Отравительница

– В цепи её! – голос императора, нового владыки, был твёрд и полон презрения. Среди всех своих врагов больше всего он ненавидел отравителей. Предпочитая орудовать мечом, он, будучи воином, не принимал такой трусости как яд.
            Хороший воин, славный воин… нет, он не знал что будет дальше, что будет с ним, а вот она знала. И не магия просветила её, а тихий житейский ум: из хороших воинов не выходит хороших императоров с долгой и счастливой жизнью.
            Но она не вмешивается, ей незачем. Она знает – её участь решена, давно была решена, всей той многолетней славой, ужасом в глазах людей, а также – их ночными посещениями. Вот и выходило: в свете дня ненависть, в ночи тихая мольба, помоги, во имя всех богов, Локуста!
            И помогала…
            Цепи. Холодные, тяжёлые. Они были давно на её руках и шее, правда проступили всей тяжестью лишь сейчас. Всё должно было так закончиться, и всё же – она не понимала за что так судьба обошлась с нею? Разве не была она всегда послушна и покорна? Разве не делала того, что умела лучше всего и того, что ей велели?
– У тебя дар, девочка! – старая Гайя смотрела на неё с вниманием, которое непонятно в детстве, но проступает с годами, через память: уже тогда Гайя примеривалась. А было к чему! Не наделённая красотой черт, сама по себе миловидная, но не такая, чтобы потерять голову, не богатая, Локуста оказалась ловка. Травы к ней как сами тянулись, и сначала она плела ловчее прочих букеты на продажу да венки.
            Но рабочие руки всегда нужны. Гайя лечила многих и ещё большим помогала, да простят боги её за то, что помощь бывает разная, и порою о помощи просили под покровом темноты. Приходили то служанки, то сами, кто победнее, прижимали руки к животу, шептали, просили, плакали, молили.
            Помогала Гайя, а Локуста училась, перенимала. Молча переплетала колоски трав, толкла козлиную печень, сливала куриную кровь, жгла чеснок и благовония и кипятила, кипятила, чтобы из множества смердящего сделать что-то приятно пахнущее, волнующее и…помогающее.
            Бывали и другие. Раненые, да те, кого язвы уже прожгли. Таким и жизнь не жизнь, а одно мучение. Нужна была помощь, и здесь молчала Локуста, училась, наблюдала за Гайей, покорная ей перетирала травы, корешки, обжигала мёдом, пересыпала солёной водой и землёй, а потом кровь…
            Помогало. Всегда помогало. И не было сомнений, ведь Гайя учила сразу:
– Ты не держи в уме надо или нет, кому надо и зачем. Ты помогаешь, всего лишь помогаешь. Если не мы, так будут другие. Не зельем, так мечом или полотенцем. Тот, кто хочет убить, убьёт, мы лишь можем быть милосерднее.
            И верилось в это. И сейчас верится. Жаль, что новый император не поверит в эти слова. Он воин, и для него все губители – это убийцы, а убийцам нет прощения.
– Эй ты, плутонова дочь! – ещё один воин, стражник, он же тюремщик – воители всегда умеют больше одного дела, это она умеет только одно – зелья варить, ударил плашмя по спине.
            Не ждала, согнулась, вскрикнула, горло перебило от жжения.
            Такое жжение должно было быть у всех, кто принял её зелье. Сначала слегка, словно подавился, а потом хлеще, тяжелее и вот уже не вдохнуть, и кровь идёт горлом или же судорогами сокращается желудок, или же сознание путается. Странно, как можно обмануть глаза, нюх и даже вкус, замаскировав отраву, но нельзя обмануть само горло. Глоток и ощущение проступает – не то!
– Боишься? – а стражник глумится. Он весел и молод. Его ничего не страшит. Конечно, зачем ему бояться? Его мир кажется ему теперь надёжным и прочным, и он разделяет мнение своего императора. Впрочем, до того он разделял мнение прежнего своего императора…
            А ведь он тоже приходил к Локусте. Много раз приходил. Иногда был груб, кричал, даже бил. Хотя, чего ей страшиться побоев?
