Помочь сайту
Поздравления
Воспоминания (продолжение 8)
1 декабря 2014 -
Алексей Лоскутов
На следующий день я вышел на работу уже в бригаде плотников. Наш бригадир Фурсов, не помню, как звали его, потому что все называли его по фамилии, так было принято. В инструменталке выдали мне топор и три скобы. Подошли к строящемуся бараку, и я получаю задание: тесать из шестиметровых брёвен потолочные балки. Я видел, ещё в деревне, как тешут брёвна плотники. Не просто протесать ровно шестиметровое бревно, причём так, чтобы на всю длину бревна сохранялась плоскость протёса! Посмотрел, как это делают плотники, получившие такое же задание. Вижу, они подкладывают под концы брёвен чурбаки, и скобами крепят на них бревно. Я сделал также. Плотники тешут без разметки, на глаз. Это уметь надо, настоящие плотники! В деревне я, конечно, тесал кое-что, но было это так, для пробы. На небольшой длине вроде бы что-то получалось, а сейчас задание сложное, получится ли? Начинаю тесать, смотрю, как тешут плотники, стараюсь делать также. И вдруг за спиной властный голос Фурсова:
- Такую мать, а ещё плотником назвался.
У меня сердце в пятки: все, выгонят обратно в бригаду Мартынова. А за спиной Фурсов продолжает:
- Смотри вон, как сынок работает!
У меня от радости, как у крыловской вороны, в зобу дыхание спёрло. Хорошо я поработал в тот день. Замёрзнешь, погреешься у костра и снова за работу. Фурсов не ругается, от костра не гонит. Его добротой я не злоупотребляю, наоборот, стараюсь изо всех сил. И получаются балки, вполне прилично получаются! Даже плотники похвалили:
- Молодец, где это ты успел так научиться?
- Видел в деревне, как плотники работают.
- Вот как: посмотрел – и плотник, ну тогда вдвойне молодец, - смеются они.
Вечером вручил мне Фурсов талоны на пятый котёл. Не знаю, жалел он меня, или я на самом деле перевыполнил норму. Короче говоря, воспрянул я духом, а в этом случае тот же жгучий мороз, тот же свистящий ветер и метель переносятся уже легче. Вскоре Фурсов поставил меня на работу в пару с лучшим плотником бригады Василием Иванычевым. Сейчас мы чаще всего делали печные фундаменты, настилали полы, выполняли рубку стен. Времени хватало и на то, чтобы погреться у костра и на то, чтобы сделать кое-какую заготовку на завтрашний день. Это очень существенно: на следующий может быть или мороз крепче, или ветер сильнее, да ещё с метелью, так что очень захочется подольше посидеть у костра и при этом перевыполнить норму. Вчерашняя заготовка помогала это сделать. Мы всегда перевыполняли норму выработки, и поэтому был у меня всегда пятый котёл.
За короткое время пребывания в Воркуте я увидел, как раскрывается сущность человека в жестоких условиях жизни. Один стойко переносит всё, что выпало на его долю, ради своего блага ни кому не сделает ничего плохого. Другой ломается, становится жалким, не стесняется, например, вылизывать тарелки, в которых голодный зек не оставляет ни крошки съестного. Третий способен украсть пайку хлеба у своего товарища по несчастью. При этом сильно рискует, так как за кражу пайки хлеба могут и убить. Вскоре с одним из таких пришлось столкнуться и мне. Однажды лежу после работы на нарах, жду команду на ужин, и зачем-то достал из кармана маленькую железную баночку, в которой хранил свои талончики на хлеб и ужин. Открыл её и вижу, что талончиков в ней нет. Это был для меня сильнейший удар. Я так ждал ужин вечером, утром свою килограммовую пайку. И кто-то лишил меня и ужина и хлеба на завтрашний день, причём поступил умно: не взял талончики вместе с баночкой, рассчитывая, что я открою её только в столовой и будет уже поздно что-либо предпринять. Соображаю, что талончики украл кто-то из тех, кто лежит на нарах недалеко от меня и подсмотрел, где я их храню. Смотрю, кто как реагирует на моё обнаружение кражи. Те, кто не виновен, не отреагируют никак, а тот, кто украл, может и проявить себя. Слева рядом со мной лежит эстонец Сильбаум, за ним Усманов, о котором я уже упоминал. Справа сидит и ремонтирует рубашку Устюжанин. Наблюдая за Устюжаниным, громко спрашиваю у Сильбаума:
- Сильбаум, ты украл у меня талончики на ужин и на хлеб?
Сильбаум от обиды чуть не заикается:
- Нет, нет что ты, как можно.
Замечаю: Устюжанин как-то украдкой бросает на меня быстрые, короткие взгляды. Это уже кое-что! Такой же, как и Сильбауму, вопрос Усманову. И этот от моего вопроса опешил:
- Что ты, Лёха, как ты такое можешь подумать?
Я резко поворачиваюсь к Устюжанину, -
- Ты украл мои талончики?
- Да ты что? Вот у меня свои талончики – пятый котёл, - возмущается он.
Талончики все одинаковы, хозяина по ним не определить. Смотрю в кармане рубашки у него какая-то бумага.
- Что у тебя в кармане рубашки?
- Да газетка свёрнута, чтобы цигарки скручивать,- с заминкой ответил он.
- Дай сюда.
Вижу, в глазах у него мелькнул испуг, но подаёт он мне свёрнутую для цигарок газету. Разворачиваю её, и из неё падают два талончика на пятый котёл. Я его ударил, кажется, даже раньше, чем об этом подумал. Ударил под дых, и он сразу отключился, а я продолжал его бить. Это увидел Иванычев, подбежал – спрашивает:
- Что у тебя, Лёха?
- Устюжанин украл у меня талончики на хлеб и на ужин.
Иванычев схватил Устюжанина за ноги, рывком сбросил с верхних нар на пол и давай его топтать. Я спрыгнул к нему с нар:
- Хватит, Свои талончики у него я уже нашёл.
- У него это уже не первый случай, лучше запомнит,- однако, бить перестал. Устюжанин с трудом поднялся на нары, а на следующий день его положили в стационар, где он пролежал больше недели. Если бьют кого-то за кражу пайки хлеба, за него не заступиться никто.
А вот случай, уже другого рода. Сижу однажды у костра, грею руки и ноги, подходит ко мне Мишка Юргин и что-то суёт мне в руку. Я беру что-то мерзлое, а Мишка мне на ухо:«Ешь». Я смотрю, что же он мне предлагает? Лежит у меня в руке что-то мерзлое, белое с чёрным, с какими-то красными кровяными прожилками. Спрашиваю:
- Что это?
- Да ешь, у столовой на помойке нашёл. Рыбу чистили, кишки это рыбные.
- Нет, Мишка, я это есть не буду.
- Ну и дурак, знаешь, какие вкусные.
Взял у меня этот мёрзлый кусок рыбьих кишок и съел и то, что было у него, и то, что предлагал мне. Ничего с ним не случилось, ничем не заболел. Так вот борется организм человека за свою жизнь. Одно непонятно: откуда на помойке у столовой рыбные кишки? Ни мяса, ни рыбы нам никогда не давали, Правда, у нас другой ОЛП, а здесь шахта Капитальная. Вероятнее всего, тут готовят обеды для конвоя.
Вспоминая Воркуту сейчас, прежде всего встаёт в памяти голод и холод. Голодный, измождённый, плохо одетый человек мерзнет и при небольшом морозе, а здесь морозы часто бывают ниже сорока градусов, иногда и ниже пятидесяти. Практически всегда с ветром, часто с очень сильным ветром. При таком ветре снег прессуется так плотно, что можно идти по снежной целине практически не оставляя следов.
Тяжёлая физическая работа на открытом воздухе в таких условиях требует хорошего калорийного питания, а питание заключенных в те годы было очень плохим, я уже писал об этом, Среди заключённых было много дистрофиков и больных цингой. Как-то в бане я обратил внимание на то, что тела почти всех заключённых покрыты какими-то красноватыми прыщами, которых особенно много на ногах. Я спросил у одного мужика, почему здесь почти у всех работяг кожа в таких пятнышках. Он сказал, что это от цинги, что я такой же буду, когда поживу здесь подольше. Рассказал мне, что от цинги можно здесь потерять все зубы. Показал на мужика, на теле которого были какие-то багровые, слегка вдавленные пятна, и сказал, что это следы нарывов, тоже последствия от цинги.
Все работяги очень худые – кожа да кости. Не помню уже, раз в год или два раза в год заключённых осматривал врач: захватит на боку кожу ниже рёбер и ставит оценку – ТФТ, тяжёлый физический труд. Кстати, от этой аббревиатуры, наверное, произошло лагерное слово – туфта: ложь, обман. Действительно туфта: защипнешь тело в этом месте, а там только двойной слой тонкой кожи без малейшей прослойки подкожного жира. Короче говоря, за такое питание благодарить лагерное начальство не приходится, но всё же есть за что и поблагодарить его. В лагерях не было вшей. Каждый раз, когда заключённых ведут в баню, в прожарку сдается вся одежда. После бани получаешь свою одежду, а от неё специфический запах прожарки. Поэтому и не было вшей у заключённых, несмотря на все тяготы лагерной жизни.
Сейчас моя лагерная жизнь в Воркуте уже не кажется такой обречённой, как в первые дни работы в бригаде Мартынова. Фурсов относится ко мне как к сыну, и, даже, называет всегда – сынок, и с напарником моим,Иванычевым, тоже никогда нет никаких трений, большое ему спасибо. Не думаю, что с первого дня работы в паре с ним, я работал, как заправский плотник, но не слышал я от него ни одного окрика, ни одного упрёка. Правда, ремесло плотника давалось мне легко, так что с любой работой справлялись мы без затруднений.
Однако новая неожиданность вмешалась в мою судьбу. Меня вызвали в контору и объявили, что с завтрашнего дня я расконвоирован, и должен буду выйти на работу грузчиком на автомашину. Сказали, что утром вас, четырёх человек, нарядчик отведёт на вахту, где нам выдадут удостоверения бесконвойных, и где вас встретит экспедитор. Мне выдали новые валенки, ватные брюки, бушлат и шапку, правда, ватную. Одели хорошо, всё новое – к чему бы это? Правда, у бушлата один рукав синий, другой черный, и у брюк штанины разного цвета, а мне-то какая разница, было бы тепло. Очень скоро я понял, почему нас одели потеплее. Дело в том, что для бригад, работающих на открытом воздухе, есть так называемые актированные дни в особо морозную погоду. Для нас таких дней не было: работа в любую погоду.
