Помочь сайту
Поздравления
Случай на станции Кречетовка. Глава XIII
13 июня 2021 -
Валерий Рябых
С августа тридцать четвертого года Центральный аппарат Транспортного управления НКВД располагался в новом здании, которое примыкало к старому комплексу строений наркомата — семиэтажным корпусам бывшего страхового общества «Россия» на Лубянке. Этот девятиэтажный колосс в конструктивистском стиле фасадной стороной стоял на Фуркасовском переулке, задняя часть выходила во внутренний двор.
Перед войной, после кардинальных реформ Мильштейна, количество сотрудников управления составило полтысячи человек. Не всех работников разместили в «заветном» доме номер два по улице Дзержинского, но Воронову, честно сказать, повезло. Окна его кабинета смотрели на желтое старое сооружение с вытянутым флигелем — внутреннюю тюрьму Наркомата. Где содержали номенклатурных арестованных, с которыми встречалось руководство для проведения либо следственных действий, либо доверительных бесед. То был старинный особнячок дореволюционной гостиницы, и условия заключения здесь разумно комфортные, не в пример другим столичным домзакам.
Структура управления, согласно августовскому приказу сорок первого года, состояла из следующих подразделений: секретариата; трех отделов — железнодорожного, водного транспорта и... ГВФ, автотранспорта и шоссейных дорог; двух отделений — наружного наблюдения и установки, учета и розыска. С началом войны создали следственную часть и другие чекистские формирования. Крупнейшей службой считалась железнодорожная, в ведение которой входило полсотни транспортных отделов по дорогам страны.
В мае сорок второго в штате Транспортного управления числилось сто шестьдесят шесть человек. Подавляющую часть сотрудников из-за непредвиденного прежде объема грузопотоков, возникшего с первых дней войны, экстренно перебросили на сеть железных дорог. Тем пришлось наводить порядок помимо прифронтовой зоны, ибо повсеместно возник транспортный коллапс. Графики движения, погрузки-разгрузки, другие установленные нормативы не выполнялись, опоздания исчисляли не то что часами, а зачастую и сутками... Не хватало паровозов и вагонов, львиная часть тягового и подвижного парка оказалась на занятых немцем территориях. Как ни печально, но наши железные дороги задыхались. Исправить это положение, несмотря на суровые меры, оказалось крайне сложно. Да еще мешали бомбежки, да еще диверсанты... — только к весне сорок второго года с грехом пополам удалось стабилизировать ситуацию на транспорте.
Лейтенантов Михаила Юркова и Павла Гаврюхина благодаря настырному вмешательству Воронова оставили в кадрах центрального аппарата, хотя боевые хлопцы настойчиво рвались на передние рубежи войны. Хотелки-хотелками, но Сергей знал, что в управлении парни будут нужней. Минировать станции и депо, ловить немецких диверсантов под носом у наступающего врага — дело, конечно, не легкое и крайне опасное, много толковых ребят сложили головы в подобной суматохе. Однако у центрального аппарата задачи гораздо весомей. И под рукой постоянно нужны люди, на которых Сергей обязан положиться, как на самого себя. Николай Иванович Синегубов был того же мнения и, естественно, придерживал ценные кадры, ловчил, хотя приходили разнарядки даже заместителей Наркома. А вот самому Берии противостоять никак не мог, разумел, что позиция старшего майора мало интересует Генерального комиссара — тут уже высшие государственные интересы. К сожалению, понимал это и сам Воронов.
Медлить больше не имело смысла. Пора выдвигаться к Третьей Кречетовке, где в поселковом совете решено устроить «полевой штаб» проводимой операции. Городская милиция уже рыщет по рабочему поселку в надежде найти хоть одного мало-мальски сведущего человека, обратившего внимание на подозрительную личность, шастающую ранним утром по еще не проснувшимся улицам.
Обзвонили ближние околотки, город и районные посты — Ширяев нигде себя не обнаружил. Скорее всего, подтверждалось предположение Воронова и Свиридова, что немецкий агент станет прорываться на восток, двигаясь направлением на Старо-Юрьево. Определенно, беглец решил использовать ведомственные нестыковки, чтобы быстрее покинуть пределы области. Но опять — «бабушка надвое сказала»... А если чекисты в корне ошиблись и немец изберет другой маршрут? Время будет безвозвратно потеряно, и тогда — пиши, пропало. Не хотелось даже думать о возможных последствиях столь роковой ошибки.
Местные работники уже косились на Воронова, тот чувствовал нараставшую тревогу коллег. Наверняка те считают, что со столичного начальника, только вчера произведенного в майоры госбезопасности, — взятки гладки. Москвич человек пришлый, какой с него спрос... А на оправдания местных начальников: «Мол, нельзя перечить представителю Наркомата...» — положат с прибором, стрелочники завсегда найдутся. Сергей это не раз испытал на собственной шкуре, но он счел бы себя полным мудаком, если станет прятаться за спины других.
«Б***ь, если опростофилюсь, сдохну, но найду Ширяева (или как там величают...). Отыщу во что бы то ни стало! А потом плевать — пойду рядовым бойцом на фронт, — и уже для самоутешения смалодушничал: — По наличному раскладу сажать-то не за что... Но благоустроенной жилплощади лишат запросто, и опять придется мыкаться по общагам и коммуналкам».
Воронов уже лет восемь обретался по Комсомольскому переулку (прежде Большому Златоустинскому) в восьмиэтажном доме НКВД. Здание построили на месте Златоустовского монастыря и кладбища обители, которые ликвидировали в тридцать третьем году. Сергею иногда доводилось беседовать с жителями окрестных домов, и те сообщили, что на монастырском кладбище захоронены князья Барятинские, Засекины, Мосальские, Пронские, Урусовы, Хилковы, царевичи Касимовские. Но главное, там покоились сподвижники Петра I — граф, генерал-адмирал Ф.М. Апраксин и граф, генерал-аншеф А.И. Румянцев. А один профессорского вида старичок поведал длинную эпитафию на могильной плите еще одного генерал-аншефа М.А. Матюшкина, троюродного брата царя Петра. Сергей записал в блокнот только последние фразы: «...веселым и доброхотным сердцем, забыв прежде понесенные военные труды и все прежние случаи смерти, поступал смело, воевал крепко, побеждал с триумфом. Всего сего довольно к бессмертной его славе и к неумирающей хвале».
И вот, попирая горестный прах столь славных людей, поселили там сотрудников Лубянки с толпой домочадцев. Многие из тех чекистов попали в жернова репрессий конца тридцатых годов, семьи несчастных выселили из дома как ЧСВН (член семьи врага народа). Много безвинных женских слез и непонимающих, ошарашенных детских глаз повидал Сергей на лестничных площадках или во дворе дома у зловещего автозака. Имелись случаи курьезные... Воронов близко знал Евдокима Ефимова и Павла Угрешского, правда, к тому времени переведенных из Москвы на периферию, но их жены и дети еще оставались в столице. Угрешский застрелился из табельного оружия в тридцать седьмом, якобы не желал участвовать в ежовских злодеяниях. А вот Ефимова, так и не признавшего себя виновным, расстреляли как пособника Ежова после двухлетнего содержания под стражей (с применением специальных мер) в сороковом году. Вот такие, скажем, разнополярные люди имели кров в отдельной чекисткой обители.
Маршрут Сергея от дома до службы — короток и незамысловат. Сначала вверх по булыжной мостовой до пересечения с улицей Кирова (по старинке звали — Мясницкой) и, повернув налево, сворачивал в Фуркасовский переулок. Если с утра предстояла служебная поездка, то сразу шел прочесом на автобазу, что за трехэтажным помпезным домом на улице Дзержинского — там по переезду из Питера и помещалась маленькая тогда ЧК.
Частенько, случалось, возвращался домой по Лубянскому проезду, перед войной получившего имя летчика Анатолия Серова. Привычно замедлял шаг перед церковью Георгия Победоносца, искалеченной до крайности в тридцать втором — теперь в Божьем храме размещалось общежитие сотрудников органов. Ему самому довелось провести здесь полтора года. Потом выходил на Лучников переулок, который, как и Георгиевский храм, помещался на месте урочища, где в стародавние времена селились умельцы, мастерившие луки для русского воинства.
Воронову навсегда запомнился день пятнадцатого мая тридцать пятого года, когда толпы москвичей валили по Лубянскому проезду к открывшейся станции метро «Дзержинская». Накануне Сергею удалось побыть в Колонном зале Дома Союзов на торжественном заседании, посвященном пуску метрополитена. Стоимость проезда поначалу установили в пятьдесят копеек, но Сталину не понравилось — первого августа плату снизили до сорока, а с первого октября до тридцати копеек.
По утреннему холодку быстро доехали до Третьей Кречетовки. Сергей велел остановить эмку у аптеки, мотивировал переодеванием в хебешную гимнастерку — негоже «парадный» мундир вывалять в зеленке, выслеживая Ширяева. Да еще, не приведи Господи, потеряешь, ползая по-пластунски, боевые ордена, что для советского человека непростительное преступление. Благо здание поселкового совета стояло рядом, по сути, в четырех шагах, если идти напрямую через двор орсовских складов.
Воронов отрывистой дробью постучал в дверь аптеки. Открыла Вероника, которая ночь напролет, не сомкнув глаз, прождала постояльца, потому выглядела уставшей и даже осунулась в лице. Женщина радостно засуетилась, намереваясь покормить кавалера, но Воронов, крепко обняв пассию, страстно поцеловал в губы и повел в спаленку. Нет, мужчина не собирался завалить Веронику на постель, какие уж тут «любовные потуги» — дорога каждая минута. Сказав, что не голоден и «нужно срочно по работе...» — Сергей, не стесняясь Вероники, стал переодеваться. Та, так ничего не поняв, взялась трясущимися руками аккуратно складывать отброшенные в сторону вещи, еще не зная, куда окончательно положить френч и галифе. Оправив гимнастерку, Воронов предложил подруге присесть — «на легкую дорожку». Вероника прикорнула на кровати рядом с ним. Ее по-детски распахнутые глаза с вопрошающей мольбой пронзали до самого сердца. Она, разумеется, понимала, что любимый идет под пули и непременно станет рисковать собственной жизнью, — да, Сергей такой...