– Мой брат жив! Почему мой брат всё ещё жив?ты дала ему лекарство, а должна была дать смерть! – и каждое слово отражалось пощёчиной. Потом кулаком. В живот, по спине. Она закрывала голову руками, за другое не боялась, а вот в голове хранились все рецепты. Надо было их записать, ещё другой владыка, другой император говорил ей это. И сколько их было на её смертном веку? Но она плохо писала. Да и рецепты – это ведь прямое обвинение.
– Простите, я дала ему более слабую дозу, чтобы выглядело как болезнь! – он выдохся, этот очередной её император, и Локуста смогла вставить слово.
            Удары прекратились. Бешенство тоже. Лицо её владыки исказилось в усмешке:
– Разве я, Нерон Клавдий, убоюсь Юлиева закона?
            Все отравители пытались выдать свою деятельность за болезнь. Чем искуснее отравитель, тем изощрённее яд. Настоящий отравитель, а не тот, что был ещё до отца Нерона, который смешивал всё на свете и испытывал на рабах. Локуста же считала себя искусной. Даже тогда, когда Агриппина, мать этого очередного императора, ещё просто Нерона, ещё боявшегося Юлиева закона, пришла к ней, прося убить препятствие к власти для своего сына, как можно скорее убить, Локуста пыталась показать всё естественно.
            Грибы, белые грибы… как прекрасно они маскируют вкус яда! И всё должно было выглядеть как несварение желудка и тяжёлая внезапная смерть от желудочной болезни. Но народ видит больше, и уже на следующий день Локуста вздрогнула от песенки, что прозвучала по улицам:
– Зелье такое взывает к огню и железу и мучит,
Зелье терзает сенаторов кровь и всадников жилы:
Вот чего стоит отродье кобылы да женщина-ведьма!
            Ведьма, это, конечно, Локуста…
– Не бойся, – передала Агриппина ей своё слово, – никто тебя не тронет.
            Локуста кивнула, поверила слову. И золоту, что ей принесли.
– Да оставь её, мараться ещё! – второй стражник, постарше, без весёлости, взглянул на Локусту равнодушно. Ему известна была её репутация, но он защитил её. Из брезгливости защитил.
            Люди так часто поступают, когда считают, что мараться о что-то, ниже и унизительнее, чем они достойны.
            Оставь её! Как часто Локуста это слышала. Люде     й не обманешь. Они часто кружили у её дома, пачкали врата и двери, швыряли мусор, караулили, ненавидели. Но у неё была защита. Сначала она была дана Агриппиной, легко расчищавшей путь к власти, потом самим Нероном, чьё приказание она выполнила, проверив очередной яд на поросёнке.
            Тот умер быстро. Также умер и брат Нерона. Его препятствие, его опасность. Ему подали горячее, опробовали перед тем. А после уже разбавили. А в разбавлении и был яд. Он умер на пиру. Причём Нерон смотрел на это, успокоив остальных:
– У моего брата с детства падучая, сейчас он придёт в себя!
            Не пришёл. Но едва ли кто-то всерьёз ждал, что это случится. Да и у Агриппины, матери Нерона, было белое от ужаса лицо. Она уже понимала что сотворила и боги были милостивы к Нерону, и он не успел узнать, что Агриппина снова приходила к Локусте.
– Я не пойду против моего господина! – испуганно заверещала Локуста. Она не была дурой, она знала, что дни Агриппины также сочтены. Помогать ей – пустое дело.
            Агриппина взглянула на неё темно и жалко одновременно. Величественная женщина, не боявшаяся взять на себя тяжесть свершений, боялась своего сына, но это уже не касалось Локусту. Она помогала тем, кому можно было помочь. От императора к императору, а между ними обычные люди, имевшие беду и золото.
– Не задавай вопросов, не жалей, не бойся, – поучала когда-то Гайя и всё это было выучено Локустой. Она не спрашивала, не жалела, не боялась. Она пыталась верить в то, что если не она, будет другой, а так хотя бы наверняка и быстро. Или не так болезненно.
– Да ты хоть знаешь скольких она поубивала? – молодой воин снова замахнулся мечом. Плашмя. Ударить, унизить. Не убить. Убьют её позже, и она это знает. – Десятки, сотни!
