Помочь сайту
Поздравления
Воспоминания (продолжение 6)
20 ноября 2014 -
Алексей Лоскутов
Немного о заводе, на котором я работал. Это Кировский машиностроительный завод имени 1 мая, транспортного машиностроения. До войны он выпускал железнодорожные подъемные краны. Во время войны сюда был эвакуирован Коломенский паровозостроительный завод. Завод в войну выпускал “Катюши”, причем не такие, как показывают в кинофильмах. Снаряд здесь направляется не по рельсам, а по каналу, образованному, наверное, дюймовыми трубами, приваренными к восьмигранным кольцам. Таких каналов было шесть в ширину и четыре в высоту, итого 24 канала для 24 снарядов. Пусковая установка монтировалась на автомашину марки Студебекер. Завод отправлял на фронт такие “Катюши” эшелонами. Завод большой, “Катюша” изделие не сложное, поэтому можно предположить, что завод выпускал не только “Катюши”.
Странно, но за время работы на Кировском машиностроительном заводе им. 1 Мая я почти не выходил в город, хотя по природе своей весьма любознателен. Областной центр, большой город на реке Вятке должен был бы непременно заинтересовать меня, неминуемо должно было возникнуть желание побродить по его улицам, полюбоваться красивыми домами, посмотреть на реку Вятку.
Увы, не посетили меня эти желания, и города я почти не видел. Во-первых, мне было стыдно и унизительно чувствовать себя жалким оборванцем среди хорошо одетых людей, кстати, это чувство я уже испытывал, когда пошел в первый класс. Во-вторых, скверные бытовые условия, недостаточное питание и тяжелая работа настолько выматывали физически, что после работы уже не было желания куда-то идти и чем-то интересоваться. Я мало рассказываю о своей жизни во время работы на этом заводе, потому что писать много просто не о чем. За время работы в кузнечном цехе не изменялись бытовые условия, после перехода на работу подручным кузнеца, для работы на мощном молоте, не менялась больше ни работа, ни её однообразие.
Дымно в цехе было всегда, с небольшими вариациями задымленности; нагревательные печи обжигали тело с одинаковым усердием в любую смену; и работа в основном - горячая штамповка; и кровь из носа текла не один, а много раз; и в снег я ложился, чтобы остыть, тоже далеко не один раз. Хотя не меняются условия, в которых я нахожусь, но начинаю меняться я. Очень плохие бытовые условия, тяжелая работа и недостаточное питание делают свое дело. Как ни странно, я справляюсь с работой подручного кузнеца, по-моему - самой тяжелой работой в цехе, но вот уже почти не могу бегать, не хватает силы, ноги стали тяжелыми. Возможности поправиться нет, по крайней мере, я такой возможности не вижу. Это очень угнетает меня, особенно после полученного письма из дома. Сестра Галя сообщает, что умер наш отец, умер 30 марта, в день моих именин. Так что, пишет, день смерти отца ты уже не забудешь. Как все плохо, как неудачно все складывается. Вернулся домой отец, пусть из госпиталя, раненый, но вернулся живой. Это же такая радость! И такое дикое совпадение - в этот же день я получаю повестку о мобилизации с отправкой на следующий день. Как будто кто-то специально выбрал момент, чтобы причинить нам наибольшую боль. Меньше суток я видел отца, даже поговорить было некогда. И здесь, на заводе, я единственный из нашей партии подростков попал в кузнечный цех и, понятия не имея, что это за цех, какая работа у подручного кузнеца, не раздумывая дал согласие начальнику цеха выполнять эту работу. Не везет, определенно не везет мне в моей жизни.
Жильцы нашей комнаты сочувствовали мне, знакомо им было это горе: почти каждый уже потерял - кто отца, а кто брата. Все, - говорю, - Завтра я не пойду на работу, не могу. На моё удивление еще трое подростков нашей комнаты не пошли на работу. Прогудел утром заводской гудок, все пошли на работу. Знаем ведь, что судят даже за опоздание на работу, а тут невыход, прогул. В душе какой-то перелом, безразличие: будь что будет. Только вскоре появился в нашей комнате нормировщик из нашего цеха. Зашел в комнату и спокойно так говорит:«Собирайтесь, парни, пора на работу». А нам и собираться нечего, без всяких возражений встали и пошли. По дороге наш нормировщик, не помню его фамилию, пожилой уже человек, говорит:«Не дело вы задумали, ничего вам это не даст. Вот не вышли вы на работу, пришлют за вами человека, как вот сейчас меня, и приведет он вас на завод. Я вижу, как вам трудно, вы помрете здесь при таких условиях вашей жизни. Бегите-ка вы, парни, домой, война кончается, ничего вам за это не будет. Получите карточки, продайте их, и домой. Я вот взрослый человек и работа у меня нетяжелая, а жду не дождусь, когда же кончится война и я смогу вернуться в Ленинград и работать на своем родном Кировском заводе. А тебе, Лоскутов, надо сходить на прием к врачу. У нас в поликлинике есть хорошие врачи». В цехе почему-то никто не возмутился моим поведением, не бранил мастер, не вызывали к начальнику цеха. Абрамов отправил к мастеру своего временного подручного, и, как ни в чем не бывало, просто сказал мне:«Ну все, давай работать».
После работы мы вчетвером обсуждали предложение нормировщика сбежать с работы. Знаем, что сбежавших с работы на военном предприятии судят и дают по пять лет тюрьмы, но знаем так же, что не всех судят, многих участь эта минует. Вот и наши деревенские Васька Гришин и Сережка Верин судимы не были. Васька Гришин сейчас в армии, Сережка Верин после полученной травмы к армейской службе не пригоден, работает в колхозе, и никто его к уголовной ответственности не привлекает. Видимо, кому как повезет. Мне в этих делах не очень везет, велит риск угодить за решетку за побег с завода.
Пока хожу работаю, и чувствую, как постепенно слабею. И вдруг такая радость: закончилась война! Сегодня, в обеденный перерыв на собрании нам объявили, что утром, 9 мая, гитлеровская Германия подписала акт о безоговорочной капитуляции. Как ждал я окончания этой страшной, разрушительной и изнурительной войны, смертельное дыхание которой коснулось, наверное, каждой семьи. Союзники наши обещали открыть второй фронт в 1942 году, а открыли его только в июне 1944 года. Не беспокоили их наши небывалые жертвы, терпеливо, можно даже сказать - подло, ждали они, пока наша армия сломает хребет фашистской Германии, и открыли второй фронт только тогда, когда поняли, что наша армия способна водиночку сокрушить гитлеровскую Германию и освободить всю Европу. Насколько меньше были бы наши потери, и насколько раньше закончилась бы война, если бы второй фронт был открыт в 1942 году. Так что большой благодарности союзники наши не заслуживают. Я рад, очень рад, что окончилась война, но не было у нас в бараке в честь Великой Победы никакого праздника, ничем не могли мы отметить это событие, не могли даже просто поесть досыта. Мы были нищи и одиноки. Война закончилась, надо что-то предпринять, чтобы облегчить свою жизнь.
Нормировщик советовал мне сходить к врачу. Не люблю больницу, и как-то не нравятся мне больные и физически слабые, мне нравятся здоровые и сильные люди. Ладно, схожу к врачу, хотя я и не больной, но сейчас уже знаю, что по возрасту меня нельзя ставить на такую работу. Может быть, врач и даст предписание перевести меня на другую работу. Нормировщик говорил, что в больнице очень хорошие врачи. С разрешения мастера сходил к врачу. Направили на рентген, сходил, после чего сказали, чтобы я через два дня пришел на прием к врачу, не помню фамилию, кажется к Соколову, заслуженному врачу республики. Он меня осмотрел, поглядел на мою грязную, прокопченную одежду, поговорил со мной о работе, спросил, где и в каких условиях я живу. После этого написал заключение и сказал, чтобы с этим заключением я шёл не к начальнику цеха, а сразу в отдел кадров, туда, где оформляли на работу. Я прочитал заключение врача, что-то у меня не в порядке с селезенкой, что меня следует перевести на работу в заводское подсобное хозяйство. Прочитав это заключение я понял, что означала клеточка “прод п/х” в продуктовой карточке, клеточка которая никогда не отоваривалась. Да это же “продукция подсобного хозяйства”.
Перевод на другую работу возражения в отделе кадров не вызвал, а вот о переводе в подсобное хозяйство, говорят, не может быть и речи: народу там и так полно. Мы вас направим в ремонтно-механический цех, работа там легче, чем в кузнечном цехе. Конечно, я опять согласился. С бумагой о направлении меня учеником слесаря я пришел в кабинет начальника ремонтно-механического цеха. Здесь никаких возражений не последовало и перевод мой в новый цех был оформлен.
В первый же день работы в ремонтно-механическом цехе я ощутил, насколько легче здесь работать. Учеником слесаря меня поставили к Саше (так его все называли, фамилию его я забыл), передовику производства. Его портрет красуется на том, памятном мне, заборе из реек около пропускной. Один ученик слесаря у Саши уже был, я стал его вторым учеником. Он предложил нам одинаковую работу: запилить заход зуба у шестерни для коробки передач. Показал, как это нужно сделать. Шестерня большая, диаметром миллиметров 300.
Работать напильником я уже умел, дома точил пилу и делал для хозяек кухонные ножи из старых пил с помощью зубила и напильника. Так что запилить заход зуба у шестерни, да еще зажатой в тиски, мне было нетрудно. Когда я сказал Саше, что я выполнил эту работу, Саша посмотрел на меня как-то сердито. Думаю, наверное, долго запиливал. Посмотрел на его первого ученика Мишу - он еще запиливает, не закончил пока свою работу. Саша подошёл ко мне, посмотрел на шестерню, и я вижу - лицо у него подобрело. Молодец, - говорит, - хорошо запилил. Рядом был еще один слесарь, он тоже посмотрел на шестерню и говорит: да нет, запилил не очень хорошо. А Саша ему: да ты сам запиливаешь хуже. Я, конечно, рад, что моя работа Саше понравилась. Посмотрел на шестерню у Миши, а он не запилил еще и половины зубьев своей шестерни. Саша куда-то ушел, и я вышел из цеха, а на улице так хорошо, тепло и такое ласковое солнышко. Вот, - думаю, - посижу на солнышке, пока Миша запиливает свою шестерню. Не долго удалось мне понежится на ласковом солнышке: выскочил из цеха раздраженный Саша и закричал на меня:
- Ты что, сачок, первый день на работе и уже такие фокусы!
- Я уже сделал свою работу, и ты сказал, что я сделал ее хорошо, - ответил я.
- Хорошо, что сделал, зачем же увиливаешь от работы, искать тебя надо, идем,- уже мягче сказал он. Пришли в цех, Миша все еще запиливает свою шестерню. Обидно, я - сачок, а Миша работяга. Саша дает мне новую работу. На сверлильном станке сверлом довольно большого диаметра сверлить какие-то детали. Показал, что детали размечены, сверлить там, где деталь закернена. Саша сам просверлил одну деталь и убрал ее со станка. Давай, сверли остальные, - сказал он мне и ушел к своему верстаку. Сверлить мне еще никогда не приходилось, работа для меня совершенно незнакомая. Я видел, как Саша включал и выключал станок, как опускал и поднимал сверло. Я взял деталь, подвел её в нужном месте под сверло и, придерживая деталь рукой, начинаю сверлить и удивляюсь, как легко сверло режет металл. Только вдруг деталь у меня вырывается из руки и начинает быстро вращаться вместе со сверлом. Саша оттолкнул меня в сторону и выключил станок. Скажи, - говорит, - спасибо, что не сломалось сверло, и эта деталь не сделала смятку из твоих яичек. Ты что, не видел, что деталь нужно было зажать в тиски? Грешен: смотрел, как включать и выключать станок и как сверлить. А вот деталь в тиски была зажата еще до моего прихода, а как её Саша снял с тисков, виноват, не обратил внимания. Больше я уже ошибок не делал и свою работу по сверлению закончил вполне успешно. Дальше мне было предложено мыть в керосине какие-то шестерни и другие детали. Все эти шестерни и детали в грязном масле. Трудно не вывозиться в керосине и масле, выполняя такую работу, а переодеться мне не во что. Эту работу закончить до конца смены я уже не успел.
На следующий день кран привез к нам на участок большую станину токарного станка. Саша позвал меня с собой, и в инструменталке мы получили какую-то балку и принесли её на наш участок. Саша намазал плоскость этой балки какой-то черной краской. Эту балку зачернённой поверхностью положили на одну из плоскостей станины и короткими движениями несколько раз передёрнули её вдоль плоскости станины. Затем балку осторожно сняли и положили на стол. Саша показал на плоскость станины и говорит: вот видите, измерительная балка коснулась плоскости станины только своими концами. Вы должны шабером снять в этих местах металл. Поскольку середина станины провалена, постарайтесь брать шабером стружку потолще. Когда снимете металл в местах загрязнения, снова накладывайте на станину измерительную балку, вновь убирайте металл в местах загрязнения и так до тех пор, пока измерительная балка не коснется всей плоскости станины.
Вот к этой работе мы с Мишей и приступили. Я думал, что эту работу мы сделаем быстро, но я очень сильно ошибся. Когда мы срезали шаберами всю зачерненную поверхность и сделали новую отметку измерительной балкой (я не спросил у Саши, как она правильно называется), то, к удивлению своему, увидели, что в зачернении мало что изменилось, то есть плоскость зачернения изменилась мало. Саша посмотрел на нашу работу и сказал: когда снимаете шабером зачернение, всегда смотрите, какое оно. Если оно без проблеска металла, снимайте более тонкую стружку, если же в зачернении есть проблеск металла, снимайте более толстую стружку. Все, продолжайте. Проработав всю смену, мы так и не сумели достичь того, чтобы измерительная балка касалась всей плоскости станины. На другой день Саша сказал: продолжайте шабрить. Продолжаем. Получается получше вчерашнего. Хорошо подсказал Саша, что зачернения с проблеском нужно снимать более толстой стружкой, так как именно на них опирается измерительная балка. К концу смены, второй смены, измерительная балка, наконец-то, коснулась всей плоскости станины. Сказали Саше, - Все, работу закончили. Нет, - говорит Саша, - ещё не закончили. Еще очень редки точки, на которых лежит балка. Нужно сделать так, чтобы эти точки располагались часто по всей плоскости станины. Это у вас сейчас не получится, так что я поработаю вместе с вами. Сейчас, - говорит, - нужно коротким движением шабера снимать тонкой стружкой только точки с проблеском металла. Тут смотрите очень внимательно, так как с увеличением точек с проблеском, проблеск становится менее заметным. На следующий день, уже вместе с Сашей, мы эту плоскость станины прошабрили. В процессе работы Саша внимательно наблюдал за нами, не ругал, но поправлял часто. Не помню сейчас, но Саша сказал, что при хорошей шабровке должно быть от 10 до 15 точек на квадратный сантиметр. Направляющих плоскостей для движения каретки токарного станка четыре, мы пришабрили пока только одну, так что в последующие дни мы эту работу и продолжали. Потом была работа со шлицевыми валами коробки передач. А потом… Потом мы все-таки решились на побег с завода. Я даже запомнил, что это случилось 13 июня.
