Случай на станции Кречетовка. Глава VIII

[Скрыть] Регистрационный номер 0483831 выдан для произведения:
      Случай на станции Кречетовка.
      
      Глава VIII.
      
      
      Роман Денисович в каком-то отрешенно-отчужденном состоянии, как говорится, на полном автомате, находился на оперативном совещании у главного инженера. Впрочем, ему даже не пришлось вступить в полемику со старшими мастерами участков и  руководителями прочих деповских служб. Разумеется, в самом начале Акишин сказал, что ограничение по электроэнергии не его прихоть, на то есть строгое указание сверху. Все прекрасно понимали, что подобная директива обсуждению не подлежит. Под молчаливое сопение сотрудников Ширяев доложил, разработанные ими до обеда, выкладки. По ходу их оглашения, что-то подкорректировали, так самую малость, каждый записал запланированные квоты в свой ежедневник. В итоге, Михаил Васильевич велел инженеру к утренней планерке проверить выполнение принятого решения по каждому участку. На том быстренько разошлись.
      Роману Денисовичу порученная обязанность была, конечно, не в жилу, придется теперь в вечернее время совершить полный обход всего депо, фиксируя, по сути, каждую включенную лампочку. Окончательный результат проведенных мероприятий будет известен лишь дня через два, когда произойдет сверка всех электросчетчиков с показаниями основного на тяговой подстанции. 
      Нужно сделать одно замечание, они оба знали, конечно, как можно смухлевать с данными счетчиков. Тут, прежде всего, важен разнос времени время снятия показаний, возможна их некоторая отсрочка, связанная с вынужденными простоями, допустимы даже арифметические ошибки, в расчете, что проверяющий не столь придирчив и досконален. А можно и сам счетчик тормознуть, и даже заставить колесико вращаться в обратную сторону, включив большую реактивную мощность, ну как-то по-особенному перекоммутировать клеммы компрессорных двигателей. Но, жульничать в военное время они не собирались, о том и речи быть не могло, – тут уж грозила явная тюрьма. А уж если Ширяев-Арнольд попадет под колпак органов, там, вообще, пиши - пропало, произойдет  полный провал, вся его почти тридцатилетняя работа в России пойдет коту под хвост. 
      Часы показывали шестнадцать сорок пять.  «Пора, брат, до дому!», - решил Роман Денисович.
      Оказавшись за пределами конторы, обдуваемый теплым летним ветерком с легкими запахами угольной гари и отработанного мазута, он поспешил к месту обычного подлазывания под вагонами на приемо-отправочных путях.  Пешеходный переход  располагался метров в двухстах правее, но тащиться до него и обратно означало попусту тратить время. А его ему явно не хватало. Слава Богу, спина еще легко сгибалась, на карачках, не разгибаясь, он быстренько преодолел лазы под тремя составами, и наконец, распрямился, вдохнув полной грудью уже совершенно иной, чистый, листвянный воздух. 
      Вышел он с краю лесополосы, заросшей меж корявых (под небо) стволов тополей  непроходимыми дебрями колючего боярышника. Поселковый рыночек уже опустел, работал лишь книготорг «Когиза» и дорогущий магазин «Копторга». Голова пока не болела о «хлебе насущном», рачительная жена запаслась всем необходимым, ему одному хватит почти на полгода.
      Будь он просто инженер Роман Ширяв, то поспешил бы, минуя большак, к своему итээровскому дому, сварганил бы чего пожрать, да и завалился бы на боковую, до самого вечера. Но все совсем не так, его сразу же обступили заботы совсем иного свойства – тяготы немецкого разведчика Альберта Арнольда.
      - «Где же этот чертов Лошак, почему он не пришел на установленную встречу?», - Альберт уже понимал, тут что-то не ладное, явно не к добру. Конюхов не мог по лености или иному нерадению проигнорировать порученное задание, да, и охарактеризован он был как крайне ответственный в своем деле человек, хотя и сиделая урка, к тому же потомственный алкоголик. Как не крути, как не ищи иных оправданий, напрашивалась только одна самая естественная и неопровержимая причина – малого замели, загремел он под фанфары. Только вот кто его арестовал, как и почему? И как это можно узнать, точнее у кого? «Вот, твою мать, - ругнулся он по-русски, - вот еще задачка?».
      Разумеется, он знал ближний круг знакомых Лошака, просто обязан был знать, и   вот кого-то из тех «бакланов» (так старик обзывал их по фене), и послал уркаган на разведку к поселковой милиции. Определенно та братия знает наверняка, что случилось с их вожатым, но ведь элементарно можно погореть, подставься он, выйдя на связь с кем-то из местной шпаны. Где уверенность, что его тут же не сольют, не сдадут со страху органам? А уж те-то определенно успели поработать с поселковым отребьем, взяли шпану  за жабры, если Конюхов, действительно, уже в руках НКВД. 
      Существовал правде еще один вариант, но он предназначался только на самый крайний случай, в чрезвычайных обстоятельствах. Есть прикормленный им субъект в рядах линейного оперпункта ДТО. Зовут его Виктор Пахряев. Уже год как они водят дружбу меж собой, но это так, для красного словца. Парень уже давно продался со всеми потрохами, жадный до червонцев, жадный до баб, но, в сущности своей, изменивший гражданскому долгу по пьяни и глупости, и потому жалкий и трусливый человечишка. Да, и по ситуации, живет он далековато, а возможно даже в наряде, так что лучше вообще пока выбросить его из головы, оставить на потом.
      Остается только сарафанное радио или, как еще говорят местные, цыганская почта, то бишь, - местные бабы торговки и сплетницы. Уж они-то наверняка знают, должны проведать о более-менее значимых на сегодня событиях в Кречетовке. Это их самая насущная потребность – перетереть косточки своему ближнему, по ходу присочинить всякую ересь, одним словом, извалять всякого подвернувшегося под руку человека или даже семейство в неотмывном дерьме. Впрочем, даже в самом несуразном и нелепом вымысле присутствует толика правда, ведь не зря говорится, что дыма без огня не бывает.
      Из всех знакомых ему баламуток наиболее продвинутой и информированной считалась местных шинкарка Устинья. Очень, очень редко Роман Денисович захаживал к этой бабенке, что кривить душой, были такие случаи, когда срочно требовалась бутылка спиртного. Устинья промышляла в основном самогоном, но водилась у нее и тридцатиградусная «Рыковка» и даже нового ГОСТа «Московская особая». Милиция ту «кабатчицу» не обижала, ибо сама порой сама шастала к ней за опохмелом. Как пить дать, или по поговорке: «тут и бабушке не ходить», - та Устинья определенно, стопроцентно сотрудничала с мусорскими, иначе кто бы ей позволил безнаказанно из-под полы торговать спиртным в номерном поселке. Смело можно было предположить, что она также брала в залог краденное, а самое главное - скупала по дешевке у ворюг ворованные из поездов виноводочные напитки, а то, и просто, слитый из цистерн самый настоящий спирт. Ясное дело предприимчивая женщина давно дала подписку - стучать на кого надо, точнее на кого укажут хитрожопые милиционеры, в противном случае ей бы давно несдобровать. Но делать  нечего, да и риска тут особо никакого нет, придется прикупить бутылочку «Московской» и разговорить на нужный предмет разухабистую шинкарку.
      Жила торговка в своем собственном доме недалеко от массива «Комстроя». Ширяев, намеренно оставаясь незамеченным, прокрался к калитке палисадника и осторожно, без скрипа отворил ее, дворовых псов та пройдоха предусмотрительно не держала. Тихонечко постучал в угловое окошко, подошел к крылечку. Вскоре в террасе раздался топот босых ног и неприятный «пискляво-базарный» голос вопросил: «Кого тут черти носят?»
      - Это я, с депо инженер, отворяй Устинья, дело к тебе имеется. 
      Загромыхал запор, и дверь полуотворилась, в проем высунулось женщина лет за пятьдесят, в ночной рубашке до колен и накинутой на плечи вязаной кофте. Придерживая обширные груди, она кивком головы, пригласила Романа Денисовича пройти вовнутрь. Он оказался в полутемном помещении, заставленном обветшавшей разнокалиберной  и разностилевой мебелью, видно очутившейся тут в качестве платежа или залога за питие, приобретенное у торговки. Женщина заградила собой проход, не пустив его дальше входной двери, и с какой-то презрительной миной уставилась на него, мол - ходят тут всякие. Но это не смутило Романа Денисовича, он знал опасения шинкарки и потому не осуждал ее за неприветливость.
      - Устинья, - произнес он добродушно-веселым тоном,  - выручай, тут одному человеку «поднести» надо, - для убедительность добавил, - начальство мое. Ты уж дай две «Московской особой», они люди культурные, кабы что пить не станут. 
      Женщина стояла как тумба, его довод почему-то казался ей не столь существенным. 
      - Ты чего Устинья не узнал меня? Я не в долг..., сразу расплачусь. Ну, ты прямо, как неродная сегодня, я тебя не узнаю?
      Наконец шинкарка заулыбалась, даже подбоченилась, выставив наперед могучие сиси, дав тем самым понять, что она вовсе не непробиваемая особа, а даже наоборот, дюже податливая. Велела по-хозяйски обождать и ушла в комнаты. Роман Денисович придвинул стул, по мягким спинке и сиденью обтянутый коленкором. Присел, намеренно вольготней, чтобы ловчее было разговорить бабенку. 
      Вот и она - с двумя запыленными поллитровками, на ходу обтирает их рукавом кофты, радушно улыбается, повиливая бедрами.