Утром нарядчик привёл нас на вахту, вручили нам удостоверения бесконвойных и картонные специальные карточки с нашими данными. Вышли за вахту без конвоя! Это же так здорово, я буду ходить почти как вольный. К нам подошёл мужчина, не зек, а вольный, и сказал, что он будет у нас экспедитором, что его фамилия – Василяк. Он подвёл нас к автомашине, вижу – Студебеккер. На нашем заводе на такие автомашины монтировали «Катюши». Правда, там машины были новенькие, а этот грузовик изрядно потрёпан и передок у него не ведущий. Мы, четверо, залезли в кузов, Василяк сел в кабину. Поехали. Город Воркута одноэтажный, дома небольшие, деревянные. Остановились около двухэтажного, довольно большого, но тоже деревянного здания. Читаю на его фронтоне «Управление Воркутауголь». Перед зданием на невысоком постаменте памятник Кирову, который энергичным жестом указывает на землю. На постаменте слова «Земля и её недра принадлежат народу». Этому жесту Кирова зеки – остряки придали другой смысл: «Все там будете», тоесть с Воркуты нет возврата на свободу, что всех нас ждет стылая земля тундры. Такая трактовка жеста Кирова не лишена основания, действительно, много заключённых остались здесь навсегда, в мерзлой земле Воркуты, хотя Киров здесь, конечно, ни в чем не виноват.
Василяк зашёл в это здание, вскоре вернулся и позвал нас с собой. Во дворе здания была небольшая кладовка, в которой мы выбрали по совковой лопате, взяли два кайла и два лома. Снова забрались в кузов и поехали куда-то за город. Дороги практически нет, сильно метёт, машина часто буксует. Выбрасываем лопатами снег из-под колёс машины. Шофёр сдаёт назад, с разгону преодолевает занос. Вскоре машина вновь буксует на очередном заносе. Опять выбрасываем снег из-под колес, шофёр сдаёт машину назад и с разгону преодолевает и этот занос. Я думаю, куда же мы едем, зачем? Ветер сильный и наш след моментально заметает, нам не выехать обратно.
Доехали до песчаного карьера, шофёр поставил машину возле белого обрыва. Василяк командует:«Грузите песок в машину».
А песка-то и не видно под слоем снега, но хорошо, что снег возле обрыва не очень плотный, его можно брать лопатой. Разгребаем снег, под ним мёрзлый песок. Двое работают кайлами, двое грузят песок в машину. Хорошо, что песок сухой и довольно легко разрыхляется. Большой кузов у Студебеккера, много песку в него войдет. Долбим песок, нагружаем машину. Я уже здорово устал, вижу, и другие устали не меньше меня, но Василяк подбадривает:«Давай, давай ещё». Работаем, наконец, слышу:«Всё, хватит». Залазим в кузов на мерзлый песок, ветер сильный, здорово метёт, а спина-то мокрая. Сели поплотнее друг к другу, поехали назад. И, что удивительно, на обратном пути машина почти не буксовала. Два или три раза шофёр подавал машину назад для разгона, но нашей помощи в преодолении заноса не потребовалось.
Снова проехали город и едем дальше. Переехали железную дорогу и сразу за ней зона, огороженная колючей проволокой, за ней строящиеся бараки. Въезжаем в зону и разгружаем песок около барака. Василяк говорит:«Это будет ОЛП конторы лагерного строительства, ваш ОЛП».
Какое унылое место, только снег и снег кругом, да свистящий ветер на безжизненном белом просторе.
В этой первой же поездке за песком я ещё раз понял, почему грузчиков одевают потеплее. Мороз, сильный ветер, да если машина идёт ещё против ветра, а ты сидишь на мёрзлом песке с мокрой от пота спиной: плохо одетый этого не выдержит.
После разгрузки снова через весь город приехали на железнодорожную станцию, недалеко от шахты Капитальной. Остановились у грузовой платформы, по другую сторону которой стоят железнодорожные платформы с кирпичом. Василяк командует:«Грузите кирпич». Советует положить доски с борта железнодорожной платформы на настил грузовой платформы, чтобы по настилу из досок можно было носить кирпич на машину. В месте погрузки настил грузовой платформы находится на высоте кузова машины, так что носим кирпич прямо в кузов. Первую машину кирпича отвезли на ОЛП шахты Капитальной, к нашим строительным бригадам. Вторую и третью машину кирпича – на наш будущий пятидесятый ОЛП.
При работе с кирпичом быстро, насквозь под пальцами, протираются рукавицы, а дальше страдает, тоже протирается, кожа на подушечках пальцев. На них мелкими крапинками начинает проступать кровь. С кирпичом в дырявых рукавицах долго не поработаешь, а выдают рукавицы не каждый день: крутись, как хочешь. Меня и здесь выручил Фурсов, дал мне пять пар рукавиц:«Держи, сынок, пригодятся». Пригодились, да ещё как пригодились!
После кирпича возили бревна, опять же и на ОЛП шахты Капитальной, и на наш строящийся ОЛП. Вагоны с лесом и кирпичом разгружают в тупике Воркутинского лесозавода, рядом с железнодорожной станцией. Близко к брёвнам машину поставить не удаётся: брёвна раскатились при разгрузке вагонов и лежат, как попало. Приходится смотреть, какое бревно не зажато, и его можно взять. Возиться с брёвнами нелегко, без лома не обойдёшься: успел уже с этим познакомиться. Свободнолежащее бревно скатываем вниз, берём его на плечи, двое под вершину и двое под комель, и несём на машину. Вдвоём брать на плечи комель толстого бревна очень тяжело, иногда не под силу, тогда поднимаем комель втроем, двое берут его на плечи, третий бежит к вершине и там уже вдвоем берут на плечи вершину.
Машина без прицепа, а брёвна шестиметровые, для того, чтобы часть бревна, не вошедшая в кузов, не перевешивала ту, что в кузове, кладём все брёвна комлями к кабине. Брёвна давят на боковые борта кузова, и они расходятся в стороны. У нас нет ни троса, ни верёвки, чтобы обезопасить себя, связав для надёжности боковые борта кузова. Такая опасность есть, особенно на крутых поворотах, когда усиливается давление брёвен на наружный к повороту борт.
Разгружать машину с брёвнами хорошо: открыл передний замок бокового борта и почти половина брёвен на земле. Не трудно сбросить и остальные. Грузить тяжело. В колонии не приходилось носить на плечах шестиметровые брёвна, а тут приходится – иначе машину не нагрузишь. Иногда подогнать машину ближе к брёвнам невозможно. Полузанесённые снегом, накрест лежащие брёвна не позволяют этого сделать. И нам с бревном на плечах трудно выбираться из бревенчатого завала.
После брёвен по тем же адресам возили половую доску с лесозавода, и с Воркутинской ТЭЦ – шлак. Сейчас я не могу уже точно вспомнить все рейсы первой смены работы грузчиком на автомашине. Что я могу сказать об этой первой смене. Я по-настоящему понял, что такое тяжелый физический труд для сильно истощённого, ослабевшего человека, и как трудно, сидя на мерзлых кирпичах или брёвнах в кузове мчащегося автомобиля, выдерживать мороз, метель и свистящий, насквозь пронизывающий ветер. Ватные бушлат и шапка, да ещё без шарфа, плохо защищают от мороза, он, как говорится, продирает до костей. Я сильно устал и промерз. Сделав последний рейс, мы подъехали к нашей вахте. Василяк сказал, чтобы мы завтра выходили сразу за вахту и там ждали машину.
Очень хотелось отогреться, отдохнуть и поесть досыта, но поесть досыта – пустая, гнетущая мечта. А вот отдохнуть, отогреться всё-таки можно: всё же в бараке - не на улице.
Придя в барак, сразу же лёг, подстелив свою белую телогрейку, и, укрывшисьбушлатом, уснул, не снимая валенок. Разбудили на ужин, всё такой же: суп – тарелка мутной воды, две, три ложки каши и крупяной биток, и это пятый котёл, для тех, кто перевыполняет план. Ужин только растравил аппетит.
Почему-то никак не удается мне, добившись некоторого облегчения своей участи, удержаться на этом рубеже. При работе грузчиком рассчитывать на что-либо не приходится, следовательно, не стоит ожидать и улучшения своего положения. Конечно, при хорошем питании и соответствующей погодным условиям одежде, я легче бы справился с такой работой, но при том, что есть сейчас, завтрашний день пугает.
Вечером перед проверкой мы, четверо грузчиков,собрались вместе, чтобы поближе познакомиться и просто поговорить. Устали за смену и настроение у всех подавленное.
Старше всех у нас Михаил Соловьёв. Прошёл всю войну, дважды был ранен. Два последних года войны таскал пушку, тоже на Студебеккере, только с ведущим передком. Как имевший ранения, был демобилизован сразу по окончании войны. Демобилизовавшись где-то под Прагой, прихватил с собой трофейный пистолет Вальтер. Уже на территории СССР в вагон-ресторане вор стянул у него из заднего кармана брюк бумажник. Михаил почти успел схватить вора за руку, но тот увернулся и бросился бежать, Михаил за ним. Вор на ходу выпрыгнул из вагона, прыгнул и Михаил. Только, говорит, вижу - не догнать мне его. Тогда он выхватил свой Вальтер и выстрелил вору в спину. Вор упал. Михаил подошёл к нему, перевернул на спину и вытащил из кармана вора свой бумажник. Вор был мёртв.
Станция была уже близко, и он пешком пришёл на вокзал. Видимо, пассажиры поезда видели сцену убийства и предупредили об этом милицию на станции. Милиционер заметил кровь на сапоге у Михаила, его арестовали и судили. Учитывая заслуги на фронте, суд приговорил его к двум годам лишения свободы.