Отработав смену и выкупив по карточке хлеб, без каких-либо документов, мы с Толькой Анютиным и двумя подростками из Даровского района отправились на железнодорожный вокзал. На вырученные от продажи карточки деньги мы могли бы купить билет на поезд, но еще не доходя до кассы узнали, что билетов нет, и, что еще хуже, на вокзале много милиции - вдруг попросят предъявить паспорт. Пошли на перрон и убедились, что на поезд здесь сесть невозможно. Решили по железной дороге идти до ближайшей станции. Ближайшей оказалась станция Лянгасово. Нам бы сесть здесь на любой товарняк, увы, они проходят не останавливаясь, хотя и сильно снижают скорость. Как прыгать на подножку вагона на ходу никто не знает и не умеет. Я решил попробовать прыгнуть на ходу. Встал ближе к полотну дороги, так, чтобы можно было ухватиться руками за поручни проходящего вагона и жду поезд. Идет товарняк, идет небыстро, мельтешат передо мною поручни тормозных площадок, но никак не удается мне ухватиться ни за один из них. Стараюсь, и левой рукой все-таки хватаюсь за поручень. Меня резко бросает, и я отлетаю в сторону от вагона. Опять повезло. Поезд проходил мимо меня слева направо, поэтому, ухватившись левой рукой, меня отбросило от поезда, а вот если бы ухватился правой, меня бы бросило под поезд. Плохо, когда опыта нет и знаний нужных тоже нет. И тут вдруг нам повезло. Перед нами останавливается товарняк с углем. Прыгаем на тормозную площадку, и, чтобы нас нигде не заметили, залазим в вагон и ложимся на уголь, какой-то мелкий и пыльный. При движении поезда завихрения пыли почти не позволяют открыть глаза. Сейчас не проскочить бы станцию Котельнич, станция большая, узловая, вероятность остановки поезда высока. В Котельнич приехали ночью, осмотрелись, чтобы не попасться на глаза милиции, и благополучно покинули вагон. Пошли на автостанцию. Никаких автобусов там нет, да и на милицию можно нарваться, а вид у нас такой, что грешно не поинтересоваться, кто мы такие. Поэтому пошли за город: мы с Толькой Анютиным на Яранский тракт, а двое наших попутчиков на Даровской тракт. Ждали долго, нет ни одной автомашины. Наверное, часа через три увидели свет фар автомашины, идущей по тракту в нашу сторону. Голосуем. Останавливается грузовик ЗИС-5, в кузове уже много народу. Шофер кивает - садитесь. Залазим в кузов и поехали. Немного не доезжая до станции Чёрной, машина останавливается, и шофер подзывает нас и говорит: вот что парни, вижу, что сбежали вы, судя по одежде, видимо, с завода. На Чёрной часто бывает милиция, так что вы идите лесом в обход Чёрной и там, на дороге, подождите меня, пока я позавтракаю в столовой. Хорошо, - говорим. Машина уехала, а мы в обход Чёрной по хорошему сосновому лесу. Уже светает, воздух в лесу свеж, чист и вкусен. Идти по такому лесу легко и приятно. Вышли к тракту уже за Чёрной. На тракт пока не выходим, ждем у обочины под сосной. Вскоре показалась автомашина, шофер заметил нас и остановился. Мы быстро вскарабкались в кузов и поехали уже до Тужи, нашего райцентра. Шофер не взял с нас ни копейки, у Чёрной принял меры предосторожности, наверное, с его детьми, или кем-то из его близких уже случалось что-то подобное. Он явно нам сочувствовал. Мы поблагодарили шофера и пошли домой. В Туже все знакомое, родное, а дальше и знакомые деревни Катня, Скорняки, Федосово, Цепаи и наша деревня Комары.
Никто дома не ждал моего внезапного возвращения. Дома были сестра Галя и, конечно, маленькая Нюра. Они так обрадовались моему появлению, обе плачут. Не знаю, что понимает Нюра, наверное, плачет за компанию, подражая Гале. Галя хотела бежать за матерью, но дверь распахнулась и в комнату вбежала мать, и тоже в слезах. Правду говорят, что в деревне всё о всех знают: и нас с Толькой Анютиным заметили, и матери сообщили. Увидев, какой я грязный, мать сразу же пошла топить баню. Помылся в бане, оделся в чистую одежду. Ощутил заботу и любовь родных, и мир стал светлее и добрее. Сели за стол, а на столе молоко, творог, сметана, горячая картошка и хлеб из лебеды. Да, бог с ним, что из лебеды, на заводе я, бывало, хороший хлеб менял на картошку, а тут картошку-то ешь с молоком или сметаной - на твой выбор. После обеда мать спрашивает: вас с Толькой Анютиным совсем отпустили или в отпуск? Не хочется расстраивать мать и соврать не могу, отвечаю, - Нет, мам, мы сбежали. Мать как-то ойкнула даже от испуга и прошептала, - так вас же посадят. Да, нет, - говорю, - не посадят, сажали в войну, а сейчас война закончилась. Хорошо бы, если так, а вдруг, все-таки, судить будут, - сказала мать. Даже в войну не всех судили, - говорю я, - вон Сережка Верин тоже сбежал и ничего, живет дома и работает в колхозе. Однако, полностью успокоить мать мне не удаётся. А сам я уже уверен в том, что ничего нам за побег с завода не будет, война-то, действительно закончилась.
Вскоре, в обеденный перерыв, ко мне пришли Палька Григорьев, Илька Васюхин и Сережка Верин. Переговорили обо всем: как я жил там на заводе, как они жили здесь в деревне. Они рады нашему возвращению, весной на вспашке здорово пришлось им потрудиться, зимой на вывоз зерна с нашей глубинки тоже не легче было. Палька Григорьев сказал, что у него умер отец, Григорий Иванович. Жалко, хороший был мужик. Очень много курил, наверное, от этого и умер. Утром бригадир пришел уже, чтобы отрядить меня на работу. Я сказал ему, - Дай хотя бы немного отдохнуть. Он посмотрел на меня и, видимо, согласился, что отдохнуть мне надо. Ладно, - говорит, - Отдыхай пока. Однако, отдых мой закончился дня через два. Пришел бригадир и говорит, - Не хватает людей метать стога. Сенокос, время не ждет - выходи метать стог. Отдохнешь потом. Вот так снова и началась моя работа в колхозе. Отдохнуть так и не пришлось. Закончился сенокос, началась уборка зерновых. И здесь работа опять та же: отгрузка зерна с молотильного тока на колхозные склады, а оттуда, уже отсортированное, по хлебопоставке отгружаем зерно на государственную глубинку. Кстати, моя сестра Галя работает сейчас лаборанткой на этой глубинке. Это здорово, так как за работу ей платят деньги, а в деревне нашей, и не только в нашей, дорога каждая копейка. Нет денег у наших колхозников, с неба они не падают и продать что-либо из овощей или молочных продуктов просто некому. А сестра Галя получает зарплату - деньгами! Даже костюм пообещала мне купить. Вскоре мы с ней сходили в Тужу и в раймаге купили мне коричневый костюм за 600 рублей и праздничную рубашку, не помню за какую цену. Как раз в это время приезжал в гости из Тоншаево дядя Алексей и подарил мне хромовые сапоги собственной работы. Сейчас я был уже неплохо одет и ходил с парнями на гуляния. В драках не участвовал, не любил драки.
Война закончилась, но не вернулся в деревню пока еще ни один фронтовик. К вернувшимся раненными Михаилу Степановичу, Ивану Нефедовичу и Сергею Петровичу, о которых я уже писал, не добавилось пока что ни одного человека. От остальных, ушедших на фронт, даже писем нет. Пишут письма только те, что служат на Дальнем востоке, а их всего четверо. В колхозе остро не хватает рабочих рук, те, что еще остались в деревне, работают наизнос. В послевоенные пятидесятые, шестидесятые годы город посылал своих людей, чтобы помочь колхозникам в уборке урожая. И это тогда, когда на колхозных полях уже работала новая сельскохозяйственная техника. В войну же только женщины и подростки вручную и на лошадях с помощью сохи, жатки и конной молотилки, без какой бы то ни было помощи со стороны, обрабатывали все колхозные земли и убирали весь выращенный урожай. МТС ничем помочь не могла, так как практически не было исправной техники. Я думаю, что рабочая нагрузка на труженика деревни была выше, чем нагрузка на работающего горожанина. Работая на заводе, я не замечал нехватки рабочих рук, в деревне же это невозможно не заметить. И, несмотря на это, из деревни черпали рабочую силу для предприятий города. Не знаю, чем это можно объяснить, то ли неосведомленностью правительства, то ли его нежеланием считаться с фактами. Возможно, где-то в колхозах легче было с рабочей силой, вот тогда из этих колхозов, только из них можно было черпать пополение для города. И оставить в покое те колхозы, которые и так задыхаются от нехватки рабочих рук.
Недолго довелось мне поработать в колхозе после побега с завода. Однажды, только я приехал на колхозный склад после отгрузки зерна на глубинку, как меня пригласили в контору. Спрашиваю, - Зачем? Отвечают, - Там узнаешь. Вижу, что переживают за меня, и я почувствовал, что ожидает меня что-то неприятное. Возле конторы меня уже поджидает Толька Анютин - тоже приглашен. Сомнений нет, нами интересуются в связи с побегом с завода. Так и есть - нас ожидает лейтенант милиции, кажется Панин, наш участковый. Спрашивает, - Зачем сбежали с завода? Мы, - говорим, - Здесь нужнее, война закончилась, да и сбежали мы до амнистии, лейтенант не стал уточнять: когда сбежали. Вот, - говорит, - Письмо начальнику РОВД, возьмете его завтра утром, и счетовода, пойдете в милицию и передадите письмо по назначению. Не вздумайте сбежать, будет хуже. Посовещались с Толькой Анютиным, пришли к мысли, что нам ничего не будет: амнистия же была, кажется 7-го июня, мы сбежали 13-го июня. Невелика разница, да и кто будет разбираться в такой мелочи.
На другой день, вместе с письмом участкового, пошли в Тужу, в районную милицию. По дороге прочитали письмо участкового. В письме сообщалось, что мы сбежали с работы на заводе и направляемся в милицию для выяснения сути дела и принятия соответствующего решения. Как будто ничего страшного. Пришли в милицию. Дежурный милиционер спросил, - Что вам нужно, по какому вопросу? Говорим, - Нас послал участковый вот с этим письмом к начальнику милиции. Я спрашиваю, по какому вопросу? - повторяет дежурный милиционер. Да, мы сбежали с работы, - начинаем мы. Идите отсюда, - прерывает нас милиционер. Так нас же участковый послал, - говорим мы. Милиционер вновь прерывает нас, - Я сказал, убирайтесь отсюда. В это время к нам подошел какой-то офицер и спросил у дежурного, - В чем дело? И мы сразу же, - Да мы вот принесли письмо начальнику милиции от нашего участкового. Давайте сюда, - сказал офицер. Мы отдали ему письмо, он его прочитал и коротко бросил дежурному, - В камеру. Записали кто мы такие, в чем обвиняемся - и в камеру. Я уже свыкся с мыслью, что за побег нам ничего не будет: ведь была же амнистия. И, кроме того, далеко не все сбежавшие получали срок. И я как-то не представлял, что могу попасть в тюрьму. Мог же я, например, простыть, когда купался в ледяной воде - не простыл, мог разбиться насмерть или стать калекой в случае падения, когда лазил, например, на полусгнившую вышку - не упал. Везло. Думал, что повезет и сейчас. И, когда начальник милиции дал указание посадить меня за решетку, я почувствовал какую-то растерянность и испуг: что же сейчас со мной будет, что меня ожидает. Как-то враз исчезла надежда на везение и на амнистию.
В камере уже сидели двое. Спросили, за что посадили нас. Сказали за что. Тогда один из них сказал, что он здесь тоже за побег, а второй - за хулиганку. Вот и этому беглецу не повезло, и за хулиганку, оказывается, можно попасть за решетку. Удивительно, как много парней дерётся на гуляниях - и ничего, а вот этого посадили, говорят, за лёгкое телесное повреждение.