      - Ох, подустал я что-то сегодня, - начал он по-свойски подступать к ней с душевным разговором. Дальше-больше, для затравки наговорил ей с три короба о повседневных житейских проблемах. Втянулась и она в пустопорожний диалог. Рассказала, как саднит поясница после прополки картофельных грядок от сорняка, и что даже пришлось побрехать ей с соседкой, выпустившей своих кур на ее огород: «Подрывают мою картоху черти, прямо беда с ними! Я ее шалаву (о соседке) в поселковый сведу, будет знать, как курей распускать!». Да уж, их болтовня явно получалась не вполне содержательной. 
      Но не ему опускать руки перед деревенщиной. Посудачив поначалу о вещах, лежащих вне поля его интереса, он невзначай помянул покойника Семена Машкова. Устинья по-женски, сочувственно откликнулась на ужасное происшествие, потрясшее всех кречетовцев. Собственно говоря, если копнуть глубже, то для одиноких женщин в возрасте - тема сгинувших в силу разных причин мужиков-бабников, а особенно при трагических обстоятельствах, весьма и весьма привлекательна и даже животрепещуща. Он знал об этой их слабости и стал нарочито подзуживать Устинье. Подпустил слезу, перемежаемую откровенно похабными намеками, на некие машковские сатурналии. И уж, когда женщину совсем пробрало, когда ее собственные фантазии и людская молва, размыли пределы ее бабской скрытности, вполне естественно прозвучал его вопрос:
      - Что там люди говорят, арестовала кого милиция, нашли убийцу-то?
      И она рассказала ему все подробности ареста Космынина. Сообщила, как плакалась его мамаша (с ее слов распоследняя шлюха на станции, бегавшая к поездам и дававшая там всем подряд) и как потом та поскакала в пункт транспортного отдела. Ну, а потом, как бы в довесок, поведала, что следом подобрали его дружков Урусова и Моряка (фамилию которого мало кто знал). Попутно охарактеризовала их как самых непутевых шалопаев и бездельников, начавшихся уже спиваться, естественно, умолчав о своей неприглядной роли в этом деле.
      Роман Денисович  тихонечко поддакивал, находил нужные слова, но тем самым распалял еще большую откровенность женщины.
      И наконец, она сообщила ему чуть не полушепотом, даже с некоторым испугом, но не потому, что это тайна с за семью печатями, а потому, что боялась громко упоминать имя  человека,  который, по мнению всех, укокошил Семена Машкова.  Речь, естественно, шла о Василии Конюхове - Лошаке. 
      Ничего в этом мире нельзя скрыть от вездесущих глаз и ушей, вылезшего из своей норки обывателя. Уж он-то все видит и примечает, а порой и выслеживает, трясясь от страха, быть застигнутым за подглядыванием чужой, не касающейся его жизни. Вот этих неприметных соглядатаев больше всего и опасался Альберт Арнольд в своей агентурной работе. Казалось все можно предвидеть и предусмотреть, но разве уследишь за серым воробьем или полевой мышью, скользнет, и нет их в помине, ан, нет – глазки их зорки и памятливы. Горе тогда человеку неосмотрительному?! 
      Но тут был явно другой случай. Кто-то из соседей Конюхова углядел, как полусогнутого Лошака, в окружении до зубов вооруженных красноармейцев, где-то пополудни вывели с подворья, и как мешок с отрубями метнули в кузов военной полуторки. Грузовичок, а вслед за ней синий «воронок», газанув, быстренько покинули безлюдный проулок, в надежде остаться незамеченными. Ан не так? Все тайное становится явным! Через полчаса уже почти вся Кречетовка судачила, как повязали бандитского пахана. Что тут говорить, простые люди, чисто по-человечески, боялись уркагана и были рады, что, наконец, избавились от его тлетворного соседства. Даже Устинья была весьма довольна, опять чисто по-бабски, мелочно своекорыстно, так как не всегда местные бандюги, предводимые Лошаком, честно расплачивались с ней, а порой, угрожая, просто оставляли с носом. 
      Ширяев Намеренно прикинувшись туповатым, уточнил, а почему именно шинкарка считает, что убийца именно Лошак?
      Ответ был простой и, надо заметить, вполне логичный: 
      - Ты что, инженер называется, совсем не понимаешь? Ведь его арестовывали солдаты, как особо опасного преступника, а шпану и всякую подзаборную шваль - забирает обычная милиция. Вот и весь сказ! Неужели не понятно?
      Альберту было как дважды два ясно - Конюхов в лапах НКВД. Быстро же погорел завербованный еще до войны агент из уголовников, как говорится, взяли совсем тепленького. Хорошо, видать, наловчились гебешная братия! Не влезь Арнольд со своей жестокой расправой над Машковым, сидел бы Лошак спокойненько, до той поры, пока рак на горе свистнет. Впрочем, он и так, заранее знал, что Лошака непременно арестуют, вопрос только, как скоро? Оказалось, даже слишком живо. 
      Он уже досадно смекнул, что допустил еще одну ошибку, велев уркагану выследить, кто там займется делом убитого Машкова. Не стоило предвосхищать событий. Пусть бы шло все своим чередом, не сегодня, так завтра стало бы ясно, кто занимается расследованием. И вот прокол! Определенно лошаковские «бакланы» как-то уж там подставились, дали по дури обнаружить себя, ну и раскололись, разумеется, сразу же. Через них чекисты и вышли быстренько на Конюхова. Вот и наука, вот и доверяй потом хваленой воровской смекалке. А впрочем, ну какое может быть сравнение тупорылой, уличной шпаны, с семечками в дырявых карманах, с отработанной выучкой бывалых оперативников НКВД. И самое главное, зачем он пытается снять вину с самого себя, прежде всего, он сам виноват. Коль затеялся, то следовало дать четкие, даже пошаговые инструкции, предупредить о возможных подводных камнях, а на случай поимки, предусмотреть для молодчиков вразумительную легенду. Да, все было сшито им на живую нитку, спешил, гнал, торопился, только куда? 
      Мелькнула ужасающе каверзная мысль, уж не загонит ли он себя окончательно в угол? Все его поступки, начиная с расправы над снабженцем, абсолютно безрассудны, как говорят русские: «заведут его в полную кугу». Но нет, паниковать не стоит! Нужно теперь думать, размышлять.
      И первое, что пришло в голову - не сдаст ли Лошак с первого раза его самого, едва окажется в цугундере? Сумет ли старый ургаган поводить следователей за нос, запутать, втюхать им придуманную Альбертом историю о лейтенанте-особисте? Наплетет ли он им достаточно правдоподобно о проводимой тем секретной операции? 
      Как все это теперь казалось абсолютной мурой и детским лепетом, какой дурак поведется на эти россказни. Ну, а там, как сказать, смотря на то, кто и как станет его допрашивать? Бог даст с первого раза мужик не расколется, выложит, наводя тень на плетень, заготовленную Альбертом загадочную, уже в своей неправдоподобности легенду, и сочтут ли ее достойной внимания? Если да, то на ее проверку, исходя из хваткости гебешников, уйдет не более суток. А уж потом они окончательно добьют Лошака, методы у них универсальные, мужик обязательно выложит им всю правду-матку. Диверсантов он уже, скорее всего, сдал, так впрочем, и задумывалось, - время на их поиски и устранение, работает на Альберта. Судьба тех русских парней вовсе не волновала кадрового разведчика, пушечное мясо и есть пушечное мясо, туда им, единожды предавшим, и дорога. Они выполнили дьявольски задуманный план, его маниакальную задумку. Он свершил свою справедливую и крайне необходимую (для его самоуважения)  месть. А вот Лошака придется как можно быстрей устранить, по возможности до того, как из него станут вить веревки. Завтра он должен умереть, да и не подразумевалась его дальнейшее существование в планах Альберта Арнольда. 
      А теперь следует постараться заболтать Устинью, чтобы она не смогла толком объяснить (коли что), в чем был его особый интерес к ней, как к вечернему собеседнику. На какой такой потаенной струне сыграть, какие такие скрытые позывы всколыхнуть,  какую из дверец души Устиньи растворить настежь? 
      Так, что же самое значимое в восприятии женщин? Что заставит каждую напрочь забыть, отбросить маловажные детали, части недавнего разговора, а то и весь его целиком? И наоборот, что такое важное останется, надолго врежется в ее память, в самую подкорку головного мозга? Чему ее душа станет более сопричастна, что для нее самое животрепещущее, что не забывается и не вытесняется из сознания даже по прошествии длительного времени и даже удручающих жизненных обстоятельств? Задача чисто психологического плана, и ему, читавшего Зигмунда Фрейда, не стоило труда определить - за ниточку какого основного природного инстинкта следует подергать, а соответственно подобрать побуждающий мотив,  достойный в полной мере нивелировать разговор об аресте Лошака? 
      Вообще это хрестоматийная истина, которую он вывел еще смолоду, не погружаясь еще в труды психоаналитиков, не перелистывая учебники по криминалистике, - женская психика крепко завязана на трех вещах: это инстинкт самосохранения,  материнская жертвенность и либидо - бессознательное стремление к сексуальному поведению, сексуальная потребность. Да, да вот тут Фрейд и его еврейская наука полностью права, по их теорию выходило, что либидо – не просто сексуальное влечение, а основная жизненная энергия любого человека, основа мотивации поступков человека (и даже смысла его жизни). Таким образом, любая половозрелая женская особь, есть, прежде всего, самка, сучка жаждущая спаривания (за редким исключением, но это совсем отдельный разговор). И тема плотской любви, тема возможного соития, совокупления пересилит все остальное, все прочие потребности, возбудит плоть, взбудоражит мозг женщины, парализует ее воображение. А уж если возникнут чисто физиологические позывы к этому делу (коли  «потечет»), то она не скоро успокоится, будет думать об этом, будет раз от разу возвращаться в памяти к волнительным воспоминаниям. 
