Лежащая на койке женщина не спала. Она только притворялась спящей, наблюдая за тем, как девушка в белом халате и косынке убирается в её палате.
Нелли старалась вовсю. Возиться с ведром и со шваброй с намотанной на ней тряпкой было приличнее, чем вспоминать о тех физиологических забавах, на которые была горазда её самозваная госпожа. По крайней мере, мысли о сексе отошли на второй план и не показывались на глаза, словно бы заядлые камчадалы на контрольной работе.
Вера Андреевна была рада покою. Она знала, что её комфорт кратковременен, что стоит ей по-настоящему захворать, как все милости персонала станут миражом. А она будет изгоем, словно та полубезумная учительница, что сидела в изоляторе и кивала головой, словно китайский болванчик из сказки Андерсена. Но пока, пока она была в здравом уме в отличие от этой горделивой женщины.
Решение сына теперь не так уж коробило её душу. В конце концов оно было по-своему разумным, он постарался создать все условия для тихого и мирного угасания.
Вошедшая с ведром санитарка была слегка смущена. Было видно, что она тут скорее на практике, какая-нибудь волонтёрка из местных. В эту казенную богадельню часто наведывались монахини из местного женской обители, они привозили с собой еду, подарки, некоторые даже пытались окормлять верующих, приглашая для соборования и исповеди священника.
И эта девушка была чем-то похожа на этих женщин. Она не стрекотала без умолку, скорее притворялась глухонемой, не желая прогонять прочь старческий сон.
Однако видеть её с тыла становилось скучно.
- Здравствуй, - выдавила из себя Вера Андреевна.
- Санитарка обернулась и поздоровалась в ответ.
- Ты кто? – спросила пожилая дама.
- Я из монастыря. Я там живу… временно. Меня зовут Нелли Оболенская.
- Вот как. Твои предки наверняка были князьями. А вот я… Вера Андреевна Крестовская.
Фамилия учительницы истории слегка резануло слух Оболенской. Она недолюбливала эту мрачную женщину, которая как-то слишком сладострастно смотрела на учениц ниже их талий. Особенно когда они стояли спиной к классу.
«Интересно, что она так на наши попы пялится. От этого любопытства замирало сердце и назойливо, совсем по-детски хотелось одного дать право голоса своему анусу, заставить его протрубить что-либо, словно слоновьему хоботу.
- Знаете, у нас в школе, гимназии была тоже одна женщина. Крестовская Калерия Романовна.
- Была?
- Ну, то есть, она, наверное, еще есть. Просто я ушла из школы… по семейным обстоятельствам.
- Твои родители пили?
- Нет… Они не были алкоголиками.
«Почем она меня спросила об этом. Наверняка, догадывается, что у меня стриженая голова. Или потому, что я мою здесь пол, ведь только неудачницы идут работать санитарками?»
Нелли не хотелось быть слишком болтливой. Но эта женщина казалась доброй. Она была доброй и несчастной одновременно. И явно что-то знала о Калерии Романовне, что-то очень нехорошее.
- Я знаю Вашу учительницу истории. Она была моей невесткой. Точнее и сейчас является таковой. Но я её не люблю. Я знаю о ней такое. Что просто не укладывается в голове.
Вера Андреевна замолчала. Она не могла пожаловаться на своего покойного мужа. Тот был отличным человеком, но никогда не переступал границу, отделяющего пожилого джентльмена от похотливого снохача. Вообще его мало интересовали прелести Карелии. Он иногда путал её имя с наименованием одно из автономных республик России и даже напевал песню из репертуара певицы Кристалинской.
Эта некогда то ли слишком романтичная, то ли чересчур экзальтированная девушка была очень несносна. Вера Андреевна не удивилась бы, если бы жена сына стала порхать по комнатам чём мать родила. Она видимо слишком долго ожидала этого узаконенного бесстыдства. Когда желания плоти становится важнее повеления разума...
Беременность и родовые муки – о них эта романтичная красавица думала в последнюю очередь. В стремлении привязать себя недавнего жениха, превратить его из робкого интеллектуала в отменного любовника.
Она слишком скрывала свою чувственность, скрывала даже от самой себя, когда милая капризность медленно перерастает в жестокость.