Утром нас троих, арестованных за побег, и двух девушек из женской камеры, арестованных тоже за побег, отправили жать овёс для нужд милиции. Это совсем недалеко от нашей деревни, сразу за лесом Стекло, на полях совершенно обезлюдевшей и уже заброшенной деревни Данилово. Охранял нас один милиционер, вернее не охранял, а спал на сарае заброшенного дома. Признак хороший, если так охраняют, значит попугают и отпустят. После работы собрал нас милиционер, чтобы на ночь отвезти в КПЗ милиции. Мы с Толькой сказали милиционеру, что тут рядом, в Комарах, наш дом и может быть, можно нам ночевать дома. Утром мы вновь придем сюда чтобы жать овес. Милиционер подумал и разрешил. Только, - говорит, - не сбегите, не подведите меня, да и бежать смысла нет, все равно поймают, да еще два года за побег добавят. Пришел домой, мать радуется: отпустили. Нет, - говорю, - мама, отпустили только переночевать. Мы тут в Данилово овёс жнём, но, видимо, скоро отпустят, нас почти не охраняют. Мать согласилась с моим доводом. Так и жали мы овес, наверное, с неделю, и в последний день работы милиционер домой нас не отпустил. Сказал, что велели привести в милицию всех. Хулигана в камере уже нет, вместо него какой-то пожилой неразговорчивый мужик. К ночи добавили еще двух человек. Утром нас с Толькой вызвали к начальнику милиции. Он посмотрел какие-то бумаги и сказал, - Лоскутова Анатолия отпустите домой, а Лоскутова Алексея на этап в Яранскую тюрьму. Меня охватили смятение и щемящая душу тоска. Я сразу вспомнил Дмитрия Терентьевича у колхозного тока, его страшную худобу, а ведь он был отпущен на поправку из трудармии, в тюрьме же еще хуже и на поправку не отпустят. Что ждет меня там? И доведется ли мне снова увидеть свою мать и сестер, свою деревню? И почему же Тольку Анютина отпустили домой, а меня в тюрьму? Сбежали мы вместе с одного завода, в один день, оба сразу же после побега стали работать в колхозе. Так почему же меня в тюрьму, а его домой? Неужели из-за того, что я работал на заводе подручным кузнеца, а он учеником автослесаря. Чушь, конечно, но должен же быть ответ на это “почему?”. Ответа я не нахожу.
Нас, идущих по этапу в Яранскую тюрьму, вывели на улицу, человек пять или шесть, точно не помню. Охраны - два милиционера. Построили в колонну по два. Старший охраны объявил правила этапирования. Запоминаются эти правила, особенно зловещее: “шаг в сторону - стрельба без предупреждения”. Только вышли из села, над головами грохнул выстрел: напоминает нам охрана, чтоб вели себя смиренно. День теплый, солнечный, но идти тяжело: не шагается легко, когда ведут тебя под конвоем в тюрьму. Вот и село Ныр. Тут по дороге мимо церкви ходил я на Красную Речку в гости к бабушке Меланье. Давно это было, и бабушка уже умерла, и тётя Лиза с дядей Колей живут уже в Сибири, в городе Бодайбо. А меня вот сейчас под конвоем ведут в Яранскую тюрьму. На этом тракте, не далеко от Яранска, расположена деревня Заячье Поле. Там живет мой троюродный брат Василий и тетя Анна. Пойдем вдоль деревни, может и увидят наш этап. Этап действительно увидели, и тетя Анна уговорила охрану передать мне два каравая хлеба. Вот и город Яранск, небольшой, наверное, тысяч двадцать жителей, а вот и тюрьма за высокой стеной.
Открываются массивные ворота, и мы входим на тюремный двор. За нами закрываются ворота, кажется, навсегда. Тюрьма производит гнетущее впечатление. Массивное кирпичное здание, окна закрыты плотными дощатыми щитами, так что снаружи окон вообще не видно. Тюремная охрана принимает нас от конвоя и заводит в тюрьму. Передо мной длинный мрачный коридор, двери в камеры, закрытые на массивные засовы, угрюмая и враждебная охрана, неприятный запах. Все это давит на меня, ввергая в подавленное, безысходное состояние. Не верится, что отсюда когда-нибудь можно будет выйти живым на свободу. Нас распределяют по камерам, меня в седьмую. Лязгает засов, тяжело открывается дверь, охранник толкает меня в камеру и закрывает за мной дверь. Сразу же, у дверей, меня окружают арестанты: бледные, как мне показалось, злые и почти в один голос, - курево есть?
- Я не курю.
- Жратва есть?
- Есть два каравая хлеба.
- Давай сюда!
Я достал из сумки каравай хлеба и руки арестантов мгновенно разорвали его на куски, только крошки полетели на пол. Стоящий около меня арестант крикнул, - Ша! А ну все по местам! Арестанты нехотя разошлись. Грозный арестант говорит мне, - Дай по куску этому, этому и этому, ну и мне конечно. Кусок хлеба оставь себе и сразу съешь: до утра ты его не сохранишь. Занимай место вот тут, на верхних нарах. За что сел?
- Сбежал с работы на заводе.
- Ну и дураки вы, указники. Знаю, что трудно вам было, очень трудно. Только зачем же бежать, ведь за это пять лет карячиться придется. Вместо того, чтобы бежать, залез бы к кому-нибудь в карман, так, чтобы тебя схватили за руку. Лучше, чтобы поблизости милиционер был. Вот тогда тебе бы дали по статье 162 п. В один год. Один, а не пять! Да и на зоне вору уважения больше. Вот отсидел бы годик и свободен, кати куда хочешь. Дураки вы дураки. Ладно, привыкай, отдыхай пока.
Я занял указанное место на нарах и тут же съел свой кусок хлеба. Осмотрелся. Камера большая, арестантов в ней много, сколько - не считал. Меня никто ни о чем не расспрашивает: слышали мой разговор с камерным авторитетом. Понял, откуда в камере этот неприятный запах, когда увидел, как арестант, спустив штаны, усаживается на большую кадку для отправления естественных надобностей. Парашей называют арестанты эту кадку с крышкой. На душе у меня щемящая тоска и смятение. Совет камерного авторитета (залез в карман - год тюрьмы отсидел и свобода) не для меня, воров я считаю паразитами, живущими за чужой счет. В тюрьме я не хочу быть ни одного дня. Если бы меня за побег для острастки дня на три посадили в КПЗ и выпустили бы, предупредив, что прощают на первый раз, я, наверное, умер бы на работе, но не сбежал бы больше. По крайней мере, так мне кажется сейчас. А ведь сбежал, хотя и знал, что судят за это. Но условия, в которых я оказался на заводе, надежда, что все обойдется (война-то закончилась) и то, что далеко не всех сбежавших судят, плюс еще совет нормировщика, толкнули меня на побег. И вот расплата, и амнистия не помогла. Не знаю, что со мной будет дальше, но сейчас я не могу признать справедливым такое наказание для меня. Мне кажется, что куда большего наказания заслуживают те, чье бездушное отношение к подросткам, попавшим в столь необычную для них среду, спровоцировало их на побег. Время в камере тянется мучительно медленно. Слез с нар, подошел к окну и увидел через решётку только кусочек неба, все остальное закрывает намордник на окно. Вот так, чтобы изолировать заключенных, даже решёток на окнах мало, их ещё нужно закрыть щитами, намордниками на языке заключенных.
Первый ужин в тюрьме: тарелка очень жидкого супу, в нем иногда попадаются маленькие кусочки кильки и картошки. Суп без хлеба, его по 450 грамм на день, выдали утром, когда меня здесь еще не было. Перед отбоем вынос параши и вечерняя поверка. Нары голые. У меня нет ничего, чтобы подстелить под себя или хотя бы подсунуть под голову. Ладно, это я перетерплю, с постелью в общежитии на заводе было немногим лучше. Вот так и потянулись мои дни пребывания в камере Яранской тюрьмы. Постепенно разговорился с соседями по нарам, да и с другими заключенными. В отличие от районной КПЗ, здесь спектр преступников гораздо шире. Есть, конечно, и за хулиганство, и по указу за побег с работы, но тут уже есть и воры, и растратчики, и за нанесение тяжких телесных повреждений и за другие преступления. За растрату особенно знаменит один: бывший директор Санчурского пивзавода. У него тринадцать миллионов рублей растраты, под следствием сидит уже больше года. Судить себя районному суду не доверяет. Ждет этапа в Киров, в областной суд. Здорово, 13 миллионов рублей растраты, отвергает районный суд, больше года под следствием, и защитник уверяет его, что областной суд вынесет ему оправдательный приговор! Тогда за что же держат в тюрьме меня, ведь я не растратил и не украл ничего, за взрослого мужика вкалывал всю войну, выполняя самую тяжелую работу в колхозе, да и на заводе тоже. А вот весьма вероятно, что на заводе обворовали меня, ведь не может же быть, чтобы нам в общежитии не полагалось постельного белья, а подростку, работающему подручным кузнеца, не полагалось бы никакой спецовки! Вот кого по справедливости следовало бы судить! Бывшего директора пивзавода через несколько дней забрали из камеры, возможно на суд в Киров. Позднее уже до нас дошел слух, что его оправдали и присудили выплатить директорскую зарплату за все время пребывания в тюрьме. Не знаю, правда это или досужий трёп.
Я сижу уже больше месяца, никуда меня не вызывают и не отправляют. Чувствую, что слабею: мал тюремный паек, тяжёл воздух в камере. Хорошо, что хоть ненадолго выводят нас на прогулку в собачник, маленький, огороженный высоким забором клочок земли. Но как после камеры вкусен там воздух! Завшиветь не дают, водят в тюремную баню и каждый раз прожаривают нашу одежду. Холодно только осенью, голыми ждать на сквозняке одежду из прожарки. Наконец-то, видимо, в первой половине октября, скомандовали и мне “с вещами на выход”. Из нашей и других камер вывели на тюремный двор много заключенных, мужчин и женщин. Построили в колонну по четыре человека в ряд. Офицер из охраны идет вдоль колонны и тычет рукой в направлении некоторых заключенных. В руки этим заключенным передают или котомку с чем-то, или бидон, или связку лаптей. Указал этот офицер и на меня. Мне дали котомку и предупредили, что за сохранность содержимого котомки я несу полную ответственность. Прощупал свою котомку - там буханки хлеба. Недалеко от меня мужику дали бидон, как выяснилось, с керосином. Нас окружил конвой, вооруженный немецкими автоматами и с немецкими овчарками. Офицер объявил правила конвоирования, с уже знакомым предупреждением “шаг в сторону - стрельба без предупреждения”. Открылись тюремные ворота, раздалась команда “шагом марш”, и мы покинули Яранскую тюрьму. Моросит нудный осенний дождь,сыро и зябко. Вышли из города на тракт Яранск-Котельнич, а тракт - разливное море грязи. Автомашины размесили дорогу так, что она превратилась в земляную кашу во всю ширину тракта. Грязь глубокая и липкая, её с трудом преодолевают и даже буксуют грузовые автомашины. Идти очень тяжело, ноги утопают в грязи, а наш путь посередине тракта и ни шагу в сторону. И вот по такой грязи, под моросящим осенним дождем мне придется отшагать 140 километров, отделяющих Котельнич от Яранска. Не верится, что я смогу пройти этот путь после месяца с лишним пребывания в камере на голодном тюремном пайке. Прошли километров десять, команда “стой, оправиться”. Тут же на дороге. Мужчины сбились в один круг, женщины - в другой. И вот посредине этого круга справляли естественные надобности те, кто испытывал в этом необходимость. Такие остановки делались, наверное, через каждый час. Пятиминутный отдых стоя в грязи. Затем опять в колонну и вперед.
В деревне Заячье Поле тётя Анна пыталась передать мне передачу, но конвой её не принял. Моя котомка с хлебом для этапа с каждым километром пути становилась тяжелее, одежда намокла. В колонне говорят, что остановка на ночлег будет в нашем райцентре, в селе Тужа, а до него от Яранска 38 километров. Мы еще не дошли до села Ныр, а я уже так устал, что еле передвигаю ноги. А до Тужи еще так далеко. Более слабые уже падают в грязь. На тех из них, кто не успевал встать на ноги, пока проходила колонна, конвой отпускал собаку. Она рвала на заключенном одежду. Колонну останавливали, конвоир пинком поднимал заключенного на ноги, сокамерники подхватывали упавшего, поддерживали его, и колонна снова двигалась вперед. Прошли село Ныр, я ещё держусь, иду из последних сил. Вот и деревня Евсино, отсюда недалеко и до Тужи, но я уже выдохся окончательно, до Тужи мне не дойти. С трудом дается каждый шаг, еле вытаскиваю ноги из грязи, которая местами чуть ли не по колено. Кое-кто из заключенных, в местах, где есть лужа, фактически - очень жидкая грязь, зачерпывают рукой эту грязь и пьют. От опустошающей усталости меня охватила такая апатия, что, кажется, я бы даже не моргнул, если бы мне прямо в лицо стали стрелять из автомата.
И все-таки я дошёл до Тужи, не знаю сам, за счет каких сил. Нас подогнали к гаражу пожарных машин, их вывели на улицу, а нас загнали в гараж. До предела уставшие, до нитки промокшие, мы опустились на колени. Чтобы хоть как-то согреться, сжались плотнее и через некоторое время от нас повалил пар. Ночью я часто просыпался и каждый раз со страхом думал, как же я пойду завтра; усталость не проходит, ноги деревянные, их не размять. Утром нам выдали по нашей 450 граммовой пайке, дали воды и снова команда “в колонну становись”. Начальник конвоя выкрикнул мою фамилию, я отозвался, он подошел и отдал мне передачу. И тут я увидел свою мать. Она сказала, что вчера пришла тётя Анна с Заячьего Поля и сказала, что меня гонят этапом и что этап ночует в Туже. Мать ночью испекла хлеб и тут же ночью пошла в Тужу. Я спросил мать, пошла ли сестра Нюра в первый класс. Мать ответила, что пошла. И тут раздался грозный крик, - А ну, прекратить разговоры! На меня, в наказание, бросают связку лаптей и в руки ещё бидон с керосином. Мать заревела и конвой отогнал провожающих от колонны заключенных. Команда “шагом марш” и я еле шагаю на одеревеневших ногах с котомкой хлеба и связкой лаптей на плечах, с бидоном керосина и сумкой с передачей в руках. И вдруг слышу от идущего рядом:
- Поделишься передачей, я понесу лапти.
- А я понесу керосин - обещает другой.
Третий сказал, что понесет котомку с хлебом. Предложение насчет лаптей и керосина я принял, на счет котомки с хлебом - отклонил: за её сохранность я отвечаю лично. Кроме того, невелика передача, её мало и для троих голодных мужиков. Без связки лаптей и бидона с керосином идти стало легче, постепенно более послушными становятся ноги. При первой же остановке я раскрыл сумку с передачей. Там было три каравая хлеба и кусок масла - подарок от Зорьки. Угостил своих помощников и поел сам. Большое спасибо матери за передачу. Её любовь и забота, может быть, помогут мне преодолеть эту проклятую дорогу. Хотя грязи и не убавилось, но дождь прекратился, и понемногу идти становится легче. При подходе к мосту через реку Пижма начальник конвоя дал команду “оружие на голо”. Сам выхватил пистолет из кобуры, а конвоиры взяли на изготовку свои автоматы. Дорога к мосту и от него идет по дамбе. По обе стороны от дамбы лес с густым кустарником. Несколько метров от дороги и человека не видно будет в кустах. Конвой боится побега, но никто не побежал. Безмерно уставшему и слабому от тюремного пайка человеку не убежать даже в таком лесу, тем более от немецкой овчарки.
