работы её рации абвер прислал к ней связного. Это случилось уже после разгрома немцев под Сталинградом. Чекисты передали в «Центр» о том, что Ланге попал под поезд и что она беременна и сворачивает работу. 

    Связной передал ей деньги, приказ возвращаться домой и красноармейскую книжку на её настоящее имя с медицинской справкой.

   – В своё время к тебе обратится человек и скажет, что тебе делать дальше, – сказал связной. – А пока живи и рожай.

    Конечно, о беременности Алевтина могла только мечтать. 
    Она отсидела свой срок, но зато теперь может жить свободно. 

    Николай Владимирович поднялся из-за стола.
   – Засиделся, Аля. Пойду, – сказал он.
   – Куда ты пойдёшь сейчас? Оставайся пока у меня, – предложила Алевтина. – Родители не будут возражать.

    Николай Владимирович остался.

    Вечером Лидия Игнатьевна и Федот Михайлович рассказали ему, как жили и ждали от него весточки мать и Тася, поселившаяся здесь после того, как стало ясно, что она ждёт ребёнка «от Коли». 

    В конце апреля сорок второго родился мальчик. Его назвали Владимиром в честь дедушки Владимира Николаевича. А осенью сорок четвёртого Дашу объявили матерью изменника Родины. За нею приехал «воронок», и куда-то увёз. Куда, конечно, энкаведисты соседям не сказали.

   – Как она была бы рада вам, – сказала Лидия Игнатьевна. – Но где она?
   – А Тася? Что Тася? – спросил Николай Владимирович.
   – Она недолго пожила здесь, и сошлась с одним из врачей в госпитале, – ответила Лидия Игнатьевна. – После него вскоре ушла к заведующему горздравотделом Горбову. Был такой у нас. Пожила с ним. А года три уж как живёт с директором рынка Говядиным.
   – Но Дашу, наверно, тоже теперь должны отпустить, – сказал Федот Михайлович. – Не навечно же её выгнали из города.

    На ночь Владимира Николаевича уложили в комнате на полу. Алевтина спала на кровати за ширмой. Ночью она пришла к нему и спросила:
   – Не прогонишь?

    Николай Владимирович не прогнал её.

                                 ТАСЯ   ШАРОВА

    Тошно было ей идти домой, в свою трёхкомнатную квартиру, обставленную чешской мебелью, с сервантом, забитым хрусталём, с гардеробом, где висела беличья шубка, купленную по блату, видеть откормленную ряху Говядина и выслушивать его поучения о том, как нужно вести домашнее хозяйство, как печь пироги и варить борщ, такой, как варила его мама. Она давно поняла, что Роману нужна не она, любящая жена, а домработница и кухарка днём и развратная блядь ночью в постели. Особенно он обозлился на неё из-за сына, отказавшегося взять его фамилию, а оставившего  фамилию изменника Родины.

   – Ты виновата в этом, – орал тогда Роман. – Ты расписала своего ёбаря героем. Мне стыдно и гадко, что в моём доме живёт человек, носящий фамилию предателя…
   – Он носит фамилию не предателя, а потомка людей, воздвигавших наш город, – тогда она напомнила ему.
   – Да-да, негодяев, угнетавших народ, плутократов, которых мы в семнадцатом году уничтожили, как класс.
   – Тебе в семнадцатом и десяти лет не было, – усмехнулась Тася. – А в войну ты служил в Арбенине кладовщиком на продбазе военторга.

    Они тогда здорово поругались. А Роман с того времени перестал замечать Владимира, а за глаза называл его ублюдком, выблядком, пащёнком.

    Уйти ей от Говядина, но куда? К отцу с матерью в их тесную коммунальную комнатушку? Здесь, худо ли – бедно ли, у Володи своя комната. Роман не отнимает её у него, хотя бы ради того, чтобы мальчик не мельтешил у него перед глазами.

    Не везёт ей с мужчинами. Коля Арбенин. Она его любила первой чистой девичьей любовью. Она была счастлива, когда ощутила под сердцем плод их любви. Володя скрашивал ей долгие дни горького ожидания вестей от Коли. А потом – НКВД, жестокие слова, сказанные тёте Даше капитаном, проводившем обыск в их квартире: 
    - Ваш сын дезертир и изменник Родины. Вас, его мать, согласно постановлению ВЦИК, решено выслать в места не столь отдалённые…. 
    Тасю они не тронули. 
    - Вы, гражданочка, с этим мерзавцем не расписаны, и радуйтесь. А то бы мы и вас сыночком… – сказал ей тот же капитан и посоветовал: – Только вы не очень распространяйтесь о том, кто его отец. И мальчику не говорите. Ему же будет лучше…
 
    Она ничего не рассказывала Володе об отце, долго не рассказывала. Да и маленький он был тогда. Он думал, что его папа Василий, хирург, с которым они работали в одном госпитале и сошлись вскоре после того, как узнала о предательстве Коли. 