Воронов, видя тревогу любимой, чтобы успокоить Нику, намеренно шутил, что работа предстоит обыденная — обыски да дознания... Но женское сердце не обманешь, как бы ни хотелось верить таким словам, внутреннее бабье чутье указывало — предстоящее дело не такое уж легкое и гладкое. И еще, пожалуй, главное — Вероника твердо знала, что Сережа вернется живым, иначе и быть не могло.
К поселковому совету продолжали стягиваться команды местных подразделений: линейщики, городская милиция, солдаты военной комендатуры. Кроме тэошной полуторки подошли еще два грузовичка. Люди ждали распоряжений Воронова. Но, как говорится — без Божьей воли крестьянину никак... И Господь смилостивился...
Прибежал запыхавшийся милиционер — постовой обходил зады Кречетовки и, будучи добросовестным человеком, заглянул на пруд Ясон.
— Хочу доложить... Встретился один знакомый, тот прикормил с вечера местечко на пруду, да клев с утра вышел отвратительный... Так рыбачок углядел, что некий мужик с сидором за плечами перешел плотинку и подался по лесозащитной полосе в сторону речки Паршивки. Путника толком не разглядеть, но уж слишком подозрительный оказался дядечка...
Картина стала ясной — Ширяев решил пробираться на Старо-Юрьевский тракт, оттуда проще пареной репы пересечь границу области и уйти неизвестно в каком направлении.
Пока немецкий агент не забрел далеко, решили обложить беглеца с трех сторон, благо — машины под рукой...
Павлу Гаврюхину поручили с семью бойцами линейной охраны двигаться к деревне Гостеевка и прижать немца с северо-востока. Михаилу Юркову предназначалось отрезать ход Ширяеву на юго-востоке, со стороны села Зосимова, лейтенанту выделили девять человек. Этой десятке предстояло проделать далекий путь, потому без лишних сборов отряд выступил немедля. Еще одну машину с комендантским отделением во главе с младшим лейтенантом Свиридовым направили вслед за Юрковым к дубовой роще (через поле за речкой) — перекрыть агенту путь по прямой на восток. Если Ширяев сообразит, что сдавлен с флангов, то как пить дать рванет в сторону рощи. Но в лесочке до сумерек не высидеть, дубраву бойцы строевой части, вызванные на подмогу, прочешут по полной программе. Трем бравым линейщикам велели пройтись по стопам Ширяева — вдоль защитной лесополоски, что на другом берегу пруда. Не факт, но, может, вражина заснул под кусточком...
Но было одно «но»... Определенно, Ширяев матерый враг — и немец не поддастся на ловушку, устроенную Вороновым. Смекнув, что обложен с трех сторон, а путь на Старо-Юрьево наглухо перекрыт, — шпион развернется назад. И «направит лыжи» не к пруду, а двинет в расположенные южнее неохватные плодовые сады. Где запрячется до самого вечера, да и станет обороняться, коли приспичит, пока не закончатся патроны. А там или грохнет самого себя, или найдет способ, как незаметно улизнуть. С такого отъявленного злодея всякое станется...
Поэтому Воронов с большей частью бойцов выдвигается к деревеньке Терновка, что стоит на взгорке у речки Паршивки. По левую руку там колосятся открытые поля, упираясь западнее в пруд Ясон, по правую руку распростерся яблоневый сад. Добираться до селенья километра три, придется большинству ребят сделать марш-бросок, машин уже нет. Четыре же имевшихся мотоциклета оседлали Воронов, тэошные оперативники и милицейские кинологи с тремя поисковыми псами, среди них старый знакомец Сергея — Джульбарс. Воронов не преминул потрепать старого приятеля по загривку, Джульба признал Сергея и даже лизнул руку.
Дорога в Терновку начиналась в проулке из тупика Садовой улицы направлением на восток вдоль Плодстроевских садов. Кривуша, так назывался тот порядок из полутора десятка домов, что неровной шеренгой построили с одного бока. С другого — выкопали охранную канаву и высадили защитную посадку из тополей и колючих терновых кустов.
Канава, понятное дело, не служила серьезным препятствием для любителей полакомиться казенными яблочками. Поэтому совхозное начальство нанимало специальных конных сторожей-объездчиков, от которых нелегко уйти даже взрослому резвому воришке. У объездчиков имелись плетки из обрезков вожжей, коими немилосердно стегали попавших под руку любителей чужого. Тех, кто сразу сдавался — смотря на то, сколько набрал яблок, отпускали, изъяв «улов». Мешочников и злостных беглецов вели в контору, штрафовали и сообщали на работу, а если попался ребенок, родителей тоже не жалели. Наказание суровое — на человеке ставилось несмываемое клеймо. Кроме того, объездчики имели ружья, заряженные, правда, солью. Но использовались берданки крайне редко, да и то, чтобы взять на испуг слишком наглых ворюг. Кречетовская шпана сызмальства начинала с набегов на яблоневые сады, ну а потом переквалифицировалась на кражи из вагонов, хотя там можно даже и пулю схлопотать...
В войну справных объездчиков призвали в армию. Вместо них набрали дедков и инвалидов, в большинстве пенсионеров из железнодорожной охраны и линейной милиции. Воронов, когда узнал об этом «коленкоре», обрадовался, как-никак весомое будет подспорье в розыске Ширяева, коли тот задумает укрыться в плодовых садах.
Да много чего еще рассказывал сержант Алтабаев: о закладке здешних яблоневых садов, о посадке защитных тополиных аллей по границам кварталов (привлекали даже школьников), о строгих порядках в «Плодстрое». Сады, как ни странно, в период сбора урожая делались серьезным подспорьем для кошелька кречетовцев — платили людям с каждого собранного ящика. Сергей слышал и не слышал болтовни сержанта (голова забита другим), только уточнил один момент: «Далеко ли придется ехать до конторы совхоза?..»
Поднявшись на навершие пригорка, оттуда наезженная дорога резко уходила вниз к деревянному мостку через речку, Воронов вгляделся в далеко обозримую местность. Внизу, в лощинке на подступах к речушке, буйно разросся камышник. («Там родник», — указал рукой Алтабаев). Дальше, за извилистым руслом, расстилался кочковатый пойменный луг, излюбленное раздолье для пастбищ окрестных стад. Потом начинались поросшие молодым дубняком крутые приречные холмы. Эти бугры (берег древней протореки) плавно переходили в равнину с привольно раскинувшимися колхозными полями. За ними темнела полоска лесного массива. Сержант, приметив взор Сергея, опять подсказал, что лес называется Дубровка, но лесок маленький...
Влево на пригорке вразброд стояли пестрые домики деревушки Терновки, обрамленные купами плодовых деревьев. Воронов обратил внимание, что линии электропередачи там не было, люди жили как встарь — без света. Вправо начинались Плодстроевские сады, от речушки ряды яблонь рваной полосой отсекали заросли споро растущих ввысь тополей и осин. Сергей подумал: «Если Ширяев повернет на запад, обратно в сторону Кречетовки, то на первое время беглецу проще отсидеться в этих дебрях...»
Воронов раскрыл планшет с четким топографическим планом прилегающей местности. Диспозиция выбрана правильная. С севера, востока и юга немец оказался в надежном мешке. В душе Сергея произошло трепетное волнение — по видимости, пробуждались зачатки уверенности, что Ширяев прямиком выйдет на них и брать агента придется лично самому. Тут уж ничего не попишешь...
Отрядив четверых бойцов направо для наблюдения вдоль берега речушки, Воронов закурил, поджидая остальных тэошников, добиравшихся «на своих двоих».
Алтабаев проинструктировал парней на предмет обнаружения агента в отведенной каждому зоне засады и немедленной подаче соответствующего звукового сигнала — оперативники на зубок знали эту механику. Потом сержант взял две фляжки и стал осторожно по росистой еще траве спускаться вниз — к источнику.
Сергей смотрел на родные сердцу простенькие русские пейзажи, а в памяти уже возникла выжженная знойным солнцем каменисто-рыжая земля Испании.
Поездке Воронова в столицу Каталонии Барселону предшествовали три года работы в центральном аппарате Особого отдела, который после ликвидации ОГПУ в тридцать четвертом году вошел в Главное управление государственной безопасности НКВД. И, как в замедленных кадрах кинохроники, перед ним пронеслись физиономии главных начальников советской контрразведки.
Сергей приступил к работе в чекисткой «святая святых» еще при Марке Исаевиче Гае. Штоклянд (такова фамилия по метрике), несмотря на еврейское происхождение, не отличался гибким, необходимым контрразведчику умом, но благодаря дружбе с Ягодой и заместителем наркома Прокофьевым, с лета тридцать третьего возглавил основополагающее в структуре органов подразделение. По складу характера комиссар Марк оставался истовым политработником, да и предыдущая карьера сына шапочника складывалось на «идеологическом» поприще — сначала в Красной армии, потом в войсках ОГПУ. В тридцать пятом, с введением персональных званий, Гай стал комиссаром госбезопасности второго ранга.
Старшему лейтенанту госбезопасности Воронову довелось с десяток раз беседовать с Марком Исаевичем на внеслужебные темы. Как человеку подчиненному, Сергею полагалось поддакивать начальству, не спорить, а уж тем паче не конфронтировать с ним. Надолго запали в память беседы об изобразительном искусстве. Гай, считавший себя докой в живописи (как-никак окончил до революции Киевское художественное училище), наверное, из национальных предпочтений, превозносил тогда мало кому знакомых еврейских художников-авангардистов: Шагала, Альтмана, Фалька. Такой неприкрытый интерес к «упадническому» искусству, естественно, походил на провокацию, ибо уже вовсю главенствовал соцреализм — детище вождя и Максима Горького. Сергею приходилось изворачиваться, как уж на сковороде, и чтобы не ущемить местечковые чувства начальника, и чтобы не дать тому заподозрить себя в любви к враждебной буржуазной культуре.