Николай Малыхин – здоровый, спокойный, добродушный парень. Тоже фронтовик, закончил войну под Берлином. Буквально в последние дни войны стал поваром, После окончания войны их часть разместили в небольшом городке под Берлином. Тут он и познакомился с немкой. Видный, молодой парень, да еще и на свидание приходит с вкусными подарками, он нравился немке. Даже родители немки рады были такому знакомству своей дочери. Однажды пришёл к ней на свидание пьяным. Немке это не понравилось, и она с отвращением сказала ему:«Руссишшвайн».
Николай знал, что это значит, и за нанесённую обиду ударил немку по голове рукояткой пистолета. За этот удар получил он семь лет, хотя и не получила немка никакой серьёзной травмы: нельзя, видимо было обижать немцев.
Борис Матанцев, как и я, сбежал с завода, отхватил за это пять лет.
Так что из нас четверых, я был самым молодым.
Утром первым рейсом мы поехали на Воркутинскую ТЭЦ за шлаковой пылью. Из здания ТЭЦ шлаковая пыль вывозится вагонеткой по рельсам. Вагонетку тянет трос, на нужном месте вагонетка опрокидывается, и уходит обратно в здание. Когда вагонетка катится по рельсам, всегда видна в ней черная шлаковая пыль, а вот когда она опрокидывается, то иногда видишь, что из вагонетки льётся расплавленная лава, которая на поверхности моментально чернеет. За зданием ТЭЦ бетонированный настил, по которому можно подать машину под погрузку. Василяк лопатой проверил, где пыль уже остыла. Возле этого места и поставили машину. Взяли лопаты и стали бросать эту пыль в кузов, а она почти невесома. Такое впечатление, что она не опускается в кузов, а висит в воздухе. Да ещё ветер раздувает её во все стороны. В воздухе столько пыли, что трудно дышать. Почти не видя друг друга, бросаем пыль в кузов. Наконец-то нагрузили. Сейчас нужно залазить в кузов, в эту пыль, иного места для нас нет! Всю дорогу невозможно открыть глаза.
Разгрузили пыль на нашем ОЛПе. Смотрим на себя – чернее негров, надо бы умыться – воды нет. Приходится на морозе при сильном ветре протирать лицо снегом, и затем вытирать его полой бушлата.
Однажды от этой пыли у нас чуть не загорелась машина. Шофёр, который за свою бесшабашность носил кличку Чума, немного переборщил, стараясь задом поставить машинку поближе, и правое заднее колесо соскочило с бетонного покрытия в шлаковую пыль. Чума сразу же рванул машину вперёд, и над машиной взвился огненный вихрь. Хорошо, что правое заднее колесо среднего моста, было еще на бетонном покрытии, благодаря этому машина выскочила из огненной ловушки с дымящимся правым задним колесом. Шлаковая пыль оказалась тут чёрной только в тонком поверхностном слое, а ниже – огненная лава, которую и разметало вокруг быстро вращающееся правое заднее колесо.
Потом, как и вчера, возили бревна, кирпич и доски. За песком не ездили. В следующие дни добавились рейсы за цементом, за печной фурнитурой на Воркутинский механический завод, на Центробазу за кабелем, лампочками, розетками и прочей электрикой.
И ещё рейсы за известью. Известь, применяемую в строительстве, получают путём обжига известняка. Известняк, прошедший обжиг, жадно поглощает воду, выделяя много тепла. Вода кипит при этой реакции. Процесс этот называется гашением извести. При недостаточном количестве воды процесс гашения не заканчивается. В этом случае, куски обожжённого известняка, рассыпаясь, превращаются в белый порошок, похожий на муку, называемый пушонкой. Если в пушонку добавить достаточное количество воды, процесс гашения продолжится. Снова с выделением тепла, и порошок извести превратится в сметанообразную массу, которая и используется в строительстве для приготовления различных растворов и для побелки.
Так вот именно пушонку мы и возили. Грузили пушонку в кузов машины опять же навалом, совковыми лопатами, ничего иного у нас нет. Пушонка при погрузке так пылит, что все мы оказываемся в плотном облаке едкой пыли, и ветер добавляет в него всё новые её порции. Сразу же начинает сильно щипать глаза и из них обильно текут слёзы. Жжет и в носу и из него тоже течёт. И что особенно плохо: чем сильнее жжет – тем больше слез, а чем больше слез – тем сильнее жжёт. По следам текущих слез и по следам жидкости из носа тоже оседает эта зла пыль, обжигая и эти места.
После погрузки приходится в кузове садиться в эту же пушонку и всю дорогу дышать злой этой пылью. А впереди еще разгрузка, опять в облаке едкой известковой пыли. После поездки за известью у всех у нас красные глаза и красные полосы на лице по следам катившихся слез, и ещё красно, конечно, под носом, из него ведь тоже текло.
Через несколько дней работы грузчиком Василяк сказал нам:«Есть возможность немного подхалтурить: одной пекарне нужны сухие дрова и на лесозаводе они есть. В вагонах с лесом, прибывающих на лесозавод попадаются подгнившие сухие брёвна. Они не пригодны для переработки и только захламляют лесозавод, и поэтому он рад от них избавиться. Если желаете, мы можем отвезти машину этих брёвен на пекарню, которая рассчитается с вами хлебом».
Мы, конечно, с радостью согласились. Привезли сухие брёвна на пекарню, там посмотрели наш товар и велели разгружать. После разгрузки нам вынесли две теплые душистые буханки хлеба. Свою долю, полбуханки вкуснейшего хлеба я съел сразу: не хватило силы воли остановиться, оставить, хотя бы кусочек его, на ужин. Съел полбуханки хлеба, радуясь выпавшей удаче. Почаще бы такие халтурки, сухих брёвен на лесозаводе хватит.
Вскоре после этого новое событие: нас переселяют на свой ОЛП. Бараки новые, в них тепло и светло, пахнет свежей древесиной. Нары двухэтажные вагонного типа, из отдельных секций. В секции четыре полки: две нижних и две верхних. Полка на одного человека. Тут намного лучше, чем в тех плохих бараках на Плотинке.
Есть и недостаток: в зоне нет столовой, есть только кухня. При отсутствии столовой у меня возникла проблема с получением ужина. Не было у меня котелка или кастрюльки, так что ужин получать было не во что. Ложка была, я сделал её из алюминиевой пластинки, когда был начальником лапотной мастерской. Несколько дней с получением ужина меня выручал Николай Малыхин.
Однако вскоре мне очень повезло с приобретением посуды. Мы приехали за шлаком к городской котельной. Рядом было что-то вроде свалки. Я пошёл туда посмотреть, не выбросил ли кто-нибудь плохую кастрюльку или котелок. И почти сразу нашёл плоский алюминиевый котелок и, даже, с крышкой. С радостью открываю крышку котелка и испытываю сильное разочарование: котелок почти наполовину заполнен засохшей краской. Её не отмоешь. Я пошёл в кочегарку и спросил котельщика, можно ли выжечь засохшую краску? Котельщик говорит:
- Иди пока, работай. Нагрузите машину и заходи.
После погрузки зашёл в котельную, и котельщик вручил мне котелок, как новенький. Не знаю, чем он его так чисто отмыл. Держи, говорит, это немецкий котелок: суп – в котелок, в крышку – каша. Пользуйся на здоровье.
Спасибо ему большое, везёт мне всё же на хороших людей.
В новой нашей зоне нет и воды. Для получения воды кухня использует снег. Желающих заготавливать снег - много. Кухня рассчитывается за это ячневой кашей. Один раз на заготовке снега удалось подхалтурить и нам. Снег тут тоже очень плотный, но на кухне есть пила и напилить с её помощью нужное количество снежных блоков нетрудно. Нам на четверых дали в кастрюле, наверное, литра три каши. Вкусна и хороша каша, и мы быстро её съели. Вроде, немало каши съел, а есть всеравно хочется: не может помочь постоянно голодающему человеку, один плотный обед, но как я ему рад.
Наш новый ОЛП находится примерно в километре от северо-восточной окраины Воркуты. Западнее ОЛПа, можно сказать рядом, проходит железная дорога от восточной окраины Воркуты к шахтам к северу от неё. Параллельно железной дороге к тем же шахтам идёт автомобильная дорога. Примерно в полукилометре от города от неё ответвляется дорога на наш ОЛП, которая пересекает железную дорогу по неохраняемому переезду. Недалеко от зоны дорога поворачивает к вахте и воротам нашего ОЛПа. На железной дороге, напротив ОЛПа, сделали нашу разгрузочную площадку для разгрузки вагонов и сейчас здесь разгружают лес, доски, кирпич и уголь.
На работу мы сейчас ходим по железной дороге прямо к гаражу, он недалеко от неё. На самой окраине Воркуты, метрах в тридцати от железной дороги, в маленьком доме, почти до крыши занесенном снегом, живёт наш экспедитор Василяк. Когда идём на работу, то всегда вначале заходим к нему. В домик не заходили, ни разу! Подойдём к домику, крикнем, и Василяк сразу выходит, видно, что ждал уже нас. Однажды утром вышли из зоны на работу, дул свирепый ветер. Малыхин и Соловьёв зашли в столярку покурить, она рядом с вахтой, а нам с Борисом сказали:«Идите, мы вас догоним». Мы пошли, ветер почти встречный, чуть справа, на поток воздуха, чтобы идти, надо почти ложиться. Лицо сечёт снегом, как песком, так что приходится поворачивать голову влево. Идем, разговариваем. Я иду справа, моя голова повернута в сторону Бориса. Идём, и вдруг вижу – Борис головой вперёд прыгает под откос. Я, даже не зная почему, резко поворачиваю голову вправо и краем глаза вижу, что мне прямо в голову летит буфер вагона. Я, как и Борис, резко сгибаюсь и головой вниз прыгаю под откос. Дзинь – буфер вагона бьёт по моей лопате, которая была у меня на плече. Я падаю в снег, откоса тут почти нет, и вижу, что около меня катятся колёса вагонов. Встал на ноги, смотрю – идёт состав с углём, с тех северных шахт, и паровоз толкает его сзади. При таком ветре и метели мы не слышали шума приближающегося поезда и машинист, конечно, не видел нас. Состав прошёл. С той стороны на дорогу выходит Борис, я шагаю ему навстречу. Борис удивленно почти кричит:
- Живой, глазам не верю, ты – живой!