Следующая остановка в селе Пишнур, в 27 километрах от Тужи. Ночевали в ветлечебнице. Это лучше, чем в гараже. На этом переходе я устал не так сильно, как вчера, хотя еще утром думал, что не смогу идти. Большое спасибо матери за передачу, за её материнскую любовь, спасибо товарищам по этапу, взяли на себя мою ношу. Наверное, благодаря этому, я смог размять свои одеревеневшие от усталости ноги и более успешно преодолеть такое же как и вчера месиво грязи на участке тракта от Тужи до Пишнура. Удивительно, но каждый следующий день пути давался мне легче, хотя и шли мы по такой же непролазной грязи, как и в предыдущие дни. Легче и потому еще, что на третьей ночёвке меня освободили от котомки с хлебом: конвой поделил этот хлеб на пайки для заключенных. После третьей ночевки был избавлен от бидона с керосином и один из моих помощников, керосин был израсходован на освещение. У второго помощника кончаются лапти. Их дают тем заключенным, у которых разваливается обувь. На мое счастье у меня крепкие ботинки. Я купил их у эвакуированного, мать расплатилась за них молоком. Ботинки якобы австрийские, горных егерей, что ли, совершенно не промокают. По верху ботинка манжета с ремешками вокруг ноги, так что даже довольно глубокая грязь в таких ботинках не страшна.
На пятый день пришли в город Котельнич. Нас разместили по камерам местной тюрьмы, устроенной, по-моему, в здании бывшей церкви. В нашей камере потолок явно был когда-то сводом церкви, да и окно явно церковного типа. После такого этапа даже в тюрьме не плохо: лежи отдыхай, не мокни под дождем и не меси ногами непролазную грязь.
В Котельнической тюрьме я переночевал только одну ночь. Утром меня уже вызывают на выход с вещами. Нас, небольшую колонну, ведут на железнодорожную станцию. Подошел пассажирский поезд. Нас подвели к одному из вагонов. Сначала я подумал, что это обычный пассажирский вагон, но тут же заметил решетки на окнах вагона и понял, что это вагон для перевозки заключенных. Заключенные называют их столыпинскими вагонами. Открылись двери вагона, нас завели в вагон и разместили в купе-камерах с зарешеченной дверью. По коридору перед купе-камерами прогуливается часовой. Вскоре в вагоне началась, видимо, утренняя проверка. Проверяющий охранник называет по списку фамилию заключенного, тот называет свою фамилию, имя, отчество, год рождения, статью по которой осужден и срок заключения. Вот тут я был очень удивлен: срок заключения у всех был 20-25 лет. Вот это преступники! В статьях уголовного кодекса я еще не разбирался, но, судя по срокам заключения, это были явно предатели, наверное, власовцы. В Кирове нас, тех, кого посадили на станции Котельнич, высадили из вагона и повели под конвоем в Кировскую тюрьму, уже в третью по счету, в которой мне довелось побывать.
Перед воротами тюрьмы на поставили на колени, через некоторое время ворота тюрьмы раскрылись, и нас завели во двор тюрьмы. Тюремная охрана длинными, мрачными коридорами привела нас в комнату для обыска, шмона на языке заключённых. Скомандовали,- “всем раздеться”. Нашу одежду тщательно прощупали, осмотрели нас и приказали одеться. После обыска нас распределили по камерам. Команда, - руки за спину, - и снова по длинному тюремному коридору охранник ведет меня в камеру. Вот это камера! Действительно, настоящий каменный мешок, вернее не мешок, а половина каменного цилиндра, разрезанного вдоль осевой линии. Камера длинная, арочный свод опускается у стен, хотя нет, нельзя назвать стеной то, что возвышается над полом, примерно, на пол метра. Арочный свод опускается на это возвышение над полом, отступая, примерно сантиметров на двадцать от кромки этой стенки. Получается каменная полка во всю длину камеры, на которую заключенные клали кое-какие свои вещи. В самом высоком месте, по середине камеры, свод поднимается над полом, наверное, метра на два, может быть, немного больше. Нар нет совсем. Заключенные двумя рядами лежат на полу головами к этим полуметровой высоты стенкам, так что по середине камеры остается проход, примерно с метр шириной. Вот и вся свободная площадь камеры. Только тут, между двумя рядами лежащих на полу людей, и может пройти, не пригибаясь, взрослый человек. При этом нужно смотреть, чтобы нечаянно не наступить на ногу кому-либо из лежащих на полу людей, особенно, если нужно разойтись с идущим навстречу человеком. Не могу поверить, чтобы этот каменный мешок был предназначен для содержания людей, пусть и заключённых. Возможно, это помещение было предназначено когда-то под винный погреб, или овощехранилище, но не под тюремную камеру. Здесь меня не окружили заключенные, а позвали вперед, где под маленьким окном камеры сидели кучка блатных, привилегированное сословие тюрем. Спросили про курево, жратву, за что сел. Ответил, - не курю, жратвы нет, сел за побег с завода. Я их не заинтересовал, и они показали мне, где я должен занять свое место на полу: слева от прохода, метрах в трёх от дверей камеры. Ладно, хоть тут повезло. Слева спальные места начинаются сразу от дверей в камеру, справа - сразу от параши, стоящей в углу около двери. Так что мое место было не очень плохим для этой камеры. Камеру освещала лампа, почему-то синего цвета. Не знаю, каким был пол в этой камере - деревянный или из чего-то другого. Трудно это было определить, да я и не пытался это сделать, за месяц моего пребывания в камере пол ни разу не мыли и даже не подметали. Камера забита до отказа, без просветов между лежащими на полу заключенными. Мне кажется, что наша камера является подвальным помещением. Убедился в этом, подойдя к окну. Около окна хорошо, воздух чистый, вкусный. Не помню уж, или форточка окна была открыта, или не было какого-то стекла в раме, но из окна в камеру струился поток прохладного воздуха, туманный след которого виден был даже от дверей камеры. Посмотрел в окно: намордника на нем нет, сверху снаружи доступ к окну закрыт решёткой. Окно ниже уровня земли, камера действительно является подвальным помещением. Щемяще тоскливо на душе: наверное, мне уже никогда не выйти из тюрьмы. За побег с завода по Указу дают пять лет. Такой срок, в таких условиях и при таком питании мне не выдержать. По крайней мере, так мне казалось тогда. Вот ведь как получается: сейчас мне Яранская тюрьма кажется уютной и хорошей. В камере нормальные стены, высокий потолок, два окна, пусть и с намордниками, и нары, хорошие нары, пусть и без постельных принадлежностей. А я-то тогда увидел её такой гнетущей и страшной. Здесь заключенные практически не разговаривают друг с другом. За месяц моего пребывания в этой камере я не могу припомнить ни одного разговора даже с лежащими рядом заключенными. В камере содержатся, видимо, подследственные, так как каждый день людей вызывают куда-то, причем чаще всего без вещей. А без вещей - значит вернут обратно, с вещами уходят без возврата. Меня снова не вызывают никуда - посадили и забыли обо мне. Но нет, пришел день, и я услышал, - Лоскутов Алексей Арсентьевич, на выход, без вещей.
Охранник долго вел меня тюремными коридорами, наконец команда “стой” и жест рукой, - заходите в эту дверь. Открываю дверь. Светлая комната, у окна стол, за столом человек и больше никого. И этот человек, сидящий за столом, встречает меня матом.
- Вот тебя-то я и ждал ….в бога мать!
- Если ждал, давно надо было арестовать, - ответил я
- Вас столько бежит, что всех не переловить, - сказал человек за столом
Немного помолчав, спросил, - почему сбежал с завода? Я хотел было рассказать о работе и бытовых условиях на заводе, но следователь, оказывается это был он, перебил меня на полуслове. Ладно, - говорит, - не был материально обеспечен. Подойди, распишись вот здесь. Я взял ручку и расписался в указанном месте. Следователь позвал охранника, и тот отвел меня обратно в камеру. Вот и все следствие по моему делу, заняло оно меньше минуты. Дня через два или три после окончания следствия меня перевели в другую камеру, уже с нормальными стенами и потолком и, главное, с нарами.
Странно, другая камера, и люди в ней уже другие. В первый же день какой-то мужчина подошёл ко мне и спросил, играю ли я в шахматы. Я понятия не имел, что это такое. В шашки немного играл, а о шахматах даже не слышал. Так и ответил. Мужчина подумал, и говорит, - я тебя научу играть в шахматы. Шахматы в камере не имеют привычных шахматных фигур, просто на обычных шашках сверху были выгравированы шахматные фигуры. Мужчина рассказал мне, как называются фигуры, как они ходят, насколько ценна та или иная фигура, в чем заключается цель игры. Игра мне понравилась, и мы каждый день играли по много партий. Мне было интересно, а напарнику моему некуда было деваться от скуки.
Но вот однажды меня снова вызывают из камеры, без вещей. На этот раз сажают в машину и куда-то везут. Привезли к зданию военного трибунала Горьковской железной дороги. Здесь меня будут судить. Завод, с которого я сбежал, был транспортного машиностроения, а железные дороги в войну были на военном положении, так что судить меня будут как дезертира. Немного подождали в коридоре и меня ввели в комнату. Комната небольшая, сидят за столом три человека. В центре, видимо, судья. Ласково мне улыбаются, даже надежда в душе затеплилась, - освободят. Мне указали на стул, на спинке которого вырезаны буквы “ГЖД”. Судья объявил, что слушается дело Лоскутова Алексея Арсентьевича, 1928 года рождения, обвиняемого в таком-то преступлении. Спросил, ясно ли мне в чем меня обвиняют. Ответил, что ясно. Тогда, - говорит, - ответьте, почему вы сбежали с завода? Я хотел было подробно рассказать о своей работе на заводе и об условиях проживания в нашем общежитии, все-таки здесь суд, хотя и военного трибунала, но суд. Однако, судья перебил меня сразу, причем теми же словами, что и следователь при допросе, - Ладно, ладно, не был материально обеспечен. Вам предоставляется последнее слово.
Такой суд ошарашил меня. Видимо, все уже у них решено. Зачем только меня сюда привозили. Могли бы и в камере вручить мне копию приговора. Я не знал, что мне сказать, да и понял уже, что слова мои в этом суде ничего не значат. Но в одно слово я все же не уложился и сказал, - Нельзя ли отправить меня обратно на завод. Больше я не сбегу. Судья спросил, - У Вас все? Я утвердительно кивнул головой. Тогда выйдите сейчас в коридор, - сказал он. Я вышел. Ждал очень недолго. Снова пригласили войти. Зашел, сел на свой стул, но почти сразу услышал “Встать”. Встал и мне зачитали, что именем Союза Советских Социалистических Республик военный трибунал ГЖД, рассмотрев дело по обвинению и т.д. Руководствуясь статьями 319, 320, учитывая несовершеннолетие и применяя статью 51, приговорил Лоскутова Алексея Арсентьевича по статье 193-7 п. Г к трем годам лишения свободы без поражения в правах. Мне вручили копию приговора и передали меня конвою. Сижу в машине и переживаю этот скоротечный суд. Вот и всё. Три года. Узнав, что такое тюрьма, я понимаю, какими длинными и мучительными будут эти годы. И суд, разве это суд, ведь даже слушать не стали, почему я сбежал с завода. Бывало, когда при разговоре со мною собеседник, даже малознакомый, узнав, что я сбежал с завода, спрашивал почему сбежал? И слушал, не перебивая, почему я это сделал. И, как правило, собеседник сочувствовал мне. А судьи, которым положено было узнать, почему я сбежал, выявить причину побега, который не смогла предотвратить даже угроза тюремного заключения, судьи почему-то не соизволили заинтересоваться причиной, толкнувшей меня на побег! Не захотелось им слушать этого деревенского парнишку - скучно. Сбежал - виноват; несовершеннолетний, но наказать надо; ладно, сбросим ему парочку годов, отсидит три года, осознает свой поступок. Так, наверное, заранее они и решили. И наверняка не знают они, как трудно прожить в каменном мешке кировской тюрьмы даже один месяц. Удивительно всё-таки, как быстро совершили они своё правосудие. Как у судей хватило того времени, пока я ждал в коридоре решения суда, для того, чтобы принять это решение, записать его и отпечатать на машинке? Конечно, может быть я и ошибаюсь немного, но мне кажется, ждал я не более пяти минут.
Конвой доставил меня обратно в камеру. Блатные сразу же попросили у меня копию приговора. Зачем она им? Я уже знаю, что заключенный имеет право посылать в соответствующие инстанции прошение о помиловании, а для этого нужна копия приговора. Я думал посылать прошение о помиловании и сказал об этом блатным. Они спрашивают, - Сколько тебе дали за побег с завода? Три года, - отвечаю я. Не вздумай посылать прошение о помиловании, - говорят они, - Тебе по этому прошению только сроку добавят. Давай сюда копию. Я отдал. После вечерней проверки я увидел, зачем потребовалась блатным моя копия приговора, причем не только моя. Блатные из хлебного мякиша сделали клейстер, и с помощью этого клея склеивают в несколько слоев тонкую бумагу копий приговоров. Получившуюся толстую бумагу сушат на голом животе одного из заключенных. Затем режут эту бумагу на карты небольшого формата. Краску для отпечатывания карт делают из жжёной резины, разведенной, кажется, в сахарном растворе.
На второй день нас, уже осужденных, на машине отвезли в Кировскую пересыльную тюрьму, в пересылку, как называют её заключённые. Здесь заключённых иногда выводят на работу. На пересылке пробыл я недолго, не больше недели. За это время нас два раза выводили на работу. Один раз на электрической подстанции рыли траншею, видимо, для прокладки кабеля, второй раз убирали всякий хлам на какой-то улице. И вот что удивительно: только что закончилась война, в стране карточная система и, несмотря на это, оба раза женщины приносили нам поесть горячей варёной картошки. Конвой разрешал передать нам это угощение. Мы с жадностью ели эту картошку и была она для нас необыкновенно вкусна. Большое спасибо этим женщинам, были еще в то время в России люди, сочувствующие заключенным.