Гай и направил Воронова в тридцать втором году опять в Вильно, ставший главным центром польского шпионажа, диверсий и подготовки повстанческих выступлений на территориях Советской Белоруссии и Украины. Через полтора года (в период структурной реорганизации органов госбезопасности) Сергея отозвали в Москву. И как имевшего опыт работы на Дальневосточных рубежах, его перевели из четвертого отделения (Прибалтика и пограничные страны Европы) в третье отделение (пресечение враждебной работы спецслужб Японии, Китая, Турции, Афганистана и Персии). В ноябре тридцать шестого из Особого отдела выделили самостоятельный Контрразведывательный отдел ГУГБ (ставший в «целях конспирации» третьим номером). Марка Гая, называвшего себя и коллег «жандармами социализма», назначили руководителем отпочкованной службы. Но с приходом Ежова незадачливого «жандарма» перевели с понижением в Иркутск. Где весной тридцать седьмого арестовали, а уже в июне приговорили к высшей мере и расстреляли.
Затем контрразведку возглавил бывший начальник Экономического отдела комиссар госбезопасности второго ранга Лев Григорьевич Миронов (урожденный Каган). Да уж, чрезмерно Генрих Ягода насаждал органы «сиротским» племенем...
В апреле тридцать седьмого Миронов возглавил специальную группу НКВД на Дальнем Востоке, направленную для разгрома тамошних правотроцкистских групп, окопавшихся в местном партхоз-активе и в личном составе Особой Дальневосточной Армии. Сергей входил в эту группу, занимался чисто канцелярщиной и, к вящему счастью, летом задержался в Хабаровске.
Миронова уже в Москве в июне того же года арестовали, а в августе тридцать восьмого, как и предшественника, расстреляли по той же причине — близость к Ягоде и Прокофьеву. Что поделать — проклятое дореволюционное прошлое... Прежние сокурсники по Киевскому университету св. Владимира Лев Миронов и Георгий Прокофьев теперь стали соратниками уже на чекисткой стези. По правде сказать, Лев Григорьевич считался опытнейшим экономистом и дельным контрразведчиком. Он вел сенсационные дела «Промпартии» и инженеров из фирмы «Метро Виккенс». Сталин оценил редкие способности Миронова и стал поручать тому щекотливые задания, о выполнении которых бывший бундовец отчитывался лично перед вождем. Одно время среди сотрудников НКВД циркулировал слух, будто «отец» предполагает сместить Ягоду и назначить Миронова наркомом. Но по части политических интриг Лейб Гиршевич, конечно, уступал всесильному начальнику, да и не обладал столь иезуитским складом ума, как сын ювелира Генах Гершенович. Так что — «всяк сверчок знай свой шесток»...
Отличаясь феноменальную память, Лев Григорьевич не дал показаний на Воронова, хотя утопил немало невинных людей.
Следующим евреем-начальником стал Владимир Михайлович Курский, имевший только начальное образование, но беспримерное служебное рвение. Унтеру царской армии удалось сделать стремительную карьеру при Ежове — в тридцать седьмом стать начальником КРО и даже заместителем наркома. Второго июля того же года Курский получил орден Ленина, а восьмого июля... застрелился. В правительственном некрологе сообщалось, что «В.М. Курский умер после непродолжительной болезни от разрыва сердца».
Конечно, в кулуарах сотрудники обсуждали загадочную смерть почетного чекиста, имели хождение три варианта случившегося. Первый: Сталин предложил комиссару третьего ранга в перспективе занять пост Наркома внутренних дел вместо поднадоевшего Ежова — ну и реакция Николая Ивановича последовала незамедлительно. Второй: Курский осознавал превратность собственной судьбы — мучительный арест неизбежен, потому и решил загодя покончить с жизнью. Однако имелась еще одна, для узкого круга лиц, версия. Якобы восьмого июля Курский, оставив засекреченное до сих пор письмо, трусливо покончил с собой. Накануне гибели он провел допрос Осипа Ароновича Пятницкого, заведовавшего Отделом международных связей — разведкой Коминтерна. Излишне говорить о том влиянии, которое имела эта интернациональная организация... Вероятно, что Пятницкий выдал «страшные» секреты международной деятельности ВКП (б), которые комиссару третьего ранга заведомо «не положено знать»...
Сергей мало соприкасался с Курским в кратковременную бытность того начальником КРО — не тот уровень...
Четвертый на памяти Воронова еврей, возглавивший третий отдел госбезопасности, Александр Матвеевич Минаев-Цикановский (Шая Мошкович Цикановский) — комиссар госбезопасности третьего ранга. Бывший эсер, отбывший восемь лет царской каторги, Минаев работал в органах с восемнадцатого года, чекистская география товарища Минаева простиралась по всей стране: Украина, Северный Кавказ, Средняя Азия, Урал, Сталинград и, наконец, Москва. Он так и остался исполняющим обязанности начальника отдела, приказ об утверждении в должности Наркомом не согласовал в высших партийных инстанциях. Этот кудрявый очкарик стал ближайшим соратником Ежова и активно включился в реализацию Постановления Политбюро ЦК ВКП (б) от первого августа тридцать седьмого года.
Пункт «три» закрытого Постановления Воронов знал наизусть: «Поручить т. Ежову установить общее наблюдение за работой Разведупра, изучить состояние работы, принимать по согласованию с Наркомом обороны неотложные оперативные меры, выявить недостатки Разведупра и через две недели доложить ЦК свои предложения об улучшении работы Разведупра и укреплении его свежими кадрами».
И уже двадцать первого августа расстреляли тридцать восемь человек, осужденных в «особом порядке». В это число входили начальники разведки РККА — такие зубры, как Артузов, Штейнбрюк, Карин, помимо них — руководители аппарата Иностранного отдела ГУГБ НКВД и зарубежных резидентур ИНО. Немилосердно разгромили Берлинскую — старшего майора Бориса Гордона тоже расстреляли. Начальника Разведупра Яна Карловича Берзина первого августа сняли с должности и оставили за штатом Наркомата обороны.
Вот почему Воронов не слишком удивился, когда в воскресный день двадцать третьего августа его срочно вызвал Цикановский. Неделей раньше прервали очередную командировку старшего лейтенанта на Дальний Восток еще до прибытия туда нового начальника Управления НКВД по Дальнему Востоку Генриха Люшкова, который косо смотрел на Сергея, и в КРО это видели... Воронов знал, что лично Сталин означил обязанности Люшкова по причине военной интервенцией Японии против Китая. Но этот негодяй не оправдал доверия вождя. Натворив в Приморье грязных дел, узнав о собранном на него серьезном компромате, он в июне тридцать восьмого года бежал в Маньчжурию и перешел к японцам, сдав ряд советских агентов.
Александр Матвеевич начал разговор издалека. Стал пространно рассказывать о проникновении иностранных агентов и троцкистов в Коминтерн, молодежный интернационал (КИМ), Красный интернационал профсоюзов (Профинтерн), МОПР и другие международные организации иностранных коммунистов и политэмигрантов — КРО основательно занимался этими вопросами. Сергей даже с опаской подумал, что хотят заставить возиться с этой тягомотиной. Но не так прост оказался пятидесятилетний еврей Шая Мошкович. Комиссар, лавируя на ходу, плавненько свернул разговор на тему интернациональных бригад в Испании, мол — какого там только нет сброда. Наши люди и испанские товарищи с ним плотно работают, но, естественно, рук на все дела не хватает. Воронов старался понять, куда клонит начальник... И вот тогда Александр Матвеевич выложил карты полностью...
Вкрадчивым голосом Цикановский рассказал Сергею о загадочных деятелях Коминтерна — латыше Вильгельме Георгиевиче Кнорине (арестованном в июне тридцать седьмого) и Осипе Ароновиче Пятницком (арестованном в июле). Наложивший на себя руки Курский как раз вел дело последнего. Эти арестанты признались в создании троцкистской организации в партиях Коминтерна и даже в подготовке покушения на Лазаря Кагановича. Но не только эти люди составляли интерес Цихановского. Тут и всплыл Степан Иванович Петров (болгарин Тодор Калоянов) советский представитель Коминтерна в Испании, участник семи пленумов исполкома и двух конгрессов Коминтерна — примечательная в закрытых кругах личность.
— Венгр Бела Кун показал на допросе, что Петров-Калоянов входил в число членов «контрреволюционной организации Пятницкого — Кнорина». Так что делайте выводы, товарищ старший лейтенант! — добавил начальник КРО.
Воронов ничего не знал об этом человеке, но Александр Матвеевич успокоил подчиненного:
— Вот... в толстенькой папочке — полное досье на Степана Петрова... он же Тодор Калоянов, Василий Гусев, Джузеппе Ланци, Мишель Пуссен, Луи Брильо — в Испании теперь обретается под псевдонимом Бергамо. Работает продуктивно... Не без участия болгарина после майского мятежа леваков в Барселоне Ларго Кабальеро на посту председателя Совета министров сменил Хуан Негрин, а также жестоко потрепаны троцкистская «Рабочая партия» и оголтелые анархистские организации... — Цикановский, сделав заговорщицкую мину, пристально вгляделся в Сергея через круглые стекляшки очков. — Но эти кровавые разборки между вчерашними союзниками нанесли серьезный удар по авторитету правительства Народного фронта и тем самым укрепили позиции мятежников. Выходит, что-то пошло не так...
Воронов внезапно ощутил свалившийся на плечи тяжелый груз. Зачем старшего лейтенанта, в масштабах управления — «мелочь пузатую», посвящать в такие архисложные дела. Как говорится — не по чину, вероятно, хотят сделать разменной монетой в подковерных играх больших дядей...