      И он стал рассказывать шинкарке, как отправил жену в эвакуацию, как долго убеждал, уговаривал ее оставить его одного, с каким надрывом и тоской она собиралась, как горевала, будто уже никогда и не вернется. И как они расстались на перроне, и как он долго шел за ее вагоном, и как неотрывно смотрел вслед исчезающим вдали сигнальным огням пассажирского состава.
      И теперь он остался один - один одинешенек. Живет как казанская сирота, без радости и отрады. И как скучно ему долгими вечерами, и как пусто ему на душе и тоскливо. И места он себе не может найти, и все ему поперек сердца... В чем-то он и преувеличивал, хотя, если быть честным самому себе, лукавил самую малость, действительно, ему был не сладко, ох как муторно с отъездом жены.
      Устинья – сердобольная душа наивно клюнула на его наживку. Предельно жалостливый рассказ Ширяева размягчил, растравил ее бабье сердце. Подсев к нему поближе, она посетовала на собственную горестную судьбину, на свою беспросветную жизнь. Выходило, что она давно обретается без мужика (сгинул где-то на заработках в начале тридцатых), бьется она, как рыба об лед без всякой опоры и смысла в своем существовании. Одним словом уготована ей вовеки судьба безутешной вдовы и нет ей никакого утешения и даже поблажки. Ох, как ей порой бывает тяжко, а ведь и не старая она совсем, всего-навсего сорок восемь лет. 
      И он пожалел безутешную вдову ласковым словом. Якобы рано ей хоронить себя, коли бы не война, давно бы нашла она себе справного муженька и жила бы себе в радость и удовольствие. Мол, какие ее лета, курам на смех, да и пословица про «сорок пять и бабу ягодку» пришлась кстати. И совсем заболтавшись, добавил, смущая речами собеседницу:
      - Женщина ты, Устинья, видная, красивая, справная, хозяйственная, - и чего мужики нос задирают? Был бы я холостым, обязательно к тебе посватался! Может быть, даже детишек нарожали бы, у нас-то с Танюшкой ничего не получилось. – Сам знал, что подло говорит, но чутье подсказывало - все правильно делает. – Ты, Устинья, клад, а не женщина, уверен скоро найдешь свое счастье. Бог, он правду видит, знаю, поможет тебе. 
      Да, похоже, получилось, что он подобрал к Устинье нужный ключик.
      А та уже распрямилась, приосанилась, воспрянула духом. Лицо ее зарделось, взгляд стал томным, влажным, груди заколыхались, тело заполыхало жаром. И, видимо уже, что там задумала хитрюга - хотя и дураку ясно? Устинья жеманно улыбаясь, без всяких околичностей предложила Роману Денисовичу выпить по чарке винца. И уже было направилась за графинчиком и снедью.
      А он подумал тогда вовсе не радостно, что бабенка завелась с пол-оборота и уже готова перед ним широко раздвинуть ноги. Да, что-то он не рассчитал, поспешил, несколько перегнул палку, переборщил. Нужно немедля давать задний ход, иначе «в...дишься  по полное не хочу», как говорят шоферы. Сославшись на то, что его уже заждался начальник, а он как-никак человек подневольный, Роман Денисович, грешным делом, поспешил ретироваться. А то совсем немного, еще чуть-чуть и вожделеющая  мегера, чего доброго изнасилует его? 
      Но проделал Ширяев свое отступление чинно и гладко, обходительно, используя лишь благородные (в ее понимании) слова. Прикинувшись наивным простаком, даже чуть влюбленным олухом, назначил он Устинье встречу, свиданье на завтрашний вечер, хотя знал наверняка, что не придет. Однако, если быть честным, пышная грудь Устиньи, с выступающими сквозь ткань ночной рубашки набухшим сосками, уже начинала волновать его фантазии. Неужели он повелся на эту торговку, шинкарку, он - Альберт Арнольд, выходец из патрицианского сословия, кадровый имперский офицер, окончивший  Preusische Kriegsakademie, человек воли и долга, ни разу, не изменивший своей ненаглядной Танечке-Танюше. Да, видимо прав старый еврей Фрейд – сексуальный инстинкт отменить нельзя, можно только временно подавить, что вообще-то не желательно, ибо чревато сбоями в психике...
      Покинув, возбудившуюся от игривых речей, шинкарку, Ширяев направил свои стопы в сторону собственного дома. Идти ему было совсем не далеко, менее полкилометра – свернуть на двух проулках, и он у родного порога. Пройтись по тенистым улочкам Кречетовки в предзакатную пору одно удовольствие. Июньский воздух необычайно чист и свеж, ощущение такое, что не просто дышишь, а пьешь его густой, живительный настой. А вокруг разлит покой и благостное умиротворение, будто и нет войны. И нет ничего, чтобы могло о ней напомнить, даже бумажные перекрестья на оконных стеклах вовсе не заметны в этот час. На улицы высыпали ребятишки, малыши, мал мала меньше, роятся под присмотром мамочек, дети постарше играют в свои игры отдельными стайками, особняком девочки и мальчики. Что сказать – идиллия счастливой  жизни, которая может быть разрушена в любое мгновенье, стоит взвыть деповскому ревуну, стоит прокаркать черному зеву репродуктора на телеграфном столбе.
      Вот как ему - немецкому разведчику во вражеском стане,  в стране, с которой воюет его Vaterland, воспринять весь этот заведомо мирный жизненный уклад, еще теплящийся, еще не совсем перечеркнутый и отмененный войной? Жизнь  продолжается, но для многих она идет под откос, а иные теряют - и ее самый смысл. Удручающие  бытовые лишения, жестокое карточное нормирование, постоянный прессинг на работе, нервическое ожидание худшего, постоянные волнения и леденящий душу страх, и наконец, жуткие похоронки, обрекающие на вечную скорбь. 
      Правильно ли это, заслуженно ли это, что - так им и надо, по делом их?! Как ему воспринимать гомонящих русских детишек, их матерей - женщин еще довольно молодых (судя по его летам), добродушных стариков, еле ковыляющих по тенистым улочкам? Они, что – враги ему, они, что второсортный сброд, чернь - для грядущих властителей-немцев, недочеловеки, недостойные не то, что жалости, но и всякого подобия сочувствия. Да нет! Абсолютно нет! А он сам-то кто, кто он сам, если говорить прямо, он сам уже русский, русский немецкой национальности. И это вовсе не чужой, не постылый и ненавистный, это его народ. Он живет сам, как и они на этой русской земле уже тридцать лет. Бог ты мой, Бог ты мой?! 
      Но почему сложилось именно так? И он вспомнил своих детских друзей, ребят гимназистов из русской Вильны. Он что желал им зла? Да нет, никогда! Даже на  той  - первой войне, но том окопном противостоянии - он не желал русским зла. Поражения – да! А зла, катастрофы, гибели никогда.
      На том Альберт решил прервать терзающие сердце размышления. Он чисто по-человечески, по-христиански любит всех этих людей в Кречетовке, жалеет их, он против их мучений и страданий. Единственное, что он желает, так это военного поражения их государству. А последующая смена власти, социального строя, всего того режима, называемого советским и большевистским не его ума дела. Он только за военное поражение России и все. Он чисто военный разведчик и задача его простая.
      И потому, перво-наперво следовало найти способ известить своего человека в оперативном пункте ДТО. Что по приближающей ночи не так-то легко. В его распоряжении был мотоцикл Л-300 «Красный октябрь», с сигнальным рожком на рулевой стойке. Но он находился у проходной в основной корпус ПТО, да ключи зажигания у дежурного по депо. «Ленинградец» предназначался для курьерских надобностей, и в том числе для оперативной доставки поездных бригад. Инженер по оборудованию мог им воспользоваться с целью объезда удаленных пунктов депо. Таковым и являлся участок оборотного депо, расположенный в горловине южной горки. Собственно, это был пункт малого технического осмотра не приписанных к парку депо транзитных паровозов. Оттуда можно было по кратчайшему пути добраться до хутора, где обитал его осведомитель.  
      Оказавшись в квартире, он спрятал одну бутылку водки в шкаф, другую оставил в прихожей. Потом, не снимая верхнюю одежду, даже не помыв рук, кружкой залив из ведра чайник, поставил его кипятиться на керосинку. И лишь, после чего позволил себе расслабиться. Прошелся по ставшим осиротевшим без хозяйки комнатам, еще сохранявшим такой родной ее запах. Машинально прибрал некоторые вещи, оставленные ею, но ему теперь не нужные. Они еще сохраняли уж если не тепло ее рук, то определенно благотворную энергетику Татьяны. Так, в каком-то отрешенном состоянии, горестно вздыхая, словно прикасаясь к ней самой, подержал их малость. Потом прошел на кухню, обозрел шкафы с посудой и утварью, отметил про себя – вот ее любимая тарелка, чашка, ложка. Вот ножик, который ловко мелькал в ее руках при разделке овощей, взял его, потрогал ногтем острое лезвие. И уже совсем по-деловому стал приготовлять бутерброды с конской колбасой. Буханка уже порядком зачерствела, нож с хрустом врезался в крошащуюся корку.  «... Ничего, пойдет, сгодится, не баре...», - подумал он привычно, по- советски, и в ожидании чайника присел на кухонный табурет. Но, потом встрепенулся, выложил на стол Walther, разобрал его на составные части. Поискал внизу шкафчика кусок ветоши, там же нашел маленькую масленку и, сгорбясь над столешницей, стал медленно протирать пистолет. Задумался...