-Живой, успел вынырнуть почти из-под колеса
- Когда мы разговаривали, голова у меня от ветра тоже была повёрнута влево. Почему-то посмотрел назад и вижу, что мы уже почти под вагоном. Я мгновенно прыгаю под откос. Лежу и думаю: всё, Лёху зарезало, ему уже не успеть выпрыгнуть из-под вагона. Поезд прошёл – вижу, ты живой, даже не верится.
Меня спасло то, что я почему-то повернул голову вправо, и оставалось только оттолкнуться ногами, чтобы перелететь через правый рельс. Если бы я, почти не поворачивая головы, посмотрел назад, то я не успел бы уже выскочить ни на свою сторону, ни влево, вследза Борисом. Ещё раз повезло. Однако я без лопаты. Посмотрел, а она валяется на снегу впереди меня. Надо же, даже лопата уцелела, хотя и стукнуло её.
Вскоре после этого случая мне повезло ещё раз. Мы приехали за доской, пятидесяткой, как её называют (толщина доски 50 миллиметров), на нашу разгрузочную площадку, Вагон с этой доской ещё разгружают зеки с нашего ОЛПа Доски шестиметровые, широкие и тяжёлые. Так как такую тяжёлую доску разгружающие не могут бросить далеко, то на борт вагона положили две такие же доски – подложки. Вначале мерзлые доски скользят вниз, но не откатываются, как брёвна, а накапливаются на подложках, откуда их периодически нужно отбрасывать.
Когда мы приехали, вагон уже был почти разгружен, и разгружающих не было видно за бортом вагона, а досок на подложках накопилось уже много. Желая помочь разгружающим, я крикнул:
- Подождите разгружать, сейчас мы отбросим доски с подложек.
Разгрузку прекратили, и мы с Борисом отбросили доски с подложек. Чтобы не задерживать разгружающих, я, находясь еще внизу между подложек, прикинул, что подложки выше моей головы, и крикнул: «Бросай» …
Смотрю, я сижу на снегу, а грузчики мои, мои друзья, испуганно смотрят на меня. Соображаю, почему я сижу на снегу, и почему на меня так испуганно смотрят? Встал на ноги и вышел из-под подложек к своим грузчикам. Они спрашивают:
- Ну, как ты?
- Что как?
- Так тебе, же доску с вагона на голову сбросили, и ты сразу упал, вернее сел и сидишь на снегу. Мы думаем всё, нет больше Лёхи.
- Я не почувствовал никакого удара.
- Конечно, не почувствовал, тебя вырубило сразу.
Что интересно голова у меня не болит, и вообще не ощущаю никакой боли. Я думаю, что подложки были всё же выше моей головы, но когда доска плашмя упала на них, они прогнулись, прогнулась от удара и доска, сброшенная на них. Вот тогда она и хлопнула меня плашмя своей серединой. Удар, видимо, был силён, так как я мгновенно потерял сознание и не помню ни удара, ни падения. Удар был коротким, иначе он раздробил бы мне голову. Опять повезло. Упади доска ребром или окажись чуть пониже подложки, конечно, я бы не выдержал удара, и закончилось бы досрочно мое наказание за совершённый проступок. Однако все закончилось благополучно. Это было как бы предупреждение: думай, что делаешь: нет у времени обратного хода, чтобы предотвратить беду.
Отвезли пятидесятку на ОЛП шахты Капитальной. К нам подошёл Иванычев.
- Разгрузят машину и втроём, давай зайдём ко мне, - позвал он.
Грузчики кивнули – иди. У Иванычева свой кабинет на стройке. Он рассказал, что Фурсова освободили, а он сейчас прораб.
- Но я тебя позвал не за этим. Давай-ка пообедаем, - предложил он.
И снимает с железной печки, стоящей в кабинете, сковородку с жареной картошкой, кладёт на стол большой кусок хлеба и говорит:
- Ложка есть? Ешь, не стесняйся.
- А ты?
- Я потом поем. Ешь всё.
Что тут сказать, даже слов не подберёшь. Где только достал он такое угощение? Хотя: он же сейчас прораб, а даже бригадиры куда более сытые по сравнению с работягами. Картошку Иванычев жарил явно для себя: не мог же он знать, что мы подъедем как раз тогда, когда поджарится картошка. Он отдал мне свой обед. Сидел, смотрел, как я ем и молчал. Я съел всё. Поблагодарил:
- Спасибо, кажется, ничего вкуснее я ещё не ел.
-Ладно, не заливай, ничего он не ел вкуснее картошки, поджаренной на плохом подсолнечном масле. Иди к машине, наверное, ждут уже тебя. Будь осторожнее, срок у тебя небольшой, беречься надо, чтобы домой здоровым вернуться.
В этом пожелании нет ничего странного: заключённые с большими сроками не надеялись здесь выжить и вернуться домой.
Однако, вскоре после этого про осторожность забыл, вернее она у него, видимо, отсутствовала, опять тот же шофёр по кличке Чума. На нашей разгрузочной площадке мы нагрузили машину брёвен, как обычно залезли в кузов на брёвна и поехали на ОЛП шахты Капитальной. Машину нагрузили, как говорится, под завязку, хотя, вот завязки-то, чтобы связать борта, у нас как раз и нет. Брёвна толстые, тряхнет машину, и они проседают, всё больше разваливая боковые борта кузова.
Чума любит скорость, и при повороте налево, с дороги на наш ОЛП на автодорогу, ведущую в Воркуту, он почти не сбавил скорости. Под напором брёвен хрястнул правый борт, смотрю – под нами уже нет машины, и мы вместе с брёвнами летим под откос, Брёвна, перекатываясь, не сильно постукивают меня по спине. Думаю, лишь бы руки или ноги не попали под брёвна. Принял соответствующую позу: приподнял ноги и руки, так как брёвна у меня пол спиной.
Брёвна раскатились под откос по твердому снегу, и мы прокатились на них, как на катках. Вскочили на ноги и даже – ха, ха. Вероятно от радости, что случилось чудо. Иначе и не назовёшь: на скорости, из кузова автомашины пролететь под откос вместе с брёвнами и остаться в живых, даже без царапин. Правда, на ноги вскочили только трое. Соловьёв лежал на снегу и на наших глазах ему на голову, плавно, без удара, накатилось бревно. Мы тут же его сбросили, но голову Соловьёву придавило, видимо, сильно. Он, почему-то, лёжа на спине, отталкивался ногами, как бы описывая, как, стрелка часов, оборот во круг головы. Мы его подняли за плечи, и он сел. Посидел немного, мы приподняли его, и он встал на ноги. Спрашиваем:
- Что с тобой?
- Да, кажется, ничего, думал, голова треснет, в глазах потемнело.
Чума подбежал к нам. Видно, что очень напуган случившимся. Спрашивает:
- Ну что, как? Вы целы? Надо же, и скорость-то была небольшая и вдруг такое.
Осмотрели машину: оказывается, не выдержал, открылся передний замок правого борта. Чума подал машину назад, и мы снова нагрузили машину свалившимися брёвнами. Грузить было тяжело: с бревном на плече нужно подниматься на довольно крутой откос, но это, конечно, пустяки по сравнению с тем, что могло быть.
Такая у меня сейчас работа. Работаем без отдыха, без перекуров, вернее, отдыхаем только в кузове машины во время доставки груза к месту назначения. Длина рейсов невелика, до наиболее удаленного объекта километров пять, есть объекты, до которых меньше километра. Так что времени на отдых, если это можно назвать отдыхом, очень мало. Да ещё по дороге часто приходится выбрасывать снег из-под колёс машины.
Много рейсов, иногда до двадцати, делали мы за каждую смену. Но другого мне не дано: надо привыкать и к скудному питанию, и к холоду, и к тяжёлой физической работе. К голоду привыкнуть не могу, я всё время хочу есть: организм требует калорий, чтобы противостоять выпавшим на его долю нагрузкам. Да и расту я ещё, на это тоже нужны калории.
Я рассказываю только о тех рейсах, которые по какой-либо причине запомнились лучше других. Марка автомашин, на которых мы работали, всегда была одна – Студебеккер, а вот номера машин практически каждый день были разные. Одни шофёры на них запомнились, другие нет. Отличный шофёр был на машине с сотым номером – Иван Дроздов. Приедет к нам сотка – мы рады. Иван всегда поставит машину туда, куда мы укажем. Она у него почти никогда не буксовала.
Полная противоположность ему шофёр, не помню точно его фамилию, Чивилёв, или что-то похожее, москвич. Привык, видимо, к асфальту и машина у него буксует почти что на накатанной дороге. Всю смену разгребаем снег под колёсами его машины, да подсыпаем под них шлак, чтобы улучшить сцепление колёс с дорогой. Однажды мы еле уговорили его подать машину поближе к штабелю брёвен. Он походил по пути подъезда, потоптался и поставил машину туда, куда мы просили. Нагрузили машину, и только он тронул её с места, как заднее колесо провалилось в снег. Он погазовал, погазовал – бесполезно, колесо только глубже зарывается в снег. Вылез из кабины, посмотрел на провалившееся в снег колесо, на нас, как на последних негодяев и пошёл на вахту позвонить в гараж, чтобы прислали машину в помощь. Когда он ушёл, Соловьёв говорит Малыхину:«Ну-ка, крутани». Крутануть – это завести машину с помощью заводной рукоятки. Ни на одной машине стартёры не работали. Соловьёв сел в кабину, Малыхин покрутил заводную рукоятку, мотор заработал. Не прошло и минуты, как Студебеккер, почувствовав хозяина, выскочил на дорогу. Соловьёв заглушил мотор и вылез из кабины, но не с видом победителя, а раздражённый, с матом:
- Слизняк, такую мать, шофёр называется! Возил, наверное, в Москве, какую-нибудь шишку и как-то умудрился ещё и срок схлопотать. Нам на фронте Богданов приказывал: технику не жалеть, брать от неё максимум того, что она может дать.
Стоим возле машины, ждём шофёра. Идёт, опустив голову, потом увидел машину на дороге, остановился и повернул обратно на вахту, сообщить в гараж, что помощь уже не нужна. Вернулся с вахты, молча сел в кабину, и мы поехали на ОЛП шахты Капитальной.