Но Александр Матвеевич продолжил деловым тоном, как на каждодневном рядовом инструктаже, четко и выверено:
— В правительстве Испании, силовых структурах, да и фактически всеми делами республиканцев заправляет Иностранный отдел — седьмой отдел Слуцкого. Но конкретно рулит Александр Михайлович Орлов (в кадрах значится как Лев Лазаревич Никольский, а по рождению — Лейба Лейзерович Фельдбин), — съязвил Цикановский, видно, в открытую недолюбливал этого человека. — Орлов наш резидент в Испании, парень хоть куда, делец и ловкач. Проявил себя и во Франции, и в Англии, и в Австрии, теперь цепко держит Иберийский полуостров. Но Лейбой займется другой сотрудник... — Сергей насторожился. Выждав самую малость, Цикановский резюмировал: — Нарком в свете недавнего постановления Политбюро о разведывательной деятельности поручил мне лично усилить работу контрразведки НКВД в Испании. Главной задачей теперь станут не иностранные волонтеры и наши добровольцы, а резидентуры наркоматов иностранных и внутренних дел, Разведупра РККА, ну и, естественно, Коминтерна, — Александр Матвеевич вздохнул. — Доверяй, но проверяй! Эта старая мудрость — основа чекисткой практики. А уж если быть до конца честным, то верить никому нельзя. Сам преотлично это знаешь, не маленький... — и завершил фразу твердым ударом ладони по столешнице.
Таким образом, Воронову поручалось выявить компрометирующие факты участия Петрова и остальных агентов Коминтерна в функционировании не только официальных учреждений Барселоны, но и в организации работы среди личного состава непосредственно в частях интербригад.
— И еще удивительно обнадеживающий фактор... — добавил Цикановский. — Начальник Орлова Абрам Слуцкий получил строгий наказ Ежова — бригаду КРО обходить стороной и «Боже упаси», коли «Швед» (Орлов) полезет в «чужие дела». А, конечно, малый захочет, но, как говорится — «на хитрую жопу есть х** с винтом», — усмехнулся комиссар. Но затем не преминул подчеркнуть, что дело, к которому приобщен Воронов, под грифом «особой важности», потому велика степень ответственности, но и права будут чрезвычайными.
Получив положенные вводные инструкции, положив в портфель «особую» папку, Сергей отправился к сотруднику, который предоставил старшему лейтенанту документацию о сложившейся ситуации в Испании. Воронову дали три дня для изучения нюансов текущей обстановки, знали, что память у старшего лейтенанта что надо, да и аналитические способности — дай Бог каждому...
Первым делом Воронов принялся изучать обширное досье Степана Ивановича Петрова , «в девичестве» — Тодора Вазиловича Калоянова, рождения девятьсот девяносто первого года, агронома по профессии. Дело видного коминтерновца изобиловало детальными подробностями, иные столь «убийственного характера», что лучше такие частности держать на замке даже самому персонажу. Сотрудничество иностранца с ОГПУ, а затем с НКВД, внедрение в среду оппозиционеров — зиновьевцев и троцкистов считалось мелочью по сравнению с активной работой «полевода» за рубежами страны.
В двадцать восьмом Петров тайно обретался на Кубе и Центральной Америке. Нелегала арестовали в Панаме и с позором выслали во Францию. Вернувшись в Москву, тот участвовал в VI конгрессе Коминтерна, позже возглавил Латиноамериканский секретариат Коминтерна.
Фактически с этого года прослеживается работа политэмигранта по «испанской тематике». В октябре в Москве состоялась Латиноамериканская конференция. Петрову поручили составить предложения для выработки директивы Коминтерна по Испании. Детальный анализ дел на Иберийском полуострове сочли в принципе правильным и даже слишком обостренным — политик предрек Испании надвигающуюся «гражданскую войну».
В тридцать втором году Петров побывал в Испании в составе делегации ИККИ, которую возглавлял аргентинец Викторио Кодовилья. Болгарин участвовал в показательном пленуме компартии Испании, где низложили прежних руководителей (не признающих указку Коминтерна, потому и обвиненных в сектантстве) и избрали генеральным секретарем ЦК КПИ Хосе Диаса.
Петров регулярно участвовал в пленумах ИККИ, включая XIII — последний антифашистский, являлся делегатом VII конгресса Коминтерна, с тридцать пятого года работал референтом в секретариате Дмитрия Мануильского, а с марта тридцать шестого в секретариате Андре Марти.
В феврале тридцать седьмого болгарина под видом гражданина Франции Луи Брильо послали в раздираемую гражданской войной Испанию. Кремль не устраивал председатель республиканского правительства социалист Франсиско Ларго Кабальеро, было решено заменить непокорного старика на другого, лояльного Москве деятеля — Хуана Негрина, занимавшего пост министра финансов. Негрин видел единственное спасение страны в тесном сотрудничестве с Советским Союзом. Однако лидер испанских коммунистов Хосе Диас противился смещению премьера. Петров (Бергамо) и остальные советские представители нагло давили на Диаса и его сторонников, принуждая к согласию на отставку Кабальеро.
В мае произошли трагические события в Барселоне — столкновения между бойцами правящей Объединенной социалистической партии Каталонии и отрядами анархистов и Рабочей партии марксистского объединения (ПОУМ), руководимой признанным лидером Профинтерна Андре Нином, бывшим секретарем Троцкого, высланном в тридцатом году из СССР с русской женой и детьми. Петров исправно докладывал руководству о положении вещей. Он делал упор на приверженность ПОУМ троцкизму, намеренно обливая Рабочую партию несусветной грязью: «...является филиалом шпионского аппарата генерального штаба Франко, организацией агентов гестапо и агентов Муссолини, организацией, в ряды которой входит также и агентура Интеллидженс сервис и французской охранки...»
В середине мая Ларго Кабальеро на посту председателя Совета министров Испании сменил Хуан Негрин. Буквально через месяц запретили ПОУМ и арестовали большинство членов Центрального комитета. Параллельно прошли аресты и вожаков анархистских бригад.
В субботу, двадцать девятого августа, Воронов ступил на просторную платформу под сень дебаркадеров Французского вокзала Барселоны. Он быстро прошел через входную арку (Entrada Fndens) в вестибюльный трехкупольный зал. Часы-тондо в черной раме у входа в ресторан показывали девять тридцать пять.
Выйдя из вокзала, давящего помпезностью, на проспект Маркес Аржентера, Сергей огляделся...
Напротив парадной шеренгой выстроились классически гордые пятиэтажные здания с зеркальными окнами дорогих магазинов и ателье. По правую руку — в двух сотнях метров привлекли внимание скульптуры двух экзальтированных дам на нарядных постаментах у входа в роскошный сад де Фонсере и Местре, по левую — вдали высится столь же изящная колонна с белым ангелом фонтана Нинью.
Шагать следовало в левую сторону...
Первое, что поразило Сергея, так это кричащее несоответствие рассказам товарищей, побывавших в Барселоне в прошлом году. Советский человек рассчитывал увидеть преображенный революцией город, в котором царили идеи равенства и братства, и отсутствовал любой намек на социальное неравенство. Но действительность не оправдала надежд, мятежным и свободным духом здесь даже не пахло. Воронов попал в чисто буржуазный мир, сродни недавно виденному в Варшаве, Берлине и Париже (пунктам пересадки по пути следования). Нарядно одетые, словно напоказ, горожане, обилие полицейских в голубой униформе, фланирующие щеголеватые офицеры в ладно скроенных приталенных френчах, обилие дорогих автомобилей, шикарные витрины ресторанов и торговых заведений... Исчезли из речи людей обращения camarada (товарищ) или amigo (приятель), теперь везде звучало любезно-вежливое «сеньор». В то же время досадно насторожили нищие, просящие подаяние, и длиннющие очереди, выстроившиеся у продуктовых магазинов в жилых кварталах. Часто встречались неухоженные мужчины с явным признаком боевых ранений. Сергею позже пояснили, что это ополченцы, прибывшие в отпуск, но по политическим признакам не принятые в Народно-республиканскую армию, добавив с сожалением, что ополченцы вояки никудышные, полные апломба и высокомерия, как и сопутствующей тому лени и отсутствию дисциплины. Но Воронов знал, что эти добровольцы в первый год войны удержали линию фронта республики, несмотря на доставшиеся им лишения и тяготы. Естественно, на домах уже отсутствовали черно-красные флаги анархистов и алые стяги с серпом и молотом и буквами P.O.U.M. Зато пестрили полосатые каталонские «эстелады», часто встречались красные полотнища коммунистов и портреты Сталина, реже вместе с Лениным. Такова теперь реальность в Барселоне...
К нему подбежал водитель ближайшего такси:
— А донде киэре ир эль сеньор (наверное, куда изводите ехать)?
Сергей еще скверно знал испанский (начал учить язык месяц назад), но, считая, что немецкий ближе к романским языкам, ответил по-немецки:
— Нotel Suiso im gotischen Viertel, — отель и готика слова общеупотребительные, понятные, даже дураку.
— Энтендидо, сеньор, суйса эн вия Лайетана, сьентесе, — таксист сделал приглашающий жест.
Старенькая «Лянча» (Lancia), крякнув пару раз, набрала скорость и, ловко лавируя среди потока разномастных автомашин и древних пролеток, понеслась по отполированной брусчатке. Обогнув белокрылого ангела с многофигурной композицией у подножья, они выехали на ухоженный бульвар с ветвистыми пальмами. Водитель постоянно комментировал местные достопримечательности. Сергей понял, что едут по проспекту Изабеллы. Лихой поворот направо, слева величественное здание с двумя башнями. Почтамт, — сообразил пассажир, хотя слова водителя походили на лексику тореадора, — «централь де корреос». Воронова больше и больше поражала архитектура окружавших строений! Лихой разворот налево, таксист резко затормозил возле длинного пятиэтажного дома с маркизами на первом этаже.
Су отель, сеньор! — понятно, приехали...
Дешевый номер на четвертом этаже заказан еще в Париже, где Воронов предусмотрительно поменял франки на песеты по удивительно щадящему курсу. Так начался первый день в Барселоне... Сергей помнил все как в яви.
