Изгнанница

(*)
            И не видеть Алане больше моря, и не касаться его рукою, и не чувствовать солёного горя на губах, и не знать его – Сигер хочет, чтобы она умерла без моря. Что ж, она и правда без него умрёт.
            И умрёт очень быстро и нелепо. Кожа её, кожа дочери морской, станет сухой без морской влаги, и проступит через всю её душу соль морская, ещё больше забирая последние частицы живительной влаги. И зачахнет тело от того, что скорбит душа. Можно отнять человека от дома, ведь несёт он дом свой внутри себя. Но что будет с отнятым? Разрушится всё то немногое, что в памяти есть, и пойдёт погибелью по телу от души.
            Алану провожают шумно, весело. В этом веселье есть и изумление многих – на кой, мол, чёрт морской, далось Царю отправлять сестру свою к сухопутным? Перемирия хочет? Боится за них? В дружбе ли заверяет?
            Алана молчит, по сторонам не смотрит, точно ни платья роскошные, ни жемчуга, которые ранить её будут памятью, щедро и издевательски отсыпанные братом её, к ней значения не имеют.
            Кто прозороче, так понял: наказывает её Царь! Жестоко карает за неповиновение… и ещё за что-то. Из прошлого, быть может, обиды детской лишь достойной, но Царь на то и Царь, чтобы любую обиду помнить и к ответу призвать тогда, когда меньше всякого ждёшь, зато никто про него не скажет, что, мол, Сигер прощает всех.
            Кого там – даже сестру свою гонит!
            А Алана молчит, точно проводы эти и не её ума дело. Точно не к ней ладью тянут руками придворные – торопятся, шутят, смеются, а в глазах смеха нет: всем ясно, что без моря погибель. Неважно, о мире так просит Сигер, сестру свою к сухопутным гоня, или карает её – а девочке ведь не спастись, погибнет она, иссохнет, изойдёт на тоску, и ляжет как сухопутная, в землю гнить. Разойтись пеной морской – это значит вернуться в памяти потомков, в их кровь войти частичкой моря да Океана, а как сухопутные-то? А? как лягут в землю, так ничего от них и не остаётся.
            Жалеют Алану. А та молчит. Платье ей соткано изумрудно-синее, в цвет морской тишины, расшито мелкой белой жемчужной сеткой – в честь пены морской, памяти, что от предков идёт.
            Идёт, плывет, а Алану оставит.
            Даже царевна Эва – мятежная, к которой по-разному относятся люди, с затаением и ужасом, с презрением и надеждой ли, а и та в лице поменялась. Ещё бы – она-то в море остаётся, и её уж Сигер от себя не отпустит, опасно.
            А Алану, стало быть, прочь.
            Цепенеет Эва, может на себя примеряет наряд мученический, может быть сестру жалеет а может дивится жестокости братской?
– А ты попроси за неё, – шепчет Сигер и никто, кроме Эвы, его слов не слышит. – Попроси за сестрицу, или гордыня шею ломит?
            Эва качает головой. Она бы и попросила, не преломилась бы шея, да только проку-то какого будет? Что изменится? Сигер её не помилует, даже ждать не надо. Только порадуется за то, что одним решением больно делает сразу двоим.
            Но есть и ещё одна причина, по которой Эва молчит. Она просто не чувствует необходимости в Алане. Да, жалость, да, сочувствие, но разве Алана ей нужна? Разве проявила она себя как незаменимый советник? Да и была ли она ей нужна как сестра? Может быть Эва даже в чём-то выигрывала, когда избавлялась от очередного препятствия к трону.
            Алана лишняя, Алана чужая, Алана – мир, а не дитя войны. Ей нужно петь песни, плести венки, даром, что она уже ни к тому, ни к другому не способна, но здесь ей быть нельзя. Здесь кипят волны.
            Впрочем, не будь эва погружена больше в мысли о собственном будущем, она могла бы предположить, что публичное заступничество за сестру, отправляющуюся в изгнание, будет принято с пониманием и даже сочувствием среди народа. Поглазеть на царевну морскую, что отправляется к сухопутным по воле своего брата и Царя Морского, собралось множество. Трудно было найти хоть одно свободное местечко – в нетерпении люд подталкивал друг друга, перешёптывался, приподнимался, пытаясь разглядеть побольше.
            Если бы Эва вступилась сейчас, её бы могли и услышать, и проявилось бы уважение к ней с новой силой, но Эва была поглощена собственными размышлениями и не было ей дела до Аланы в полной мере. Так, немного сочувствия и даже ужас, и отвращение, и жалость…
            Но больше мыслей все же о себе. О себе и о том, что сговорилась она против брата своего с болотниками – давними врагами моря.