       И почему-то вспомнился ему Hauptkadettenanstalt. Да, да, именно Королевская прусская главная кадетская школа Гросс-Лихтерфельде на Finckensteinallee. 
      В июне девятьсот второго на их виленский адрес пришла странная телеграмма из самого Берлина. Ее отправителем был полковник Георг Людвиг фон Арнольд, как получалось, их очень дальний родственник по отцу. Он в вежливых тонах, ссылаясь на важные, но весьма благоприятные для них обстоятельства, просил адресата подтвердить свое местонахождение, с целью получения ценного письма, в котором и последуют остальные разъяснения. 
      Разумеется, мать Альберта, фрау Кристина, и двоюродный дед, Густав Брандт, оказались в редкостном замешательстве, что бы это могло значить? Уж не наследство ли, какое объявилось со стороны забытого ими представителя семейства Арнольдов? Оставалось только ждать и гадать, и строить всевозможные радужные иллюзии по поводу: толи, наконец-то, нагрянувшего счастья, или наоборот, неких неприятных осложнений. Кстати, предусмотрительный и практичный Густав Брандт уже довольно давно списался с отдельными представителями довольно разветвленного рода Арнольдов (правда, в основном курляндской ветвью), но так и не получил сведений о затаившемся богатом троюродном дядюшке. Конечно, стыдно даже подумать, побирушкой он не был, но все же не мешало знать (так на всякий случай), – к кому обратиться фрау Кристине за поддержкой в случае, не дай Бог, случившейся новой беды.  
      Они, разумеется, поспешили дать ответную телеграмму. И вскоре почтовый курьер доставил им увесистый конверт, запечатанный сургучом. 
      Письмо было довольно пространным. Георг фон Арнольд сообщил, что после недавний смерти своего отца - генерала Карла Арнольда, разбирая его ремарки (так он называл письменные воспоминания), был заинтригован судьбой одного провинциального мальчика, дальнего родственника из Гумбиннена. Отца же генерала в свое время поразила необычайная приверженность ребенка прусскому военному духу. Тот упомянул и о колючках-эполетах, и маршировке на задней лужайке поместья, и оловянной армии юного Альберта. 
      Полковник Георг Арнольд списался со своим однокашником командиром фузилерского полка, расквартированного в Гумбиннене. Тот сообщил о бедствия постигших семью Арнольдов и дальнейшей судьбе вдовы и ее сына. Сам полковник имел прямое отношение к прусским военно-учебным заведениям, поэтому учитывая склонности мальчика, которому скоро исполнится пятнадцать лет, обещал протекцию для поступления в Главную прусскую кадетскую школу в пригороде Берлина Лихтерфельде.
      Надо сказать, поступившее предложение было крайне заманчивым. Ведь окончив четыре старших класса, получив среднее (гимназическое) образование, при хорошей успеваемости и соответствующей аттестации начальством, юноша может быть зачислен в специальный (высший) класс - Selecta, для прохождения полного курса военной школы. По завершении коего, кадеты выпускаются для несения последующей воинской службы непосредственно лейтенантами, уже без всякой стажировки фенрихами в воинских частях. Прекрасная перспектива - лейтенант в двадцать лет! 
      Чего лучшего желать бедной «бесприютной» вдове и ее сыну, излишне самолюбивому профессорскому отпрыску? А он и был таким, в душе Альберт считал себя особенным, рожденным уж если не для не великих, то уж точно незаурядных дел. И вот теперь, как минимум, он видел себя в будущем генералом, молодым генералом, блестящим генералом прусской армии. Что тут еще сказать, по-русски довольно метко звучит – «мечтать не вредно...».
      Они телеграфировали согласие. Получив ответное письмо с приглашением, с  детальной инструкцией их действий по прибытию в столицу, Альберт с матерью покинули благословенную Вильну. Поначалу заехали в Гумбиннен, встретились там с полковником Герхардом фон Беккером. Усатый вояка с «пекарской» фамилией принял их довольно приветливо и уверил в том, что его однокашник Георг фон Арнольд – всегда держит свое слово и на него можно вполне положиться. Потом они заехали в Кенигсберг, чтобы заручиться необходимыми выписками и прочей канцелярской документацией для поступления Альберта в кадетский корпус. 
      Через неделю, они покинули пределы родных восточных земель (Ostgebiete des Deutschen Reiches), выехав пополудни на проходящем через Кенигсберг шикарном петербургском поезде «Nord Express». В Германии железнодорожники не менее скрупулезны, нежели в имперской России, - по времени остановок, указанном в расписании поезда, можно было в точности сверять часы. 
      И вот, промозглым мартовским утром они с матерью ступили под сень высоких дебаркадеров Schlesischer Bahnhof. У трехэтажного портала «ворот на Восток» их уже поджидал поблескивающим черным лаком Mercedes 35 PS с усатым фельдфебелем, который безошибочно определил их в толпе пассажиров, приехавших в столицу. Стеснительно усевшись в мягкое ландо автомобиля, еще не обвыкшись, под косыми взглядами прохожих, они ощущали себя воистину великосветскими персонами.
      С моста Шиллингбрюке (Schillingbruecke) открылась широкая панорама полноводной Шпрее, а прямо по курсу маячила кирпичная алтарная башня церкви Святого Фомы ( St. Thomas-Kirhe). У Альберта просто дух захватывало. Миновав готические башни ее южного портала, они по улице Ангелов (Еngeldamm-Stra?e) помчали к центру, с восторгом разглядывая быстро меняющиеся панорамы берлинских улиц.
      Полковник Георг Людвиг фон Арнольд на деле оказался вовсе не радушным и совершенно не общительным человеком. Русской хлебосольностью здесь не пахло. Он был сухой педант, настоящий прусский военный чиновник, форменный функционер, но и человек долга. По своим каналам он в один день подобрал им дешевое жилье в Лихтерфельде, практически рядом с кадетским корпусом. Потом быстро уладил формальности с документами. Его офицер порученец помог им вселиться, а потом сопроводил Альберта в канцелярию корпуса, перепоручив дальнейшую судьбу мальчика пожилому гауптману Курту Даквицу, исправно тянувшего лямку простого письмоводителя.
      И вот наступил тот долгожданный день, когда перед Альбертом впервые предстал в своей монументальной красе ансамбль строений незабвенного Hauptkadettenanstalt, увидев который пятнадцатилетним юнцом, он остался, поражен его великолепием на всю последовавшую жизнь. Воистину это был настоящий дворцовый комплекс, шедевр германского зодчества, с классически безупречными  фасадами, члененными рядами многочисленных колонн и рельефных пилястр, с огромными циркульными окнами зеркального стекла, с шикарной лепниной на фронтонах и фризах – величественный, но и строгий одновременно.
      Первое, что бросалось в глаза проезжающему на юг Лихтерфельде по Kadettenweg - это грандиозное здание дирекции кадетского корпуса с устремленным ввысь ренессансным куполом, который венчала инкрустированная блестящей медью статуя Архангела Михаила. Альберт потом узнал, что высота всего сооружения, изобилующего сложнейшими архитектурными формами, составляла шестьдесят два метра тридцать пять сантиметров. Запомнил, как «Отче наш» на всю жизнь. Жаль, конечно, что при Гитлере архангела убрали и на его место водрузили неимоверно огромный красный стяг со свастикой. 
             Трехарочный центральный (парадный) портал дирекции, украшенный четырьмя бронзовыми статуями прусских королей: Фридриха Вильгельма I, Фридриха II, Фридрих Вильгельм III Вильгельм I, был одновременно и входом вовнутрь просторного высокого нефа протестантской и католической церкви. В проемах рельефных стен Божьего дома находились памятные мраморные плиты с именами погибших в боях выпускников кадетской школы, сотни и сотни фамилий героев, сложивших свои головы за величие Германии. 
        К далеко выступающей на юг базилике церкви примыкали жилые дома для семей офицеров и преподавателей школы. Справа и слева от здания дирекции располагались четыре длинные трехэтажные казармы, где размещались курсанты. На фризах казарменных строений поочередно, во множестве изображались лепные рыцарские шлемы; оружие ближнего боя - мечи, пики, копья и стрелы; щиты с родовыми гербами, прусскими орлами и иными геральдическими атрибутами.
      Напротив церковного фасада торжественно возвышался главный учебный корпус, с выложенной по фронтону четкой надписью «Martis et Menervae Alumnis» и статуей самой богини Минервы из оловянного литья. В его внутренней центральной части находился, выстроенный воистину с дворцовым размахом, великолепный «Feldmarschall-Halle», который простирался на два этажа и служил актовым и пиршественным залом. По задумке зодчего, парадный интерьер Зала Фельдмаршалов должен явить кадету становление имперского могущества и доблестные  военные добродетели, послужившие великим подвигам Deutsche Armee. Сложного составного членения зальные стены украшены барельефами скульптора Пфюля, изображавшими войну 1870-71 года, а также многочисленными скульптурами германских императоров, прусских королей и всех фельдмаршалов Бранденбургско-прусской армии. Особой достопримечательностью, можно сказать, одной из святынь торжественного зала, являлась хранящаяся в стеклянном ларе, под балдахином шпага императора Наполеона Бонапарта - трофей фельдмаршала Блюхера после роковой для Франции битвы при Ватерлоо.
