[Скрыть] Регистрационный номер 0178193 выдан для произведения:

Глава

тридцать первая

            Людмила с ужасом ожидала некогда приятного для себя праздника. Ей вдруг показалось, что ей вновь вместо сладостей придётся, морщась, глотать собственные экскременты, в вместо поздравлений слышать - как её обзывают и заставляют делать то, чего она никогда бы не сделала сама.

            Ей было не по себе от одной только мысли об этом ужасе.

            Сёстры делали вид, что забыли о её годичном проступке. Они были великодушны до тошноты, словно бы хотели своим великодушием вколотить её в пол, словно высокомерный и наглый гвоздь, не желающий входить в доску.

            Отец ничего не рассказывал ей о Лоре. Да и сама Людмила ничего не спрашивала о сестре. Она и так знала, что с Лорой всё хорошо.

            Она иноглда удивлялась, что они с Лорой оказались так похожи, почему-то их тела сошлись, как два шара, упавшие в одну и ту же лузу. Когла-то она ненавидела её, как давно забытую фотографию, там, в прошлом она была противна даже самой себе.

            Теперь её никто не посчитал бы Принцессой. Принцессы хранят чистоту до свадьбы, а она легко согласилась на страшное преступление, предавая теперь и отца, который теперь не мог смотреть в её сторону, словно бы влюблённый  прыщавый школьник.

            Его мутило от странных предчувствий. Людмила боялась, что всё-таки оставила часть отца в себе. И хотя её организм также, как раньше ежемесячно кровоточил страх почувствовать себя беременной не проходил.

            Она не помнила, кончил ли её отец в неё, или спустил свою струю на пол. Всё теперь казалось бредовым сном, который хочется поскорее забыть , как что-то мерзкое.

            - Падшая женщина подобна вскрытой консервной банке, - пробормотала Людмила.

            Она улыбнулась. И почему мужчин всегда тянет доедать за кем-то объедки? На этот вопрос у неё не было ответа. Как не было ответа на другой. Как она проведёт день восьмое марта?

            Теперь этот день был сер и непригляден, словно спившийся бомж. От него разило сивухой и прокисшей за долгое время спермой. Имено такого кавалера она была сегодня достойна. Она вдруг представила, как деоает то, что заставила делать сестру, пожалев своё и так уже достаточно опоганенное тело.

            Теперь никакие шампуни не могли убить в ней вонь. Она выступала на коже, словно нарывы. Людочка хотела поскорее стать окончательно безобразной. Она ненавидела слово «красота», ненавидела и отбразывала прочь, подобно грязной лягушке или горячему углю.

 

            Сёстры жалели эту никчёмную девушку. Людочка словно бы ослепла. Но не глазами, а душой, и теперь тревожно прислушивалась к миру. Ей чудились во тьме разные ужасы, так бывает ночью, когда предательница дуна прячется за тучи, оставляя запоздалого путника во тьме.

            Им было совестно, словно бы они и впрямь стали героинями сказки Шарля Перро. Людочка отрабатывала своё чистоплюйство, она резко изменилась и теперь казалась всем мученницей.

            Ульяна и Любовь смотрели на неё слегка свысока. Они не могли поступить иначе, Головина старалась стать лилипуткой в их глазах, её тело уже не страшилось ни повбоев, ни грязи, а иногда ему попросту не хватало настоящих  унижений.

            Она боялась только свидетелей её прежнего бесстыдства. Всех тех девчонок, которые некогда подпевали ей, толкая в адскую пропасть. Которые первые забыли о ней, как о надоевшей игрушке.

            Теперь, занимая своё тело трудом, она больше не гордилась им. Страх оказаться ненужной заставлял её порой лебезить перед тёткой и сёстрами. Те прощали ей вынужденный подхалимаж.

            Они даже не удивлялись , видя это тело нагим, Людочка с удовольствием юродствовала. Ей казалось, что на её спине ещё краснеет роковое слово написанное её ангелом-хранителем.

            Молчаливая её покровительница иногда навещала её во снах. Шутя появлялась там тихо и спокойно, как и в яви, их молчаливый диалог мог длиться часами, Людочка вновь чувствовала себя спокойной и счастливой.

            Она могла вновь пресмыкаться и старательно избегать прошлого, как чего-то страшного и ужасного.

 

 

            Вот и теперь она старательно вымывала пол, совершенно запамятовав о наготе. Платья теперь были ей противны, они только царапали кожу и вызывали противны, пуггающий зуд, словно бы она впрямь была прокаженной.