            Локуста не спорила. Она не считала тех, кому помогала. Верила, что те, кому она помогает, в ином случае, обратятся за помощи других. Хотела верить и верила, удобная была эта вера.
– Слишком медленно! Это слишком медленно! – Нерон не хотел болезни, не хотел, чтобы у кого-то хоть была возможность поверить в то, что его брат умер от болезни. Он знал то, что знали и многие до него: страх сковывает сильнее почтения. Если они будут бояться, все будут его бояться, то никто и против не рискнёт пойти, ведь так?
– Она ответит за это по закону! – служитель постарше продолжал заступаться. Может быть, его жена или дочь обращалась к Локусте или ей подобной, а может быть какое-то злое милосердие не давало ему позволить своему собрату по мечу пасть так низко. Одно было ясно – дело не в законе, этот человек живёт долго и видел уже многое. Он не верит в исчерпывающую силу закона, потому что у всякого закона человеческое лицо и это лицо императора.
            Иногда ещё тех, кто близок к нему.
            Она была близка к Нерону. Впрочем, до него она была близка и другим сильным волям Рима. Не всегда напрямую. Иногда через жён и дочерей, любовниц и сестёр, матерей и даже служанок, но была близка. Люди в белом, золотом и алом не должны были знать о её существовании, сам факт того, что их сандалии касаются той же земли, по которой она ходит, был бы для них оскорблением. Но её не трогали. Всё равно не трогали… кто-то заступался. Всегда заступался. Кто-то ссужал золотом и людьми, кто-то товарами.
            Нерон подарил ей золото и дом со слугами. Он никогда не был глуп, и знал, что она ему ещё не раз пригодится.
– Давить бы такую погань! – молодой воин сдался, плюнул ей под ноги, отнял меч. Сдался перед лицом своего собрата по мечу, которого, верно, в сердцах считал теперь мягкотелым и слишком добросердечным, тяжело пошёл прочь, оставляя его один на один с ведьмой и отравительницей.
– Пить хочешь? – спросил оставленный стражник. Спросил, не глядя в её глаза.
            Локуста отказалась. Жажда, конечно, уже ощущалась, но смутный страх жал горло. Конечно, всю свою жизнь, ту самую, отданную на заклание зельям жизнь, она принимала и сама малые дозы яда, чтобы сделаться неуязвимой, и конечно, этот император, пленивший её, не станет травить её – это не в его воинском духе.
            Но жмёт горло. Ужас? Как странно, но это он. лучше не пить. Она не видела кто и что налил в этот кувшин. Она не видела, было ли что-то в этом кувшине до воды и не знала – не смазаны ли края его какой-нибудь дрянью.
            Страх, безотчетный, животный, совершенно расходящийся с реальностью, уязвил её сильнее цепей. Локуста понимала, что её никто не убьёт сейчас, без людей, в присутствии одних только стен, что смолчат, но всё равно боялась. Знала, что умрёт, уже скоро умрёт, и боялась умереть так, как убивала других!
– Боги будут судить тебя. каждый по-своему, – стражник понял или может быть ему было всё равно. Он не стал настаивать на воде и Локуста была благодарна ему за то, что он уже так стар, что разочарован в мире, и не так жесток, как бывает жестока молодость, ещё мира не знавшая.
– Когда это будет? – спросила Локуста, с трудом узнавая свой голос. Кажется, прежде она говорила громче. Но прежде она и была в позиции силы, той силы, что страшит и властвует.
– К утру, – ответ короток, но в этой краткости и есть вся неумолимость. Тот, кто многословен, может переубедиться. Нерон был многословен. Этот император нет. это хорошо для воина, но плохо для правителя.
            Но Локуста только кивает. Хорошо. Утро – это хорошо. Утро смывает все преступления ночи. Да и умирать когда взошло солнце не так страшно. Другое дело умирать ночью, когда мёртвые прозревают и видят тебя – маленького и жалкого.
– Зелье должно быть готово к утру! – Нерон не был глуп и знал, где ему ещё может пригодиться отравительница. Этого следовало ожидать и он успел приготовиться. Единственное, однако, чего он желал, так это уйти на своих условиях.