      Все эти строения красного кирпича с рустованными стенами, соединенные между собой крытыми коридорами, образовывали три больших внутренних двора. Обсаженных двумя рядами лип, вымощенные брусчаткой - плацы предназначались для экзерциции 
(воинских строевых упражнений), ну и, естественно, регулярных парадных построений. Особо памятными, определявшими для курсантов главнейшие вехи каждого учебного года, были проходившие весной и осенью торжественные парады кадетского корпуса перед Его Величеством Императором.
      Дальше на юг за учебным корпусам располагалась внушительная столовая на тысячу курсантов, гимнастический и конный залы, лазарет, а также конюшни, баня, прачечная и прочие хозяйственные помещения. 
      И, конечно, вспомнился Идштедтерский (Фленсбургский) Лев, стоящий на высоком постаменте перед домом коменданта. О, его история весьма примечательна?
      В середине девятнадцатого века между Пруссией и Данией произошла война за обладание областями Шлезвиг и Гольштейн. К несчастью, и к позору немцев Дания победила, исход войны определила битва у деревни Идштедт. Датчане решили поставить памятник, посвящённый этой битве - фигуру могучего льва. Скульптуру же соорудили не на месте сражения, а во Фленсбурге - самом крупном немецком городе, завоёванной ими территории. Что выходило за всякие рамки. Спустя двенадцать лет неизбежно случилась  война за ту же территорию, на это раз победила Пруссия, Шлезвиг и Гольштейн отошли к ней. Патриотичные немцы в озлоблении чуть не разбили эту скульптуру. Но сам Отто фон Бисмарк приказал реставрировать льва и перевезти его в Берлин, как символ победы прусского оружия над датскими оккупантами. Поначалу статуя находилась в берлинской Оружейной палате. А вот теперь, навсегда установлена в Королевском прусском главном кадетском корпусе в Берлине-Лихтерфельде.
      Все панорамные картины Hauptkadettenanstalt, как кадры, просматриваемой с рук кинопленки, пронеслись перед его глазами. Бог ты мой, прошло уже сорок лет, как он ступил на порог стези кадрового военного,  выбранной еще в раннем детстве. 
      Поселились они тогда в небольшой съемной квартирке на Pflaydererstrasse совсем недалеко от евангелической церкви Johanneskirhe, приметной каменной кладки куполом с крохотными оконцами, и совсем рядом с улицей, напоминавшей им старую, добрую Вильну. Ну, все же какой молодец полковник Арнольд, угодил фрау Кристине, с годами ставшей весьма богомольной. Да и Альберту добираться в воскресные увольнительные всего ничего, менее километра. Вышел на Ringstra?e, затем два шага до пересечения со Strase der Villenkolonie (после поражения переименованной в Kadettenweg), а там по прямой - до КПП на территории  корпуса. 
      Откуда, спросите, у фрау Кристины взялись средства чтобы, чтобы снимать жилье в, прямо скажем, не самом дешевом предместье Берлина? 
      Нужно отметить, что, на первый взгляд, весьма тихий район являлся старейшим кварталом вилл в черте столицы. С 1860 года он стал первым в империи поселком, где застройка производилась по тщательно выверенному плану. Кроме того, развитие транспортной системы плотно связало его с центральными районами города. С севера проходило имперское шоссе B-1 «Бранденбург» (Берлин-Потсдам) с развязками на Ганновер и Лейпциг, с юга судоходный Teltowkanal. Добавить сюда еще два железнодорожных вокзала, удобно разнесенных по краям поселка: Bahnhof Lichterfelde Ost  и Bahnhof Lichterfelde West.  Вот почему правительство решило разместить в этой, помимо всего прочего, живописной местности главную прусскую кадетскую школу. С этих пор само предместье стало весьма популярно среди зажиточных офицерских семейств. Они стремились поселиться поближе к корпусу, чтобы иметь возможность указывать в качестве адреса Лихтерфельде, тем самым как бы намекнуть на свою причастность к военной элите. Особенно расцвел поселок в конце века, старые особняки подвергались коренной реконструкции, возводилось множество новых застроек в духе новомодного тогда стиля немецкого модерна.
      Так вот, дядюшка Густав Брандт за весьма короткий сумел поправить свои дела в России, да так, что уже сам помышлял вернуться обратно в Пруссию. Но, как говорится, рука и нога не подымались, чтобы оказаться вдалеке от курицы, несущей золотые яйца. Однако будучи благородным и честным человеком, он открыл на имя фрау Кристины специальные банковские счета, тем самым компенсировав заимствованные им ранее у семьи Арнольдов немалые денежные средства. Мать же решила быть рядом с единственным сыном, хотя ее опека, если быть честным, немного стесняла Альберта, но в тоже время он не чувствовал себя одиноким мальчиком, брошенным на произвол судьбы. По сути, сложилось все как нельзя лучше.
      И вот после сдачи совсем не сложных (для профессорского внука и прирожденного «полиглота») вступительных экзаменов, заплатив обязательный воспитательный взнос в размере девятисот марок, он был зачислен сразу в пятый класс. Ну, разумеется, не обшилось без помощи всесильного Георга фон Арнольда, служившего в инспекции военного просвещения. 
      Первого апреля (начало учебного года),  он уже стоял на торжественном построении, в числе тысячи ста воспитанников Прусской главной кадетской школы, по тому времени лучшей из военных школ в мире.
      В прусских кадетских школах изначально пропагандировались жесткие спартанские идеалы: выносливость, неприхотливость, личная скромность и, конечно, самоотверженность. Твердый и даже излишне скрупулезный распорядок дня соблюдался неукоснительно. Подъем в половине шестого, физическая разминка, утренняя церковная служба, завтрак, общее построение, учебные занятия в течение пяти часов. Германское военное ведомство делало ставку на всесторонне образованных офицеров, - программа обучения кадетов базируется на полном курсе реальной гимназии (математика, физика, естественные науки), включая, разумеется, изучение различных военных дисциплин, но кроме того, серьезный акцент делался на углубленном изучении географии, всемирной истории, иностранных языков современных и классических (латынь). Альберту, как некоторое время жившему в России, вменили факультативное изучение русского языка, чем он был вполне доволен. Преподаватели были превосходными, но строгими и педантичными до крайности. После школьных штудий, во второй половине дни осуществлялась армейская и спортивная подготовка, самостоятельные и факультативные занятия. День был нагружен до придела. Отбой в двадцать два часа, засыпали практически все сразу, наступала полная тишина.
      Альберту, точнее Роману Ширяеву довелось достаточно долго проучиться в Ростовском институте инженеров железнодорожного транспорта. Но разве можно было сопоставить учебное оборудование его аудиторий с таковой в кадетском корпусе, даже не учитывая временную разницу в тридцать лет. Да никакого сравнения! Предметные кабинеты в Лихтерфельде были обеспечены всем необходимым по последнему слову в науке и технике, да не то слово, - чрезмерно переоснащены, чего там только не было.
      Но не только учебным занятия были посвящены все помыслы кадетов. Да и глупо, совершенно смешно подобное думать. Все когда-то были молодыми, и прекрасно знают, что пора юношества это период, мягко сказать, крайне романтический. Конечно, само собой разумеется, потаенные мысли и воображение каждого мальчишки отданы особам женского пола. Тут уж ничего не поделать, так устроена наша физиология. 
      Немногочисленными женщинами на территории кадетского корпуса были жены и дочери преподавателей, проживающих в казенных квартирах. Надо видеть какой фурор среди кадетов производила более-менее смазливая мордашка девушки или молодой женщины, случайно оказавшейся рядом. Взгляды всех юнцов устремлялись в ее сторону и провожали ее фигуру до полного исчезновения в дверном проеме или в арке входных ворот. Местные разряженные девицы, да и симпатичные мамочки иногда появлялись и на церковной службе, но классные наставники строго-настрого запретили кадетам пялиться на них и специально высматривали зазевавшихся на красоток непослушников. Но все равно, обостренный юный слух тотчас улавливал шуршание кринолина, заставлял учащенно забиться сердце, и со сладкой надежной предвкушать, когда можно будет лицезреть прелестное создание. 
      Спустя три карантинных месяца Альберту стали предоставлять увольнения в город. Бог ты мой, Лихтерфельде всего лишь пригородный поселок столицы, но он кишел женщинами разных типов, мастей, сословий и возраста. Юный кадет, изредка ловя на себе их останавливающиеся взоры, приосанивался, старался выглядеть старше и солидней. Но сердце его было готово разорваться, ему безудержно хотелось пообщаться с молоденькой особой, но и даже пойти за ней следом было за счастье. Но неловко все это, не пристало будущему офицеру выказывать свои слабости, нужно уметь держать себя в руках.
      Он знал, что старшие ребята имеют в городе подружек, даже любовниц – завидовал ли он им? В определенном смысле, конечно, да, но понимал благоразумно - всему свое время. Его не раз видали на прогулке с собственной матерью, фрау Кристина выглядела еще совсем не старой, да чего там – тридцать пять лет всего. Однажды курсант выпускного класса, усатый молодчик лет двадцати двух, случайно оказавшийся с ним  в наряде, сказал Альберту, что его мать очень красивая женщина. Альберт был доволен, хотя понимал, что выпускник поделился этой мыслью не только с ним, а и с другими, и наверное, менее пристойно. Что поделать, в чисто мужском сообществе о женщинах не принято говорить с подобострастным умилением, понятно, что преобладают грубые, животные инстинкты.