            Тело бывшей гордячки ходило гусиным шагом, Мокрая тряпка собирала на себя грязь, а та, что ещё недавно падала в обморок от одного вида унитаза, теперь была безмолвна и спокойна.

            Она не замечала течения времени – оно обегало её, словно вода в ручье обегает едва заметный камешек. Это мнимое безвременье нравилось Людочке, она вдруг представила себя голой морщинистой старухой и слегка содрогнулась.

            Жизнь влекла её за собой. Она не могла остановить её, не знала, где у этого мистического поезда существует стоп-кран. Конечно, было бы забавно вернуться на год другой назад, вернуться вновь в тело ни разу непоротой девушки -  но. Она сама понимала, что не сможет как прежде задирать нос и пищать: «Я – Принцесса!» - по самому микроскоппическому поводу.

            Она не придала значение шагам на крыльце. Будь то воры, они бы так не топали. Да и кто, кроме тётки и таких уже давно обожаемых кузин, мог войти в эту дверь?

 

            Степан Акимович уже сожалел, что воспользовался данным сестрой ключом. Быть хоть в какой-то малости преступником было неловко. Он был слишком щепетилен, ведь сейчас решалась его судьба.

            Зинаида постепенно излечивалась. Она казалась теперь даже довольно милой, словно бы проснувшаяся после летаргического сна девочка.

            Наверняка так бы выглядела пресловутая Спящая Красавица. Использовать в качестве машины времени гроб – жто было смело по меркам галантного века. Но сейчас в стремящемся в Лету двадцатом столетии – это было даже скучно.

            Зинаида была именно капризной избалованной девочкой. Она словно бы училась у своей «дочери» ужимкам и кривляньям. Словно бы невольно заразилась от той горделивостью дешёвой. Но очень красивой куклы.

            Он теперь не знал, что ему делать. Дом встретил его пусоторй, только в гостиной что-то негромко шуршало.

            Он пошёл на этот неприятный звук, машинально коснулся выключателя на стене, и при свете давно уже требующей замены люстры ,увидел … голую дочь.

            - Люда…

            - Папа…

            Их возгласы прозвучали в унисон. Дочь была похожа на бездарную актрису, притворяющуюся тинейджеркой. Екё груди покчивались из стороны в сторону, словно бы дворники на добовом стекле. Дочь не спешила унять свои молочные железы, она даже не спешила покраснеть, словно бы не замечала вошедшего отца.

            - Дочка, что с тобой?

            - Ничего…

            - А почему ты голая?

            - Папа, я постиралась, и решила помыть пол. К тому же тут так душно, - храбро врала Людочка, боясь за своей бравадой упустить страх, словно бы дурной воздух из зада.

            - Дочка, в тобой всё нормально?

            - Думаешь, что я чокнулась, как твоя милая жёнушка? Нет, папа, со мной всё нормально. Я просто выдавливаю из себя, выдавливаю...

            Она отбросила в сторону тряпку и, закусив губу, уставилась на какую-то безделушку в углу.

            Слёзы были готовы брызнуть из её покрасневших глаз. Всё тело теперь было открыто, словно бы она и впрямь осталась навеки всего лишь презираемой всеми Какулькой.

 

 

            Нелли также думала о дне рождения подруги.

            Теперь, когда она спряталась от своего прошлого, было глупо вновь становиться Алисой, или пытаться на миг превратиться в развратную Не.

            Она пыталась перевоспитать своё тело. Но оно жаждало прежней свободы, Нелли боялась, что вновь станет чьей-нибудь игрушкой – Невидимки ли или охочей до приключений Нади - не столь уж и важно.

            Она не могла этого допустить. Не могла вернутиться назад, ей словно пилигоимму было стыдно вернуться не одолев и стой доли пути к вершине.

            Людочка была её прошлым. Она честно пыталась забыть её, зпбыть, как подигрывала тщеславию этой избалованной блондинки, подыгрывала и смеялась над тем, что так волновало её душу ещё какой-то год назад.

            Тогда она не могла и представить, что так изменится.

            Когда к матери приходила Виолетта, Нелли запиралась у себя. Она могла подолгу сидеть в ожиночестве, пытаясь забыть о ещё недавно доступных забавах. Онда мысль о том, что там в мастерской сидит обнаженная девушка, была нестерпима.

            На картине матери Татьяна выглядела испуганной и какой-то странной.

            - Неужели она мастурбировала? И чем? Гусиным пером?