Сын не мог удовлетворить всех потребностей этого ждущего желанной разрядки тела. Он, вероятно, и не догадывался, что был не первым, кто вложил кинжал в ножны этой милой барышни. Даже за праздничным столом, будучи невестой, Калерия не скрывала своего кокетства…
«То есть моя внучка может быть незаконнорожденной! И мой сын, как идиот, воспитывает чужую дочь…»
Вера Андреевна была согласна на удочерение какой-нибудь не слишком проблемной сироты. Но потакать чужой похоти не желала ни под каким видом. Да и сама Калерия не скрывала своего презрения к дочери.
«Вероятно, эта сволочь перестраховалась. Взяла и подсунула нам кукушонка. Но Виолетта – такая славная девочка. Как же я могу порицать её?».
Она вспомнила, как пятилетняя Виолетта интересовалась принесенным с работы арифмометром, как пыталась крутить заветную ручку и узнавать, что машина знает сколько будет «дважды два» или «пятью пять».
Но со временем внучка становилась какой-то иной. Нет, она мало унаследовала черт нелюбимой невестки, но в её лице почти не было и черт Константина. Тот был явно третьим лишним в этом любовном треугольнике.
Калерия продолжала разыгрывать из себя любящую мать и талантливого педагога, распинаясь перед школьниками о причинах Столетней войны и о том, как Дева из деревни Домрами спасла Францию от позора.
Девушки слушали её вполуха. Им хотелось не подвигов Жанны д, Арк, а иных более приятных подвигов, которые собирались совершать их парни. А Карелия Романовна раздевала всех этих барышень донага и мечтала, когда ей позволят заполнять ещё один классный журнал под кратким и звучным названием «Кондуит».
Это слово прославил один из уроженцев Рублёвска. Он был сыном дамского врача, а его отец будучи крещёным евреем казался для некоторых людей слишком инородным в среде лавочников и мелких портных.
Зато его обожали женщины. Они и несли его гроб до того кладбища, против которого сейчас и проживала ненавистная Калерия.
Виолетта не часто навещала свою бабушку. Она вообще была молчалива и домоседлива. Но в чертах её лица гнездилась какая-то семейная тайна. Та тайна, что тяготила и её.
Однажды Вера Андреевна узнала эту тайну. Это было случайно, просто она вспомнила, что дома у сына отключена горячая вода, а приехавшая с визитом внучка могла бы помыться в душевой вместе с ней. Вере Андреевне было не по душе присутствие грубоватых женщин из персонала, они были не нянечками, но строгими надсмотрщицами, которых опасалась даже мужчины.
Предложение бабушки слегка смутило Виолетту. Она уставилась в пол и как-то странно теребила край юбки, стараясь натянуть его на выставленные напоказ колени.
«Ну, пойдём…»
« Я не хочу мочить волосы… Я могу простудиться и заболеть…»
- Глупости. Ты скорее простудишься, если будешь мыться дома. А для волос у меня есть фен. Твой отец подарил его мне на Восьмое марта. Он думает, что я буду им пользоваться на старости лет. Ну, ладно, хватит дуться и пойдём. Я не хочу, чтобы меня трогали эти тёти, они не слишком деликатны…» - последнюю фразу она произнесла шепотом, почти в покрасневшее ухо Виолеты.
Та довольно быстро сообразила, что следует согласиться. Молча встала и пошла вместе с бабушкой в едва приметную комнату с душевой установкой и довольно мерзким кафельным полом и такими же казенными стенами.
Свет трубчатой лампы делал это помещение ещё скучнее. Вера Андреевна знала, что в голом виде напоминает скорее очеловеченного моржа, чем человека. Собственная полнота заставляла её краснеть, тело вело себя очень странно, оно напоминало скорее не до конца сформированный кусок теста. Зато внучка, оголившаяся не так быстро была похожа на раскрашенную вручную фарфоровую статуэтку.
Она повернулась спиной, чтобы повесить свои одёжки на гвоздик, и только сейчас Вера Андреевна заметила свежие шрамы отдаленно напоминающие знаменитую роспись Зорро.
«Что это? Тебя обижают в школе?» - спросила она, боясь поверить в самое обычное объяснение.
Виолетта вдруг опустила глаза и заплакала. Она плакала, как плачут девочки, когда нельзя выдать себя плачем, только слегка гримасничая и шмыгая носом – но это было достаточно, чтобы и Вере Андреевне захотелось зарыдать…
- Это мама… Она порет меня с десяти лет…
- Что?