      Но жизнь не стоит на месте. Зимой одним из самых любимых времяпровождений кадетов являлось катание на коньках. Заливали каток и в кадетской школе, поэтому большинство курсантов владело коньками с большим мастерством. Но все ждали воскресных увольнительных, чтобы оказаться в одном из близлежащих городских парков Швайцерхофе или Хайнрих-Лайре, где расчищенные от снега озерца представляли настоящие ледовые полигоны. Играла духовая музыка, торговки на каталках предлагали кремовые пирожные, подогретые сиропы, иные припасли даже хмельной пунш. Лепота, как принято говорить в России! Но главное, самое замечательное, что здесь находились розовощекие, веселые, прекрасные гимназистки. 
      Они с сокурсником Хассо Мантейфелем познакомились с двумя девочками из Goethe-Gymnasium Lichterfelde, расположенной на Drakenstrase, буквально в нескольких сотнях метров от кадетского корпуса. Признаться, он частенько приостанавливал свой шаг, глазея (для виду) на желтые  здания гимназии. На самом же деле Альберт старался просто посмотреть на рой счастливых девушек в школьной форме, кружащих возле нее. И вот теперь две гимназистки, их звали фройляйн Агнетта и фройляйн Дагмара, стали запросто, по-приятельски общаться с ними. Это ли не великое счастье для пятнадцатилетнего школяра-кадета. 
      Хассо (на полгода постарше Альберта) слыл более напористым, но его откровенная наглость не имела успеха, вскоре он перестал встречаться с целомудренными девушками и переключился на девиц более легкого поведения. Альберт же оказался более робким, единственным его достижением на «любовном» фронте, явилось лишь то, что девушки позволили ему держаться при катании за руку. Ему больше нравилась белокурая Дагмар, милая Даги, так он называл ее. Он так и не отважился назначить ей свидание, а весной «Ясная как день» (в датской транскрипции) почему-то исчезла из его жизни. Он как-то встретил ее подругу Агнет у книжного магазина, и она поведала ему, что отца Дагмар - строевого офицера перевели в Гамбург.
      Потом, уже в шестом классе приятели пристрастили его посещать дешевенькие варьете, где показывали грубые и фривольные спектакли, ходили они ради того, чтобы посмотреть на полуголых красоток, трепыхающихся в пеньюарах. В семнадцать лет он, наконец, стал мужчиной, в смысле - познал женщину. Его первую пассию звали Аделинда. И вот эту «благородную змею» (с древнегерманского) бандерша кликала Линдой или по-еврейски Идой. Он начисто забыл ее лицо, помнил лишь худую испитую девчушку, с пунцово накрашенными губами и бритым лобком, вот и «cherchez une femme». 
      И опять перед глазами замельтешили одни лишь картинки. Ни одного приметного лица, ни одного приветливого или откровенно-дружеского слова. Как будто и не с ним все происходило, как будто и не было заполненных до верху четырех лет его юношеской жизни в военной казарме. Он, что забыл все? Забыл выматывающую силы зубрежку перед переводным экзаменом, особенно заковыристые формулы по физике и высшей  математике. Забыл осточертевшую до боли в деснах строевую подготовку, на пронизывающем ветру, с подтянутыми под поясной ремень полами длинных шинелей. А может он забыл азарт футбольных матчей на тренировочной площадке перед южным фасадом учебного корпуса? Или забыл учебные атаки с примкнутым штыком, когда, несмотря на строгий запрет, курсанты поголовно кричали «hurra!». 
      Нет, он все прекрасно помнит, помнит как вчерашний день, и ни о чем не сожалеет. Ничего не готов поменять, хотя порой было не сладко, ой как не сладко, но он смог преодолеть все тяготы и трудности, он все превозмог, будучи еще совсем мальчишкой. И поэтому он горд собой, горд, что ему довелось учиться в самой лучшей кадетской школе мира – Hauptkadettenanstalt!
      «Ну и что?», - скажет человек мирных занятий, начисто лишенный еще с детства романтических порывов, этакий «премудрый пескарь» из сказок для взрослых русского классика Салтыкова-Щедрина. Ох, как не любил Альберт эту породу трезвомыслящих обывателей, ищущих во всем корыстный смысл, и уж если не личную выгоду, то некую общественную пользу, нужную, правда, таким же, как они сами. Люди, начисто лишенные внутреннего полета, безропотное стадо, почитающее лишь кнут над собой. Они везде одинаковы, что в Германии, что в декадентствующей Европе, что здесь, в большевистской России. 
      Как что?! Он что - выбрал для себя стезю правительственного чиновника или конторского служащего, или, в лучшем случае, повторил бы судьбы отца и деда, став учителем гимназии или профессором захудалого университета?  Нет, он искал и нашел удел героичный, саможертвенный, доблестный, воистину, в нем в полной мере воплощался смысл искреннего служения Отечеству. Ведь, чтобы там не говорили, отличие военного от гражданского уже в том, что он ставит на кон самою жизнь. Ибо на войне, как правило, убивают, а не лишают рождественских премий за канцелярские провинности, как самое обидное наказание в цивильной жизни. И уже потому, за выбор - иной, не обывательской судьбы, он не чета им, живущим ради хлеба насущного, во всех смыслах добывания денег, или живущим на все готовое, наследственным паразитам.
      Да, он, конечно, по прошествии лет идеализировал годы своего ученичества, полагал себя настоящим молодцом, достойным похвалы, да и перспективы перед ним открылись прекрасные. И опять тот же рефрен, как и тогда, в пятнадцать лет: «Чего еще лучшего желать?!».
      Он нередко размышлял о превратностях, изобилующих в его жизни, думал зачастую в минуты предстоящие решительному действу, когда неверный шаг, глупая бравада может обернуться полной катастрофой. Но никогда не ставил под сомнение свой выбор учебы в Hauptkadettenanstalt – это вообще не обсуждалось, это было святое!
      И еще, наверное, самое грустное в этой истории. Девятого марта 1920 года главной кадетской школы Гросс-Лихтерфельде на Finckensteinallee  не стало. После поражения, в соответствие Версальского договора, Королевский прусский кадетский корпус, как элитное военное учебное заведений Германской империи, упразднялся. В насмешку был устроен позорный фарс, старших курсантов в парадной форме вывезли в Берлин, где в «торжественной церемонии» на Дворцовой площади от их лица передали ключи от школы марионеточному «правительству республики». В бывших зданиях казарм кадетской школы разместили хранилища Рейхсархива, перевезя их из Подсдама. А в учебном корпусе устроили реальную гимназию, тем самым разрешив недоучившимся курсантам завершить в ней среднее образование. 
      Пятого мая двадцатого года группа патриотически настроенных курсантов сорвала с маковки новой гимназии черно-красно-желтый флаг Веймарской республики и вывесила черно-бело-красный флаг Германской империи. Курсанты отказались от изменения внутреннего распорядка, расформирования рот, сами проводили построения, а также военные и физические упражнения. Последовали жесткие репрессивные меры. 
      Контингент кадетской школы обезлюдел. Гимназию заполнили гражданскими лицами, и еще вдобавок на территории открыли обычную общеобразовательную школу. Пустое казарменное здание отдали полицай-президенту для размещения мобильных отрядов берлинской полиции. Все эти нововведения сопровождались актами гнусного вандализма в отношении непревзойденного архитектурного ансамбля бывшей кадетской школы. Здание администрации, а вместе с ней и кирха были порушены, в учебном корпусе был начисто уничтожен «фельдмаршальский зал», воинские фризы и все геральдические атрибуты были оббиты от стен. Начались многочисленные перестройки, и, в конце концов, прежде безукоризненный комплекс нарядных зданий превратился в скучное скопище казенных строений. После прихода к  власти национал-социалистов в этих помещения разместились отряды СА и части национальной полицейской группы, с 1933 года там расположился лейбштандарт СС «Адольф Гитлер», полицейская группа «Генерал Геринг» и другие воинские формирования СС. 
      Вот, пожалуй, и все. Но Альберту, можно сказать, «посчастливилось» в кавычках, ему уже не довелось быть свидетелем и очевидцем последних дней любимого кадетского корпуса Лихтерфельде, а уж тем более беспощадного уничтожения дорогих сердцу его архитектурных форм. Он даже не мог представить себе, как теперь выглядит квартал, ограниченный Finckensteinallee и Altdolfetstrase c севера и юга, и Baselerstrase и Teklastrase с запада и востока.
      Пора. Пришло время отправиться с обходом по участкам депо. Он надел рабочую спецовку, чтобы не вымазаться о копоть или мазут в полутьме деповских цехов, по той же причине не забыл запастись электрическим фанариком на плоской батарейке, надвинул на лоб старую фуражку и пристально оглядел осиротившую без жены квартиру. Семь лет, как один год они с Татьяной прожили в ней, семь трудных, но и счастливых лет. Доведется ли сегодня вернуться сюда, увидит ли он еще раз ставший родным простенький интерьер, ляжет ли в их, ставшую холодной кровать? Одернул себя: «Нечего травить душу, ты еще поплачь, на дорожку?». Заученным жестом заложил сзади за брючный ремень, блестевший как новенький, Walther, пошевелив мышцами спины, дал оружию удобней улечься, вспомнив, положил в карман куртки еще одну коробочку пистолетных патрон. Бросил косой взгляд на свое отражение в зеркальце прихожей, щелкнул выключателем и вышел в летние сумерки. 