            Это воспитанная на французской прозе барышня и впрямь могла рано созреть. Быть гораздо загадочнее  своей наивной и такой же странной сестры. Мысли Нелли перепрыгивали с одного персонажа на другого.

«Неужели я так же смогу писать подобную дребедень. И в сущности, кто этот Онегин, плод воображения  поэта – не более.

            В школе старательно готовились к двувековой годовшне Александра Сергеевича. Эти хлопоты затронули и их выпускной класс. Нужно было сделать стенную газету и написать эссе «Мой Пушкин».

            Нелли охотно вновь оказалась в монастыре. То, что здесь казалось важным напоминало ей мышиную возню.

            Теперь, намечая гуашью лицо поэта, она думала только о том, как положить следующий мазок. Смуглокожий джнгьнльмен выглядел слишком суровым, словно бы внешне стильный, но холодный английский денди.

            Пушкин с его романтичными поэмами, с его удивительно современной драмой о смутном времени. Нелли на мгновение отложила кисть и обратилась к стоящим на полке образам.

 

 

 

 

 

 

            …За своими думами Степан Акимович не заметил возвращения сестры.

            - Что на кухне сидишь?  В комнаты бы прошёл.

            - Там Людмила… Она…

            - Что опять разнагишалась? Я с ней давно воюю. Совсем девка стыд потеряла. И чего доказать хочет. Я что ли её в эту яму толкала.

            - Не надо. Это я во всём виноват.

            - Ну, да – ты… Братик, дочка тебе не игрушка, поиграл, да в сторону оставил. Езжал бы ты в Нижний. Алевтина бы о как обрадовлаась. Или что, повяло у тебя всё?

            - Повяло-не повяло. К чему старые угли ворошить?

            - Да, в одну реку дважды не ступишь. А как же Лора?

            - Не тяни мне душу. То Люда там юродствует, а то ты.

 

Людочке было ужасно стыдно. Есть ли бы отец отшлёпал её по заднице, она бы легко согласилась бы и с болью и с унижением. Или вновь, как в плену у  той сумасшедщей семейки заставил бы квохтать.

Она вдруг вспомнила, как легко смирилась с новыой родью. Как даже ловила кайф от презрительных взглядов Оксаны и Маргариты. Эти самодовольные трусихи дрожали от одной мысли о том, что нужно буждет есть экскрименты и вдохновенно петь куриные арии.

Ей впервые было совсем не страшно. Теперь никто не ждал от екё чуда, никто не возводил на шаткий пбедестал, напротив на неё смотрели как на жалкую обескрыленную муху, готовясь занести роковую мухобойку.

 

Нелли пыталась воскресить в памяти это некогда такое красивое, а затем униженное и почти растоптанное тело. Людочка постепенно таяла в памяти, как призрак в тумане, сливалась с давно виденным и уже позабытым. Нелли становилось страшно. Она не хотела быть предательницей. Та болтливая и высокомерная Людочка слишком быстро и легко стала презираемой всеми золотаркой с какой-то детской, но от того ещё более позорной кличкой.

Нелли было интересно, а кулахтала бы она, если бы тогла в присуствие всей той кодлы сказала правду. И не только кудахтала, но и жрала всё то, что так бы некстаит вылезло из её попы. Да ей ужасно хотелось сделать то, о чём так некстати проболталась самозванная Принцесса. Ей было стыдно об этом подумать, но ощущать своим изнеженным задом яйца должна была она, а не инфантильная и избалованная «подруга».

Она так и не смогла в этомс признаться. Невысказанное на исповеди жгло душу, словно раздуваемый кем-то уголь. Его жар проникал во все угодки испуганного тела, проникал и пугал.

Она была рада, что избежла прилюдного позора. Возможно, что Людмила вовсе не собиралась предавать её, всё вышло случайно, по дбявольскому плану настырного Невидимки.

Нелли так и несмогла признаться в этом грехе. Она не могла допустить мысли в том, что виновата. Ей было удобно в своём кокне – коконе нынешней праведницы с заученными с грехом пополам молитвами и странным ощущением пустоты.

Её словно бы поставили под стеклянный колпак. Нелли смотрела на искаженный кривизной стнок мир, смотрела и улыбалась.

Она теперь была такой же витринной куклой. Только вместо «Детского мира» оказалась в витрине магазина «Платья для верующих». Людочка содрогалась от ужаса на своём гнезде, а она ползала на карачках перел презираемой ею Руфиной.

Они словно бы эстафетную палочку, передавали своё презрение. Эта дурацкая игра в салки начинала надоедать.