Вера Андреевна была поражена. Внучка ни разу не обмолвилась о своих страданиях. Да она по сути и не спрашивала нё об этом, довольствуясь милыми и вполне лживыми рассказами о всеобщем семейном счастье.
- То есть она берёт и бьёт тебя… А куда же тогда смотрит Константин?
- Он, он сидит на кухне и пишет свои дурацкие статьи. Просто не думает обо мне – ведь я сама раздражаю мать и сама должна платить за это.
Виолетта была уверена, что бабушка не выдержит и проговорится. Она стала вдруг умолять держать язык за зубами – страх в дополнение ко всему осиротеть заставил её быть не очень разумной.
После этой помывки Вера Андреевна почувствовала, что её предали. Она сама была виновата в том, что воспитала из сына рохлю. Тот отчего-то пасовал перед женщинами, отдавая им первые места. А такие дамочки, как её невестушка и пользовались этим без зазрения совести.
Рассказать обо всём поломойке было не так страшно. То же самое, что рассказывать стене или плафону над дверью. Нелли не перебивала её, она просто заканчивала свою работу, и Вера Андреевна уже была до конца убеждена, что разговаривает сама с собой.
Однако Нелли только притворялась равнодушной. Она вдруг так чётко представила Калерию Романовну, что невольно покраснела. «Так вот почему она так явно пялилась на наши задницы. Наверняка ей хотелось и нас всех выпороть. Значит, она ни чем не лучше Руфины. И почему взрослые такие извращенцы. Неужели и мне понравится делать что-то плохое, когда я стану женщиной?».
Нелли не знала Виолетту в лицо, но частенько слышала о ней. По словам Калерии Романовны, её дочь была сущим ангелом. Она училась только на отлично, посещала какие-то внешкольные занятия и вообще была просто чудом из чудес.
«Но тогда непонятно, зачем она её порола!?», - подумала Нелли.
- А ты скоро придёшь?» - спросила её Вера Андреевна.
- Наверное. Если настоятельница благословит. То скоро. Я ведь даже и не послушница. Просто живу там пока…
«Пока, что?».
Нелли запнулась. Она догадывалась, что весть о её похождениях в бывшей усадьбе Голицыных еще не могла дойти до ушей этой женщины. Нелли меньше всего хотелось прослыть героиней какого-нибудь криминального очерка, чтобы её изображала, какая-нибудь сытая фотомодель. А какой-нибудь любитель жареных фактов похотливо улыбался, читая всю ту мерзость, что была теперь в её душе…
«Просто у меня к тебе просьба… Что-то подсказывает мне, что ты можешь мне помочь. Мне отчего-то знакома твоя фамилия, я уже слышала её где-то, или видела… Кажется, это было на какой-то сборной выставке, под картиной. Я смотрела телевизор, а там какая-то женщина давала интервью, и она была похожа на тебя, только несколько старше, ей сейчас под сорок, я думаю… Мой дядя был художником. Он был самоучкой, но не совсем самоучкой. Он брал уроки у…»
Имя произнесённое Вере Андреевной ничего не сказало Нелли. Она покраснела, мать желала, чтобы она знала имена всех талантливых живописцев и даже устраивала что-то вроде викторины, показывая дочери репродукции малоизвестных картин Ильи Репина или Константина Коровина…
« А как звали вашего дядю?».
«Евсей Поляков… Он стремился к знаниям. Мой отец был проще, он остерегал брата от глупостей. Но дядя был упрям. Он даже задумал написать картину на сюжет Евангелия».
«И что же он написал?»
Вера Андреевна замолчала. Она вспомнила, как прятала картину дяди сначала на чердаке, затем в сенях. Рука не поднималась уничтожить это полотно. Она думала, что картина сгинет сама по себе – сгинет или вовсе рассыплется в прах, словно та самая волшебная кожа из повести Оноре де Бальзака…
«Надо спросить маму. Вдруг она что-нибудь знает об этом Евсее Полякове?!».
Садясь в монастырский «РАФик», Нелли стараясь держать язык за зубами. Было ужасно интересно броситься по следу, словно терьер за лисой. Но она не спешила, только старательно повторяла ещё не так твёрдо заученные молитвы.
Помочь сайту
Поздравления