Стоит упомянуть и о Чуме. Сейчас я не могу вспомнить его фамилию, все его звали Чума, и кличка эта ему, видимо, даже нравилась. Ездил он лихо, машину под погрузку всегда старался поставить так, чтобы грузить ее было удобно. Наверное, тоже служил когда-то в танковой армии Богданова и научился брать от машины всё, что она может дать.
- Такую мать, а ещё плотником назвался.
У меня сердце в пятки: все, выгонят обратно в бригаду Мартынова. А за спиной Фурсов продолжает:
- Смотри вон, как сынок работает!
У меня от радости, как у крыловской вороны, в зобу дыхание спёрло. Хорошо я поработал в тот день. Замёрзнешь, погреешься у костра и снова за работу. Фурсов не ругается, от костра не гонит. Его добротой я не злоупотребляю, наоборот, стараюсь изо всех сил. И получаются балки, вполне прилично получаются! Даже плотники похвалили:
- Молодец, где это ты успел так научиться?
- Видел в деревне, как плотники работают.
- Вот как: посмотрел – и плотник, ну тогда вдвойне молодец, - смеются они.
Вечером вручил мне Фурсов талоны на пятый котёл. Не знаю, жалел он меня, или я на самом деле перевыполнил норму. Короче говоря, воспрянул я духом, а в этом случае тот же жгучий мороз, тот же свистящий ветер и метель переносятся уже легче. Вскоре Фурсов поставил меня на работу в пару с лучшим плотником бригады Василием Иванычевым. Сейчас мы чаще всего делали печные фундаменты, настилали полы, выполняли рубку стен. Времени хватало и на то, чтобы погреться у костра и на то, чтобы сделать кое-какую заготовку на завтрашний день. Это очень существенно: на следующий может быть или мороз крепче, или ветер сильнее, да ещё с метелью, так что очень захочется подольше посидеть у костра и при этом перевыполнить норму. Вчерашняя заготовка помогала это сделать. Мы всегда перевыполняли норму выработки, и поэтому был у меня всегда пятый котёл.
За короткое время пребывания в Воркуте я увидел, как раскрывается сущность человека в жестоких условиях жизни. Один стойко переносит всё, что выпало на его долю, ради своего блага ни кому не сделает ничего плохого. Другой ломается, становится жалким, не стесняется, например, вылизывать тарелки, в которых голодный зек не оставляет ни крошки съестного. Третий способен украсть пайку хлеба у своего товарища по несчастью. При этом сильно рискует, так как за кражу пайки хлеба могут и убить. Вскоре с одним из таких пришлось столкнуться и мне. Однажды лежу после работы на нарах, жду команду на ужин, и зачем-то достал из кармана маленькую железную баночку, в которой хранил свои талончики на хлеб и ужин. Открыл её и вижу, что талончиков в ней нет. Это был для меня сильнейший удар. Я так ждал ужин вечером, утром свою килограммовую пайку. И кто-то лишил меня и ужина и хлеба на завтрашний день, причём поступил умно: не взял талончики вместе с баночкой, рассчитывая, что я открою её только в столовой и будет уже поздно что-либо предпринять. Соображаю, что талончики украл кто-то из тех, кто лежит на нарах недалеко от меня и подсмотрел, где я их храню. Смотрю, кто как реагирует на моё обнаружение кражи. Те, кто не виновен, не отреагируют никак, а тот, кто украл, может и проявить себя. Слева рядом со мной лежит эстонец Сильбаум, за ним Усманов, о котором я уже упоминал. Справа сидит и ремонтирует рубашку Устюжанин. Наблюдая за Устюжаниным, громко спрашиваю у Сильбаума:
- Сильбаум, ты украл у меня талончики на ужин и на хлеб?
Сильбаум от обиды чуть не заикается:
- Нет, нет что ты, как можно.
Замечаю: Устюжанин как-то украдкой бросает на меня быстрые, короткие взгляды. Это уже кое-что! Такой же, как и Сильбауму, вопрос Усманову. И этот от моего вопроса опешил:
- Что ты, Лёха, как ты такое можешь подумать?
Я резко поворачиваюсь к Устюжанину, -
- Ты украл мои талончики?
- Да ты что? Вот у меня свои талончики – пятый котёл, - возмущается он.
Талончики все одинаковы, хозяина по ним не определить. Смотрю в кармане рубашки у него какая-то бумага.
- Что у тебя в кармане рубашки?
- Да газетка свёрнута, чтобы цигарки скручивать,- с заминкой ответил он.
- Дай сюда.
Вижу, в глазах у него мелькнул испуг, но подаёт он мне свёрнутую для цигарок газету. Разворачиваю её, и из неё падают два талончика на пятый котёл. Я его ударил, кажется, даже раньше, чем об этом подумал. Ударил под дых, и он сразу отключился, а я продолжал его бить. Это увидел Иванычев, подбежал – спрашивает:
- Что у тебя, Лёха?
- Устюжанин украл у меня талончики на хлеб и на ужин.
Иванычев схватил Устюжанина за ноги, рывком сбросил с верхних нар на пол и давай его топтать. Я спрыгнул к нему с нар:
- Хватит, Свои талончики у него я уже нашёл.
- У него это уже не первый случай, лучше запомнит,- однако, бить перестал. Устюжанин с трудом поднялся на нары, а на следующий день его положили в стационар, где он пролежал больше недели. Если бьют кого-то за кражу пайки хлеба, за него не заступиться никто.
А вот случай, уже другого рода. Сижу однажды у костра, грею руки и ноги, подходит ко мне Мишка Юргин и что-то суёт мне в руку. Я беру что-то мерзлое, а Мишка мне на ухо:«Ешь». Я смотрю, что же он мне предлагает? Лежит у меня в руке что-то мерзлое, белое с чёрным, с какими-то красными кровяными прожилками. Спрашиваю:
- Что это?
- Да ешь, у столовой на помойке нашёл. Рыбу чистили, кишки это рыбные.
- Нет, Мишка, я это есть не буду.
- Ну и дурак, знаешь, какие вкусные.
Взял у меня этот мёрзлый кусок рыбьих кишок и съел и то, что было у него, и то, что предлагал мне. Ничего с ним не случилось, ничем не заболел. Так вот борется организм человека за свою жизнь. Одно непонятно: откуда на помойке у столовой рыбные кишки? Ни мяса, ни рыбы нам никогда не давали, Правда, у нас другой ОЛП, а здесь шахта Капитальная. Вероятнее всего, тут готовят обеды для конвоя.
Вспоминая Воркуту сейчас, прежде всего встаёт в памяти голод и холод. Голодный, измождённый, плохо одетый человек мерзнет и при небольшом морозе, а здесь морозы часто бывают ниже сорока градусов, иногда и ниже пятидесяти. Практически всегда с ветром, часто с очень сильным ветром. При таком ветре снег прессуется так плотно, что можно идти по снежной целине практически не оставляя следов.
Тяжёлая физическая работа на открытом воздухе в таких условиях требует хорошего калорийного питания, а питание заключенных в те годы было очень плохим, я уже писал об этом, Среди заключённых было много дистрофиков и больных цингой. Как-то в бане я обратил внимание на то, что тела почти всех заключённых покрыты какими-то красноватыми прыщами, которых особенно много на ногах. Я спросил у одного мужика, почему здесь почти у всех работяг кожа в таких пятнышках. Он сказал, что это от цинги, что я такой же буду, когда поживу здесь подольше. Рассказал мне, что от цинги можно здесь потерять все зубы. Показал на мужика, на теле которого были какие-то багровые, слегка вдавленные пятна, и сказал, что это следы нарывов, тоже последствия от цинги.
Все работяги очень худые – кожа да кости. Не помню уже, раз в год или два раза в год заключённых осматривал врач: захватит на боку кожу ниже рёбер и ставит оценку – ТФТ, тяжёлый физический труд. Кстати, от этой аббревиатуры, наверное, произошло лагерное слово – туфта: ложь, обман. Действительно туфта: защипнешь тело в этом месте, а там только двойной слой тонкой кожи без малейшей прослойки подкожного жира. Короче говоря, за такое питание благодарить лагерное начальство не приходится, но всё же есть за что и поблагодарить его. В лагерях не было вшей. Каждый раз, когда заключённых ведут в баню, в прожарку сдается вся одежда. После бани получаешь свою одежду, а от неё специфический запах прожарки. Поэтому и не было вшей у заключённых, несмотря на все тяготы лагерной жизни.
Сейчас моя лагерная жизнь в Воркуте уже не кажется такой обречённой, как в первые дни работы в бригаде Мартынова. Фурсов относится ко мне как к сыну, и, даже, называет всегда – сынок, и с напарником моим,Иванычевым, тоже никогда нет никаких трений, большое ему спасибо. Не думаю, что с первого дня работы в паре с ним, я работал, как заправский плотник, но не слышал я от него ни одного окрика, ни одного упрёка. Правда, ремесло плотника давалось мне легко, так что с любой работой справлялись мы без затруднений.
Однако новая неожиданность вмешалась в мою судьбу. Меня вызвали в контору и объявили, что с завтрашнего дня я расконвоирован, и должен буду выйти на работу грузчиком на автомашину. Сказали, что утром вас, четырёх человек, нарядчик отведёт на вахту, где нам выдадут удостоверения бесконвойных, и где вас встретит экспедитор. Мне выдали новые валенки, ватные брюки, бушлат и шапку, правда, ватную. Одели хорошо, всё новое – к чему бы это? Правда, у бушлата один рукав синий, другой черный, и у брюк штанины разного цвета, а мне-то какая разница, было бы тепло. Очень скоро я понял, почему нас одели потеплее. Дело в том, что для бригад, работающих на открытом воздухе, есть так называемые актированные дни в особо морозную погоду. Для нас таких дней не было: работа в любую погоду.