Завалившись на мягкую двуспальную кровать, закусив еще французской снедью, он проспал бы, верно, часов до пяти. Но около полудни в номер вкрадчиво постучали. Пришлось приоткрыть дверь. Худенький коридорный, извинившись, сообщил, что к нему пришли гости. Сергей не успел ничего возразить, как посыльного отодвинули, и в дверной проем уже протиснулся плотный господин в кепи, следом за ним вошла женщина в суконном сером платье.
Воронов начал догадываться о цели столь бесцеремонного визита, потому не ерепенился, в полулегальном положении лучше держать себя в руках...
Крепыш что-то сказал по-испански, женщина перевела на немецкий язык. Похоже, к нему явились сотрудники полиции для выяснения личности иностранца.
«Оперативно работают, — подумал Сергей, — даже переводчицу разыскали».
Паспорт Воронова в полном порядке выправлен на польского гражданина Витковского, уроженца города Вильно. Но копы не успокоились и пригласили Сергея проследовать в полицейский комиссариат. Возражать было бесполезно, за открытой настежь дверью ошивались двое дюжих молодчиков.
Сергей был наслышан о полицейском произволе в Барселоне, о сплошных арестах и внесудебной расправе над поумовцами и анархистами, полиция не щадила даже интербригадовцев, воевавших в частях леваков на фронте. О консульской защите и речи быть не могло. Самому же оказаться в роли подозреваемого, а затем и арестанта удовольствие, как говорится, ниже среднего. Сергей не исключал вероятности, что, не разобравшись, сразу бросят за решетку, а там запросто прикончат. Но кто стоит за таким произволом? Люди Орлова в барселонской «охранке» или это самодеятельность местных секретных служб, подчиненных недавно созданной «SIM» (службе военной информации) или «Seguridad» (Генеральной дирекции безопасности).
Александр Матвеевич Цикановский нипочем не стал бы руководителем КРО без умения «подстелить соломки» в щепетильных случаях. Поручением Ежова комиссар не имел права манкировать. Потому для Сергея проработали возможные случаи страховки, нейтрализующие «безалаберность» испанцев.
Воронов, прокрутив сложившуюся ситуацию, решил воспользоваться связями КРО в СИМ. Этот политический полицейский корпус создан девятого августа тридцать седьмого года. И еще не успел выскользнуть из рук отца-создателя, министра обороны Индалесио Прието Туеро и начальника СИМ Анхеля Диаса Баса (люди Орлова пока не заимели там полного влияния), но КРО НКВД подсуетился раньше и плотно поработал с «companeros».
Воронов, еще не дойдя до стойки администратора, потребовал у полицейских связаться по телефону с руководством СИМ в Барселоне. Переводчица недовольно перевела, зло скривив губы. Глаза старшего полицейского недоуменно забегали, парень понял, что легко попасть впросак, потому не стал перечить. Разговор шел по-немецки полунамеками, но уже через полчаса Воронова увел в номер молодой франтовато одетый сотрудник СИМ, отставив полицейских с носом.
Франт, как потом обнаружилось, — личный порученец Диаса Баса, курировал становление СИМ в Барселоне. Сергею пришлось достать из потайного кармашка кофра некий мандат с печатями и подписью самого министра, делающего персону русского неприкосновенной. Испанец не стал задавать лишних вопросов, малый оказался с понятием, не раздумывая, дал пять телефонных номеров с именами сотрудников (исключив подобные случаи), «коллеги» расстались по-приятельски, пожелав друг другу здоровья и плодотворной работы.
О продолжении сна уже и не было речи, Воронов решил прогуляться по старому городу. Покинув отель, по узкой улочке прошел к площади Святого Якова, мощеной серым диким камнем. Там друг против друга красуются барочные дворцы женералитета (правительства провинции) и аюнтамьенто (ратуши) Барселоны. Детально рассмотрев статую Святого Георгия (покровителя Каталонии) над входной аркой в здание правительства, Сергей свернул в темный проулок с нависшим над прохожими манерно-резным «Мостом вздохов». Чуток пройдя в сторону, он оказался у апсиды кафедрального собора Святого Креста и Святой Евлалии, выложенной почерневшими тесанными гранитными блоками. Обогнув слева собор, оказавшись уже на площади де ла Сеу, Сергей залюбовался великолепием готического фасада этого чудесного храма.
Воронов знал, что это единственное культовое сооружение города, не подвергшееся классовому вандализму. Десятки церквей Барселоны немилосердно разграблены (иные даже сожжены и порушены), мощи святых выбрасывали на улицу под улюлюкивание восторженной толпы. Знакомые печальные картины — копия наших российских событий. Две главные боголюбивые в мире нации (испанская-католическая и русская-православная) в жестоком безумии не щадили вековых отеческих святынь. В каком же диком умопомрачении оказались эти два народа? И еще Сергей знал — несмотря на гонения, испанская церковь единственно щедрый опекун обездоленного люда. И еще парадокс — в республиканских госпиталях в войну не оказалось среднего медицинского состава, ибо обязанности сестер милосердия в Испании традиционно исполняли монахини, но безбожники отказали сестрам исполнять христианский долг. Безбашенный террор республиканцев против католической церкви даже превзошел российские масштабы. А вот собор Святого Креста анархисты, полгода безраздельно владевшие Барселоной, пощадили, говорили — якобы каменное кружево башен храма заворожило нехристей.
Далее гость решил выйти на Лас Рамблас — главную улицу города, но заплутал в извилистых улочках готического квартала. Внезапно он оказался перед черным обгоревшим остовом собора Санта Мария дель Пи (Божья Матерь из сосны). Изначально срубленный из пиренейской сосны, в средние века выстроенный в камне собор представлял гнетуще печальное зрелище. Ажурная витражная розетка над входной стрельчатой аркой походила на зловещую черную дыру, будто бы ход в преисподнюю. Только обглоданный палец колокольни, как указующий перст — взывал к небу. Сергей удрученно покинул закопченные площади Ориоль и дель Пи и через три минуты вышел на оживленную, празднично изукрашенную Рамблу.
Чем больше Воронов восхищался Барселоной, тем с ужасом понимал, что уготован к участи разменной карточной швали. Судьбу старшего лейтенанта напрямую определяли подковерные интриги в Коминтерне, а точнее, кураторы рьяных политэмигрантов в ЦК ВКП(б), а уж тех небожителей — лично направлял товарищ Сталин. Начались репрессии против видных коминтерновцев — лидеров европейских коммунистических партий.
Воронов уже знал, что прибывший в июле в Испанию секретарь ИККИ Пальмиро Тольятти подверг отчасти справедливой критике представителей Коминтерна Кодовилью и Петрова, обвинив функционеров в ослаблении Народного фронта, возникшего из-за разлада коммунистов и социалистов. Но в то же время военного советника Берзина, военного атташе Горева, торгпреда Сташевского, которые информировали вождя о том же самом, — вызвали в Москву и арестовали. Да только ли тех одних...
Как тут себя повести? И Воронов избрал «затяжную» тактику, понимая, что поспешно сделанные выводы и озвучивание которых руководству к добру не приведут. Текущей задачей остался только сбор компромата на работников Коминтерна — тех, кто работал в Барселоне и окрестностях. Сергей постепенно налаживал тесное общение с испанскими товарищами и бойцами интербригад. Полное погружение в языковую среду содействовало овладению живым испанским языком, он стал понимать, о чем говорят люди, хотя собственные мысли доносил до окружающих еще с трудом. Но всему свое время... Так вот — Воронов аккуратно собирал разрозненную информацию, не брезговал и досужими сплетнями, окружающими главную коминтерновскую «тройку»: аргентинца Викторио Кодовилью (Медина), венгра Эрне Гере (Педро) и Петрова (болгарина Тодора Калоянова — Бергамо). Нарыл любопытный материал и на военных советников Коминтерна австрийца Беккета, венгра Варга, итальянца Морелли, немцев Дрекслера и Паткуля, ну и других публичных представителей ИККИ. Полученные сведения отправлял в Москву, стараясь избегать лишних комментариев.
Не доверяя слишком охране явочной квартиры, опекающим, Сергей на черном рынке запросто приобрел два американских Браунинга «Хай-Пауэр» под люгеровский патрон 9Х19. К тому же, защищенный мандатами СИМ, он чувствовал себя в относительной безопасности. Но знал наверняка, что столкновение с людьми Орлова неотвратимо, хотя «Швед» имел приказ Слуцкого обходить Воронова стороной. Так и понятно — Лейба Лейзерович любыми правдами и неправдами хотел защитить свою шкуру, а человек НКВД, неподвластный резиденту ИНО, да еще не известно с какими полномочиями, естественно, представлял для него серьезную опасность. Проще уничтожить незваного гостя, сославшись на непрестанную сумятицу и неразбериху— вот почему Сергею приходилось тщательно конспирироваться, к тому же в городе объявился матерый «ликвидатор» Наум Эйтингон (Котов). Вот уж эти норовистые живчики-евреи!..
Готический квартал Барселоны с гаком превосходил виленский старый город, но Сергей вскоре освоился в путанных переулках и в разумных пределах не опасался слежки. Там у него появились две съемные комнатушки, в которых при необходимости можно залечь на продолжительное время. Владельцы убежищ — книготорговец Мануэль Семпере и вагоновожатый Габриэль Родригес отличались тем, что презирали власть беспринципных узурпаторов, потому и не были склонны к доносительству.
После дружеских бесед с людьми разных социальных слоев и политических взглядов: обывателями, чиновниками, партийными и профсоюзными функционерами, военными и интербригадовцами — у Воронова выстроилась ясная картина майских событий в Барселоне. И уже ничто не могло ее поколебать.
Непосредственным поводом к тем боям стал правительственный декрет о сдаче личного оружия, направленный против анархистов. В то же время полицию (не связанную с профсоюзами) вооружили до зубов. Стало очевидно, что далее последует захват стратегических объектов Барселоны, подконтрольных Национальной конфедерации труда анархистов.