    Василий не пропускал ни одной юбки. И когда они стали жить вместе не оставил своего пристрастия. Вскоре после победы, незадолго до расформирования госпиталя, она, в гардеробной застала пьяного Василия с пьяной кастеляншей Зинкой, сорокапятилетней бабой, прозванной в госпитале «отхожим местом», за свою уступчивость. Она давала всякому, кто её попросит.
    В тот же день Таисия Юрьевна, взяв Володю, вернулась к родителям. 

    Горбов появился в сорок девятом. Его, военфельдшера, потерявшего на войне ногу, назначили заведующим горздравотделом. Однажды он вызвал доктора Шарову к себе и сказал: 
    - Таисия Юрьевна, у вас нет врачебного диплома. Война давно закончилась, и вы должны были вернуться в институт, чтобы доучиться. Без диплома, мы вас не сможем дальше держать на врачебной должности. Возвращайтесь в институт доучиваться. 

    Она ответила ему, что у неё маленький ребёнок, что он только что перенёс скарлатину, и она не может сейчас его оставить. 

    - Это ваши проблемы, Таисия Юрьевна, – усмехнулся Горбов. 

    Она заплакала от обиды и унижения. 

    - Вы красивая женщина и вам нужен надёжный мужчина, который мог бы вас защитить», – услышала она голос над собой и, подняв голову, увидела стоящего перед нею Горбова. – Хотите, этим мужчиной буду я? – спросил он. – Я не женат. У меня есть просторная комната, а попрошу, мне дадут и квартиру, если заведу семью. Входите за меня замуж, и мы решим все ваши проблемы. Учтите, я предлагаю только один раз. Даю вам время на раздумье. Полагаю, недели вам хватит.

    Через неделю она ответила Горбову согласием. Они прожили вместе почти пять лет. У Горбова был тяжёлый характер, а ещё тяжелее кулаки. Напившись, он устраивал скандалы, бил и её, и Володю. Она терпела – терпела и в пятьдесят четвёртом подала на развод. 

    Горбов немедленно отомстил ей, издав приказ о её переводе, как не имеющей врачебного диплома, на должность фельдшера. Она смирилась с этим, хотя ей было и стыдно, и обидно. Она стала работать на «скорой помощи».

    В декабре пятьдесят пятого, под самый Новый год, поступил вызов в «исполкомовский дом», к Говядину. До этого Таисия Юрьевна только слышала его фамилию. Кто не знал директора рынка? 

    Она нашла у Романа Трофимовича тяжёлую форму ангины. От больницы он категорически отказался. За ним нужно было ухаживать, делать уколы пенициллина, но выяснилось, что он вдовец. 

    Выглядел Говядин весьма жалким и Таисия Юрьевна, отработав смену, утром пришла к нему. 

    - Я поухаживаю за вами, – сказала она Говядину. 

    Так у них завязалась любовь, закончившаяся браком. А теперь Таисия Юрьевна не знает, как жить дальше. Затевать новый развод?

                                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН  

    Отметившись в милиции, Николай Владимирович зашёл в контору лесокомбината. В отделе кадров его принял пожилой мужчина с орденской колодкой на кителе военного покроя.
   – Я к вам справиться насчёт работы, – сказал он кадровику.

    Тот взглянул на Николая Владимировича и спросил:
   – Сидел?
   – Сидел, – ответил Николай Владимирович.
   – Статья?
   – Пятьдесят восьмая.
   – Измена Родине?
   – Дезертирство.
   – Подробнее.
   – Я был лётчиком. В начале июля сорок первого был сбит недалеко от Орши. Местные жители меня спрятали, выходили. У них я и дождался прихода наших.
   – Почему не пошёл в партизаны?
   – В тех краях не было партизан.
   – Не может быть. Партизаны были на всей оккупированной территории.
   – К сожалению, в тех краях не было. 
   – Скажи, просто хотел отсидеться под бабьей юбкой. Небось, баба была?
   – Не без этого.
   – Считаешь, что советская власть с тобой поступила несправедливо?
   – Справедливо. Но когда меня судили, война ещё не закончилась, и я мог искупить свою вину кровью, а меня – в лагерь.
   – Сам-то откуда?
   – Здешний. Родился и учился здесь…
   – Кто родители?
   – Отец – врач, Арбенин Владимир Николаевич…
   – Доктор Арбенин!? – воскликнул кадровик. – Я знал его. Хороший был врач и человек замечательный. Как ты смел опозорить его фамилию?..

    Николай Владимирович опустил голову.

   – Ладно. Что умеешь делать?
   – Умел летать.
   – Этого нам не нужно. Нам нужны пильщики. Пойдешь?
   – Пойду.
   – Тогда пиши заявление. Жильё есть?
   – Нет. Остановился временно у знакомых.
   – Дадим койку в общежитии.
 

    (продолжение следует)