– Господин, – взмолилась Локуста тогда, – нужно больше времени. Яд, приготовленный за короткий срок, будет жесток…
            Заметен, жесток и беспощаден. От него нельзя будет укрыться. Она не успеет его замаскировать. Впрочем, тогда Локуста ещё не знала о назначении этого зелья.
– Будет больно, господин, и вкус…
– Думаешь, мне есть дело до боли или вкуса? – Нерон страшно сверкнул глазами, и она поняла всё. Не для врага. Для себя готовился он. – Моя империя рушится! Мои преторианцы, и те, как позорные крысы бегут от меня! Нимфидий, Виндекс и Гальба – эти презренные трусы и предатели, мятежники! – все они идут на меня!
            Она молчала. На её плечах не было империй, у неё не было преторианцев и убийцы не шли на неё мятежом. Она покорялась воле того, кто богаче и сильнее и своему таланту, и в этом находила свой смысл.
– Я приготовлю, – пообещала Локуста и слово своё сдержала, хотя руки у неё и дрожали – плохое дело для той, что имеет дело с точностью и твёрдостью пропорций.
            Впрочем, ему не довелось испробовать её творение. Нерон бежал и позабыл её последний дар. А может быть, он решил, что умереть от меча будет честнее и красивее, что так на руках его врагов будет его кровь, и, может быть, народ взбунтуется снова, но уже не против него, а против его убийц и обожествит его смерть?
            Локуста не знала. знала она другое: надо затаиться.
– Молись богам, – посоветовал страж и воин, не взглянув на неё. – Каким умеешь, таким и молись, овечье отродье! Боги подземного мира не потерпят тебя. Ты сгниёшь в их царствах!
            Локуста даже с трудом подавила улыбку. Овечье отродье! Надо же! как давно ей уже не припоминали её низкое происхождение из ещё более низких для этих снобов-римлян земель!
            Но она не обиделась. Она научилась не обижаться на то, что не могла изменить, и своих корней ей изменить уже было никак нельзя. даже солгать бы не получилось. Да и не имело это смысла – до утра уж недолго.
            А утром всё кончится. Да и должно было так завершиться. Только так. Она не могла скрываться – её лицо и имя, её род занятий и фигура примелькались на улицах Рима. От неё прятали глаза и её же провожали взглядом, от неё шарахались и шли к ней же под покровом таких же тёмных и ужасно длинных ночей – это всё было с нею, и было слишком долго, чтобы однажды вот так она смогла бы затеряться!
            Улицы Рима помнят всё. Всякую кровь, всякую тень…
            Неудивительно, что они запомнили и её чёрную славу. Славу отравительницы, которой не хватило духу выпить своего же яда, когда врата в её имение ломили гневом и сталью, когда по тропинкам и даже галерее звучали тяжёлые шаги её пленителей.
            Всё должно было закончиться так. Даже Гайя обещала ей это в детстве.
– Не оставишь своего ремесла в нужное время, погибнешь!
            Обещала и показала на своём примере, не сумев остановиться. Так и Локуста. Когда надо было уйти? Когда надо было затеряться, уйти из города в новый край? Когда надо было стать целительницей, а не творительницей смерти?
            Локуста не знала. она почему-то верила, что всё обойдётся, хотя вера эта была такой же глупой и наивной, хотя и удобной, как та же вера в то, что она должна помочь, иначе её наниматели найдут кого-то другого.
            И теперь Локуста была благодарна в последний раз в своей страшной жизни – она умрёт хотя бы в свете дня, ведь почти всю жизнь в темноте её ждали мертвецы. Из-за них она жгла лучину, велела зажигать лампадки и даже боялась закрывать глаза – мертвецы ждали её, и вот-вот их ожидание будет удовлетворено, и их руки схватят её душу в вечные тиски навеки.
            И может быть чей-то голос будет хрипеть ей в ухо:
– Разве я убоюсь Юлиева закона?..
            И не сможет  она ему ни ответить, ни покориться, ни оправдаться. Боги подземные ждут её душу на пир и первые рассветные лучи уже здесь. Ждут.
            И она тоже ждёт. Темнота камня невыносима и страшна. Вечность, даже в муках – будет честнее, и без обмана, ведь мертвые лгать не умеют. На то они и мёртвые.