Странно, но за время работы на Кировском машиностроительном заводе им. 1 Мая я почти не выходил в город, хотя по природе своей весьма любознателен. Областной центр, большой город на реке Вятке должен был бы непременно заинтересовать меня, неминуемо должно было возникнуть желание побродить по его улицам, полюбоваться красивыми домами, посмотреть на реку Вятку.
Увы, не посетили меня эти желания, и города я почти не видел. Во-первых, мне было стыдно и унизительно чувствовать себя жалким оборванцем среди хорошо одетых людей, кстати, это чувство я уже испытывал, когда пошел в первый класс. Во-вторых, скверные бытовые условия, недостаточное питание и тяжелая работа настолько выматывали физически, что после работы уже не было желания куда-то идти и чем-то интересоваться. Я мало рассказываю о своей жизни во время работы на этом заводе, потому что писать много просто не о чем. За время работы в кузнечном цехе не изменялись бытовые условия, после перехода на работу подручным кузнеца, для работы на мощном молоте, не менялась больше ни работа, ни её однообразие.
Дымно в цехе было всегда, с небольшими вариациями задымленности; нагревательные печи обжигали тело с одинаковым усердием в любую смену; и работа в основном - горячая штамповка; и кровь из носа текла не один, а много раз; и в снег я ложился, чтобы остыть, тоже далеко не один раз. Хотя не меняются условия, в которых я нахожусь, но начинаю меняться я. Очень плохие бытовые условия, тяжелая работа и недостаточное питание делают свое дело. Как ни странно, я справляюсь с работой подручного кузнеца, по-моему - самой тяжелой работой в цехе, но вот уже почти не могу бегать, не хватает силы, ноги стали тяжелыми. Возможности поправиться нет, по крайней мере, я такой возможности не вижу. Это очень угнетает меня, особенно после полученного письма из дома. Сестра Галя сообщает, что умер наш отец, умер 30 марта, в день моих именин. Так что, пишет, день смерти отца ты уже не забудешь. Как все плохо, как неудачно все складывается. Вернулся домой отец, пусть из госпиталя, раненый, но вернулся живой. Это же такая радость! И такое дикое совпадение - в этот же день я получаю повестку о мобилизации с отправкой на следующий день. Как будто кто-то специально выбрал момент, чтобы причинить нам наибольшую боль. Меньше суток я видел отца, даже поговорить было некогда. И здесь, на заводе, я единственный из нашей партии подростков попал в кузнечный цех и, понятия не имея, что это за цех, какая работа у подручного кузнеца, не раздумывая дал согласие начальнику цеха выполнять эту работу. Не везет, определенно не везет мне в моей жизни.
Жильцы нашей комнаты сочувствовали мне, знакомо им было это горе: почти каждый уже потерял - кто отца, а кто брата. Все, - говорю, - Завтра я не пойду на работу, не могу. На моё удивление еще трое подростков нашей комнаты не пошли на работу. Прогудел утром заводской гудок, все пошли на работу. Знаем ведь, что судят даже за опоздание на работу, а тут невыход, прогул. В душе какой-то перелом, безразличие: будь что будет. Только вскоре появился в нашей комнате нормировщик из нашего цеха. Зашел в комнату и спокойно так говорит:«Собирайтесь, парни, пора на работу». А нам и собираться нечего, без всяких возражений встали и пошли. По дороге наш нормировщик, не помню его фамилию, пожилой уже человек, говорит:«Не дело вы задумали, ничего вам это не даст. Вот не вышли вы на работу, пришлют за вами человека, как вот сейчас меня, и приведет он вас на завод. Я вижу, как вам трудно, вы помрете здесь при таких условиях вашей жизни. Бегите-ка вы, парни, домой, война кончается, ничего вам за это не будет. Получите карточки, продайте их, и домой. Я вот взрослый человек и работа у меня нетяжелая, а жду не дождусь, когда же кончится война и я смогу вернуться в Ленинград и работать на своем родном Кировском заводе. А тебе, Лоскутов, надо сходить на прием к врачу. У нас в поликлинике есть хорошие врачи». В цехе почему-то никто не возмутился моим поведением, не бранил мастер, не вызывали к начальнику цеха. Абрамов отправил к мастеру своего временного подручного, и, как ни в чем не бывало, просто сказал мне:«Ну все, давай работать».
После работы мы вчетвером обсуждали предложение нормировщика сбежать с работы. Знаем, что сбежавших с работы на военном предприятии судят и дают по пять лет тюрьмы, но знаем так же, что не всех судят, многих участь эта минует. Вот и наши деревенские Васька Гришин и Сережка Верин судимы не были. Васька Гришин сейчас в армии, Сережка Верин после полученной травмы к армейской службе не пригоден, работает в колхозе, и никто его к уголовной ответственности не привлекает. Видимо, кому как повезет. Мне в этих делах не очень везет, велит риск угодить за решетку за побег с завода.
Пока хожу работаю, и чувствую, как постепенно слабею. И вдруг такая радость: закончилась война! Сегодня, в обеденный перерыв на собрании нам объявили, что утром, 9 мая, гитлеровская Германия подписала акт о безоговорочной капитуляции. Как ждал я окончания этой страшной, разрушительной и изнурительной войны, смертельное дыхание которой коснулось, наверное, каждой семьи. Союзники наши обещали открыть второй фронт в 1942 году, а открыли его только в июне 1944 года. Не беспокоили их наши небывалые жертвы, терпеливо, можно даже сказать - подло, ждали они, пока наша армия сломает хребет фашистской Германии, и открыли второй фронт только тогда, когда поняли, что наша армия способна водиночку сокрушить гитлеровскую Германию и освободить всю Европу. Насколько меньше были бы наши потери, и насколько раньше закончилась бы война, если бы второй фронт был открыт в 1942 году. Так что большой благодарности союзники наши не заслуживают. Я рад, очень рад, что окончилась война, но не было у нас в бараке в честь Великой Победы никакого праздника, ничем не могли мы отметить это событие, не могли даже просто поесть досыта. Мы были нищи и одиноки. Война закончилась, надо что-то предпринять, чтобы облегчить свою жизнь.
Нормировщик советовал мне сходить к врачу. Не люблю больницу, и как-то не нравятся мне больные и физически слабые, мне нравятся здоровые и сильные люди. Ладно, схожу к врачу, хотя я и не больной, но сейчас уже знаю, что по возрасту меня нельзя ставить на такую работу. Может быть, врач и даст предписание перевести меня на другую работу. Нормировщик говорил, что в больнице очень хорошие врачи. С разрешения мастера сходил к врачу. Направили на рентген, сходил, после чего сказали, чтобы я через два дня пришел на прием к врачу, не помню фамилию, кажется к Соколову, заслуженному врачу республики. Он меня осмотрел, поглядел на мою грязную, прокопченную одежду, поговорил со мной о работе, спросил, где и в каких условиях я живу. После этого написал заключение и сказал, чтобы с этим заключением я шёл не к начальнику цеха, а сразу в отдел кадров, туда, где оформляли на работу. Я прочитал заключение врача, что-то у меня не в порядке с селезенкой, что меня следует перевести на работу в заводское подсобное хозяйство. Прочитав это заключение я понял, что означала клеточка “прод п/х” в продуктовой карточке, клеточка которая никогда не отоваривалась. Да это же “продукция подсобного хозяйства”.
Перевод на другую работу возражения в отделе кадров не вызвал, а вот о переводе в подсобное хозяйство, говорят, не может быть и речи: народу там и так полно. Мы вас направим в ремонтно-механический цех, работа там легче, чем в кузнечном цехе. Конечно, я опять согласился. С бумагой о направлении меня учеником слесаря я пришел в кабинет начальника ремонтно-механического цеха. Здесь никаких возражений не последовало и перевод мой в новый цех был оформлен.
В первый же день работы в ремонтно-механическом цехе я ощутил, насколько легче здесь работать. Учеником слесаря меня поставили к Саше (так его все называли, фамилию его я забыл), передовику производства. Его портрет красуется на том, памятном мне, заборе из реек около пропускной. Один ученик слесаря у Саши уже был, я стал его вторым учеником. Он предложил нам одинаковую работу: запилить заход зуба у шестерни для коробки передач. Показал, как это нужно сделать. Шестерня большая, диаметром миллиметров 300.
Работать напильником я уже умел, дома точил пилу и делал для хозяек кухонные ножи из старых пил с помощью зубила и напильника. Так что запилить заход зуба у шестерни, да еще зажатой в тиски, мне было нетрудно. Когда я сказал Саше, что я выполнил эту работу, Саша посмотрел на меня как-то сердито. Думаю, наверное, долго запиливал. Посмотрел на его первого ученика Мишу - он еще запиливает, не закончил пока свою работу. Саша подошёл ко мне, посмотрел на шестерню, и я вижу - лицо у него подобрело. Молодец, - говорит, - хорошо запилил. Рядом был еще один слесарь, он тоже посмотрел на шестерню и говорит: да нет, запилил не очень хорошо. А Саша ему: да ты сам запиливаешь хуже. Я, конечно, рад, что моя работа Саше понравилась. Посмотрел на шестерню у Миши, а он не запилил еще и половины зубьев своей шестерни. Саша куда-то ушел, и я вышел из цеха, а на улице так хорошо, тепло и такое ласковое солнышко. Вот, - думаю, - посижу на солнышке, пока Миша запиливает свою шестерню. Не долго удалось мне понежится на ласковом солнышке: выскочил из цеха раздраженный Саша и закричал на меня:
- Ты что, сачок, первый день на работе и уже такие фокусы!
- Я уже сделал свою работу, и ты сказал, что я сделал ее хорошо, - ответил я.
- Хорошо, что сделал, зачем же увиливаешь от работы, искать тебя надо, идем,- уже мягче сказал он. Пришли в цех, Миша все еще запиливает свою шестерню. Обидно, я - сачок, а Миша работяга. Саша дает мне новую работу. На сверлильном станке сверлом довольно большого диаметра сверлить какие-то детали. Показал, что детали размечены, сверлить там, где деталь закернена. Саша сам просверлил одну деталь и убрал ее со станка. Давай, сверли остальные, - сказал он мне и ушел к своему верстаку. Сверлить мне еще никогда не приходилось, работа для меня совершенно незнакомая. Я видел, как Саша включал и выключал станок, как опускал и поднимал сверло. Я взял деталь, подвел её в нужном месте под сверло и, придерживая деталь рукой, начинаю сверлить и удивляюсь, как легко сверло режет металл. Только вдруг деталь у меня вырывается из руки и начинает быстро вращаться вместе со сверлом. Саша оттолкнул меня в сторону и выключил станок. Скажи, - говорит, - спасибо, что не сломалось сверло, и эта деталь не сделала смятку из твоих яичек. Ты что, не видел, что деталь нужно было зажать в тиски? Грешен: смотрел, как включать и выключать станок и как сверлить. А вот деталь в тиски была зажата еще до моего прихода, а как её Саша снял с тисков, виноват, не обратил внимания. Больше я уже ошибок не делал и свою работу по сверлению закончил вполне успешно. Дальше мне было предложено мыть в керосине какие-то шестерни и другие детали. Все эти шестерни и детали в грязном масле. Трудно не вывозиться в керосине и масле, выполняя такую работу, а переодеться мне не во что. Эту работу закончить до конца смены я уже не успел.
На следующий день кран привез к нам на участок большую станину токарного станка. Саша позвал меня с собой, и в инструменталке мы получили какую-то балку и принесли её на наш участок. Саша намазал плоскость этой балки какой-то черной краской. Эту балку зачернённой поверхностью положили на одну из плоскостей станины и короткими движениями несколько раз передёрнули её вдоль плоскости станины. Затем балку осторожно сняли и положили на стол. Саша показал на плоскость станины и говорит: вот видите, измерительная балка коснулась плоскости станины только своими концами. Вы должны шабером снять в этих местах металл. Поскольку середина станины провалена, постарайтесь брать шабером стружку потолще. Когда снимете металл в местах загрязнения, снова накладывайте на станину измерительную балку, вновь убирайте металл в местах загрязнения и так до тех пор, пока измерительная балка не коснется всей плоскости станины.
Вот к этой работе мы с Мишей и приступили. Я думал, что эту работу мы сделаем быстро, но я очень сильно ошибся. Когда мы срезали шаберами всю зачерненную поверхность и сделали новую отметку измерительной балкой (я не спросил у Саши, как она правильно называется), то, к удивлению своему, увидели, что в зачернении мало что изменилось, то есть плоскость зачернения изменилась мало. Саша посмотрел на нашу работу и сказал: когда снимаете шабером зачернение, всегда смотрите, какое оно. Если оно без проблеска металла, снимайте более тонкую стружку, если же в зачернении есть проблеск металла, снимайте более толстую стружку. Все, продолжайте. Проработав всю смену, мы так и не сумели достичь того, чтобы измерительная балка касалась всей плоскости станины. На другой день Саша сказал: продолжайте шабрить. Продолжаем. Получается получше вчерашнего. Хорошо подсказал Саша, что зачернения с проблеском нужно снимать более толстой стружкой, так как именно на них опирается измерительная балка. К концу смены, второй смены, измерительная балка, наконец-то, коснулась всей плоскости станины. Сказали Саше, - Все, работу закончили. Нет, - говорит Саша, - ещё не закончили. Еще очень редки точки, на которых лежит балка. Нужно сделать так, чтобы эти точки располагались часто по всей плоскости станины. Это у вас сейчас не получится, так что я поработаю вместе с вами. Сейчас, - говорит, - нужно коротким движением шабера снимать тонкой стружкой только точки с проблеском металла. Тут смотрите очень внимательно, так как с увеличением точек с проблеском, проблеск становится менее заметным. На следующий день, уже вместе с Сашей, мы эту плоскость станины прошабрили. В процессе работы Саша внимательно наблюдал за нами, не ругал, но поправлял часто. Не помню сейчас, но Саша сказал, что при хорошей шабровке должно быть от 10 до 15 точек на квадратный сантиметр. Направляющих плоскостей для движения каретки токарного станка четыре, мы пришабрили пока только одну, так что в последующие дни мы эту работу и продолжали. Потом была работа со шлицевыми валами коробки передач. А потом… Потом мы все-таки решились на побег с завода. Я даже запомнил, что это случилось 13 июня.
