Людочка постепенно отвыкала от
своего царственного прошлого. Теперь ей вполне хватало образа вечной Золушки. В
доме тёти всегда находилось занятие её ещё недавно таким изнеженным рукам.
Людочка вновь ощущала себя вечной
работницей. Она охотно присаживалась на корточки, тёрла грязный фаянс и полы и
улыбалась, чувствуя себя вполне приятно.
Она даже удивлялась, почему ещё
недавно так заносилась, почему считала себя сошедшей со страниц книги
королевской дочерью. Ей даже не терпелось вновь оголить своё темя, превратиться
в безгласного биоробота.
Ещё недавно презираемые кузины с
жалостью оглядывали её. Людочка чувствовала, как постепенно теряет их уважение,
словно бы и впрямь нанялась к ним в работницы. Ей вовсе не было жалко своего
изнеженного тела, оно заслужило эту каторгу, заслужила тем, что так бездумно тратила свою, такую краткую,
жизнь.
Людочка привыкала быть нудисткой.
Она словно бы боялась лишний раз опоганить одежду, и когда на неё не смотрели
охотно разгуливала в том виде, в каком её помнили стены того проклятого
особняка.
Она балансировала на грани между
рабыней и божеством. Балансировала и считала себя вполне счастливой. Людочка
вдруг перестала бояться, бояться показаться смешной.
Сёстры снисходительно смотрели на
эту вчерашнюю задаваку. Людочка была и смешна, и жалка одновременно. Она играла
роль бесстыдной служанки. Играла так же, как ещё недавно носила совершенно
незаслуженный ею титул.
Теперь это розовое тело было
таким же, как и другие розовые тела. В них не было ни капли интересного. Но
Людочка даже любила это теперь такое обычное тело. Она смотрела на себя,
смотрела и удивлялась, почему раньше выдумывала какую-то несуществующую
принцессу, а не жила обычной, такой наполненной жизнью.
Ей теперь нравилось быть просто
Людочкой – тело, её тело было интересным и без всяких прибавлений. Эти груди,
ягодицы, даже спина с ещё таким заметным прозвищем – всё это было так обычно,
что она удивлялась, почему ещё недавно цеплялась за чужой, взятый на время
титул.
Сёстры смотрели на Людочку с
интересом. Та ходила по ковру гусиным шагом, чувствуя, как по её телу скользят
сочувствующие взгляды.
- Опять разнагишалась, дура. – пропела
Ульяна.
- Может ей так нравится. Отстань
от неё.
- Слушай, может у неё поехала.
Это только сумасшедшие никого не стыдятся.
- Это она за прошлый свой день
рождения с нами расплачивается. Мы перед ней фигуряли, теперь пускай она
повыпендрывается. Слышь, сестрёнка, старайся.
Людочка ещё старательней
зашаркала щёткой. Она едва сдерживалась, чтобы лишний раз не потужиться.
Навалить на ковёр кучу – было бы эффектным ходом, этого сёстры от неё явно не ожидали.
Голое тело родственницы давно уже
намозолило глаза и Ульяне и Любови. Людочка с каждым днём всё сильнее истязала
себя, отказываясь быть прежней горделивой дурочкой, она падала всё ниже и ниже.
Она чувствовала тут себя лишней.
Все вещи смотрели на неё с оскорбляющим безразличием. Она взяла ведро с грязной
водой и пошла прочь из гостиной.
- Мама, а Людмилка опять нагишом
работала.
- Ябедничать стыдно, дочка, - произнесла
сестра Степана Акимовича.
- Мама, ну скажи ей, чтоб не
выделывалась. Золушка гребенная. Ей нравится, а нам, что терпеть что ли?
- А вы поговорили бы с ней. Ведь
вы её в грязь втаптываете.
- Мама, она же чокнулась. Всегда
была с тараканами в башке! – подхватила Любовь. – Ещё подумают, что мы садисты
какие-то.
Тётя Людмилы вошла в комнату
племянницы. Та сидела на стуле молчаливая и совершенно раздетая, записывая что-то
в общую тетрадь
Людмила со скукой оторвалась от
тетради.
- Что же ты… так. И сестёр
смущаешь, и сама…
- Мне так удобно, отстаньте.
- То из себя фифу строила, то в
дикарки записалась. Что брезгуешь то собой? Не прокаженная, чай.
- А вы, вы… Что Вам надо!?
Людмила заплакала.
- Сёстры вот жалуются на тебя. Ты
это брось – а то всё отец узнает.
- Ну, и пожалуйста. Только
уйдите, уйдите. Вы же меня сами ненавидите!
- Дурочка. Что, теперь Золушкой вообразила себя? Думаешь, голяком
поработала и сразу святой стала?
- Мне так привычно. Я привыкла
так, ясно? И не смотрите на меня так…
- Как?
- Вы думаете, что я с ума сошла.
А я нормальная. Я всё понимаю, ведь вы меня не любите. Хотите, чтобы я умерла.
- Да и так мёртвая. Нет той, кого
я не любила. И хватит. Вот надевай халат, и пошли ужинать. Я сейчас пельмени
купила.
Халат был скорее наброшен, чем
надет. Людочка то краснела, то вновь бледнела, отправляя в рот очередной
пельмень.
Сёстры старались смотреть в
тарелки. Людочка была и чужой, и не совсем чужой. Она раздражала своим
вызывающим бесстыдством, то казалась смущенной своей мнимой наготой. Людочка боялась,
что не выдержит, и ещё сильнее удивит сестёр – её тело искало отдохновения в простых,
но таких стыдных движениях.
Она боялась, что кто-то
догадается о её падении. Теперь ей было совсем не стыдно ползать на коленях –
даже мысль о том, что её могут унизить грела ей душу.
Волосы вновь колосились на её
голове. Но они смущали, Людочке хотелось прежней безымянной гладкости. Хотелось
вновь стать просто Какулькой и никогда больше не поднимать глаза на мир, держа
их долу до самого Страшного суда.
Людочка не могла уснуть.
Сон не шёл к ней. Там в сонной
глуби царила прежняя горделивая блондинка.
Людочка смотрела на неё с
каким-то жалостливым снисхождением. Эта милая барышня вряд ли бы догадывалась о
своей горькой судьбе – так милая куколка не ведает о грядущей смерти на грязной
помойке.
Она была милой фантазёркой.
Людочка уже не любила себя, она понимала, что всегда лишь притворялась
королевской дочкой, боясь вновь ощутить себя презренной и безответной
служанкой.
То, что ещё недавно доставляло ей
удовольствие, теперь было страшным грехом. Она словно бы была поймана с
поличным за чем-то грязным, словно бы её увидели всю в чужих таких зловонных
испражнениях.
Приближалось её семнадцатилетие. Прошлой весной она была счастливой бездумной
Принцессой, а теперь стыдливо шарахалась от мелькнувшего в зеркале образа…
голой и такой бесстыдной рабыни
Помочь сайту
Поздравления