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0544162

от Сегодня в 04:47

[Скрыть] Регистрационный номер 0544162 выдан для произведения: – В цепи её! – голос императора, нового владыки, был твёрд и полон презрения. Среди всех своих врагов больше всего он ненавидел отравителей. Предпочитая орудовать мечом, он, будучи воином, не принимал такой трусости как яд.
            Хороший воин, славный воин… нет, он не знал что будет дальше, что будет с ним, а вот она знала. И не магия просветила её, а тихий житейский ум: из хороших воинов не выходит хороших императоров с долгой и счастливой жизнью.
            Но она не вмешивается, ей незачем. Она знает – её участь решена, давно была решена, всей той многолетней славой, ужасом в глазах людей, а также – их ночными посещениями. Вот и выходило: в свете дня ненависть, в ночи тихая мольба, помоги, во имя всех богов, Локуста!
            И помогала…
            Цепи. Холодные, тяжёлые. Они были давно на её руках и шее, правда проступили всей тяжестью лишь сейчас. Всё должно было так закончиться, и всё же – она не понимала за что так судьба обошлась с нею? Разве не была она всегда послушна и покорна? Разве не делала того, что умела лучше всего и того, что ей велели?
– У тебя дар, девочка! – старая Гайя смотрела на неё с вниманием, которое непонятно в детстве, но проступает с годами, через память: уже тогда Гайя примеривалась. А было к чему! Не наделённая красотой черт, сама по себе миловидная, но не такая, чтобы потерять голову, не богатая, Локуста оказалась ловка. Травы к ней как сами тянулись, и сначала она плела ловчее прочих букеты на продажу да венки.
            Но рабочие руки всегда нужны. Гайя лечила многих и ещё большим помогала, да простят боги её за то, что помощь бывает разная, и порою о помощи просили под покровом темноты. Приходили то служанки, то сами, кто победнее, прижимали руки к животу, шептали, просили, плакали, молили.
            Помогала Гайя, а Локуста училась, перенимала. Молча переплетала колоски трав, толкла козлиную печень, сливала куриную кровь, жгла чеснок и благовония и кипятила, кипятила, чтобы из множества смердящего сделать что-то приятно пахнущее, волнующее и…помогающее.
            Бывали и другие. Раненые, да те, кого язвы уже прожгли. Таким и жизнь не жизнь, а одно мучение. Нужна была помощь, и здесь молчала Локуста, училась, наблюдала за Гайей, покорная ей перетирала травы, корешки, обжигала мёдом, пересыпала солёной водой и землёй, а потом кровь…
            Помогало. Всегда помогало. И не было сомнений, ведь Гайя учила сразу:
– Ты не держи в уме надо или нет, кому надо и зачем. Ты помогаешь, всего лишь помогаешь. Если не мы, так будут другие. Не зельем, так мечом или полотенцем. Тот, кто хочет убить, убьёт, мы лишь можем быть милосерднее.
            И верилось в это. И сейчас верится. Жаль, что новый император не поверит в эти слова. Он воин, и для него все губители – это убийцы, а убийцам нет прощения.
– Эй ты, плутонова дочь! – ещё один воин, стражник, он же тюремщик – воители всегда умеют больше одного дела, это она умеет только одно – зелья варить, ударил плашмя по спине.
            Не ждала, согнулась, вскрикнула, горло перебило от жжения.
            Такое жжение должно было быть у всех, кто принял её зелье. Сначала слегка, словно подавился, а потом хлеще, тяжелее и вот уже не вдохнуть, и кровь идёт горлом или же судорогами сокращается желудок, или же сознание путается. Странно, как можно обмануть глаза, нюх и даже вкус, замаскировав отраву, но нельзя обмануть само горло. Глоток и ощущение проступает – не то!
– Боишься? – а стражник глумится. Он весел и молод. Его ничего не страшит. Конечно, зачем ему бояться? Его мир кажется ему теперь надёжным и прочным, и он разделяет мнение своего императора. Впрочем, до того он разделял мнение прежнего своего императора…
            А ведь он тоже приходил к Локусте. Много раз приходил. Иногда был груб, кричал, даже бил. Хотя, чего ей страшиться побоев?