            Варно тоже здесь. Стоит спокойный, преданный Царю… внешне. Не может быть древний враг предан быть своему угнетателю. А море для болотников иначе и ее воспринимается. Тревожно от этого Эве. Опасается она, что продаст её Варно. Но разум своё берёт, спорит: зачем ему это? Не оценит Сигер такого поступка, её казнит или также сошлёт, попытается сослать – а вот Варно как был болотником в услужении. Так и останется.
            Эва же предлагает иное. Пусть будут болотники сами по себе, морю не подчиняясь, живут так, как нравится. И дань не платят. Зачем? Море только чище станет. Моря и без того много, проживёт оно, древнее, без их лужиц, что они домом рекут. Жило же раньше, пока не заметило интерес болотников – рядом живущего народца, морем неучтённого прежде? Жило! И сейчас поживёт. А за жизнь свою свободную пусть Эве заплатит, поможет.
            Разум-то понимает, а кровь стучит тревожно, морем отзывается. Болотникам верить нельзя! Так учили книжки. Болотники лгут – так говорил и отец её, а до него и его отец. Болотники – это только грязь, предательство, ложь и враг!
            Да, им позволено жить рядом с морскими людьми. Позволено даже занимать какие-то высокие должности, но это от милости, и по одиночке, а так? Не любят их и любить не будут. Другие они, болотники! Всё этим сказано ясно.
            Вот от того-то Эва и нервничает. Стоит, на Алану смотрит, а сама её и почти не видит. О себе думает. О том, как предаст или не предаст Варно. О том, что будет кровь среди своих, ведь даже своим не понравится то, что она болотников отпустит, а прежде от них помощи ждать будет. А она будет. И они помогут. И даже те, кто ненавидит Сигера сейчас, припомнят ей это, когда будут под её властью. И придётся лить кровь.
            Кровь и соль.
            Эва косится на Варно, знает, что смотреть нельзя, вдруг кто ещё её интерес подглядит, угадает чего, а всё одно – косится. Но тот спокоен. Внешне спокоен, а внутрь к нему не пролезть. Да и не хочется лезть, если честно уж! Болото оно всегда болото!
            Не знает Эва, что видит её взгляды Варно, усмехается про себя: не доверяет, боится! Что ж, это правильно, пусть боится. Пусть трижды царевна, а теперь она им будет должна. Помогут, тут ничего не стынет и с них спроса не будет – с болотного-то народца. Но своё возьмут, ни лужи не упустят, и будет Эва им должна за годы угнетения, за годы чужой власти, за всё, что вытерпели они от моря.
            Его сородичи не очень-то и верят, но это потому что не видели они бледности Эвы, и страха её сейчас не видят. Варно тоже сомневался вначале, думал даже, что провокация, не более, а сейчас понимает – они ей нужны!
            А значит своего им уже не упустить.
            И Варно стоит спокойно, стараясь скрыть в себе торжество. За всё приходится платить в своё время, и неважно, что время в воде идёт иначе, и долг древних предков рушится на головы и плечи потомков – ничего, расплатятся, ведь задолжали изрядно!
             А девочку эту Варно всё же жаль… виновата она в юности своей, да в лёгкости неуместной, от которой уже и тени не осталось. Что  с нею будет? Что сделает с ней суша? Примут её люди? Обидят ли? Станут ли припоминать её слабости? Будут ли злорадствовать, когда станет она иссыхать?
            Жаль ему девочку, жаль, но вступаться за неё он не будет – пока царевна Эва не даст ему гарантий, ему лично, он преданный слуга своего Царя Сигера, а Сигер свою сестру отправляет к сухопутным, стало быть, хороший слуга должен это намерение всячески поддержать.
            Разноцветный песок морского дна устилает дорогу, из водорослей сложены венки – прощание. Пеной морской поднимается море – плачет горькими слезами всех поколений. Уходит Алана к сухопутным, уходит в ладье резной, как дар сухопутным, как наказание.
– Моя сестра, прощай же! Вспоминай нас добрым словом и молись за нас, как мы за тебя молиться будем. Примири своим светом два народа, напомни им о щедрости морского дна, о силе нашей, да о воле! – Сигер торжественен. Его речь пышна, как и его наряд, как и её платье. Но в каждой фразе – иголка.
            Вспоминай? А как не вспомнить тех, с кем связан морем?
            Добрым словом? Едва ли выйдет.
            Молиться за них? За себя только разве, да на погибель свою, как на облегчение!
            Примирение, щедрость морская – всё туда же, в бездну морскую, в издевательство, в насмешку над Аланой, да над теми, кто умеет понимать меж слов.
            Молчит Алана. Эва выныривает из своих мыслей. Она бы не молчала, сказала бы что-нибудь, сделала бы что-нибудь, пусть даже грубое, неуместное, но действие! Потому что лучше сгинуть в море, чем на суше жить и сохнуть, не имея возможности вернуться.
            «Я верну её!» – думает Эва коротко, и тут же забывает. Когда придёт время, она подумает, да, но сейчас ведь время ещё не пришло, и это преступление можно использовать против Сигера, показать его жестокость. И ускорить его падение.