      Роман Денисович решил продвигаться по самому кратчайшему расстоянию, шел дворами. Внезапно им стали обуревать сложные, противоречивые настроения, опять какое-то двусмысленное раздвоение личности овладело его существом. Нужно честно сказать - подобные чувства и мысли постоянно теребили его разум, сковывали его волю, не позволяли ему целенаправленно, без всякой оглядки осуществлять функционал немецкого военного разведчика - агента Абвера. Вот-вот, именно сегодня подвернулось то нужное словечко – «без оглядки». Он прирожденный немец, кадровый офицер, его Vaterland в состоянии тяжелейшей войны с Россией, а он, безусловно, патриот Германии, но почему-то внутренне тормозит, спотыкается, не может действовать со всей силой и решительностью. И виной тут вовсе не страх, не опасение быть разоблаченным, причина в людях окружающих его, в простых русских людях, среди которых он живет, в обычных тружениках паровозного депо Кречетовка. 
      Надрывным рефреном в голове зазвучали слова деповского парторга Николая Николаевича, довольно пожилого человека, орденоносца, участника Гражданской войны. Странно, но именно ее русские ставили в основу пропаганды советской воинской доблести, тут и песни, и книги, и фильмы.  Почему-то начисто исключив героизм своего народа в империалистическую войну, в ту первую, страшную, на истощение войну с Германией. Так о чем на каждой летучке твердил старый парторг, что постоянно хотел вбить в сознание рабочих? А надо прямо сказать, - они и без его напоминаний знали, что обязаны делать, что нужно делать только на совесть.
      С первых дней этой Большой войны паровозное депо ст. Кречетовка работало, как и вся Россия, под сталинским девизом «Всё для фронта, всё для Победы!» Предприятие перешло на военный режим и это потребовало неимоверных усилий в организации слаженности и чёткости работы всех участков и подразделений. С началом войны, так называемое «социалистическое соревнование» охватило практически весь коллектив целиком, причем на местах возглавляли соревнования действительно коммунисты и комсомольцы. Очень широкое развитие получило в депо стахановско-кривоносовское движение - переход от отдельных рекордов к массовому перевыполнению норм. 
      Он знал, он видел все это своими глазами, и, честно сказать, восхищался этими простыми русскими людьми.
      Станция Кречетовка была чрезмерно перегружена потоком воинских эшелонов. Поезда шли один за другим, голова состава, идущего сзади, буквально упиралась в хвост движущегося впереди. Ночная маскировка исключала освещение, прожекторов не было, звуковые сигналы запрещались, светофоры едва светились. И в таких условиях фактически не было допущено столкновений поездов, все работало как часы. Это же надо все так организовать? Поразительно! Паровозные бригады депо Кречетовка проявляли, тут не обойтись без патетики, настоящую самоотверженность, проводя составы под бомбежками, а порой и под артобстрелами, не зря порой паровозники говорили: «На фронте не был, а пороху пришлось немало понюхать!». В депо Кречетовка, как и повсюду, распространилось вождение тяжеловесных поездов, ремонт паровозов в одну смену с выдачей гарантированной записи, вождение поездов без набора воды, борьба за экономию топлива, выполнение планов перевозок. 
В таких же труднейших условиях выполняли задания ремонтные подразделения депо. Прежде всего, не хватало квалифицированных кадров – многие рабочие в первые недели войны ушли на фронт или в спецформирования. И тогда серьёзным резервом пополнения кадров стали женщины, простые русские бабы и девушки. Да что там говорить, многие женщины, не уступая мужчинам, трудились и в паровозных бригадах – кочегарами, помощниками и даже машинистами. 
      И опять, все это происходило на его глазах, он был не  только прямым очевидцем, но и участником всеобщего трудового подъема. И вот как тут быть, как поступить чисто по человечески, ведь не пень он безглазый и безухий? Одно лишь его приводило в чувства и разум – он, прежде всего солдат, а на войне не до сантиментов, и давайте всяческое морализаторство оставим на потом. Успокаивал, таким образом, свою совесть, свою душу, но только на малое время, ибо опять и опять каверзные мысли сызнова бередили его воспаленный мозг.
      Паровозное депо Кречетовка строго выполняло предписания по светомаскировке в ночное время. Ширяев, как инженер по оборудованию напрямую был обязан заниматься этим вопросом и нужно отметить, что осуществлял он эти функции в высшей степени добросовестно. Уж за что за что, а за «светомаскировку» НКВД тут же спустит шкуру, поступи только один сигнал. А авиационный-то полк под боком, летунам сам Бог велел кое-что настучать кому надо. Вот почему без фонарика в темное время по депо лучше не шастать, запросто можно поломать ноги об какую-нибудь выставленную в проходе железяку.
      Депо было огромным, его стойла вмещали двадцать четыре паровоза, чтобы обойти все его цеха и участки требовалось не менее двух часов. 
      Цех профилактического осмотра Роман Денисович пролетел влет. Его пролеты практически не освещались, да и в ночное время тут работало мало людей. Осмотр поездных паровозов осуществляли паровозные бригады и дежурные слесаря. Они, по военному времени, использовали допотопные карбидные лампы с рефлекторами, которые еле коптили, так, что через стеклянный фонарь крыши цеха их свет был практически не заметен. Да и что тут особенно разглядывать, - ну подтянули болты и гайки, подбили буксы, смазали трущиеся части, проверили исправность тормозов. Ширяев сверился с записями в своем блокноте.
      - Молодец, смотрю, даже в туалете свет отключаете, - похвалил он сменного бригадира, молодого парнишку, недавнего выпускника техникума. Тот удовлетворенно хлюпнул и утер нос рукавичкой. 
      Вот промывочный ремонт совсем другое дело, одновременно с промывкой котла от накипи шлама, слесаря комплексных бригад устраняют отдельные неисправности по проверенной технологом записке машиниста. Тут уж, как не изворачивайся, свету нужно побольше. Но опять, ночная смена не чета дневной, да и переносные электрические светильники для уж совсем деликатных работ можно использовать вполне рационально.  Пролетные осветительные лампы горят в полнакала, через одну. Заглянул также в отделение с оборудованием для теплой промывки и паровой прогревки. Да, все в порядке и здесь. Ночной мастер, заприметив инженера, подбежал и поспешил по полной форме доложить о запланированных в смену и производимых сейчас работах. Какие тут замечания – видно, стараются люди, в курилке ни одного человека.
      Котельный цех встретил обычным шумом и лязгом. Труд котельщиков не в пример другим работам физически очень тяжелый. Они имеют дело с массивными деталями, потому в основном работают вручную, и, как правило, главным помощником им служит увесистая кувалда. Впрочем, работа их требует настоящего мастерства и опыта. Им приходится менять элементы огневой коробки, шуровочных вставок котла, ремонтировать дымогарные и жаровые трубы, менять переднюю и заднюю огневые решетки, да и еще много чего. Роман Денисович откровенно восхищался их сноровкой, физической силой и слаженность действий, тут не вздумай подставиться под руку, враз получишь молотом по башке.
      Главной ремонтно-оздоровительной базой в депо, наряду с котельным, был цех подъeмочного ремонта. Правда, обточку бандажей производили до войны в депо Морозовская, теперь же приходилось гонять на паровозоремонтный завод. Но все остальное делается на месте: ремонтируют экипажную часть, систему электроосвещения, проверяют и ремонтируют автосцепки, тормозное оборудование, насосы, краны машиниста, автостопы и измерительные приборы. Замучишься перечислять, чего только не делают. Цех большой, работы в нем выше головы, даже в ночную смену выходит до полусотни человек. И каждый при деле, и за каждым нужен глаз да глаз. Всем тут руководил старый деповской кадр, мастер Игнат Петрович. Ему уже за семьдесят, но Петрович жилист и подвижен, а главное зорок чертяка, весь цех у него как на ладони, знает все про все.
      - Как дела Петрович? – с уважением к возрасту мастера, спросил Ширяев.
      - Дела как сажа бела, - ухмыльнулся старичок, а ты чего Роман Денисович в ночную вышел, приспичило что, али как?
      Пришлось Ширяеву детально пояснить мастеру "подъемочного" цель своей проверки. Потом вместе покумекали, что нужно изменить для большей пользы дела. Роман Денисович занес замечания старого мастера в свой блокнот, поблагодарил с дружеским рукопожатием.
      Ни для кого не секрет, для того, чтобы отремонтировать или заменить вышедшую из строя деталь или какую-то часть оснастки необходимо изготовить комплектующие ее узлы, короче, необходимы запасные части. Вот для этой цели в депо существовали два больших корпуса, где размещались специализированные мастерские депо. Их полное перечисление займет немало времени - вот основные из них. Механические мастерские - для станочной обработки, обширная слесарка – ну, это дело понятное, кузня - с паровым молотом и несколькими горнами. Отдельно расположенные цеха: колесно-бандажный - нельзя паровозу без колесных пар, электротехнический - очень широкого профиля, инструментальный. Отделения -  сварочное, термическое, выварочное, компрессорная станция. Медницкий, жестяной, хромировочный участки. Да не упомнишь всего. Пришлось Роману Денисовичу и их обойти, а куда деваться? В конце второго часа обхода не преминул он заглянуть и в деповскую кладовую, где даже ночью работала дежурная кладовщица, ну и, конечно, зашел в лабораторию, где девчата регулярно делали анализ сырой и котловой воды, топлива, смазки и иных разнородных материалов. В столярку и стройучасток не пошел – они ночью закрыты, во избежание пожара.