Третьего мая полицейский отряд под началом генерального комиссара коммуниста Эусебио Саласа, посланный каталонским министром безопасности Артемио Айгуаде, попытался захватить Центральную телефонную станцию Барселоны на площади Каталонии. «Телефоника» с начала революции состояла под рабочим самоуправлением, охрана и персонал станции не повиновались и оказали сопротивление. Неподвластных рабочих поддержали вооруженные анархо-синдикалистские слои горожан, к которым присоединилась милиция ПОУМ. Инсургенты закрепились в рабочих кварталах, в то время как полиция и силы, верные коммунистам и каталонским националистам, удерживали центр Барселоны. Стихийно вспыхнула всеобщая стачка, в городе сооружались баррикады и начались уличные перестрелки.
Однако лидеры анархистов и ПОУМ не предприняли ответных энергичных действий в опасении краха «антифашистского единства». Береговые батареи в Барселоне находились под контролем анархистов, орудия могли запросто открыть огонь по штабам коммунистов и правительственным зданиям. Военное ведомство в Женералите не вмешивалось в конфликт, анархистские ополчения на фронте Уэски были остановлены секретарем по обороне в каталонском правительстве анархистом Мануэлем Молиной. После переговоров пятого мая уличные бои прекратились.
Но уже шестого мая центральное правительство для «восстановления порядка» направило в Барселону из Валенсии шесть тысяч штурмовых гвардейцев. Начались обыски на улицах и в домах, конфискация оружия и сплошные аресты членов ПОУМ и боевиков-анархистов.
Поначалу влияние компартии в Каталонии было невелико, ведущую роль там играли националисты, анархисты и поумовцы. Поэтому главной целью, которую преследовал СССР (и КПИ Испании), было ослабление, а затем и ниспровержение Женералитета, по сути ставшего правительством суверенного государства. Ларго Кабальеро — испанский премьер являлся противником подобных мер. Социалист считал, что фашизм сумеет победить только объединенный Народный фронт, потому являлся сторонником компромисса с анархистами и ПОУМ. За что и поплатился... Семнадцатого мая Кабальеро сместили с поста премьера, а конфедерацию анархо-синдикалистских профсоюзов вытеснили из состава центрального и каталонского правительств. Испанский кабинет при полной поддержке коммунистов возглавил другой социалист Хуан Негрин.
Но в Москве понимали, что ради устранения оппозиции в республиканском лагере сильно ослабили боеспособность народной армии и ополчения — тем самым укрепив положение мятежников. На фронте подразделения левых убеждений оказались в деморализованном состоянии. Вот и решили, вопреки логике, отыграться на коминтерновских представителях в правительстве и воинских частях.
Тольятти настоял перед ИККИ об отзыве в сентябре-октябре большинства советников Коминтерна из Испании. Кодовилью срочно направили в Париж для организации кампании в поддержку республики, Петрова же оставили при ЦК объединенной социалистической партии Каталонии. Оставшихся в стране коммунистов-интербригадовцев подчинили отделам партии по работе с иностранцами. Коммунистическая партия Испании наконец получила долгожданную самостоятельность. Руководство Коминтерна теперь не принимало принципиальных решений по проблемам Испании и политике КПИ без участия местных партийных представителей.
За время нахождения в Барселоне Воронов душой прикипел к семейству Семперо, обитавшем в старинном, слепленном с другими доме в квартале церкви Святого Августина. Фамильная книжная лавка размещалась на первом этаже, из нее, помимо парадного и черного, имелся ход в жилые помещения, что кстати для Сергея. В магазине заправлял седовласый усач Мануэль, которому помогал сын Даниэль, девятнадцатилетний малый, чудным образом избежавший мобилизации. Жена Мануэля Изабелла — женщина редкой, но подчеркнуто траурной красоты, редко появлялась на людях, но зато кулинарные способности хозяйки превосходили возможные ожидания. Иногда Сергею доводилось провести вечерок в обществе супругов в теплой домашней обстановке. Постояльца удивляло, что Мануэль обращается к спутнице жизни, словно к высокородной грандессе, будто провинился, странная недосказанность сквозила в отношениях давно женатых людей.
Потом Воронов узнал, что Изабелла любила другого мужчину — популярного писателя, сгинувшего во Франции в прошлую войну, и вышла за Мануэля, который с юности обожал красавицу с улицы дель Оспиталь. По видимости, такая участь грозили и сыну Даниэлю. Юноша безнадежно влюбился в белокурую гордячку по имени Беатрис, актрисульку из ближайшего театра Ромеа, ставящего постановки на каталонском языке.
Сергея так же поразил и удивительный букинистический магазин Семперо, в котором часто встречались экземпляры редкостных книг. Случалось, знаменитые в Испании персоны забредали сюда в поисках нужного раритета, букинист горделиво называл тех людей, да Воронов уже не помнил кого. Однажды Мануэль, когда Сергей рыскал на дальних полках, толкнул гостя в плечо, призвав обратить внимание на рослого человека в роговых очках, с черной шевелюрой и густыми усами. Хозяин, интригующе повременив, с придыханием сообщил: — Эрнест Хемингуэй, впрочем, это имя мало что тогда говорило Сергею. Но одно Сергей знал наверняка: и Михаил Кольцов (Моисей Фридлянд), и Илья Эренбург, будучи в Барселоне, частенько наведывались в этот магазинчик. Но, слава Богу, литераторы не пересеклись с соотечественником...
Мануэль и сын Даниэль люди открытые, лишенные подозрительных замашек. Но родная жена и мать — полная противоположность мужу и сыну. Немногословная и со скрытым характером сеньора заинтриговала любопытного постояльца. А уж когда Воронов стал замечать продолжительные отлучки хозяйки из дома, то решил проследить за доньей…
Однажды вечером Изабелла, одетая в черное, шмыгнула с черного крыльца и направилась в сторону Рамблас, Сергей в отдалении последовал за женщиной. Та спешила, не оглядываясь, вышла на бульвар и повернула не в сторону рынка Бокерия (что подразумевалось), а в сторону театра Лисео. Дама двигалась по тротуару вблизи стен зданий, соглядатай же таился за газетными киосками и цветочными ларьками, размещенными в бульварной части улицы. Так парочка вышла на площадь с высоченной колонной, увенчанной статуей Христофора Колумба. Изабелла торопливо миновала пешеходный переход у памятника и спустилась по ступеням к набережной внутреннего порта. Госпожа Семперо остановилась у кромки парапета, пристально вглядываясь вдаль: на башню Святого Себастьяна – конечную станцию канатной дороги или еще дальше, за мол, где раскинулось темное море. К сеньоре никто не подошел... Спустя полчаса Изабелла резко повернулась и торопливой походкой направилась обратной дорогой. Сергей понял — женщина тоскует о любимом…
В четверг двадцать восьмого октября в Барселону из Валенсии прибыло правительство Хуана Негрина. Соответственно, в город, ставший временной столицей Испании, переехали партийные, армейские и полицейские штабы. Советских советников, в том числе и Петрова, разместили в центральном отеле Континенталь на Рамблас, рядом с площадью Каталонии, где располагались главные правительственные и партийные учреждения.
После практического устранения Коминтерна от громких испанских дел Воронов воспринял свою миссию исчерпанной, ну и, естественно, соглядатайство за чиновным коминтерновцем счел излишним. Да и тот состоял теперь в плотной связке с Пальмиро Тольятти, и в конечном счете охрана «Эрколи» вышла бы на подозрительного субъекта, совавшего нос в дела секретаря ИККИ, человека, близкого Сталину.
Но ни с того ни с сего бросить выполнять задание было крайне сложно, и Воронов предпринял хитрую многоходовку. Первым этапом мыслился наладить контакт с опекаемым. Последствия непредсказуемы, но Сергей полагал, что отыщет способ вывернуться. Он выследил, что болгарин, как правило, столовается в ресторанчике Евкалиптус — на тесной улочке Бонсуксес, выходящей на Рамблу напротив фасада отеля. Петрова, как серьезную персону, постоянно охраняли два агента СИМ. Сергею пришлось выйти на Анхеля Диаса — начальника спецслужбы, который без проволочек устроил тайное «свидание».
В теплый ноябрьский вечер Воронов, одетый в ладно сшитую тройку при шляпе, прошел через узкий дверной проем таверны. Болгарин обедал в одиночестве. К Сергею метнулся расторопный битюг с выпирающей под пиджаком портупеей. Но, услышав пару условленных фраз, сделал знак напарнику, и телохранители как ни в чем не бывало уселись за соседние столики.
Незнакомец раскованной походкой подошел к представителю Коминтерна, по-немецки деликатно попросил разрешения присесть напротив. Петров метнул взгляд на охранников, но те демонстративно смотрели в противоположные стороны. Коминтерновец, почувствовав неладное, сжался в комок, открытый лоб покрылся испариной. Сергей же представился корреспондентом одного берлинского издания, намеренно назвав визави «Степаном Ивановичем», попросил о кратком интервью. Чекист толком не помнил, какие вопросы задавал, по видимости — уж слишком безобидные... Но болгарин, опуская плечи ниже и ниже, отвечал с нарастающим косноязычием. И вдруг, истерично встрепенувшись, зашептал на русском языке:
— Товарищ, прошу, не губите, пожалуйста... Давно знаю, что нахожусь под присмотром органов... Вижу — вы не из группы Орлова. Прошу о пощаде, не говорите там злых наветов моих недругов. Я честный коммунист и ни в чем не виноват, — и шмыгнул носом. — Посмотрите, пожалуйста...
И испуганный человек достал из внутреннего кармана фотокарточку. На который в рост изображены молодая женщина и две девочки по возрасту — десяти и семи лет.
— Это жена и дочурки, близкие погибнут, если... — в глазах Степана Ивановича стояли слезы.
— Не бойтесь... — прошептал Воронов одними губами. — Все будет тип-топ... — откланялся и быстро покинул ресторан.
В очередной шифровке в центр Сергей еще раз подробно обосновал мотивы отсутствия смысла слежки за коминтерновцами. Сергей охарактеризовал Петрова как человека, обладающего острым политическим чутьем и завидной работоспособностью, но не имеющего сильной воли и попавшего под влияние психологически крепких личностей, таких как Марти, Кодовилья, а теперь Пальмиро Тольятти.