            Но Алана ничего не делает. Она встаёт в ладью. Море касается её последний раз, обнимает. Обнимает её и Сигер. Это какое-то особенно изощрённое издевательство – обнять на последнюю дорогу и Алану впервые пробивает дрожью. Отвращение? Ужас? Что ж, во всяком случае, она живая, раз ещё может дёргаться.
– Желаю удачи, и благодарю тебя за твой смиренный путь, – вещает Сигер, и глаза у него смеются. Он хочет, чтобы Алана заплакала. Он ждёт её слёз, её мольбы. Но та молчит. Все слёзы уже оставлены, жизнь уже закончена и никакой надежды нет.
            Вдобавок, Алана интуитивно чувствует, что Сигер хочет видеть её слёзы и боль. Не потому даже, что она его смертельно оскорбила, не потому, что сопротивлялась и сочувствовала Эве. А потому, что она дочь своего отца, и сестра ему. И потому, что отец и её любил. Потому, что был у Аланы весёлый нрав, что была она молода, весела, смешлива. И раздражал его этим.
            На месте своего отца он бы держал её подальше и не пускал ни на Советы, ни к себе. Не должно быть у моря такой царевны! Да ещё и подле трона. Но отец её любил, и её общество приходилось терпеть слишком часто, чтобы сейчас так легко простить.
            «Заплачь…» – думает Сигер с раздражённым удовольствием. Ему нужны её слёзы, а она молчит.
– Может быть, твоя сестра желает что-нибудь сказать? – Сигер поворачивается к Эве. Та вздрагивает, вздрагивает и Алана.
            Мгновение – в глазах Аланы мольба, надежда! Но мгновение проходит, и взгляд тускнеет. Эва её не спасёт. Кто бы спас саму Эву!
– Как угодно, мой Царь, – Эва даже склоняет голову, дескать, почитаю тебя, братец! Но в её тоне плещет яд. Такой, какой уже хорошо знаком Сигеру. – Я желаю тебе, Алана, дожить до моря.
            Фраза короткая, но очевидная – Эва бунтует. За себя и сестру. Сигер качает головой:
– Алана отправляется к людям. Навсегда. На сушу, как мой дар. Или ты хочешь пойти против моего слова?
            Эва смеётся. Хрипло, некрасиво кривит рот.
– Наш отец говорил, что однажды всюду будет море. И я желаю своей сестре, чтобы она дожила до этого дня, чтобы увидела, как весь мир, даже тот, что на суше уходит в наше владение, – она выкручивается, потому что это легко и привычно.
            Сигер мрачнеет. Он знает, что Эва не перестанет бунтовать и искать владений. Но Эва не Алана, её не сошлёшь, не выбросишь. Её надо изолировать, сделать безумной, показать слабой, ничтожной, неспособной.
            И Сигер уже начал этот путь. Одного не учёл – решительность своей дорогой сестры, ту решительность, что на суше есть лишь у фанатиков, а в море есть лишь у тех, кто идёт от древнего Океана памятью.
– Долгих лет, Алана! – Сигер обращается к изгнаннице, ответа для Эвы у него нет, она как-то умудрилась застать его врасплох. Даже сейчас, когда у неё нет такого права! Но с ней он разберётся позже. А пока – очередная насмешка, живи, Алана, долго, живи, и тебе понравится твоя новая жизнь, полная далёких воспоминаний!
            Звучит прощальная песнь, её выводят и знать, и простолюдины – сейчас утрата общая, кому-то неясная, кому-то удивительная, а кому-то очевидная. Эва повторяет слова чужой песни, но разум не схватывает смысла далёких слов, ставших чёрной традицией для изгнанников.
– Воды светлые, воды, что соль впитали,
Проводите её, проводите к берегам.
Ведите ту, что как дочь принимали,
К чужим островам, к чужакам…
            Впрочем, Алана и сама уже чужая. Эва повторяет слова старой песни, написанной ещё в годы, когда изгнана была первая царевна. Тогда была война. Тогда было всё ясно, и царевна отправилась из морских в земные. Плакала, билась, кляла – но покорилась и иссохла на суше быстрее цветка.
            Сейчас война не с сушей, а в море. И враг остаётся подле Сигера, а его раздражение покидает море. Для его удовольствия, ведь он – Царь, и это значит, что он может поступать так, как сочтёт нужным.
– Воды светлые, укажите ей путь,
Начертите его волной.
И гоните хмарь, грусть, ложь и муть,
Приведите в дом другой стороной.
            У неё не будет дома. Ни старого, ни нового. Одно отлучение, одно изгнание. Но Алана только оглядывается в последний раз, и не плачет, всё равно не плачет. Слёзы – это только слёзы, их никто не заметит, а Сигер даже ждёт. Но она не доставит ему такого удовольствия. Да, она бросится скорее со сколы, или…
            Чёрная злость проступает за горем, когда Алана видит тихое перешёптывание любимой сестры Эвы с болотником Варны. Оба сосредоточены, видимо, у них есть дело, важное дело! И Алана знает – дело не о ней.