– Мой брат жив! Почему мой брат всё ещё жив?ты дала ему лекарство, а должна была дать смерть! – и каждое слово отражалось пощёчиной. Потом кулаком. В живот, по спине. Она закрывала голову руками, за другое не боялась, а вот в голове хранились все рецепты. Надо было их записать, ещё другой владыка, другой император говорил ей это. И сколько их было на её смертном веку? Но она плохо писала. Да и рецепты – это ведь прямое обвинение.
– Простите, я дала ему более слабую дозу, чтобы выглядело как болезнь! – он выдохся, этот очередной её император, и Локуста смогла вставить слово.
            Удары прекратились. Бешенство тоже. Лицо её владыки исказилось в усмешке:
– Разве я, Нерон Клавдий, убоюсь Юлиева закона?
            Все отравители пытались выдать свою деятельность за болезнь. Чем искуснее отравитель, тем изощрённее яд. Настоящий отравитель, а не тот, что был ещё до отца Нерона, который смешивал всё на свете и испытывал на рабах. Локуста же считала себя искусной. Даже тогда, когда Агриппина, мать этого очередного императора, ещё просто Нерона, ещё боявшегося Юлиева закона, пришла к ней, прося убить препятствие к власти для своего сына, как можно скорее убить, Локуста пыталась показать всё естественно.
            Грибы, белые грибы… как прекрасно они маскируют вкус яда! И всё должно было выглядеть как несварение желудка и тяжёлая внезапная смерть от желудочной болезни. Но народ видит больше, и уже на следующий день Локуста вздрогнула от песенки, что прозвучала по улицам:
– Зелье такое взывает к огню и железу и мучит,
Зелье терзает сенаторов кровь и всадников жилы:
Вот чего стоит отродье кобылы да женщина-ведьма!
            Ведьма, это, конечно, Локуста…
– Не бойся, – передала Агриппина ей своё слово, – никто тебя не тронет.
            Локуста кивнула, поверила слову. И золоту, что ей принесли.
– Да оставь её, мараться ещё! – второй стражник, постарше, без весёлости, взглянул на Локусту равнодушно. Ему известна была её репутация, но он защитил её. Из брезгливости защитил.
            Люди так часто поступают, когда считают, что мараться о что-то, ниже и унизительнее, чем они достойны.
            Оставь её! Как часто Локуста это слышала. Люде     й не обманешь. Они часто кружили у её дома, пачкали врата и двери, швыряли мусор, караулили, ненавидели. Но у неё была защита. Сначала она была дана Агриппиной, легко расчищавшей путь к власти, потом самим Нероном, чьё приказание она выполнила, проверив очередной яд на поросёнке.
            Тот умер быстро. Также умер и брат Нерона. Его препятствие, его опасность. Ему подали горячее, опробовали перед тем. А после уже разбавили. А в разбавлении и был яд. Он умер на пиру. Причём Нерон смотрел на это, успокоив остальных:
– У моего брата с детства падучая, сейчас он придёт в себя!
            Не пришёл. Но едва ли кто-то всерьёз ждал, что это случится. Да и у Агриппины, матери Нерона, было белое от ужаса лицо. Она уже понимала что сотворила и боги были милостивы к Нерону, и он не успел узнать, что Агриппина снова приходила к Локусте.
– Я не пойду против моего господина! – испуганно заверещала Локуста. Она не была дурой, она знала, что дни Агриппины также сочтены. Помогать ей – пустое дело.
            Агриппина взглянула на неё темно и жалко одновременно. Величественная женщина, не боявшаяся взять на себя тяжесть свершений, боялась своего сына, но это уже не касалось Локусту. Она помогала тем, кому можно было помочь. От императора к императору, а между ними обычные люди, имевшие беду и золото.
– Не задавай вопросов, не жалей, не бойся, – поучала когда-то Гайя и всё это было выучено Локустой. Она не спрашивала, не жалела, не боялась. Она пыталась верить в то, что если не она, будет другой, а так хотя бы наверняка и быстро. Или не так болезненно.
– Да ты хоть знаешь скольких она поубивала? – молодой воин снова замахнулся мечом. Плашмя. Ударить, унизить. Не убить. Убьют её позже, и она это знает. – Десятки, сотни!