Утром нарядчик привёл нас на вахту, вручили нам удостоверения бесконвойных и картонные специальные карточки с нашими данными. Вышли за вахту без конвоя! Это же так здорово, я буду ходить почти как вольный. К нам подошёл мужчина, не зек, а вольный, и сказал, что он будет у нас экспедитором, что его фамилия – Василяк. Он подвёл нас к автомашине, вижу – Студебеккер. На нашем заводе на такие автомашины монтировали «Катюши». Правда, там машины были новенькие, а этот грузовик изрядно потрёпан и передок у него не ведущий. Мы, четверо, залезли в кузов, Василяк сел в кабину. Поехали. Город Воркута одноэтажный, дома небольшие, деревянные. Остановились около двухэтажного, довольно большого, но тоже деревянного здания. Читаю на его фронтоне «Управление Воркутауголь». Перед зданием на невысоком постаменте памятник Кирову, который энергичным жестом указывает на землю. На постаменте слова «Земля и её недра принадлежат народу». Этому жесту Кирова зеки – остряки придали другой смысл: «Все там будете», тоесть с Воркуты нет возврата на свободу, что всех нас ждет стылая земля тундры. Такая трактовка жеста Кирова не лишена основания, действительно, много заключённых остались здесь навсегда, в мерзлой земле Воркуты, хотя Киров здесь, конечно, ни в чем не виноват.
Василяк зашёл в это здание, вскоре вернулся и позвал нас с собой. Во дворе здания была небольшая кладовка, в которой мы выбрали по совковой лопате, взяли два кайла и два лома. Снова забрались в кузов и поехали куда-то за город. Дороги практически нет, сильно метёт, машина часто буксует. Выбрасываем лопатами снег из-под колёс машины. Шофёр сдаёт назад, с разгону преодолевает занос. Вскоре машина вновь буксует на очередном заносе. Опять выбрасываем снег из-под колес, шофёр сдаёт машину назад и с разгону преодолевает и этот занос. Я думаю, куда же мы едем, зачем? Ветер сильный и наш след моментально заметает, нам не выехать обратно.
Доехали до песчаного карьера, шофёр поставил машину возле белого обрыва. Василяк командует:«Грузите песок в машину».
А песка-то и не видно под слоем снега, но хорошо, что снег возле обрыва не очень плотный, его можно брать лопатой. Разгребаем снег, под ним мёрзлый песок. Двое работают кайлами, двое грузят песок в машину. Хорошо, что песок сухой и довольно легко разрыхляется. Большой кузов у Студебеккера, много песку в него войдет. Долбим песок, нагружаем машину. Я уже здорово устал, вижу, и другие устали не меньше меня, но Василяк подбадривает:«Давай, давай ещё». Работаем, наконец, слышу:«Всё, хватит». Залазим в кузов на мерзлый песок, ветер сильный, здорово метёт, а спина-то мокрая. Сели поплотнее друг к другу, поехали назад. И, что удивительно, на обратном пути машина почти не буксовала. Два или три раза шофёр подавал машину назад для разгона, но нашей помощи в преодолении заноса не потребовалось.
Снова проехали город и едем дальше. Переехали железную дорогу и сразу за ней зона, огороженная колючей проволокой, за ней строящиеся бараки. Въезжаем в зону и разгружаем песок около барака. Василяк говорит:«Это будет ОЛП конторы лагерного строительства, ваш ОЛП».
Какое унылое место, только снег и снег кругом, да свистящий ветер на безжизненном белом просторе.
В этой первой же поездке за песком я ещё раз понял, почему грузчиков одевают потеплее. Мороз, сильный ветер, да если машина идёт ещё против ветра, а ты сидишь на мёрзлом песке с мокрой от пота спиной: плохо одетый этого не выдержит.
После разгрузки снова через весь город приехали на железнодорожную станцию, недалеко от шахты Капитальной. Остановились у грузовой платформы, по другую сторону которой стоят железнодорожные платформы с кирпичом. Василяк командует:«Грузите кирпич». Советует положить доски с борта железнодорожной платформы на настил грузовой платформы, чтобы по настилу из досок можно было носить кирпич на машину. В месте погрузки настил грузовой платформы находится на высоте кузова машины, так что носим кирпич прямо в кузов. Первую машину кирпича отвезли на ОЛП шахты Капитальной, к нашим строительным бригадам. Вторую и третью машину кирпича – на наш будущий пятидесятый ОЛП.
При работе с кирпичом быстро, насквозь под пальцами, протираются рукавицы, а дальше страдает, тоже протирается, кожа на подушечках пальцев. На них мелкими крапинками начинает проступать кровь. С кирпичом в дырявых рукавицах долго не поработаешь, а выдают рукавицы не каждый день: крутись, как хочешь. Меня и здесь выручил Фурсов, дал мне пять пар рукавиц:«Держи, сынок, пригодятся». Пригодились, да ещё как пригодились!
После кирпича возили бревна, опять же и на ОЛП шахты Капитальной, и на наш строящийся ОЛП. Вагоны с лесом и кирпичом разгружают в тупике Воркутинского лесозавода, рядом с железнодорожной станцией. Близко к брёвнам машину поставить не удаётся: брёвна раскатились при разгрузке вагонов и лежат, как попало. Приходится смотреть, какое бревно не зажато, и его можно взять. Возиться с брёвнами нелегко, без лома не обойдёшься: успел уже с этим познакомиться. Свободнолежащее бревно скатываем вниз, берём его на плечи, двое под вершину и двое под комель, и несём на машину. Вдвоём брать на плечи комель толстого бревна очень тяжело, иногда не под силу, тогда поднимаем комель втроем, двое берут его на плечи, третий бежит к вершине и там уже вдвоем берут на плечи вершину.
Машина без прицепа, а брёвна шестиметровые, для того, чтобы часть бревна, не вошедшая в кузов, не перевешивала ту, что в кузове, кладём все брёвна комлями к кабине. Брёвна давят на боковые борта кузова, и они расходятся в стороны. У нас нет ни троса, ни верёвки, чтобы обезопасить себя, связав для надёжности боковые борта кузова. Такая опасность есть, особенно на крутых поворотах, когда усиливается давление брёвен на наружный к повороту борт.
Разгружать машину с брёвнами хорошо: открыл передний замок бокового борта и почти половина брёвен на земле. Не трудно сбросить и остальные. Грузить тяжело. В колонии не приходилось носить на плечах шестиметровые брёвна, а тут приходится – иначе машину не нагрузишь. Иногда подогнать машину ближе к брёвнам невозможно. Полузанесённые снегом, накрест лежащие брёвна не позволяют этого сделать. И нам с бревном на плечах трудно выбираться из бревенчатого завала.
После брёвен по тем же адресам возили половую доску с лесозавода, и с Воркутинской ТЭЦ – шлак. Сейчас я не могу уже точно вспомнить все рейсы первой смены работы грузчиком на автомашине. Что я могу сказать об этой первой смене. Я по-настоящему понял, что такое тяжелый физический труд для сильно истощённого, ослабевшего человека, и как трудно, сидя на мерзлых кирпичах или брёвнах в кузове мчащегося автомобиля, выдерживать мороз, метель и свистящий, насквозь пронизывающий ветер. Ватные бушлат и шапка, да ещё без шарфа, плохо защищают от мороза, он, как говорится, продирает до костей. Я сильно устал и промерз. Сделав последний рейс, мы подъехали к нашей вахте. Василяк сказал, чтобы мы завтра выходили сразу за вахту и там ждали машину.
Очень хотелось отогреться, отдохнуть и поесть досыта, но поесть досыта – пустая, гнетущая мечта. А вот отдохнуть, отогреться всё-таки можно: всё же в бараке - не на улице.
Придя в барак, сразу же лёг, подстелив свою белую телогрейку, и, укрывшисьбушлатом, уснул, не снимая валенок. Разбудили на ужин, всё такой же: суп – тарелка мутной воды, две, три ложки каши и крупяной биток, и это пятый котёл, для тех, кто перевыполняет план. Ужин только растравил аппетит.
Почему-то никак не удается мне, добившись некоторого облегчения своей участи, удержаться на этом рубеже. При работе грузчиком рассчитывать на что-либо не приходится, следовательно, не стоит ожидать и улучшения своего положения. Конечно, при хорошем питании и соответствующей погодным условиям одежде, я легче бы справился с такой работой, но при том, что есть сейчас, завтрашний день пугает.
Вечером перед проверкой мы, четверо грузчиков,собрались вместе, чтобы поближе познакомиться и просто поговорить. Устали за смену и настроение у всех подавленное.
Старше всех у нас Михаил Соловьёв. Прошёл всю войну, дважды был ранен. Два последних года войны таскал пушку, тоже на Студебеккере, только с ведущим передком. Как имевший ранения, был демобилизован сразу по окончании войны. Демобилизовавшись где-то под Прагой, прихватил с собой трофейный пистолет Вальтер. Уже на территории СССР в вагон-ресторане вор стянул у него из заднего кармана брюк бумажник. Михаил почти успел схватить вора за руку, но тот увернулся и бросился бежать, Михаил за ним. Вор на ходу выпрыгнул из вагона, прыгнул и Михаил. Только, говорит, вижу - не догнать мне его. Тогда он выхватил свой Вальтер и выстрелил вору в спину. Вор упал. Михаил подошёл к нему, перевернул на спину и вытащил из кармана вора свой бумажник. Вор был мёртв.
Станция была уже близко, и он пешком пришёл на вокзал. Видимо, пассажиры поезда видели сцену убийства и предупредили об этом милицию на станции. Милиционер заметил кровь на сапоге у Михаила, его арестовали и судили. Учитывая заслуги на фронте, суд приговорил его к двум годам лишения свободы.
Николай Малыхин – здоровый, спокойный, добродушный парень. Тоже фронтовик, закончил войну под Берлином. Буквально в последние дни войны стал поваром, После окончания войны их часть разместили в небольшом городке под Берлином. Тут он и познакомился с немкой. Видный, молодой парень, да еще и на свидание приходит с вкусными подарками, он нравился немке. Даже родители немки рады были такому знакомству своей дочери. Однажды пришёл к ней на свидание пьяным. Немке это не понравилось, и она с отвращением сказала ему:«Руссишшвайн».
Николай знал, что это значит, и за нанесённую обиду ударил немку по голове рукояткой пистолета. За этот удар получил он семь лет, хотя и не получила немка никакой серьёзной травмы: нельзя, видимо было обижать немцев.
Борис Матанцев, как и я, сбежал с завода, отхватил за это пять лет.