            Её уже вычеркнули. И Эва тоже. И Сигер. И Бардо – этот вообще всю церемонию стоит с равнодушным видом, точно лично его отбытие Аланы и вовсе не тревожит! Хотя, так оно и есть, не тревожит. Его тревожит только собственное благо, и возможность быть в покое и тепле, перечеркнула для Бардо всё. Полукровка! И если у Аланы будут дети они что, будут такими же полукровками?
            Злость, чёрная злость хлещет в сердце непривычной колючей волной. Мысль, сложенная в единственное слово, в единственное определение для всех этих близких и далёких людей, которые так легко выкидывают её из моря: кто из страха, кто из удовольствия, кто из равнодушия – очерняет всю её суть. И слово проступает в душе красной вязью: «предатели!»
            Потому что все они предатели. Они предали не её. Они предали часть моря. Она – море, а они её на сушу. Умирать. И будь что будет. И никому из них не будет дела!
            Алана не любит ненависть и гнев, это чужие силы, ей они чужие, она не воин, она всего лишь певунья, которую усиленно лишают голоса и, кажется, наконец, лишили совсем. Но ненависть и гнев помогают ей не рыдать. Она поднимается всё выше и выше, ладья всплывает, и уже проступает над водою живость обликов и теней.
            Сейчас будут люди. Сухопутные люди. Она хочет кричать от отчаяния, и только ненависть и гнев помогают держаться. Алана впивается всё прочнее в сильнее в ладью, пальцам давно больно, но она не чувствует. Она дышит ненавистью и гневом, потому что дышать морем ей уже не придётся.
***
            Алана всё-таки теряет сознание. У самой поверхности её организм, непривычный к сухому воздуху, выбивает из неё силы.
            Её поднимают, безвольную и слабую, надевают плащ… плащ сухопутных, плащ позора, и несут. Дар, трофей, пленница, изгнанница – всё в одном лице.
– Морской Царь послал нам гостью! Он напоминает нам о милости! – охают люди, разглядывая бледновато-серую кожу Аланы.
            Алана не хочет просыпаться. Алана не хочет открывать глаза. В этом мире ей всё больно. И воздух не тот, и светло очень, и больно… дышать больно, во рту сухо.
            Но её возвращают в новый для неё мир, встряхивают и её бьёт крупная дрожь, от которой не спасает даже сухопутный плащ.
– Добро пожаловать из моря! – ей улыбаются, кажется, даже дружелюбно. Смотрят испытующе, с любопытством. Как на зверушку.
            Алана не имеет права плакать. Она не рыдала там, среди своих, неужели разрыдается перед чужаками? Перед сухопутными? Её усаживают, обтирают, а она всё ещё моргает, пытаясь понять как сделать так, чтобы не болели глаза, как дышать, чтобы в горле не стоял песок.
            Сухо, очень сухо…
– Дитя моё, – шёпот, быстрый, ловкий, и такие же движения, – выпей!
            И чья-то рука уже подсунула ей кубок. Алана пьёт. Если там яд, так лучше. Но там не яд. Вода… солёная вода. Родная. Теперь можно вздохнуть, в глазах яснеет. Это не то, но это хотя бы что-то. Жалкая крупица для иссыхающего без моря.
– Ты что, немая? – теперь Алана видит перед собой сухопутного. У него большое доброе лицо, и сам он крупный. Склоняется к ней, как к диковинке. Одет богато. Говорит громко. Что ж, Сигер сказал, что отправит её местному царьку сухопутных, не солгал, стало быть!
            Алана отворачивается от его лица, находит взглядом ту, что сунула ей воду. Незнакомка прячет лицо от неё. Слишком уж знающая незнакомка! Но это после. Алана вспоминает что царевна, и что прежний мир кончен. Отвратив голову от незнакомки, спасшей её от отчаянного удушья, хоть на время, хоть чем-то, Алана снова смотрит на сухопутное чудовище, от которого, кажется, теперь зависит.
– Нет, я умею говорить, просто подъём дался мне трудно.
(*) Больше историй о Морском Царстве в рассказах  «О почтении», «Без жалости», «Чудовище», «О спасении»,  «Об одном колдовстве», «Смута»,  «Первый шаг»,  «Пена расходится морем», «О недоверии», «О болезни» , «Чёрные волны» ,«О новых мерах» , «Море не плачет», «Несговорчивые», «Воды гиблые»,  «Алана»,  «Их недуг», «Два чудовища» «Заговор» и «Царевна в темнице».  Вселенная Морского Царства задумана мною как короткая история об одной недружной семейке…
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0544315

от Сегодня в 04:43

[Скрыть] Регистрационный номер 0544315 выдан для произведения: (*)
            И не видеть Алане больше моря, и не касаться его рукою, и не чувствовать солёного горя на губах, и не знать его – Сигер хочет, чтобы она умерла без моря. Что ж, она и правда без него умрёт.