Отработав смену и выкупив по карточке хлеб, без каких-либо документов, мы с Толькой Анютиным и двумя подростками из Даровского района отправились на железнодорожный вокзал. На вырученные от продажи карточки деньги мы могли бы купить билет на поезд, но еще не доходя до кассы узнали, что билетов нет, и, что еще хуже, на вокзале много милиции - вдруг попросят предъявить паспорт. Пошли на перрон и убедились, что на поезд здесь сесть невозможно. Решили по железной дороге идти до ближайшей станции. Ближайшей оказалась станция Лянгасово. Нам бы сесть здесь на любой товарняк, увы, они проходят не останавливаясь, хотя и сильно снижают скорость. Как прыгать на подножку вагона на ходу никто не знает и не умеет. Я решил попробовать прыгнуть на ходу. Встал ближе к полотну дороги, так, чтобы можно было ухватиться руками за поручни проходящего вагона и жду поезд. Идет товарняк, идет небыстро, мельтешат передо мною поручни тормозных площадок, но никак не удается мне ухватиться ни за один из них. Стараюсь, и левой рукой все-таки хватаюсь за поручень. Меня резко бросает, и я отлетаю в сторону от вагона. Опять повезло. Поезд проходил мимо меня слева направо, поэтому, ухватившись левой рукой, меня отбросило от поезда, а вот если бы ухватился правой, меня бы бросило под поезд. Плохо, когда опыта нет и знаний нужных тоже нет. И тут вдруг нам повезло. Перед нами останавливается товарняк с углем. Прыгаем на тормозную площадку, и, чтобы нас нигде не заметили, залазим в вагон и ложимся на уголь, какой-то мелкий и пыльный. При движении поезда завихрения пыли почти не позволяют открыть глаза. Сейчас не проскочить бы станцию Котельнич, станция большая, узловая, вероятность остановки поезда высока. В Котельнич приехали ночью, осмотрелись, чтобы не попасться на глаза милиции, и благополучно покинули вагон. Пошли на автостанцию. Никаких автобусов там нет, да и на милицию можно нарваться, а вид у нас такой, что грешно не поинтересоваться, кто мы такие. Поэтому пошли за город: мы с Толькой Анютиным на Яранский тракт, а двое наших попутчиков на Даровской тракт. Ждали долго, нет ни одной автомашины. Наверное, часа через три увидели свет фар автомашины, идущей по тракту в нашу сторону. Голосуем. Останавливается грузовик ЗИС-5, в кузове уже много народу. Шофер кивает - садитесь. Залазим в кузов и поехали. Немного не доезжая до станции Чёрной, машина останавливается, и шофер подзывает нас и говорит: вот что парни, вижу, что сбежали вы, судя по одежде, видимо, с завода. На Чёрной часто бывает милиция, так что вы идите лесом в обход Чёрной и там, на дороге, подождите меня, пока я позавтракаю в столовой. Хорошо, - говорим. Машина уехала, а мы в обход Чёрной по хорошему сосновому лесу. Уже светает, воздух в лесу свеж, чист и вкусен. Идти по такому лесу легко и приятно. Вышли к тракту уже за Чёрной. На тракт пока не выходим, ждем у обочины под сосной. Вскоре показалась автомашина, шофер заметил нас и остановился. Мы быстро вскарабкались в кузов и поехали уже до Тужи, нашего райцентра. Шофер не взял с нас ни копейки, у Чёрной принял меры предосторожности, наверное, с его детьми, или кем-то из его близких уже случалось что-то подобное. Он явно нам сочувствовал. Мы поблагодарили шофера и пошли домой. В Туже все знакомое, родное, а дальше и знакомые деревни Катня, Скорняки, Федосово, Цепаи и наша деревня Комары.
Никто дома не ждал моего внезапного возвращения. Дома были сестра Галя и, конечно, маленькая Нюра. Они так обрадовались моему появлению, обе плачут. Не знаю, что понимает Нюра, наверное, плачет за компанию, подражая Гале. Галя хотела бежать за матерью, но дверь распахнулась и в комнату вбежала мать, и тоже в слезах. Правду говорят, что в деревне всё о всех знают: и нас с Толькой Анютиным заметили, и матери сообщили. Увидев, какой я грязный, мать сразу же пошла топить баню. Помылся в бане, оделся в чистую одежду. Ощутил заботу и любовь родных, и мир стал светлее и добрее. Сели за стол, а на столе молоко, творог, сметана, горячая картошка и хлеб из лебеды. Да, бог с ним, что из лебеды, на заводе я, бывало, хороший хлеб менял на картошку, а тут картошку-то ешь с молоком или сметаной - на твой выбор. После обеда мать спрашивает: вас с Толькой Анютиным совсем отпустили или в отпуск? Не хочется расстраивать мать и соврать не могу, отвечаю, - Нет, мам, мы сбежали. Мать как-то ойкнула даже от испуга и прошептала, - так вас же посадят. Да, нет, - говорю, - не посадят, сажали в войну, а сейчас война закончилась. Хорошо бы, если так, а вдруг, все-таки, судить будут, - сказала мать. Даже в войну не всех судили, - говорю я, - вон Сережка Верин тоже сбежал и ничего, живет дома и работает в колхозе. Однако, полностью успокоить мать мне не удаётся. А сам я уже уверен в том, что ничего нам за побег с завода не будет, война-то, действительно закончилась.
Вскоре, в обеденный перерыв, ко мне пришли Палька Григорьев, Илька Васюхин и Сережка Верин. Переговорили обо всем: как я жил там на заводе, как они жили здесь в деревне. Они рады нашему возвращению, весной на вспашке здорово пришлось им потрудиться, зимой на вывоз зерна с нашей глубинки тоже не легче было. Палька Григорьев сказал, что у него умер отец, Григорий Иванович. Жалко, хороший был мужик. Очень много курил, наверное, от этого и умер. Утром бригадир пришел уже, чтобы отрядить меня на работу. Я сказал ему, - Дай хотя бы немного отдохнуть. Он посмотрел на меня и, видимо, согласился, что отдохнуть мне надо. Ладно, - говорит, - Отдыхай пока. Однако, отдых мой закончился дня через два. Пришел бригадир и говорит, - Не хватает людей метать стога. Сенокос, время не ждет - выходи метать стог. Отдохнешь потом. Вот так снова и началась моя работа в колхозе. Отдохнуть так и не пришлось. Закончился сенокос, началась уборка зерновых. И здесь работа опять та же: отгрузка зерна с молотильного тока на колхозные склады, а оттуда, уже отсортированное, по хлебопоставке отгружаем зерно на государственную глубинку. Кстати, моя сестра Галя работает сейчас лаборанткой на этой глубинке. Это здорово, так как за работу ей платят деньги, а в деревне нашей, и не только в нашей, дорога каждая копейка. Нет денег у наших колхозников, с неба они не падают и продать что-либо из овощей или молочных продуктов просто некому. А сестра Галя получает зарплату - деньгами! Даже костюм пообещала мне купить. Вскоре мы с ней сходили в Тужу и в раймаге купили мне коричневый костюм за 600 рублей и праздничную рубашку, не помню за какую цену. Как раз в это время приезжал в гости из Тоншаево дядя Алексей и подарил мне хромовые сапоги собственной работы. Сейчас я был уже неплохо одет и ходил с парнями на гуляния. В драках не участвовал, не любил драки.
Война закончилась, но не вернулся в деревню пока еще ни один фронтовик. К вернувшимся раненными Михаилу Степановичу, Ивану Нефедовичу и Сергею Петровичу, о которых я уже писал, не добавилось пока что ни одного человека. От остальных, ушедших на фронт, даже писем нет. Пишут письма только те, что служат на Дальнем востоке, а их всего четверо. В колхозе остро не хватает рабочих рук, те, что еще остались в деревне, работают наизнос. В послевоенные пятидесятые, шестидесятые годы город посылал своих людей, чтобы помочь колхозникам в уборке урожая. И это тогда, когда на колхозных полях уже работала новая сельскохозяйственная техника. В войну же только женщины и подростки вручную и на лошадях с помощью сохи, жатки и конной молотилки, без какой бы то ни было помощи со стороны, обрабатывали все колхозные земли и убирали весь выращенный урожай. МТС ничем помочь не могла, так как практически не было исправной техники. Я думаю, что рабочая нагрузка на труженика деревни была выше, чем нагрузка на работающего горожанина. Работая на заводе, я не замечал нехватки рабочих рук, в деревне же это невозможно не заметить. И, несмотря на это, из деревни черпали рабочую силу для предприятий города. Не знаю, чем это можно объяснить, то ли неосведомленностью правительства, то ли его нежеланием считаться с фактами. Возможно, где-то в колхозах легче было с рабочей силой, вот тогда из этих колхозов, только из них можно было черпать пополение для города. И оставить в покое те колхозы, которые и так задыхаются от нехватки рабочих рук.
Недолго довелось мне поработать в колхозе после побега с завода. Однажды, только я приехал на колхозный склад после отгрузки зерна на глубинку, как меня пригласили в контору. Спрашиваю, - Зачем? Отвечают, - Там узнаешь. Вижу, что переживают за меня, и я почувствовал, что ожидает меня что-то неприятное. Возле конторы меня уже поджидает Толька Анютин - тоже приглашен. Сомнений нет, нами интересуются в связи с побегом с завода. Так и есть - нас ожидает лейтенант милиции, кажется Панин, наш участковый. Спрашивает, - Зачем сбежали с завода? Мы, - говорим, - Здесь нужнее, война закончилась, да и сбежали мы до амнистии, лейтенант не стал уточнять: когда сбежали. Вот, - говорит, - Письмо начальнику РОВД, возьмете его завтра утром, и счетовода, пойдете в милицию и передадите письмо по назначению. Не вздумайте сбежать, будет хуже. Посовещались с Толькой Анютиным, пришли к мысли, что нам ничего не будет: амнистия же была, кажется 7-го июня, мы сбежали 13-го июня. Невелика разница, да и кто будет разбираться в такой мелочи.
На другой день, вместе с письмом участкового, пошли в Тужу, в районную милицию. По дороге прочитали письмо участкового. В письме сообщалось, что мы сбежали с работы на заводе и направляемся в милицию для выяснения сути дела и принятия соответствующего решения. Как будто ничего страшного. Пришли в милицию. Дежурный милиционер спросил, - Что вам нужно, по какому вопросу? Говорим, - Нас послал участковый вот с этим письмом к начальнику милиции. Я спрашиваю, по какому вопросу? - повторяет дежурный милиционер. Да, мы сбежали с работы, - начинаем мы. Идите отсюда, - прерывает нас милиционер. Так нас же участковый послал, - говорим мы. Милиционер вновь прерывает нас, - Я сказал, убирайтесь отсюда. В это время к нам подошел какой-то офицер и спросил у дежурного, - В чем дело? И мы сразу же, - Да мы вот принесли письмо начальнику милиции от нашего участкового. Давайте сюда, - сказал офицер. Мы отдали ему письмо, он его прочитал и коротко бросил дежурному, - В камеру. Записали кто мы такие, в чем обвиняемся - и в камеру. Я уже свыкся с мыслью, что за побег нам ничего не будет: ведь была же амнистия. И, кроме того, далеко не все сбежавшие получали срок. И я как-то не представлял, что могу попасть в тюрьму. Мог же я, например, простыть, когда купался в ледяной воде - не простыл, мог разбиться насмерть или стать калекой в случае падения, когда лазил, например, на полусгнившую вышку - не упал. Везло. Думал, что повезет и сейчас. И, когда начальник милиции дал указание посадить меня за решетку, я почувствовал какую-то растерянность и испуг: что же сейчас со мной будет, что меня ожидает. Как-то враз исчезла надежда на везение и на амнистию.
В камере уже сидели двое. Спросили, за что посадили нас. Сказали за что. Тогда один из них сказал, что он здесь тоже за побег, а второй - за хулиганку. Вот и этому беглецу не повезло, и за хулиганку, оказывается, можно попасть за решетку. Удивительно, как много парней дерётся на гуляниях - и ничего, а вот этого посадили, говорят, за лёгкое телесное повреждение.
Утром нас троих, арестованных за побег, и двух девушек из женской камеры, арестованных тоже за побег, отправили жать овёс для нужд милиции. Это совсем недалеко от нашей деревни, сразу за лесом Стекло, на полях совершенно обезлюдевшей и уже заброшенной деревни Данилово. Охранял нас один милиционер, вернее не охранял, а спал на сарае заброшенного дома. Признак хороший, если так охраняют, значит попугают и отпустят. После работы собрал нас милиционер, чтобы на ночь отвезти в КПЗ милиции. Мы с Толькой сказали милиционеру, что тут рядом, в Комарах, наш дом и может быть, можно нам ночевать дома. Утром мы вновь придем сюда чтобы жать овес. Милиционер подумал и разрешил. Только, - говорит, - не сбегите, не подведите меня, да и бежать смысла нет, все равно поймают, да еще два года за побег добавят. Пришел домой, мать радуется: отпустили. Нет, - говорю, - мама, отпустили только переночевать. Мы тут в Данилово овёс жнём, но, видимо, скоро отпустят, нас почти не охраняют. Мать согласилась с моим доводом. Так и жали мы овес, наверное, с неделю, и в последний день работы милиционер домой нас не отпустил. Сказал, что велели привести в милицию всех. Хулигана в камере уже нет, вместо него какой-то пожилой неразговорчивый мужик. К ночи добавили еще двух человек. Утром нас с Толькой вызвали к начальнику милиции. Он посмотрел какие-то бумаги и сказал, - Лоскутова Анатолия отпустите домой, а Лоскутова Алексея на этап в Яранскую тюрьму. Меня охватили смятение и щемящая душу тоска. Я сразу вспомнил Дмитрия Терентьевича у колхозного тока, его страшную худобу, а ведь он был отпущен на поправку из трудармии, в тюрьме же еще хуже и на поправку не отпустят. Что ждет меня там? И доведется ли мне снова увидеть свою мать и сестер, свою деревню? И почему же Тольку Анютина отпустили домой, а меня в тюрьму? Сбежали мы вместе с одного завода, в один день, оба сразу же после побега стали работать в колхозе. Так почему же меня в тюрьму, а его домой? Неужели из-за того, что я работал на заводе подручным кузнеца, а он учеником автослесаря. Чушь, конечно, но должен же быть ответ на это “почему?”. Ответа я не нахожу.