            Локуста не спорила. Она не считала тех, кому помогала. Верила, что те, кому она помогает, в ином случае, обратятся за помощи других. Хотела верить и верила, удобная была эта вера.
– Слишком медленно! Это слишком медленно! – Нерон не хотел болезни, не хотел, чтобы у кого-то хоть была возможность поверить в то, что его брат умер от болезни. Он знал то, что знали и многие до него: страх сковывает сильнее почтения. Если они будут бояться, все будут его бояться, то никто и против не рискнёт пойти, ведь так?
– Она ответит за это по закону! – служитель постарше продолжал заступаться. Может быть, его жена или дочь обращалась к Локусте или ей подобной, а может быть какое-то злое милосердие не давало ему позволить своему собрату по мечу пасть так низко. Одно было ясно – дело не в законе, этот человек живёт долго и видел уже многое. Он не верит в исчерпывающую силу закона, потому что у всякого закона человеческое лицо и это лицо императора.
            Иногда ещё тех, кто близок к нему.
            Она была близка к Нерону. Впрочем, до него она была близка и другим сильным волям Рима. Не всегда напрямую. Иногда через жён и дочерей, любовниц и сестёр, матерей и даже служанок, но была близка. Люди в белом, золотом и алом не должны были знать о её существовании, сам факт того, что их сандалии касаются той же земли, по которой она ходит, был бы для них оскорблением. Но её не трогали. Всё равно не трогали… кто-то заступался. Всегда заступался. Кто-то ссужал золотом и людьми, кто-то товарами.
            Нерон подарил ей золото и дом со слугами. Он никогда не был глуп, и знал, что она ему ещё не раз пригодится.
– Давить бы такую погань! – молодой воин сдался, плюнул ей под ноги, отнял меч. Сдался перед лицом своего собрата по мечу, которого, верно, в сердцах считал теперь мягкотелым и слишком добросердечным, тяжело пошёл прочь, оставляя его один на один с ведьмой и отравительницей.
– Пить хочешь? – спросил оставленный стражник. Спросил, не глядя в её глаза.
            Локуста отказалась. Жажда, конечно, уже ощущалась, но смутный страх жал горло. Конечно, всю свою жизнь, ту самую, отданную на заклание зельям жизнь, она принимала и сама малые дозы яда, чтобы сделаться неуязвимой, и конечно, этот император, пленивший её, не станет травить её – это не в его воинском духе.
            Но жмёт горло. Ужас? Как странно, но это он. лучше не пить. Она не видела кто и что налил в этот кувшин. Она не видела, было ли что-то в этом кувшине до воды и не знала – не смазаны ли края его какой-нибудь дрянью.
            Страх, безотчетный, животный, совершенно расходящийся с реальностью, уязвил её сильнее цепей. Локуста понимала, что её никто не убьёт сейчас, без людей, в присутствии одних только стен, что смолчат, но всё равно боялась. Знала, что умрёт, уже скоро умрёт, и боялась умереть так, как убивала других!
– Боги будут судить тебя. каждый по-своему, – стражник понял или может быть ему было всё равно. Он не стал настаивать на воде и Локуста была благодарна ему за то, что он уже так стар, что разочарован в мире, и не так жесток, как бывает жестока молодость, ещё мира не знавшая.
– Когда это будет? – спросила Локуста, с трудом узнавая свой голос. Кажется, прежде она говорила громче. Но прежде она и была в позиции силы, той силы, что страшит и властвует.
– К утру, – ответ короток, но в этой краткости и есть вся неумолимость. Тот, кто многословен, может переубедиться. Нерон был многословен. Этот император нет. это хорошо для воина, но плохо для правителя.
            Но Локуста только кивает. Хорошо. Утро – это хорошо. Утро смывает все преступления ночи. Да и умирать когда взошло солнце не так страшно. Другое дело умирать ночью, когда мёртвые прозревают и видят тебя – маленького и жалкого.
– Зелье должно быть готово к утру! – Нерон не был глуп и знал, где ему ещё может пригодиться отравительница. Этого следовало ожидать и он успел приготовиться. Единственное, однако, чего он желал, так это уйти на своих условиях.