            И умрёт очень быстро и нелепо. Кожа её, кожа дочери морской, станет сухой без морской влаги, и проступит через всю её душу соль морская, ещё больше забирая последние частицы живительной влаги. И зачахнет тело от того, что скорбит душа. Можно отнять человека от дома, ведь несёт он дом свой внутри себя. Но что будет с отнятым? Разрушится всё то немногое, что в памяти есть, и пойдёт погибелью по телу от души.
            Алану провожают шумно, весело. В этом веселье есть и изумление многих – на кой, мол, чёрт морской, далось Царю отправлять сестру свою к сухопутным? Перемирия хочет? Боится за них? В дружбе ли заверяет?
            Алана молчит, по сторонам не смотрит, точно ни платья роскошные, ни жемчуга, которые ранить её будут памятью, щедро и издевательски отсыпанные братом её, к ней значения не имеют.
            Кто прозороче, так понял: наказывает её Царь! Жестоко карает за неповиновение… и ещё за что-то. Из прошлого, быть может, обиды детской лишь достойной, но Царь на то и Царь, чтобы любую обиду помнить и к ответу призвать тогда, когда меньше всякого ждёшь, зато никто про него не скажет, что, мол, Сигер прощает всех.
            Кого там – даже сестру свою гонит!
            А Алана молчит, точно проводы эти и не её ума дело. Точно не к ней ладью тянут руками придворные – торопятся, шутят, смеются, а в глазах смеха нет: всем ясно, что без моря погибель. Неважно, о мире так просит Сигер, сестру свою к сухопутным гоня, или карает её – а девочке ведь не спастись, погибнет она, иссохнет, изойдёт на тоску, и ляжет как сухопутная, в землю гнить. Разойтись пеной морской – это значит вернуться в памяти потомков, в их кровь войти частичкой моря да Океана, а как сухопутные-то? А? как лягут в землю, так ничего от них и не остаётся.
            Жалеют Алану. А та молчит. Платье ей соткано изумрудно-синее, в цвет морской тишины, расшито мелкой белой жемчужной сеткой – в честь пены морской, памяти, что от предков идёт.
            Идёт, плывет, а Алану оставит.
            Даже царевна Эва – мятежная, к которой по-разному относятся люди, с затаением и ужасом, с презрением и надеждой ли, а и та в лице поменялась. Ещё бы – она-то в море остаётся, и её уж Сигер от себя не отпустит, опасно.
            А Алану, стало быть, прочь.
            Цепенеет Эва, может на себя примеряет наряд мученический, может быть сестру жалеет а может дивится жестокости братской?
– А ты попроси за неё, – шепчет Сигер и никто, кроме Эвы, его слов не слышит. – Попроси за сестрицу, или гордыня шею ломит?
            Эва качает головой. Она бы и попросила, не преломилась бы шея, да только проку-то какого будет? Что изменится? Сигер её не помилует, даже ждать не надо. Только порадуется за то, что одним решением больно делает сразу двоим.
            Но есть и ещё одна причина, по которой Эва молчит. Она просто не чувствует необходимости в Алане. Да, жалость, да, сочувствие, но разве Алана ей нужна? Разве проявила она себя как незаменимый советник? Да и была ли она ей нужна как сестра? Может быть Эва даже в чём-то выигрывала, когда избавлялась от очередного препятствия к трону.
            Алана лишняя, Алана чужая, Алана – мир, а не дитя войны. Ей нужно петь песни, плести венки, даром, что она уже ни к тому, ни к другому не способна, но здесь ей быть нельзя. Здесь кипят волны.
            Впрочем, не будь эва погружена больше в мысли о собственном будущем, она могла бы предположить, что публичное заступничество за сестру, отправляющуюся в изгнание, будет принято с пониманием и даже сочувствием среди народа. Поглазеть на царевну морскую, что отправляется к сухопутным по воле своего брата и Царя Морского, собралось множество. Трудно было найти хоть одно свободное местечко – в нетерпении люд подталкивал друг друга, перешёптывался, приподнимался, пытаясь разглядеть побольше.
            Если бы Эва вступилась сейчас, её бы могли и услышать, и проявилось бы уважение к ней с новой силой, но Эва была поглощена собственными размышлениями и не было ей дела до Аланы в полной мере. Так, немного сочувствия и даже ужас, и отвращение, и жалость…
            Но больше мыслей все же о себе. О себе и о том, что сговорилась она против брата своего с болотниками – давними врагами моря.