Нас, идущих по этапу в Яранскую тюрьму, вывели на улицу, человек пять или шесть, точно не помню. Охраны - два милиционера. Построили в колонну по два. Старший охраны объявил правила этапирования. Запоминаются эти правила, особенно зловещее: “шаг в сторону - стрельба без предупреждения”. Только вышли из села, над головами грохнул выстрел: напоминает нам охрана, чтоб вели себя смиренно. День теплый, солнечный, но идти тяжело: не шагается легко, когда ведут тебя под конвоем в тюрьму. Вот и село Ныр. Тут по дороге мимо церкви ходил я на Красную Речку в гости к бабушке Меланье. Давно это было, и бабушка уже умерла, и тётя Лиза с дядей Колей живут уже в Сибири, в городе Бодайбо. А меня вот сейчас под конвоем ведут в Яранскую тюрьму. На этом тракте, не далеко от Яранска, расположена деревня Заячье Поле. Там живет мой троюродный брат Василий и тетя Анна. Пойдем вдоль деревни, может и увидят наш этап. Этап действительно увидели, и тетя Анна уговорила охрану передать мне два каравая хлеба. Вот и город Яранск, небольшой, наверное, тысяч двадцать жителей, а вот и тюрьма за высокой стеной.
Открываются массивные ворота, и мы входим на тюремный двор. За нами закрываются ворота, кажется, навсегда. Тюрьма производит гнетущее впечатление. Массивное кирпичное здание, окна закрыты плотными дощатыми щитами, так что снаружи окон вообще не видно. Тюремная охрана принимает нас от конвоя и заводит в тюрьму. Передо мной длинный мрачный коридор, двери в камеры, закрытые на массивные засовы, угрюмая и враждебная охрана, неприятный запах. Все это давит на меня, ввергая в подавленное, безысходное состояние. Не верится, что отсюда когда-нибудь можно будет выйти живым на свободу. Нас распределяют по камерам, меня в седьмую. Лязгает засов, тяжело открывается дверь, охранник толкает меня в камеру и закрывает за мной дверь. Сразу же, у дверей, меня окружают арестанты: бледные, как мне показалось, злые и почти в один голос, - курево есть?
- Я не курю.
- Жратва есть?
- Есть два каравая хлеба.
- Давай сюда!
Я достал из сумки каравай хлеба и руки арестантов мгновенно разорвали его на куски, только крошки полетели на пол. Стоящий около меня арестант крикнул, - Ша! А ну все по местам! Арестанты нехотя разошлись. Грозный арестант говорит мне, - Дай по куску этому, этому и этому, ну и мне конечно. Кусок хлеба оставь себе и сразу съешь: до утра ты его не сохранишь. Занимай место вот тут, на верхних нарах. За что сел?
- Сбежал с работы на заводе.
- Ну и дураки вы, указники. Знаю, что трудно вам было, очень трудно. Только зачем же бежать, ведь за это пять лет карячиться придется. Вместо того, чтобы бежать, залез бы к кому-нибудь в карман, так, чтобы тебя схватили за руку. Лучше, чтобы поблизости милиционер был. Вот тогда тебе бы дали по статье 162 п. В один год. Один, а не пять! Да и на зоне вору уважения больше. Вот отсидел бы годик и свободен, кати куда хочешь. Дураки вы дураки. Ладно, привыкай, отдыхай пока.
Я занял указанное место на нарах и тут же съел свой кусок хлеба. Осмотрелся. Камера большая, арестантов в ней много, сколько - не считал. Меня никто ни о чем не расспрашивает: слышали мой разговор с камерным авторитетом. Понял, откуда в камере этот неприятный запах, когда увидел, как арестант, спустив штаны, усаживается на большую кадку для отправления естественных надобностей. Парашей называют арестанты эту кадку с крышкой. На душе у меня щемящая тоска и смятение. Совет камерного авторитета (залез в карман - год тюрьмы отсидел и свобода) не для меня, воров я считаю паразитами, живущими за чужой счет. В тюрьме я не хочу быть ни одного дня. Если бы меня за побег для острастки дня на три посадили в КПЗ и выпустили бы, предупредив, что прощают на первый раз, я, наверное, умер бы на работе, но не сбежал бы больше. По крайней мере, так мне кажется сейчас. А ведь сбежал, хотя и знал, что судят за это. Но условия, в которых я оказался на заводе, надежда, что все обойдется (война-то закончилась) и то, что далеко не всех сбежавших судят, плюс еще совет нормировщика, толкнули меня на побег. И вот расплата, и амнистия не помогла. Не знаю, что со мной будет дальше, но сейчас я не могу признать справедливым такое наказание для меня. Мне кажется, что куда большего наказания заслуживают те, чье бездушное отношение к подросткам, попавшим в столь необычную для них среду, спровоцировало их на побег. Время в камере тянется мучительно медленно. Слез с нар, подошел к окну и увидел через решётку только кусочек неба, все остальное закрывает намордник на окно. Вот так, чтобы изолировать заключенных, даже решёток на окнах мало, их ещё нужно закрыть щитами, намордниками на языке заключенных.
Первый ужин в тюрьме: тарелка очень жидкого супу, в нем иногда попадаются маленькие кусочки кильки и картошки. Суп без хлеба, его по 450 грамм на день, выдали утром, когда меня здесь еще не было. Перед отбоем вынос параши и вечерняя поверка. Нары голые. У меня нет ничего, чтобы подстелить под себя или хотя бы подсунуть под голову. Ладно, это я перетерплю, с постелью в общежитии на заводе было немногим лучше. Вот так и потянулись мои дни пребывания в камере Яранской тюрьмы. Постепенно разговорился с соседями по нарам, да и с другими заключенными. В отличие от районной КПЗ, здесь спектр преступников гораздо шире. Есть, конечно, и за хулиганство, и по указу за побег с работы, но тут уже есть и воры, и растратчики, и за нанесение тяжких телесных повреждений и за другие преступления. За растрату особенно знаменит один: бывший директор Санчурского пивзавода. У него тринадцать миллионов рублей растраты, под следствием сидит уже больше года. Судить себя районному суду не доверяет. Ждет этапа в Киров, в областной суд. Здорово, 13 миллионов рублей растраты, отвергает районный суд, больше года под следствием, и защитник уверяет его, что областной суд вынесет ему оправдательный приговор! Тогда за что же держат в тюрьме меня, ведь я не растратил и не украл ничего, за взрослого мужика вкалывал всю войну, выполняя самую тяжелую работу в колхозе, да и на заводе тоже. А вот весьма вероятно, что на заводе обворовали меня, ведь не может же быть, чтобы нам в общежитии не полагалось постельного белья, а подростку, работающему подручным кузнеца, не полагалось бы никакой спецовки! Вот кого по справедливости следовало бы судить! Бывшего директора пивзавода через несколько дней забрали из камеры, возможно на суд в Киров. Позднее уже до нас дошел слух, что его оправдали и присудили выплатить директорскую зарплату за все время пребывания в тюрьме. Не знаю, правда это или досужий трёп.
Я сижу уже больше месяца, никуда меня не вызывают и не отправляют. Чувствую, что слабею: мал тюремный паек, тяжёл воздух в камере. Хорошо, что хоть ненадолго выводят нас на прогулку в собачник, маленький, огороженный высоким забором клочок земли. Но как после камеры вкусен там воздух! Завшиветь не дают, водят в тюремную баню и каждый раз прожаривают нашу одежду. Холодно только осенью, голыми ждать на сквозняке одежду из прожарки. Наконец-то, видимо, в первой половине октября, скомандовали и мне “с вещами на выход”. Из нашей и других камер вывели на тюремный двор много заключенных, мужчин и женщин. Построили в колонну по четыре человека в ряд. Офицер из охраны идет вдоль колонны и тычет рукой в направлении некоторых заключенных. В руки этим заключенным передают или котомку с чем-то, или бидон, или связку лаптей. Указал этот офицер и на меня. Мне дали котомку и предупредили, что за сохранность содержимого котомки я несу полную ответственность. Прощупал свою котомку - там буханки хлеба. Недалеко от меня мужику дали бидон, как выяснилось, с керосином. Нас окружил конвой, вооруженный немецкими автоматами и с немецкими овчарками. Офицер объявил правила конвоирования, с уже знакомым предупреждением “шаг в сторону - стрельба без предупреждения”. Открылись тюремные ворота, раздалась команда “шагом марш”, и мы покинули Яранскую тюрьму. Моросит нудный осенний дождь,сыро и зябко. Вышли из города на тракт Яранск-Котельнич, а тракт - разливное море грязи. Автомашины размесили дорогу так, что она превратилась в земляную кашу во всю ширину тракта. Грязь глубокая и липкая, её с трудом преодолевают и даже буксуют грузовые автомашины. Идти очень тяжело, ноги утопают в грязи, а наш путь посередине тракта и ни шагу в сторону. И вот по такой грязи, под моросящим осенним дождем мне придется отшагать 140 километров, отделяющих Котельнич от Яранска. Не верится, что я смогу пройти этот путь после месяца с лишним пребывания в камере на голодном тюремном пайке. Прошли километров десять, команда “стой, оправиться”. Тут же на дороге. Мужчины сбились в один круг, женщины - в другой. И вот посредине этого круга справляли естественные надобности те, кто испытывал в этом необходимость. Такие остановки делались, наверное, через каждый час. Пятиминутный отдых стоя в грязи. Затем опять в колонну и вперед.
В деревне Заячье Поле тётя Анна пыталась передать мне передачу, но конвой её не принял. Моя котомка с хлебом для этапа с каждым километром пути становилась тяжелее, одежда намокла. В колонне говорят, что остановка на ночлег будет в нашем райцентре, в селе Тужа, а до него от Яранска 38 километров. Мы еще не дошли до села Ныр, а я уже так устал, что еле передвигаю ноги. А до Тужи еще так далеко. Более слабые уже падают в грязь. На тех из них, кто не успевал встать на ноги, пока проходила колонна, конвой отпускал собаку. Она рвала на заключенном одежду. Колонну останавливали, конвоир пинком поднимал заключенного на ноги, сокамерники подхватывали упавшего, поддерживали его, и колонна снова двигалась вперед. Прошли село Ныр, я ещё держусь, иду из последних сил. Вот и деревня Евсино, отсюда недалеко и до Тужи, но я уже выдохся окончательно, до Тужи мне не дойти. С трудом дается каждый шаг, еле вытаскиваю ноги из грязи, которая местами чуть ли не по колено. Кое-кто из заключенных, в местах, где есть лужа, фактически - очень жидкая грязь, зачерпывают рукой эту грязь и пьют. От опустошающей усталости меня охватила такая апатия, что, кажется, я бы даже не моргнул, если бы мне прямо в лицо стали стрелять из автомата.
И все-таки я дошёл до Тужи, не знаю сам, за счет каких сил. Нас подогнали к гаражу пожарных машин, их вывели на улицу, а нас загнали в гараж. До предела уставшие, до нитки промокшие, мы опустились на колени. Чтобы хоть как-то согреться, сжались плотнее и через некоторое время от нас повалил пар. Ночью я часто просыпался и каждый раз со страхом думал, как же я пойду завтра; усталость не проходит, ноги деревянные, их не размять. Утром нам выдали по нашей 450 граммовой пайке, дали воды и снова команда “в колонну становись”. Начальник конвоя выкрикнул мою фамилию, я отозвался, он подошел и отдал мне передачу. И тут я увидел свою мать. Она сказала, что вчера пришла тётя Анна с Заячьего Поля и сказала, что меня гонят этапом и что этап ночует в Туже. Мать ночью испекла хлеб и тут же ночью пошла в Тужу. Я спросил мать, пошла ли сестра Нюра в первый класс. Мать ответила, что пошла. И тут раздался грозный крик, - А ну, прекратить разговоры! На меня, в наказание, бросают связку лаптей и в руки ещё бидон с керосином. Мать заревела и конвой отогнал провожающих от колонны заключенных. Команда “шагом марш” и я еле шагаю на одеревеневших ногах с котомкой хлеба и связкой лаптей на плечах, с бидоном керосина и сумкой с передачей в руках. И вдруг слышу от идущего рядом:
- Поделишься передачей, я понесу лапти.
- А я понесу керосин - обещает другой.
Третий сказал, что понесет котомку с хлебом. Предложение насчет лаптей и керосина я принял, на счет котомки с хлебом - отклонил: за её сохранность я отвечаю лично. Кроме того, невелика передача, её мало и для троих голодных мужиков. Без связки лаптей и бидона с керосином идти стало легче, постепенно более послушными становятся ноги. При первой же остановке я раскрыл сумку с передачей. Там было три каравая хлеба и кусок масла - подарок от Зорьки. Угостил своих помощников и поел сам. Большое спасибо матери за передачу. Её любовь и забота, может быть, помогут мне преодолеть эту проклятую дорогу. Хотя грязи и не убавилось, но дождь прекратился, и понемногу идти становится легче. При подходе к мосту через реку Пижма начальник конвоя дал команду “оружие на голо”. Сам выхватил пистолет из кобуры, а конвоиры взяли на изготовку свои автоматы. Дорога к мосту и от него идет по дамбе. По обе стороны от дамбы лес с густым кустарником. Несколько метров от дороги и человека не видно будет в кустах. Конвой боится побега, но никто не побежал. Безмерно уставшему и слабому от тюремного пайка человеку не убежать даже в таком лесу, тем более от немецкой овчарки.