Так что из нас четверых, я был самым молодым.
Утром первым рейсом мы поехали на Воркутинскую ТЭЦ за шлаковой пылью. Из здания ТЭЦ шлаковая пыль вывозится вагонеткой по рельсам. Вагонетку тянет трос, на нужном месте вагонетка опрокидывается, и уходит обратно в здание. Когда вагонетка катится по рельсам, всегда видна в ней черная шлаковая пыль, а вот когда она опрокидывается, то иногда видишь, что из вагонетки льётся расплавленная лава, которая на поверхности моментально чернеет. За зданием ТЭЦ бетонированный настил, по которому можно подать машину под погрузку. Василяк лопатой проверил, где пыль уже остыла. Возле этого места и поставили машину. Взяли лопаты и стали бросать эту пыль в кузов, а она почти невесома. Такое впечатление, что она не опускается в кузов, а висит в воздухе. Да ещё ветер раздувает её во все стороны. В воздухе столько пыли, что трудно дышать. Почти не видя друг друга, бросаем пыль в кузов. Наконец-то нагрузили. Сейчас нужно залазить в кузов, в эту пыль, иного места для нас нет! Всю дорогу невозможно открыть глаза.
Разгрузили пыль на нашем ОЛПе. Смотрим на себя – чернее негров, надо бы умыться – воды нет. Приходится на морозе при сильном ветре протирать лицо снегом, и затем вытирать его полой бушлата.
Однажды от этой пыли у нас чуть не загорелась машина. Шофёр, который за свою бесшабашность носил кличку Чума, немного переборщил, стараясь задом поставить машинку поближе, и правое заднее колесо соскочило с бетонного покрытия в шлаковую пыль. Чума сразу же рванул машину вперёд, и над машиной взвился огненный вихрь. Хорошо, что правое заднее колесо среднего моста, было еще на бетонном покрытии, благодаря этому машина выскочила из огненной ловушки с дымящимся правым задним колесом. Шлаковая пыль оказалась тут чёрной только в тонком поверхностном слое, а ниже – огненная лава, которую и разметало вокруг быстро вращающееся правое заднее колесо.
Потом, как и вчера, возили бревна, кирпич и доски. За песком не ездили. В следующие дни добавились рейсы за цементом, за печной фурнитурой на Воркутинский механический завод, на Центробазу за кабелем, лампочками, розетками и прочей электрикой.
И ещё рейсы за известью. Известь, применяемую в строительстве, получают путём обжига известняка. Известняк, прошедший обжиг, жадно поглощает воду, выделяя много тепла. Вода кипит при этой реакции. Процесс этот называется гашением извести. При недостаточном количестве воды процесс гашения не заканчивается. В этом случае, куски обожжённого известняка, рассыпаясь, превращаются в белый порошок, похожий на муку, называемый пушонкой. Если в пушонку добавить достаточное количество воды, процесс гашения продолжится. Снова с выделением тепла, и порошок извести превратится в сметанообразную массу, которая и используется в строительстве для приготовления различных растворов и для побелки.
Так вот именно пушонку мы и возили. Грузили пушонку в кузов машины опять же навалом, совковыми лопатами, ничего иного у нас нет. Пушонка при погрузке так пылит, что все мы оказываемся в плотном облаке едкой пыли, и ветер добавляет в него всё новые её порции. Сразу же начинает сильно щипать глаза и из них обильно текут слёзы. Жжет и в носу и из него тоже течёт. И что особенно плохо: чем сильнее жжет – тем больше слез, а чем больше слез – тем сильнее жжёт. По следам текущих слез и по следам жидкости из носа тоже оседает эта зла пыль, обжигая и эти места.
После погрузки приходится в кузове садиться в эту же пушонку и всю дорогу дышать злой этой пылью. А впереди еще разгрузка, опять в облаке едкой известковой пыли. После поездки за известью у всех у нас красные глаза и красные полосы на лице по следам катившихся слез, и ещё красно, конечно, под носом, из него ведь тоже текло.
Через несколько дней работы грузчиком Василяк сказал нам:«Есть возможность немного подхалтурить: одной пекарне нужны сухие дрова и на лесозаводе они есть. В вагонах с лесом, прибывающих на лесозавод попадаются подгнившие сухие брёвна. Они не пригодны для переработки и только захламляют лесозавод, и поэтому он рад от них избавиться. Если желаете, мы можем отвезти машину этих брёвен на пекарню, которая рассчитается с вами хлебом».
Мы, конечно, с радостью согласились. Привезли сухие брёвна на пекарню, там посмотрели наш товар и велели разгружать. После разгрузки нам вынесли две теплые душистые буханки хлеба. Свою долю, полбуханки вкуснейшего хлеба я съел сразу: не хватило силы воли остановиться, оставить, хотя бы кусочек его, на ужин. Съел полбуханки хлеба, радуясь выпавшей удаче. Почаще бы такие халтурки, сухих брёвен на лесозаводе хватит.
Вскоре после этого новое событие: нас переселяют на свой ОЛП. Бараки новые, в них тепло и светло, пахнет свежей древесиной. Нары двухэтажные вагонного типа, из отдельных секций. В секции четыре полки: две нижних и две верхних. Полка на одного человека. Тут намного лучше, чем в тех плохих бараках на Плотинке.
Есть и недостаток: в зоне нет столовой, есть только кухня. При отсутствии столовой у меня возникла проблема с получением ужина. Не было у меня котелка или кастрюльки, так что ужин получать было не во что. Ложка была, я сделал её из алюминиевой пластинки, когда был начальником лапотной мастерской. Несколько дней с получением ужина меня выручал Николай Малыхин.
Однако вскоре мне очень повезло с приобретением посуды. Мы приехали за шлаком к городской котельной. Рядом было что-то вроде свалки. Я пошёл туда посмотреть, не выбросил ли кто-нибудь плохую кастрюльку или котелок. И почти сразу нашёл плоский алюминиевый котелок и, даже, с крышкой. С радостью открываю крышку котелка и испытываю сильное разочарование: котелок почти наполовину заполнен засохшей краской. Её не отмоешь. Я пошёл в кочегарку и спросил котельщика, можно ли выжечь засохшую краску? Котельщик говорит:
- Иди пока, работай. Нагрузите машину и заходи.
После погрузки зашёл в котельную, и котельщик вручил мне котелок, как новенький. Не знаю, чем он его так чисто отмыл. Держи, говорит, это немецкий котелок: суп – в котелок, в крышку – каша. Пользуйся на здоровье.
Спасибо ему большое, везёт мне всё же на хороших людей.
В новой нашей зоне нет и воды. Для получения воды кухня использует снег. Желающих заготавливать снег - много. Кухня рассчитывается за это ячневой кашей. Один раз на заготовке снега удалось подхалтурить и нам. Снег тут тоже очень плотный, но на кухне есть пила и напилить с её помощью нужное количество снежных блоков нетрудно. Нам на четверых дали в кастрюле, наверное, литра три каши. Вкусна и хороша каша, и мы быстро её съели. Вроде, немало каши съел, а есть всеравно хочется: не может помочь постоянно голодающему человеку, один плотный обед, но как я ему рад.
Наш новый ОЛП находится примерно в километре от северо-восточной окраины Воркуты. Западнее ОЛПа, можно сказать рядом, проходит железная дорога от восточной окраины Воркуты к шахтам к северу от неё. Параллельно железной дороге к тем же шахтам идёт автомобильная дорога. Примерно в полукилометре от города от неё ответвляется дорога на наш ОЛП, которая пересекает железную дорогу по неохраняемому переезду. Недалеко от зоны дорога поворачивает к вахте и воротам нашего ОЛПа. На железной дороге, напротив ОЛПа, сделали нашу разгрузочную площадку для разгрузки вагонов и сейчас здесь разгружают лес, доски, кирпич и уголь.
На работу мы сейчас ходим по железной дороге прямо к гаражу, он недалеко от неё. На самой окраине Воркуты, метрах в тридцати от железной дороги, в маленьком доме, почти до крыши занесенном снегом, живёт наш экспедитор Василяк. Когда идём на работу, то всегда вначале заходим к нему. В домик не заходили, ни разу! Подойдём к домику, крикнем, и Василяк сразу выходит, видно, что ждал уже нас. Однажды утром вышли из зоны на работу, дул свирепый ветер. Малыхин и Соловьёв зашли в столярку покурить, она рядом с вахтой, а нам с Борисом сказали:«Идите, мы вас догоним». Мы пошли, ветер почти встречный, чуть справа, на поток воздуха, чтобы идти, надо почти ложиться. Лицо сечёт снегом, как песком, так что приходится поворачивать голову влево. Идем, разговариваем. Я иду справа, моя голова повернута в сторону Бориса. Идём, и вдруг вижу – Борис головой вперёд прыгает под откос. Я, даже не зная почему, резко поворачиваю голову вправо и краем глаза вижу, что мне прямо в голову летит буфер вагона. Я, как и Борис, резко сгибаюсь и головой вниз прыгаю под откос. Дзинь – буфер вагона бьёт по моей лопате, которая была у меня на плече. Я падаю в снег, откоса тут почти нет, и вижу, что около меня катятся колёса вагонов. Встал на ноги, смотрю – идёт состав с углём, с тех северных шахт, и паровоз толкает его сзади. При таком ветре и метели мы не слышали шума приближающегося поезда и машинист, конечно, не видел нас. Состав прошёл. С той стороны на дорогу выходит Борис, я шагаю ему навстречу. Борис удивленно почти кричит:
- Живой, глазам не верю, ты – живой!
-Живой, успел вынырнуть почти из-под колеса
- Когда мы разговаривали, голова у меня от ветра тоже была повёрнута влево. Почему-то посмотрел назад и вижу, что мы уже почти под вагоном. Я мгновенно прыгаю под откос. Лежу и думаю: всё, Лёху зарезало, ему уже не успеть выпрыгнуть из-под вагона. Поезд прошёл – вижу, ты живой, даже не верится.