            Варно тоже здесь. Стоит спокойный, преданный Царю… внешне. Не может быть древний враг предан быть своему угнетателю. А море для болотников иначе и ее воспринимается. Тревожно от этого Эве. Опасается она, что продаст её Варно. Но разум своё берёт, спорит: зачем ему это? Не оценит Сигер такого поступка, её казнит или также сошлёт, попытается сослать – а вот Варно как был болотником в услужении. Так и останется.
            Эва же предлагает иное. Пусть будут болотники сами по себе, морю не подчиняясь, живут так, как нравится. И дань не платят. Зачем? Море только чище станет. Моря и без того много, проживёт оно, древнее, без их лужиц, что они домом рекут. Жило же раньше, пока не заметило интерес болотников – рядом живущего народца, морем неучтённого прежде? Жило! И сейчас поживёт. А за жизнь свою свободную пусть Эве заплатит, поможет.
            Разум-то понимает, а кровь стучит тревожно, морем отзывается. Болотникам верить нельзя! Так учили книжки. Болотники лгут – так говорил и отец её, а до него и его отец. Болотники – это только грязь, предательство, ложь и враг!
            Да, им позволено жить рядом с морскими людьми. Позволено даже занимать какие-то высокие должности, но это от милости, и по одиночке, а так? Не любят их и любить не будут. Другие они, болотники! Всё этим сказано ясно.
            Вот от того-то Эва и нервничает. Стоит, на Алану смотрит, а сама её и почти не видит. О себе думает. О том, как предаст или не предаст Варно. О том, что будет кровь среди своих, ведь даже своим не понравится то, что она болотников отпустит, а прежде от них помощи ждать будет. А она будет. И они помогут. И даже те, кто ненавидит Сигера сейчас, припомнят ей это, когда будут под её властью. И придётся лить кровь.
            Кровь и соль.
            Эва косится на Варно, знает, что смотреть нельзя, вдруг кто ещё её интерес подглядит, угадает чего, а всё одно – косится. Но тот спокоен. Внешне спокоен, а внутрь к нему не пролезть. Да и не хочется лезть, если честно уж! Болото оно всегда болото!
            Не знает Эва, что видит её взгляды Варно, усмехается про себя: не доверяет, боится! Что ж, это правильно, пусть боится. Пусть трижды царевна, а теперь она им будет должна. Помогут, тут ничего не стынет и с них спроса не будет – с болотного-то народца. Но своё возьмут, ни лужи не упустят, и будет Эва им должна за годы угнетения, за годы чужой власти, за всё, что вытерпели они от моря.
            Его сородичи не очень-то и верят, но это потому что не видели они бледности Эвы, и страха её сейчас не видят. Варно тоже сомневался вначале, думал даже, что провокация, не более, а сейчас понимает – они ей нужны!
            А значит своего им уже не упустить.
            И Варно стоит спокойно, стараясь скрыть в себе торжество. За всё приходится платить в своё время, и неважно, что время в воде идёт иначе, и долг древних предков рушится на головы и плечи потомков – ничего, расплатятся, ведь задолжали изрядно!
             А девочку эту Варно всё же жаль… виновата она в юности своей, да в лёгкости неуместной, от которой уже и тени не осталось. Что  с нею будет? Что сделает с ней суша? Примут её люди? Обидят ли? Станут ли припоминать её слабости? Будут ли злорадствовать, когда станет она иссыхать?
            Жаль ему девочку, жаль, но вступаться за неё он не будет – пока царевна Эва не даст ему гарантий, ему лично, он преданный слуга своего Царя Сигера, а Сигер свою сестру отправляет к сухопутным, стало быть, хороший слуга должен это намерение всячески поддержать.
            Разноцветный песок морского дна устилает дорогу, из водорослей сложены венки – прощание. Пеной морской поднимается море – плачет горькими слезами всех поколений. Уходит Алана к сухопутным, уходит в ладье резной, как дар сухопутным, как наказание.
– Моя сестра, прощай же! Вспоминай нас добрым словом и молись за нас, как мы за тебя молиться будем. Примири своим светом два народа, напомни им о щедрости морского дна, о силе нашей, да о воле! – Сигер торжественен. Его речь пышна, как и его наряд, как и её платье. Но в каждой фразе – иголка.
            Вспоминай? А как не вспомнить тех, с кем связан морем?
            Добрым словом? Едва ли выйдет.
            Молиться за них? За себя только разве, да на погибель свою, как на облегчение!
            Примирение, щедрость морская – всё туда же, в бездну морскую, в издевательство, в насмешку над Аланой, да над теми, кто умеет понимать меж слов.
            Молчит Алана. Эва выныривает из своих мыслей. Она бы не молчала, сказала бы что-нибудь, сделала бы что-нибудь, пусть даже грубое, неуместное, но действие! Потому что лучше сгинуть в море, чем на суше жить и сохнуть, не имея возможности вернуться.
            «Я верну её!» – думает Эва коротко, и тут же забывает. Когда придёт время, она подумает, да, но сейчас ведь время ещё не пришло, и это преступление можно использовать против Сигера, показать его жестокость. И ускорить его падение.