Воронов не хотел отзыва на Родину, а наоборот, настойчиво просил перевести в боевую часть, непритворно желал сражаться на стороне республики. Чекист доподлинно знал, что в Народной армии не хватает кадровых особистов, да и начальству в Москве так гораздо сподручней.
Как ни странно, руководство вняло просьбе старшего лейтенанта. И в конце ноября его назначили начальником особого отдела Пятого армейского корпуса Маневренной армии, временно расквартированного под городком Фортанете. По ряду обстоятельств Сергею присвоили немалое в республиканской армии звание майора, comandante, по-испански (шеврон с красной звездой и одной толстой желтой полоской). Командовал корпусом тридцатилетний подполковник Хуан Модесто (Хуан Гильото Леон), коммунист, парню в тридцать третьем году пришлось возглавить коммунистическую милицию Мадрида (МАОС). Модесто — без прикрас легендарный командир Народной армии, Хуан участвовал во всех главных военных операциях республиканцев. Рабочий лесопилки в городке Эль-Пуэрто — в конце войны (в тридцать девятом) стал генералом и командующим Центральной армией Республики. Естественно, Модесто обрадовался, что Пятый корпус станет опекать кадровый советский контрразведчик. Комкор даже «поставил на место» своевольных командиров дивизий, таких как Энрике Листер и Кампесино (Валентино Гонсалес), с недовольством воспринявших назначение в корпус человека со стороны.
Командование Народной армии готовило войсковую операцию на Арагонском фронте, где под Теруэлем (главным городом Восточного Арагона) образовался длинный выступ мятежников в сторону Валенсии, грозящий рассечь территорию, подконтрольную республике. В прилегающих районах происходила серьезная концентрация республиканских формирований. По логике, в предстоящих сражениях необходима полная сплоченность наличных сил, но министр обороны Прието счел неуместным участие интернациональных бригад, и те покинули линию фронта. Дивизии республиканцев пополнялись за счет мобилизации гражданского населения, само собой кишащие агентами фалангистов. Причем в действующие войска стали поступать даже уголовники, сидевшие прежде в тюрьмах под обещание сражаться за республику. Естественно, особистам «через край» хватало работы с подобным пестрым сборищем.
Поздняя осень стояла холодная, уже начались заморозки. Возникли большие проблемы с теплым обмундированием бойцов. Появились первые обмороженные с окрестных перевалов. А в начале декабря выпал снег, на удивление редкий для этих мест.
Сергей даже толком не ознакомился с маленьким городком, тесно застроенным бело-рыжими домиками, выцветшими под лучами яркого солнца. Но нашел время зайти в местную, ободранную временем и войной «Церковь Очищения» с изглоданными резными вратами. Годом раньше анархисты превратили «иглесию» в конюшню, теперь малочисленные горожане в меру сил пытались обустроить это обезображенное революцией святилище. Сергей присел на обшарпанную церковную скамью и оглядел гулкое церковное пространство. В особенности внимание привлек мраморный, щедро декорированный золоченый алтарь — напротив входных врат. В центральной, большей нише — удачно сохранилась скульптура Богоматери с младенцем (видимо, успели вовремя спрятать от погромщиков), четыре остальные ниши округ нее пустые, без скульптур... И тогда у него пронеслась кощунственная для коммуниста мысль: «Господь и Матерь Божия не насовсем покинули Испанию...» — вот главное, чем запомнился Воронову крошечный Фортанете.
К воскресенью двенадцатого декабря уже переформированный корпус (ставший теперь двадцать вторым) скрытно передислоцировали вплотную к северным окрестностям Теруэля вдоль автодороги Мудехар. Погода ожесточилась — кругом снег, стояли десятиградусные морозы. Умножились случаи дезертирства с позиций, пришлось применить особо крутые меры, вплоть до расстрела беглецов. Ко вторнику воинские части республики были приведены в боевую готовность. Войсками руководил бывший военный министр генерал Хуан Эрнандес Сарабия, личный друг президента Асаньи. Сарабия планировал стотысячной армией плотно окружить Теруэль и сосредоточенными ударами с трёх сторон захватить город. У националистов было только десять тысяч, но противник успел создать крепкие укрепления, да и в уличных боях имел явное преимущество. Подвергать город бомбардировке и артобстрелу Сарабия отказался, хотя и танкам не развернуться на кривых тесных улочках...
Пятнадцатого декабря, воспользовавшись морозом и густым снегопадом, республиканцы перешли в наступление, продвигаясь по узким горным дорогам и снежным заносам, наседали на неприятеля. Фалангисты оказывали ожесточенное сопротивление, с обеих сторон случались даже штыковые атаки. Сергею пришлось контролировать стойкость дивизий, исключив даже намек на несогласованные маневры, не говоря уж о сдаче собственных позиций, провозглашен девиз — только вперед. Заградотряды еще не практиковали, но политработники основательно потрудились, так что малодушным и в голову не пришло бы — удариться в бегство. В тылу трусов сразу бы арестовали и предали военному трибуналу, а людей в то время не жалели. Воронов тогда не спал четверо суток, мотался из полка в полк, а там из батальона в батальон, подгоняя командиров, решивших схитрить и отсидеться. Да не он один такой — и коммунисты, и социалисты считали, что каждое промедление чревато провалом. Франко спешно подтягивал свежие части к Арагонскому фронту, пока республиканцы прорывали оборону неприятеля и закреплялись на отвоеванных рубежах. Наконец в пятницу Сарабия решил использовать авиацию — и фалангисты, отвечая беспорядочными контратаками, стали отходить в расходящихся направлениях в Верхний Арагон и Кастилию. К вечеру Теруэль окончательно окружили, защитники города во главе с полковником Реем д’Аркуром оказались в мешке.
Погода продолжала неистовствовать, мороз крепчал, начались сильные метели. Бойцам Народной армии приходилось туго, дошло до того, что ополченцы поверх многочисленных одежек затягивались в одеяла с прорезью посередине — «манта». Сергей, к тому времени чуток овладевший испанским, помногу общался с людьми и, разговаривая с бесхитростными испанцами, с горечью видел, как былая решимость солдат Маневренной армии стала сходить на нет. Но и врагам было не слаще, фалангисты испытывали такие же тяготы, учитывая то, что среди них много южан и марокканцев.
Но непогода все же сыграла на руку наступавшим, малочисленные заслоны националистов из-за скверной видимости не могли толком определить численность и маневры противника. Двадцать первого декабря республиканцы вошли в Теруэль — и дом за домом, квартал за кварталом овладели большей частью города.
Но тут вмешался военный министр Прието, который решил показать миру великодушие нового правительства, призывая осажденных сдаться и попутно организуя эвакуацию мирных граждан. Но эти проволочки сыграли злую роль. Погода ощутимо улучшилась, националисты начали наступление на внешнем фронте и Новогодней ночью прорвались в город. Поспешно оставляемый республиканской пехотой Теруэль бы пал, если бы не вмешательство советских танкистов. Воодушевленные дивизии Сарабии вернулись на прежние позиции, и франкистам пришлось отступить. Седьмого января обескровленный гарнизон цитадели Теруэля поднял белый флаг.
В центре города закрепились сорок шестая дивизии Кампесино, входившая теперь в двадцатый корпус под командованием полковника Франсиско Голана (брата которого Фермина — противника диктатуры генерала Прима де Риверы казнили в тридцатом). Воронову пришлось встретиться с командирами-ровесниками: Франсиско принял Сергея радушно, угощал добрым вином из замшелых погребов, балагурил. Валентино же еле сдерживал старую ненависть к русскому, говорил сквозь зубы. Странно, почему бывший шахтер так невзлюбил советского человека?.. Слывший отчаянным смельчаком малограмотный Кампесино, по сути, оставался недисциплинированным анархистом, как и в годы бурной юности.
Воронову запала в сердце ночная посиделка в холодном зале муниципалитета. Бойцы организовали самодеятельный концерт: пели под гитару, читали стихи, смеялись над шутками доморощенных конферансье. Но искренний восторг невзыскательной публики вызывали концертные номера чудом оказавшихся там женщин. А одна зажигательная, в духе фламенко, песня очаровательной девушки с многочисленными повторами фраз и вскриками «ай-яй-яй» в полном смысле сразила Сергея. Майору уже доводилось слышать «Три красавицы небес», но эта удивительная певица наполнила народную песню такой неистовой страстью и темпераментом, что зажгла огнем мужчин в зале, и те разом влюбились в нее. Одетая в грубый армейский ватник и мешковатые штаны, несмотря на этот убожеский наряд — сеньорита поразительно хороша собой. Кудрявые волосы ручейками струятся по плечам, черные глаза сверкают обжигающим пламенем, а звонкий задорный голос — заставляет трепетать сердце. Восхищенные зрители не отпускали вокалистку, девушка спела песню на бис, но и в конце программы ее опять вызвали на сцену — таких восторженных аплодисментов Сергей ни разу не слыхал в жизни.
Наверное, этот подарок судьбы... Воронов за дни пребывания в Теруэле раза три случайно встречался с Паломой (Голубкой), так звали певицу — радистку в штабе дивизии. Довелось даже покурить вместе на лестничном пятачке. Сергей не преминул выразить девушке восхищение и песней, и... неземной красотой исполнительницы. Что у него было дорогого... — серебряный портсигар, купленный по случаю в Барселоне. Он отдал вещицу Паломе на память...
В республиканском лагере царила победная эйфория, но Воронов понимал призрачную видимость этой радости. Не один Сергей сообщал наверх о концентрации войск фалангистов на подступах к городу, о скороспелой отправке ряда частей на отдых, да и вообще о наступившей массовой расслабленности и упадке дисциплины в войсках. Но без толку... Воронов, как мог, старался пресечь такой настрой хотя бы в корпусе Модесто, но оказался одинок в своих потугах. Он видел, как над Народной армией нависала беда.