Меня спасло то, что я почему-то повернул голову вправо, и оставалось только оттолкнуться ногами, чтобы перелететь через правый рельс. Если бы я, почти не поворачивая головы, посмотрел назад, то я не успел бы уже выскочить ни на свою сторону, ни влево, вследза Борисом. Ещё раз повезло. Однако я без лопаты. Посмотрел, а она валяется на снегу впереди меня. Надо же, даже лопата уцелела, хотя и стукнуло её.
Вскоре после этого случая мне повезло ещё раз. Мы приехали за доской, пятидесяткой, как её называют (толщина доски 50 миллиметров), на нашу разгрузочную площадку, Вагон с этой доской ещё разгружают зеки с нашего ОЛПа Доски шестиметровые, широкие и тяжёлые. Так как такую тяжёлую доску разгружающие не могут бросить далеко, то на борт вагона положили две такие же доски – подложки. Вначале мерзлые доски скользят вниз, но не откатываются, как брёвна, а накапливаются на подложках, откуда их периодически нужно отбрасывать.
Когда мы приехали, вагон уже был почти разгружен, и разгружающих не было видно за бортом вагона, а досок на подложках накопилось уже много. Желая помочь разгружающим, я крикнул:
- Подождите разгружать, сейчас мы отбросим доски с подложек.
Разгрузку прекратили, и мы с Борисом отбросили доски с подложек. Чтобы не задерживать разгружающих, я, находясь еще внизу между подложек, прикинул, что подложки выше моей головы, и крикнул: «Бросай» …
Смотрю, я сижу на снегу, а грузчики мои, мои друзья, испуганно смотрят на меня. Соображаю, почему я сижу на снегу, и почему на меня так испуганно смотрят? Встал на ноги и вышел из-под подложек к своим грузчикам. Они спрашивают:
- Ну, как ты?
- Что как?
- Так тебе, же доску с вагона на голову сбросили, и ты сразу упал, вернее сел и сидишь на снегу. Мы думаем всё, нет больше Лёхи.
- Я не почувствовал никакого удара.
- Конечно, не почувствовал, тебя вырубило сразу.
Что интересно голова у меня не болит, и вообще не ощущаю никакой боли. Я думаю, что подложки были всё же выше моей головы, но когда доска плашмя упала на них, они прогнулись, прогнулась от удара и доска, сброшенная на них. Вот тогда она и хлопнула меня плашмя своей серединой. Удар, видимо, был силён, так как я мгновенно потерял сознание и не помню ни удара, ни падения. Удар был коротким, иначе он раздробил бы мне голову. Опять повезло. Упади доска ребром или окажись чуть пониже подложки, конечно, я бы не выдержал удара, и закончилось бы досрочно мое наказание за совершённый проступок. Однако все закончилось благополучно. Это было как бы предупреждение: думай, что делаешь: нет у времени обратного хода, чтобы предотвратить беду.
Отвезли пятидесятку на ОЛП шахты Капитальной. К нам подошёл Иванычев.
- Разгрузят машину и втроём, давай зайдём ко мне, - позвал он.
Грузчики кивнули – иди. У Иванычева свой кабинет на стройке. Он рассказал, что Фурсова освободили, а он сейчас прораб.
- Но я тебя позвал не за этим. Давай-ка пообедаем, - предложил он.
И снимает с железной печки, стоящей в кабинете, сковородку с жареной картошкой, кладёт на стол большой кусок хлеба и говорит:
- Ложка есть? Ешь, не стесняйся.
- А ты?
- Я потом поем. Ешь всё.
Что тут сказать, даже слов не подберёшь. Где только достал он такое угощение? Хотя: он же сейчас прораб, а даже бригадиры куда более сытые по сравнению с работягами. Картошку Иванычев жарил явно для себя: не мог же он знать, что мы подъедем как раз тогда, когда поджарится картошка. Он отдал мне свой обед. Сидел, смотрел, как я ем и молчал. Я съел всё. Поблагодарил:
- Спасибо, кажется, ничего вкуснее я ещё не ел.
-Ладно, не заливай, ничего он не ел вкуснее картошки, поджаренной на плохом подсолнечном масле. Иди к машине, наверное, ждут уже тебя. Будь осторожнее, срок у тебя небольшой, беречься надо, чтобы домой здоровым вернуться.
В этом пожелании нет ничего странного: заключённые с большими сроками не надеялись здесь выжить и вернуться домой.
Однако, вскоре после этого про осторожность забыл, вернее она у него, видимо, отсутствовала, опять тот же шофёр по кличке Чума. На нашей разгрузочной площадке мы нагрузили машину брёвен, как обычно залезли в кузов на брёвна и поехали на ОЛП шахты Капитальной. Машину нагрузили, как говорится, под завязку, хотя, вот завязки-то, чтобы связать борта, у нас как раз и нет. Брёвна толстые, тряхнет машину, и они проседают, всё больше разваливая боковые борта кузова.
Чума любит скорость, и при повороте налево, с дороги на наш ОЛП на автодорогу, ведущую в Воркуту, он почти не сбавил скорости. Под напором брёвен хрястнул правый борт, смотрю – под нами уже нет машины, и мы вместе с брёвнами летим под откос, Брёвна, перекатываясь, не сильно постукивают меня по спине. Думаю, лишь бы руки или ноги не попали под брёвна. Принял соответствующую позу: приподнял ноги и руки, так как брёвна у меня пол спиной.
Брёвна раскатились под откос по твердому снегу, и мы прокатились на них, как на катках. Вскочили на ноги и даже – ха, ха. Вероятно от радости, что случилось чудо. Иначе и не назовёшь: на скорости, из кузова автомашины пролететь под откос вместе с брёвнами и остаться в живых, даже без царапин. Правда, на ноги вскочили только трое. Соловьёв лежал на снегу и на наших глазах ему на голову, плавно, без удара, накатилось бревно. Мы тут же его сбросили, но голову Соловьёву придавило, видимо, сильно. Он, почему-то, лёжа на спине, отталкивался ногами, как бы описывая, как, стрелка часов, оборот во круг головы. Мы его подняли за плечи, и он сел. Посидел немного, мы приподняли его, и он встал на ноги. Спрашиваем:
- Что с тобой?
- Да, кажется, ничего, думал, голова треснет, в глазах потемнело.
Чума подбежал к нам. Видно, что очень напуган случившимся. Спрашивает:
- Ну что, как? Вы целы? Надо же, и скорость-то была небольшая и вдруг такое.
Осмотрели машину: оказывается, не выдержал, открылся передний замок правого борта. Чума подал машину назад, и мы снова нагрузили машину свалившимися брёвнами. Грузить было тяжело: с бревном на плече нужно подниматься на довольно крутой откос, но это, конечно, пустяки по сравнению с тем, что могло быть.
Такая у меня сейчас работа. Работаем без отдыха, без перекуров, вернее, отдыхаем только в кузове машины во время доставки груза к месту назначения. Длина рейсов невелика, до наиболее удаленного объекта километров пять, есть объекты, до которых меньше километра. Так что времени на отдых, если это можно назвать отдыхом, очень мало. Да ещё по дороге часто приходится выбрасывать снег из-под колёс машины.
Много рейсов, иногда до двадцати, делали мы за каждую смену. Но другого мне не дано: надо привыкать и к скудному питанию, и к холоду, и к тяжёлой физической работе. К голоду привыкнуть не могу, я всё время хочу есть: организм требует калорий, чтобы противостоять выпавшим на его долю нагрузкам. Да и расту я ещё, на это тоже нужны калории.
Я рассказываю только о тех рейсах, которые по какой-либо причине запомнились лучше других. Марка автомашин, на которых мы работали, всегда была одна – Студебеккер, а вот номера машин практически каждый день были разные. Одни шофёры на них запомнились, другие нет. Отличный шофёр был на машине с сотым номером – Иван Дроздов. Приедет к нам сотка – мы рады. Иван всегда поставит машину туда, куда мы укажем. Она у него почти никогда не буксовала.
Полная противоположность ему шофёр, не помню точно его фамилию, Чивилёв, или что-то похожее, москвич. Привык, видимо, к асфальту и машина у него буксует почти что на накатанной дороге. Всю смену разгребаем снег под колёсами его машины, да подсыпаем под них шлак, чтобы улучшить сцепление колёс с дорогой. Однажды мы еле уговорили его подать машину поближе к штабелю брёвен. Он походил по пути подъезда, потоптался и поставил машину туда, куда мы просили. Нагрузили машину, и только он тронул её с места, как заднее колесо провалилось в снег. Он погазовал, погазовал – бесполезно, колесо только глубже зарывается в снег. Вылез из кабины, посмотрел на провалившееся в снег колесо, на нас, как на последних негодяев и пошёл на вахту позвонить в гараж, чтобы прислали машину в помощь. Когда он ушёл, Соловьёв говорит Малыхину:«Ну-ка, крутани». Крутануть – это завести машину с помощью заводной рукоятки. Ни на одной машине стартёры не работали. Соловьёв сел в кабину, Малыхин покрутил заводную рукоятку, мотор заработал. Не прошло и минуты, как Студебеккер, почувствовав хозяина, выскочил на дорогу. Соловьёв заглушил мотор и вылез из кабины, но не с видом победителя, а раздражённый, с матом:
- Слизняк, такую мать, шофёр называется! Возил, наверное, в Москве, какую-нибудь шишку и как-то умудрился ещё и срок схлопотать. Нам на фронте Богданов приказывал: технику не жалеть, брать от неё максимум того, что она может дать.
Стоим возле машины, ждём шофёра. Идёт, опустив голову, потом увидел машину на дороге, остановился и повернул обратно на вахту, сообщить в гараж, что помощь уже не нужна. Вернулся с вахты, молча сел в кабину, и мы поехали на ОЛП шахты Капитальной.
Стоит упомянуть и о Чуме. Сейчас я не могу вспомнить его фамилию, все его звали Чума, и кличка эта ему, видимо, даже нравилась. Ездил он лихо, машину под погрузку всегда старался поставить так, чтобы грузить ее было удобно. Наверное, тоже служил когда-то в танковой армии Богданова и научился брать от машины всё, что она может дать.
Рейтинг: +2
287 просмотров
Комментарии (2)
| Дмитрий Криушов # 2 декабря 2014 в 21:21 +1 | ||
|
| Алексей Лоскутов # 3 декабря 2014 в 21:02 +1 | ||
|
Новые произведения