            Но Алана ничего не делает. Она встаёт в ладью. Море касается её последний раз, обнимает. Обнимает её и Сигер. Это какое-то особенно изощрённое издевательство – обнять на последнюю дорогу и Алану впервые пробивает дрожью. Отвращение? Ужас? Что ж, во всяком случае, она живая, раз ещё может дёргаться.
– Желаю удачи, и благодарю тебя за твой смиренный путь, – вещает Сигер, и глаза у него смеются. Он хочет, чтобы Алана заплакала. Он ждёт её слёз, её мольбы. Но та молчит. Все слёзы уже оставлены, жизнь уже закончена и никакой надежды нет.
            Вдобавок, Алана интуитивно чувствует, что Сигер хочет видеть её слёзы и боль. Не потому даже, что она его смертельно оскорбила, не потому, что сопротивлялась и сочувствовала Эве. А потому, что она дочь своего отца, и сестра ему. И потому, что отец и её любил. Потому, что был у Аланы весёлый нрав, что была она молода, весела, смешлива. И раздражал его этим.
            На месте своего отца он бы держал её подальше и не пускал ни на Советы, ни к себе. Не должно быть у моря такой царевны! Да ещё и подле трона. Но отец её любил, и её общество приходилось терпеть слишком часто, чтобы сейчас так легко простить.
            «Заплачь…» – думает Сигер с раздражённым удовольствием. Ему нужны её слёзы, а она молчит.
– Может быть, твоя сестра желает что-нибудь сказать? – Сигер поворачивается к Эве. Та вздрагивает, вздрагивает и Алана.
            Мгновение – в глазах Аланы мольба, надежда! Но мгновение проходит, и взгляд тускнеет. Эва её не спасёт. Кто бы спас саму Эву!
– Как угодно, мой Царь, – Эва даже склоняет голову, дескать, почитаю тебя, братец! Но в её тоне плещет яд. Такой, какой уже хорошо знаком Сигеру. – Я желаю тебе, Алана, дожить до моря.
            Фраза короткая, но очевидная – Эва бунтует. За себя и сестру. Сигер качает головой:
– Алана отправляется к людям. Навсегда. На сушу, как мой дар. Или ты хочешь пойти против моего слова?
            Эва смеётся. Хрипло, некрасиво кривит рот.
– Наш отец говорил, что однажды всюду будет море. И я желаю своей сестре, чтобы она дожила до этого дня, чтобы увидела, как весь мир, даже тот, что на суше уходит в наше владение, – она выкручивается, потому что это легко и привычно.
            Сигер мрачнеет. Он знает, что Эва не перестанет бунтовать и искать владений. Но Эва не Алана, её не сошлёшь, не выбросишь. Её надо изолировать, сделать безумной, показать слабой, ничтожной, неспособной.
            И Сигер уже начал этот путь. Одного не учёл – решительность своей дорогой сестры, ту решительность, что на суше есть лишь у фанатиков, а в море есть лишь у тех, кто идёт от древнего Океана памятью.
– Долгих лет, Алана! – Сигер обращается к изгнаннице, ответа для Эвы у него нет, она как-то умудрилась застать его врасплох. Даже сейчас, когда у неё нет такого права! Но с ней он разберётся позже. А пока – очередная насмешка, живи, Алана, долго, живи, и тебе понравится твоя новая жизнь, полная далёких воспоминаний!
            Звучит прощальная песнь, её выводят и знать, и простолюдины – сейчас утрата общая, кому-то неясная, кому-то удивительная, а кому-то очевидная. Эва повторяет слова чужой песни, но разум не схватывает смысла далёких слов, ставших чёрной традицией для изгнанников.
– Воды светлые, воды, что соль впитали,
Проводите её, проводите к берегам.
Ведите ту, что как дочь принимали,
К чужим островам, к чужакам…
            Впрочем, Алана и сама уже чужая. Эва повторяет слова старой песни, написанной ещё в годы, когда изгнана была первая царевна. Тогда была война. Тогда было всё ясно, и царевна отправилась из морских в земные. Плакала, билась, кляла – но покорилась и иссохла на суше быстрее цветка.
            Сейчас война не с сушей, а в море. И враг остаётся подле Сигера, а его раздражение покидает море. Для его удовольствия, ведь он – Царь, и это значит, что он может поступать так, как сочтёт нужным.
– Воды светлые, укажите ей путь,
Начертите его волной.
И гоните хмарь, грусть, ложь и муть,
Приведите в дом другой стороной.
            У неё не будет дома. Ни старого, ни нового. Одно отлучение, одно изгнание. Но Алана только оглядывается в последний раз, и не плачет, всё равно не плачет. Слёзы – это только слёзы, их никто не заметит, а Сигер даже ждёт. Но она не доставит ему такого удовольствия. Да, она бросится скорее со сколы, или…
            Чёрная злость проступает за горем, когда Алана видит тихое перешёптывание любимой сестры Эвы с болотником Варны. Оба сосредоточены, видимо, у них есть дело, важное дело! И Алана знает – дело не о ней.