Следующая остановка в селе Пишнур, в 27 километрах от Тужи. Ночевали в ветлечебнице. Это лучше, чем в гараже. На этом переходе я устал не так сильно, как вчера, хотя еще утром думал, что не смогу идти. Большое спасибо матери за передачу, за её материнскую любовь, спасибо товарищам по этапу, взяли на себя мою ношу. Наверное, благодаря этому, я смог размять свои одеревеневшие от усталости ноги и более успешно преодолеть такое же как и вчера месиво грязи на участке тракта от Тужи до Пишнура. Удивительно, но каждый следующий день пути давался мне легче, хотя и шли мы по такой же непролазной грязи, как и в предыдущие дни. Легче и потому еще, что на третьей ночёвке меня освободили от котомки с хлебом: конвой поделил этот хлеб на пайки для заключенных. После третьей ночевки был избавлен от бидона с керосином и один из моих помощников, керосин был израсходован на освещение. У второго помощника кончаются лапти. Их дают тем заключенным, у которых разваливается обувь. На мое счастье у меня крепкие ботинки. Я купил их у эвакуированного, мать расплатилась за них молоком. Ботинки якобы австрийские, горных егерей, что ли, совершенно не промокают. По верху ботинка манжета с ремешками вокруг ноги, так что даже довольно глубокая грязь в таких ботинках не страшна.
На пятый день пришли в город Котельнич. Нас разместили по камерам местной тюрьмы, устроенной, по-моему, в здании бывшей церкви. В нашей камере потолок явно был когда-то сводом церкви, да и окно явно церковного типа. После такого этапа даже в тюрьме не плохо: лежи отдыхай, не мокни под дождем и не меси ногами непролазную грязь.
В Котельнической тюрьме я переночевал только одну ночь. Утром меня уже вызывают на выход с вещами. Нас, небольшую колонну, ведут на железнодорожную станцию. Подошел пассажирский поезд. Нас подвели к одному из вагонов. Сначала я подумал, что это обычный пассажирский вагон, но тут же заметил решетки на окнах вагона и понял, что это вагон для перевозки заключенных. Заключенные называют их столыпинскими вагонами. Открылись двери вагона, нас завели в вагон и разместили в купе-камерах с зарешеченной дверью. По коридору перед купе-камерами прогуливается часовой. Вскоре в вагоне началась, видимо, утренняя проверка. Проверяющий охранник называет по списку фамилию заключенного, тот называет свою фамилию, имя, отчество, год рождения, статью по которой осужден и срок заключения. Вот тут я был очень удивлен: срок заключения у всех был 20-25 лет. Вот это преступники! В статьях уголовного кодекса я еще не разбирался, но, судя по срокам заключения, это были явно предатели, наверное, власовцы. В Кирове нас, тех, кого посадили на станции Котельнич, высадили из вагона и повели под конвоем в Кировскую тюрьму, уже в третью по счету, в которой мне довелось побывать.
Перед воротами тюрьмы на поставили на колени, через некоторое время ворота тюрьмы раскрылись, и нас завели во двор тюрьмы. Тюремная охрана длинными, мрачными коридорами привела нас в комнату для обыска, шмона на языке заключённых. Скомандовали,- “всем раздеться”. Нашу одежду тщательно прощупали, осмотрели нас и приказали одеться. После обыска нас распределили по камерам. Команда, - руки за спину, - и снова по длинному тюремному коридору охранник ведет меня в камеру. Вот это камера! Действительно, настоящий каменный мешок, вернее не мешок, а половина каменного цилиндра, разрезанного вдоль осевой линии. Камера длинная, арочный свод опускается у стен, хотя нет, нельзя назвать стеной то, что возвышается над полом, примерно, на пол метра. Арочный свод опускается на это возвышение над полом, отступая, примерно сантиметров на двадцать от кромки этой стенки. Получается каменная полка во всю длину камеры, на которую заключенные клали кое-какие свои вещи. В самом высоком месте, по середине камеры, свод поднимается над полом, наверное, метра на два, может быть, немного больше. Нар нет совсем. Заключенные двумя рядами лежат на полу головами к этим полуметровой высоты стенкам, так что по середине камеры остается проход, примерно с метр шириной. Вот и вся свободная площадь камеры. Только тут, между двумя рядами лежащих на полу людей, и может пройти, не пригибаясь, взрослый человек. При этом нужно смотреть, чтобы нечаянно не наступить на ногу кому-либо из лежащих на полу людей, особенно, если нужно разойтись с идущим навстречу человеком. Не могу поверить, чтобы этот каменный мешок был предназначен для содержания людей, пусть и заключённых. Возможно, это помещение было предназначено когда-то под винный погреб, или овощехранилище, но не под тюремную камеру. Здесь меня не окружили заключенные, а позвали вперед, где под маленьким окном камеры сидели кучка блатных, привилегированное сословие тюрем. Спросили про курево, жратву, за что сел. Ответил, - не курю, жратвы нет, сел за побег с завода. Я их не заинтересовал, и они показали мне, где я должен занять свое место на полу: слева от прохода, метрах в трёх от дверей камеры. Ладно, хоть тут повезло. Слева спальные места начинаются сразу от дверей в камеру, справа - сразу от параши, стоящей в углу около двери. Так что мое место было не очень плохим для этой камеры. Камеру освещала лампа, почему-то синего цвета. Не знаю, каким был пол в этой камере - деревянный или из чего-то другого. Трудно это было определить, да я и не пытался это сделать, за месяц моего пребывания в камере пол ни разу не мыли и даже не подметали. Камера забита до отказа, без просветов между лежащими на полу заключенными. Мне кажется, что наша камера является подвальным помещением. Убедился в этом, подойдя к окну. Около окна хорошо, воздух чистый, вкусный. Не помню уж, или форточка окна была открыта, или не было какого-то стекла в раме, но из окна в камеру струился поток прохладного воздуха, туманный след которого виден был даже от дверей камеры. Посмотрел в окно: намордника на нем нет, сверху снаружи доступ к окну закрыт решёткой. Окно ниже уровня земли, камера действительно является подвальным помещением. Щемяще тоскливо на душе: наверное, мне уже никогда не выйти из тюрьмы. За побег с завода по Указу дают пять лет. Такой срок, в таких условиях и при таком питании мне не выдержать. По крайней мере, так мне казалось тогда. Вот ведь как получается: сейчас мне Яранская тюрьма кажется уютной и хорошей. В камере нормальные стены, высокий потолок, два окна, пусть и с намордниками, и нары, хорошие нары, пусть и без постельных принадлежностей. А я-то тогда увидел её такой гнетущей и страшной. Здесь заключенные практически не разговаривают друг с другом. За месяц моего пребывания в этой камере я не могу припомнить ни одного разговора даже с лежащими рядом заключенными. В камере содержатся, видимо, подследственные, так как каждый день людей вызывают куда-то, причем чаще всего без вещей. А без вещей - значит вернут обратно, с вещами уходят без возврата. Меня снова не вызывают никуда - посадили и забыли обо мне. Но нет, пришел день, и я услышал, - Лоскутов Алексей Арсентьевич, на выход, без вещей.
Охранник долго вел меня тюремными коридорами, наконец команда “стой” и жест рукой, - заходите в эту дверь. Открываю дверь. Светлая комната, у окна стол, за столом человек и больше никого. И этот человек, сидящий за столом, встречает меня матом.
- Вот тебя-то я и ждал ….в бога мать!
- Если ждал, давно надо было арестовать, - ответил я
- Вас столько бежит, что всех не переловить, - сказал человек за столом
Немного помолчав, спросил, - почему сбежал с завода? Я хотел было рассказать о работе и бытовых условиях на заводе, но следователь, оказывается это был он, перебил меня на полуслове. Ладно, - говорит, - не был материально обеспечен. Подойди, распишись вот здесь. Я взял ручку и расписался в указанном месте. Следователь позвал охранника, и тот отвел меня обратно в камеру. Вот и все следствие по моему делу, заняло оно меньше минуты. Дня через два или три после окончания следствия меня перевели в другую камеру, уже с нормальными стенами и потолком и, главное, с нарами.
Странно, другая камера, и люди в ней уже другие. В первый же день какой-то мужчина подошёл ко мне и спросил, играю ли я в шахматы. Я понятия не имел, что это такое. В шашки немного играл, а о шахматах даже не слышал. Так и ответил. Мужчина подумал, и говорит, - я тебя научу играть в шахматы. Шахматы в камере не имеют привычных шахматных фигур, просто на обычных шашках сверху были выгравированы шахматные фигуры. Мужчина рассказал мне, как называются фигуры, как они ходят, насколько ценна та или иная фигура, в чем заключается цель игры. Игра мне понравилась, и мы каждый день играли по много партий. Мне было интересно, а напарнику моему некуда было деваться от скуки.
Но вот однажды меня снова вызывают из камеры, без вещей. На этот раз сажают в машину и куда-то везут. Привезли к зданию военного трибунала Горьковской железной дороги. Здесь меня будут судить. Завод, с которого я сбежал, был транспортного машиностроения, а железные дороги в войну были на военном положении, так что судить меня будут как дезертира. Немного подождали в коридоре и меня ввели в комнату. Комната небольшая, сидят за столом три человека. В центре, видимо, судья. Ласково мне улыбаются, даже надежда в душе затеплилась, - освободят. Мне указали на стул, на спинке которого вырезаны буквы “ГЖД”. Судья объявил, что слушается дело Лоскутова Алексея Арсентьевича, 1928 года рождения, обвиняемого в таком-то преступлении. Спросил, ясно ли мне в чем меня обвиняют. Ответил, что ясно. Тогда, - говорит, - ответьте, почему вы сбежали с завода? Я хотел было подробно рассказать о своей работе на заводе и об условиях проживания в нашем общежитии, все-таки здесь суд, хотя и военного трибунала, но суд. Однако, судья перебил меня сразу, причем теми же словами, что и следователь при допросе, - Ладно, ладно, не был материально обеспечен. Вам предоставляется последнее слово.
Такой суд ошарашил меня. Видимо, все уже у них решено. Зачем только меня сюда привозили. Могли бы и в камере вручить мне копию приговора. Я не знал, что мне сказать, да и понял уже, что слова мои в этом суде ничего не значат. Но в одно слово я все же не уложился и сказал, - Нельзя ли отправить меня обратно на завод. Больше я не сбегу. Судья спросил, - У Вас все? Я утвердительно кивнул головой. Тогда выйдите сейчас в коридор, - сказал он. Я вышел. Ждал очень недолго. Снова пригласили войти. Зашел, сел на свой стул, но почти сразу услышал “Встать”. Встал и мне зачитали, что именем Союза Советских Социалистических Республик военный трибунал ГЖД, рассмотрев дело по обвинению и т.д. Руководствуясь статьями 319, 320, учитывая несовершеннолетие и применяя статью 51, приговорил Лоскутова Алексея Арсентьевича по статье 193-7 п. Г к трем годам лишения свободы без поражения в правах. Мне вручили копию приговора и передали меня конвою. Сижу в машине и переживаю этот скоротечный суд. Вот и всё. Три года. Узнав, что такое тюрьма, я понимаю, какими длинными и мучительными будут эти годы. И суд, разве это суд, ведь даже слушать не стали, почему я сбежал с завода. Бывало, когда при разговоре со мною собеседник, даже малознакомый, узнав, что я сбежал с завода, спрашивал почему сбежал? И слушал, не перебивая, почему я это сделал. И, как правило, собеседник сочувствовал мне. А судьи, которым положено было узнать, почему я сбежал, выявить причину побега, который не смогла предотвратить даже угроза тюремного заключения, судьи почему-то не соизволили заинтересоваться причиной, толкнувшей меня на побег! Не захотелось им слушать этого деревенского парнишку - скучно. Сбежал - виноват; несовершеннолетний, но наказать надо; ладно, сбросим ему парочку годов, отсидит три года, осознает свой поступок. Так, наверное, заранее они и решили. И наверняка не знают они, как трудно прожить в каменном мешке кировской тюрьмы даже один месяц. Удивительно всё-таки, как быстро совершили они своё правосудие. Как у судей хватило того времени, пока я ждал в коридоре решения суда, для того, чтобы принять это решение, записать его и отпечатать на машинке? Конечно, может быть я и ошибаюсь немного, но мне кажется, ждал я не более пяти минут.
Конвой доставил меня обратно в камеру. Блатные сразу же попросили у меня копию приговора. Зачем она им? Я уже знаю, что заключенный имеет право посылать в соответствующие инстанции прошение о помиловании, а для этого нужна копия приговора. Я думал посылать прошение о помиловании и сказал об этом блатным. Они спрашивают, - Сколько тебе дали за побег с завода? Три года, - отвечаю я. Не вздумай посылать прошение о помиловании, - говорят они, - Тебе по этому прошению только сроку добавят. Давай сюда копию. Я отдал. После вечерней проверки я увидел, зачем потребовалась блатным моя копия приговора, причем не только моя. Блатные из хлебного мякиша сделали клейстер, и с помощью этого клея склеивают в несколько слоев тонкую бумагу копий приговоров. Получившуюся толстую бумагу сушат на голом животе одного из заключенных. Затем режут эту бумагу на карты небольшого формата. Краску для отпечатывания карт делают из жжёной резины, разведенной, кажется, в сахарном растворе.
На второй день нас, уже осужденных, на машине отвезли в Кировскую пересыльную тюрьму, в пересылку, как называют её заключённые. Здесь заключённых иногда выводят на работу. На пересылке пробыл я недолго, не больше недели. За это время нас два раза выводили на работу. Один раз на электрической подстанции рыли траншею, видимо, для прокладки кабеля, второй раз убирали всякий хлам на какой-то улице. И вот что удивительно: только что закончилась война, в стране карточная система и, несмотря на это, оба раза женщины приносили нам поесть горячей варёной картошки. Конвой разрешал передать нам это угощение. Мы с жадностью ели эту картошку и была она для нас необыкновенно вкусна. Большое спасибо этим женщинам, были еще в то время в России люди, сочувствующие заключенным.
Рейтинг: +3
393 просмотра
Комментарии (2)
| Серов Владимир # 20 ноября 2014 в 21:03 +1 | ||
|
| Алексей Лоскутов # 25 ноября 2014 в 20:11 0 | ||
|
Новые произведения