– Господин, – взмолилась Локуста тогда, – нужно больше времени. Яд, приготовленный за короткий срок, будет жесток…
            Заметен, жесток и беспощаден. От него нельзя будет укрыться. Она не успеет его замаскировать. Впрочем, тогда Локуста ещё не знала о назначении этого зелья.
– Будет больно, господин, и вкус…
– Думаешь, мне есть дело до боли или вкуса? – Нерон страшно сверкнул глазами, и она поняла всё. Не для врага. Для себя готовился он. – Моя империя рушится! Мои преторианцы, и те, как позорные крысы бегут от меня! Нимфидий, Виндекс и Гальба – эти презренные трусы и предатели, мятежники! – все они идут на меня!
            Она молчала. На её плечах не было империй, у неё не было преторианцев и убийцы не шли на неё мятежом. Она покорялась воле того, кто богаче и сильнее и своему таланту, и в этом находила свой смысл.
– Я приготовлю, – пообещала Локуста и слово своё сдержала, хотя руки у неё и дрожали – плохое дело для той, что имеет дело с точностью и твёрдостью пропорций.
            Впрочем, ему не довелось испробовать её творение. Нерон бежал и позабыл её последний дар. А может быть, он решил, что умереть от меча будет честнее и красивее, что так на руках его врагов будет его кровь, и, может быть, народ взбунтуется снова, но уже не против него, а против его убийц и обожествит его смерть?
            Локуста не знала. знала она другое: надо затаиться.
– Молись богам, – посоветовал страж и воин, не взглянув на неё. – Каким умеешь, таким и молись, овечье отродье! Боги подземного мира не потерпят тебя. Ты сгниёшь в их царствах!
            Локуста даже с трудом подавила улыбку. Овечье отродье! Надо же! как давно ей уже не припоминали её низкое происхождение из ещё более низких для этих снобов-римлян земель!
            Но она не обиделась. Она научилась не обижаться на то, что не могла изменить, и своих корней ей изменить уже было никак нельзя. даже солгать бы не получилось. Да и не имело это смысла – до утра уж недолго.
            А утром всё кончится. Да и должно было так завершиться. Только так. Она не могла скрываться – её лицо и имя, её род занятий и фигура примелькались на улицах Рима. От неё прятали глаза и её же провожали взглядом, от неё шарахались и шли к ней же под покровом таких же тёмных и ужасно длинных ночей – это всё было с нею, и было слишком долго, чтобы однажды вот так она смогла бы затеряться!
            Улицы Рима помнят всё. Всякую кровь, всякую тень…
            Неудивительно, что они запомнили и её чёрную славу. Славу отравительницы, которой не хватило духу выпить своего же яда, когда врата в её имение ломили гневом и сталью, когда по тропинкам и даже галерее звучали тяжёлые шаги её пленителей.
            Всё должно было закончиться так. Даже Гайя обещала ей это в детстве.
– Не оставишь своего ремесла в нужное время, погибнешь!
            Обещала и показала на своём примере, не сумев остановиться. Так и Локуста. Когда надо было уйти? Когда надо было затеряться, уйти из города в новый край? Когда надо было стать целительницей, а не творительницей смерти?
            Локуста не знала. она почему-то верила, что всё обойдётся, хотя вера эта была такой же глупой и наивной, хотя и удобной, как та же вера в то, что она должна помочь, иначе её наниматели найдут кого-то другого.
            И теперь Локуста была благодарна в последний раз в своей страшной жизни – она умрёт хотя бы в свете дня, ведь почти всю жизнь в темноте её ждали мертвецы. Из-за них она жгла лучину, велела зажигать лампадки и даже боялась закрывать глаза – мертвецы ждали её, и вот-вот их ожидание будет удовлетворено, и их руки схватят её душу в вечные тиски навеки.
            И может быть чей-то голос будет хрипеть ей в ухо:
– Разве я убоюсь Юлиева закона?..
            И не сможет  она ему ни ответить, ни покориться, ни оправдаться. Боги подземные ждут её душу на пир и первые рассветные лучи уже здесь. Ждут.
            И она тоже ждёт. Темнота камня невыносима и страшна. Вечность, даже в муках – будет честнее, и без обмана, ведь мертвые лгать не умеют. На то они и мёртвые.
 
 
 

 

Крылья