Семнадцатого января националисты начали массированное наступление на Теруэль. Опять установились холода, а для Испании — редкая жесточайшая стужа, морозы перешагнули за минус двадцать. Число заболевших и обмороженных росло катастрофически. Обильные снегопады прервали подвоз подкреплений и провианта из Валенсии, в снегах застряла огромная автоколонна из четырехсот грузовиков.
Переутомление и холод спровоцировали бунты в частях Народной армии. Складывалась крайне нервозная обстановка, когда карательные меры, наоборот, вызывали у бойцов еще большее сопротивление. В то же время, а Сергей знал это — у националистов бунтов не было, что говорило о большей нравственной устойчивости противника. Теперь, имея превосходство и в количестве бойцов, и в огневых и мобильных средствах, франкисты развернулись широким фронтом и стали методично оттеснять республиканцев к востоку. Прието и Сарабия пришлось вернуть интербригады, но и свежие силы уже ничего не изменили. Сковав республиканцев под Теруэлем, фалангисты совершили прорыв к северу в районе Альфамбры, продвинулись там на сорок километров и разбили в пух и прах две дивизии правительственных войск.
Семнадцатого февраля Франко начал новое — последнее наступление на Теруэль, окружая город со всех сторон. Вытесняемые по периметру войска Сарабии несли большие потери и стали отступать. Три же окруженные дивизии успели выскользнуть из мешка, оставив соседнюю — сорок шестую без поддержки, и она оказалась заперта в городе. Части дивизии организовали круговую оборону, но бомбежка и непрестанный артиллерийский огонь франкистов наносили чудовищные потери. Ряды бойцов Кампесино таяли на глазах. Попытки республиканцев прийти на выручку сорок шестой, деблокировать Теруэль оказались тщетными... Кампесино пришлось прорываться самостоятельно. Двадцать второго февраля остатки дивизии прорвали кольцо насевшего противника, перешли реку Турия и соединились с основными частями Народной армии. В одиннадцать вечера Теруэль оказался полностью в руках фалангистов.
Днем назад Воронов вымолил «добро» комкора и повел в атаку сборный полк сорок седьмой дивизии, надеясь пробиться в Теруэль. Многое двигало тогда Сергеем, но главной причиной стала Палома, желание спасти любимую девушку. Однако вражеским пулям чужды благие мотивы вероятных жертв. Сергея тяжело ранило в надплечье, истекающего кровью майора-республиканца увезли в тыл и потом переправили Барселонский госпиталь. Но сполна исцелиться в Испании так и не пришлось, Цикановский отозвал старшего лейтенанта в Москву, видимо, боялся, что могут «вообще залечить»...
В раннее мартовское утро под сводами Французского вокзала Барселоны раздался звонкий девичий голос:
— Команданте, команданте!
Сергей оглянулся. К нему, протискиваясь сквозь толпы отъезжающих, спешила Палома. Он не мог себе поверить, она ли это — его Голубка, живая, в форменном платье, с букетиком алых гвоздик в руке.
О чем они говорили тогда?.. А может, молчали, устремив взоры и тщетные помыслы друг на друга. Он ничего не помнил. И лишь когда она поцеловала его на прощанье, он обнял ее и прошептал:
— Lo siento y adiоs, mi amor (прости и прощай, любовь моя)...
Она тихо заплакала, да и его прошибла горькая слеза.
Им никогда не быть вместе, никогда...
Осталась только песня (Воронов потом отыскал перевод на русский):
Три красавиц небес шли по улицам Мадрида
Донна Клара, Долорес и красавица Лолита,
И по улице одной в самом бедном одеянье
Нищий бледный и худой попросил о подаянье,
Донна Клар дала ему лишь одну реалу,
Долорес была щедра и дала реалов пару,
А красавица Лолита, не имея ни реала
Вместо золота она бедняка поцеловала,
В это время проходил продавец букетов рядом
И его остановил нищий изможденным взглядом
И букет прекрасных роз он купил за три реала,
Той девице преподнес, что его поцеловала,
А на утро город знал, что по улицам Мадрида
Ходит девушка одна и зовут ее Лолита...
— Товарищ майор, — громкий голос Алтабаева вывел Воронова из мечтательного оцепененья, — наши собрались...
Сергей встрепенулся, поднялся с планшетки, заткнутой под зад в качестве сиденья, повел плечами, разгоняя затекшие мышцы.
— Какие дела, сержант... — ребята в засаде ничего не сообщали?
— Молчат пока... Тут я, товарищ майор, велел бойцу забраться на огроменный тополь и следить в бинокль за другим берегом Паршивки, — парень почесал затылок. — Пойменный луг как на ладони, но на бугре — сквозь плотный дубняк ничего не различить.
— Молодец, сержант, оперативно сообразил, — похвалил Воронов и в раздумии произнес. — Но, думаю, в приречных кущах немцу не отсидеться, перекантует малость и двинет дальше... Только вот куда, гад, попрет? — закончил он тихо, надеясь, что Ширяев станет отходить назад к Кречетовке.
— Вот и ладно! — Алтабаев воспрянул духом, не расслышав последние слова Сергея. — Дальше там колхозные поля до лесочка Дубровка, ровные зеленя четко просматриваются. Нормально видать также дорогу со стороны Зосимова, — и солдат, сотворив простецкое выражение, поинтересовался. — Товарищ майор, группа московского лейтенанта со стороны села поедет, — и, как бы уточняя с хитрецой прибавил, — или как?..
Воронов поглядел на циферблат Кировских, прикинув в уме, ответил:
— По моим подсчетам, лейтенант Юрков скоро появится на той грунтовке. Другого пути у него нет... — и косо взглянул на сержанта. — Да чего спрашиваешь, будто сам не знаешь? Смотри, Алтабаев... тут не до шуток...
— Виноват, товарищ майор, не сообразил сразу, — и уже по уставу. — Разрешите узнать у дозорного, что там происходит...
— Да пойдем вместе... — Сергей и не думал сердиться на расторопного тэошника.
Командир и солдат продрались сквозь буйно разросшиеся кусты и вышли к толстенному тополю, возрастом лет под семьдесят. Нижние толстенные ветви усохли и местами обломались, но разлапистая верхушка еще густая и зеленая.
Воронов задрал голову вверх и наконец различил бойца, словно диковинная птица, примостившегося в зеленом гнездовье.
— Как, храбрец, туда забрался, — удивился Сергей, — ствол-то в два обхвата?..
— Сразу видно, товарищ майор, что вы не сельский, — улыбнулся хитрющий Алтабаев, — тут деревенская сноровка нужна.
— А почем ты знаешь, Алтабаев... откуда родом будешь?
— Из Предуралья, там, в Башкирии, лесища ни чета здешним... — протянул сержант с гордостью, потом пояснил, указав рукой поодаль. — Приставили палый ствол с ребятами, по нему боец и взгромоздился, как белка.
— Да молодцы, ничего не скажешь! — похвалил Воронов. — Ну, давай, выходи на связь, — добавил шутливо.
— Санек... — шумнул сержант, — чего там видно! — и сразу обмолвился. — Товарищ майор рядом стоит...
— Да тихо тут, товарищ сержант, — прокричал сверху мальчишеский голос, — нет никакого движения.
— Фамилия бойца? — уточнил Сергей.
— Рядовой Стенюхин, второй год в одном отряде... — одернув гимнастерку, добавил, — служим...
— Стенюхин! — Сергей рупором приставил ладони ко рту. — Смотри в сторону Гостеевки, дорога на Дубровку... Есть движение?
— Вижу, вижу! Полуторка прет с бойцами, только заехали на бугор...
«Добро, — подумал Воронов, — Пашка Гаврюхин уже прикрыл левый фланг», — и прокричал дозорному на тополе. — Стенюхин, теперь медленно осмотри поля вокруг Дубровки. Только не спеши, внимательно!
— На полях чисто, — через минуту откликнулся боец.
— Смотри на дорогу из Зосимова, там что?..
— Церковь различаю, а дорога пустая.
«Чего так Юрков и Свиридов еле плетутся, уж не сломалась ли какая машина? — с опасением подумал Сергей. — Вот уж будет лиха беда, начало...» — но, не подав виду, выкрикнул:
— Стенюхин, дорога на Старо-Юрьево проглядывается?
— Нет, не видать. Дубровка закрывает обзор на восток, лесной массив — первый сорт...
— Продолжай смотреть, как увидишь технику, дай знать, — Воронов достал пачку Беломора и закурил, предложил присоединиться Алтабаеву.
Тот робко взял папиросу, помедлил и заложил за отворот пилотки.
— Извините, товарищ майор, не курю... А коль разрешите, угощу другана Пашку — в диковинку мужику будет, махра-то приелась...
— А в отделе разве не положено на бойца по пачке шестого класса в сутки, ну, типа «Прибоя»?
— Положено как не положено... — и Алтабаев почесал затылок.
— Сержант, договаривай до конца... — велел Воронов.
— Да, экономят парни, меняют фабричное курево у местных, кто на что переводит, — и осекся, не зная, чем закончить.
— Понятно, можешь не продолжать, одни на выпивку собирают, другие на девок... Вот и курят, как окопники — махорку.
Алтабаев пригорюнился, сожалея, что невзначай проговорился, выдал немудреную тайну сослуживцев. Но Сергей не осуждал солдат, знал, что выпивают парни не от сладкой жизни.
— Не бойся, сержант, не выдам... Только посматривай за ними, чтобы чего сдуру не наворочали. Надеюсь, понял — это о казенном имуществе...
— Да нет, товарищ майор, в отряде с этим строго. И на службе наши не пьют, разве дома в увольнительной позволят себе лишку.
— Ну и ладно, замнем для ясности... — махнул Сергей рукой.
— Едут, едут! — завопил солдат на дереве. — Две полуторки появились... Едут! — томительно помолчав, добавил. — Первая пошла в нашу сторону, а вторая в объезд Дубровки.
«Вот и славненько!» — потер руки Воронов.
Рейтинг: +1
405 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