            Её уже вычеркнули. И Эва тоже. И Сигер. И Бардо – этот вообще всю церемонию стоит с равнодушным видом, точно лично его отбытие Аланы и вовсе не тревожит! Хотя, так оно и есть, не тревожит. Его тревожит только собственное благо, и возможность быть в покое и тепле, перечеркнула для Бардо всё. Полукровка! И если у Аланы будут дети они что, будут такими же полукровками?
            Злость, чёрная злость хлещет в сердце непривычной колючей волной. Мысль, сложенная в единственное слово, в единственное определение для всех этих близких и далёких людей, которые так легко выкидывают её из моря: кто из страха, кто из удовольствия, кто из равнодушия – очерняет всю её суть. И слово проступает в душе красной вязью: «предатели!»
            Потому что все они предатели. Они предали не её. Они предали часть моря. Она – море, а они её на сушу. Умирать. И будь что будет. И никому из них не будет дела!
            Алана не любит ненависть и гнев, это чужие силы, ей они чужие, она не воин, она всего лишь певунья, которую усиленно лишают голоса и, кажется, наконец, лишили совсем. Но ненависть и гнев помогают ей не рыдать. Она поднимается всё выше и выше, ладья всплывает, и уже проступает над водою живость обликов и теней.
            Сейчас будут люди. Сухопутные люди. Она хочет кричать от отчаяния, и только ненависть и гнев помогают держаться. Алана впивается всё прочнее в сильнее в ладью, пальцам давно больно, но она не чувствует. Она дышит ненавистью и гневом, потому что дышать морем ей уже не придётся.
***
            Алана всё-таки теряет сознание. У самой поверхности её организм, непривычный к сухому воздуху, выбивает из неё силы.
            Её поднимают, безвольную и слабую, надевают плащ… плащ сухопутных, плащ позора, и несут. Дар, трофей, пленница, изгнанница – всё в одном лице.
– Морской Царь послал нам гостью! Он напоминает нам о милости! – охают люди, разглядывая бледновато-серую кожу Аланы.
            Алана не хочет просыпаться. Алана не хочет открывать глаза. В этом мире ей всё больно. И воздух не тот, и светло очень, и больно… дышать больно, во рту сухо.
            Но её возвращают в новый для неё мир, встряхивают и её бьёт крупная дрожь, от которой не спасает даже сухопутный плащ.
– Добро пожаловать из моря! – ей улыбаются, кажется, даже дружелюбно. Смотрят испытующе, с любопытством. Как на зверушку.
            Алана не имеет права плакать. Она не рыдала там, среди своих, неужели разрыдается перед чужаками? Перед сухопутными? Её усаживают, обтирают, а она всё ещё моргает, пытаясь понять как сделать так, чтобы не болели глаза, как дышать, чтобы в горле не стоял песок.
            Сухо, очень сухо…
– Дитя моё, – шёпот, быстрый, ловкий, и такие же движения, – выпей!
            И чья-то рука уже подсунула ей кубок. Алана пьёт. Если там яд, так лучше. Но там не яд. Вода… солёная вода. Родная. Теперь можно вздохнуть, в глазах яснеет. Это не то, но это хотя бы что-то. Жалкая крупица для иссыхающего без моря.
– Ты что, немая? – теперь Алана видит перед собой сухопутного. У него большое доброе лицо, и сам он крупный. Склоняется к ней, как к диковинке. Одет богато. Говорит громко. Что ж, Сигер сказал, что отправит её местному царьку сухопутных, не солгал, стало быть!
            Алана отворачивается от его лица, находит взглядом ту, что сунула ей воду. Незнакомка прячет лицо от неё. Слишком уж знающая незнакомка! Но это после. Алана вспоминает что царевна, и что прежний мир кончен. Отвратив голову от незнакомки, спасшей её от отчаянного удушья, хоть на время, хоть чем-то, Алана снова смотрит на сухопутное чудовище, от которого, кажется, теперь зависит.
– Нет, я умею говорить, просто подъём дался мне трудно.
(*) Больше историй о Морском Царстве в рассказах  «О почтении», «Без жалости», «Чудовище», «О спасении»,  «Об одном колдовстве», «Смута»,  «Первый шаг»,  «Пена расходится морем», «О недоверии», «О болезни» , «Чёрные волны» ,«О новых мерах» , «Море не плачет», «Несговорчивые», «Воды гиблые»,  «Алана»,  «Их недуг», «Два чудовища» «Заговор» и «Царевна в темнице».  Вселенная Морского Царства задумана мною как короткая история об одной недружной семейке…
 

 

Отступник

Отравительница