      Ну, что сказать? Ночная смена не велика, а замечаний по экономии электроэнергии набралось не мало, придется завтра еще полдня кумекать над этими вопросами. А еще оставались «экипировка» и ПТО на южной горке.
      Экипировка паровоза, или, по-простому говоря, подготовка его к поездке является весьма важным и ответственным делом. Паровоз должен быть обеспечен топливом, конкретно углем, водой, песком, смазочными и обтирочными материалами, и также антинакипином. Последним пунктом в этом списке для Ширяева стала деповская пескосушилка. Прогретый и размолотый песок необходим при торможении паровоза, для лучшего сцепления колесных пар с рельсовым полотном. 
      Памятен Роману Денисовичу случай смертельного травматизма, произошедший лет пять тому назад. Сырой речной песок загружается погрузчиком в большую, конусообразную стальную воронку, из которой постепенно подается для прогрева и размола. Очень часто, слежавшийся песок застревает в зеве воронки, и тогда, рабочему пескосушилки приходится пробивать его снизу специальной штангой или просто ломом. В этот раз «песочник» был в подпитии, чтобы скорее прочистить засор сам залез в воронку. И на него обрушился песчаный гребень слоеного песка, накопившийся у одной из стенок. Мужик был погребен под метровым слоем песка. Обнаружила его напарница, увидав, что из зева воронки торчат сапоги работяги. Когда тело откопали – то весь рот и глотка несчастного были забиты песком. Ужасная смерть! Начальника угольного склада, которому подчинялась пескосушилка, тогда чудом не посадили, и все благодаря Роману Денисовичу. Он за одну ночь, до приезда комиссии, составил и распечатал всю недостающую техническую документацию и все инструкции, в том числе и по технике безопасности. В итоге выходило, что виновен сам потерпевший, нарушив все правила. Да и еще был сильно пьян. С тех пор начальник склада выдавал Ширяеву по его норме самый лучший АКО (антрацит крупный орех). Да, такие вот дела...
      Разъездной мотоцикл стоял под навесом у входа помещение нарядчиц. Дежурный по депо безоговорочно дал инженеру по оборудованию ключ зажигания от Л-300, лишь предостерег скороговоркой:
      - Ты там Денисович сильно не скачи. Сам знаешь ехать ночью положено с ближним светом. Так что поосторожней...
      - Да, ладно Василич, не учи ученого. – Потом добавил в раздумье. – Думаю, часа полтора мне будет достаточно.
      В ПТО на южной горке  Ширяев заскочил всего на пять минут, главным для него было - тут отметиться, показаться на глаза... .
      Он так и не располагал информацией, как, и какими силами, ведется следствие по делу убитого Семена Машкова. Единственной источником в том вопросе мог стать завербованный им боец кречетовского оперативного пункта ТО Виктор Пахряев. Тот проживал совсем недалеко, за реденькими лесопосадками вдоль путей в небольшом хуторе, дворов на пять. 
      Чтобы не распугать тарахтением хуторских собак и тем самым не выдать своего присутствия,  Альберт оставил «Ленинградец» в кустах защитной полосы и перебежками оказался у задов огорода Пахряева. Прислушался. Стояла мертвая тишина, даже кузнечики и прочая насекомая свиристель не подавали голоса. Осторожно прокрался к рубленному из старых шпал домику, приник к зашторенному оконцу столовки, высвеченному жидким огоньком керосиновой лампы. Определенно, Виктор еще не спал. Условным сигналом: тире, точка, точка, тире, - несколько раз постучал в оконное стекло. Вскоре скрипнула входная дверь. На пороге появился крепко сбитый парень, в распахнутой солдатской гимнастерке, шароварах и в галошах на босу ногу. Они взмахом рук поприветствовали друг друга. Альберт, взяв Виктора за локоть, увлек его подальше от жилья, вглубь садика, там имелась удобная скамеечка.
      Пахряев был сильно встревожен. Альбер на расстоянии почувствовал нервическую дрожь, сотрясавшую тело собеседника. Мужика явно колотило. Нетрудно было догадаться о причинах подобной неврастении.
      - Ну, Витек, рассказывай, что у вас там за дела творятся? Да, уймись ты, не мандражируй, - как можно уверенней сказал Альберт и положил руку парню на плечо, пытаясь своим спокойствием вернуть тому силу духа.
      И Виктор Пахряев, с панической оторопью, с тягостными запинками, облизывая пересохшие губы, взялся поначалу излагать события сегодняшнего дня. Потом, видимо, проникся невозмутимостью, исходившей от  Альберта, которого он звал, конечно, Романом Денисовичем, и уже продолжил свои откровения более уравновешенным тоном. Понемногу он совсем пришел в норму и уже смог конкретизировать отдельные детали, происходившего на его глазах или слышанного им от сослуживцев. 
      Главное, что уяснил Альберт - Семеном Машковым (а если быть точным, так именно самим Альбертом, а как иначе), занимается присланный из Москвы опытный контрразведчик. Неизвестно, правда, в каких чинах тот состоит, но то, что перед ним стелется даже начальник городского УВД, указывает – в немалых. 
      «Ну, что приехали господин оберст-лейтенант? Вот она - твоя финишная прямая господин Арнольд!» - подумал старый разведчик. 
      А Пахряев, уже совсем оправившись от недавних страхов, молотил языком безостановочно. Альбер его не перебивал, уже по ходу рассказа бойца выстраивал линию своего контрповедения. Он уже знал, как поступит завтра с Пахряевым, а о Конюхове-Лошаке и речи быть не должно, уркаган сделал свое дело и теперь должен уйти в небытие.
      План был таков. Пахряев заступит в караул в восемь утра. У него будет вполне достаточно времени, чтобы переговорить с Лошаком. Донести до старого бродяги, что земная стезя того завершилась, и для общего блага, тому необходимо тихо и мирно покинуть этот мир. Альберт в деталях рассказал солдатику, на какие обстоятельства и имевшие место договоренности тот должен педалировать, убеждая уркагана покончить жить самоубийством. 
      - Скажешь ему, что вечером его с диверсантами увезут в город в управление НКВД. Там с ним деликатничать и чикаться никто не станет. Люди Селезня отпетые садисты. Им только и дай всласть покуражиться над подследственным. Так, что на пощаду Лошаку рассчитывать  не придется, его станут пытать по всем правилам заплечного мастерства. Его не просто изуродуют, как Бог черепаху, из него просто все кишки вынут. Таких мучений никому не вынести. А если он пойдет на сотрудничество с катами, то и это ему не поможет. Его будут и будут пытать до самой смерти, считая, что он еще не все им выложил или просто пытается ввести в заблуждение. Таким образом, ему лучше покончить со всем этим адом сразу, без мук и жуткой боли.
      Парень внимал наставлениям Альберта очень старательно, и даже порой поддакивал, якобы припоминая, или просто выдумывал уж вовсе невообразимые угрозы и кары. Общий язык с «шефом» был, наконец, найден. 
      На резонный вопрос Пахряева, а что если Конюхов все же не согласится на самоуничтожение, как тогда ему быть?
      - Ну, тогда напомнишь урке мое обещание, что грозит говноеду за неподчинение. С его родней поступят гораздо хуже того, о чем он может себе представить. По живому располосуют - и взрослых, и их деток. Так что пусть не сволочится! И примет свой конец, как должное за всю его скотскую жизнь, без возражений и попыток извернуться. Ему же лучше будет, спокойней, сразу отмучается и навсегда...
      Арнольд рассказал солдату, как следует устроить сам акт самоубийства. Конечно, это должно быть  повешение, иное даже не обсуждается, яда у Альберта на такой случай не имелось, да и было лишним. Чтобы на первое время все выглядело более-менее правдоподобно, Пахряеву предстояла за ночь изготовить из нательной рубахи, разодрав ту по швам, веревочную петлю, определенной длины. После того, как Лошак, вняв доводам бойца, согласится на самоубийство, передать ему петлю и рваные лоскуты, в обмен на собственное белье арестанта.
      А уж потом, удостоверившись в том, что Конюхов похарчился, солдату следует хитростью покинуть свой пост и, вообще, сбежать из оперативного пункта. В шестнадцать часов Альберт будет ждать бойца в кустах, на задах стройучастка, где передаст ему новые документы, нужные адреса и обещанное вознаграждение. Ну, и естественно, пусть парень подготовится к полной перемене собственной жизни. Денег ему и так перепало немало, так что не пропадет... . А за мать пусть не беспокоится, для того у него есть сестра, живущая в соседней деревне, он ей потом подкинет деньжат. Да и выбора у него нет. Уж лучше будет, так как есть.
      С Виктором Пахряевым, рядовым бойцом кречетовского оперативного пункта дорожного отдела, Роман Денисович познакомился где-то с год назад. Прошла только неделя, как Германия напала на Россию, ее армия очень успешно продвигалась на Восток. 28 июня русскими был сдан Минск, 30 июня сдана Рига, была прорвана линия Сталина по старой границе, началась эвакуация из Москвы населения, предприятий и учреждений. 
      Пахряева, приписанного к НКВД на фронт не мобилизовали, так как у сотрудников транспортного управления в разы прибавилось работы, и каждый боец был на счету. Виктор, конечно, понимал, что судьба ему благоволит. Одно дело рыскать по составам, отлавливая всякую нечисть, прочесывать станционные пути, брать за химок, отставших от эшелона солдатиков, конвоировать задержанных советских граждан в городской отдел – другое дело подставить свой лоб в открытом бою под шальную пулю. Да и поек в оперативном пункте был выше всяких похвал, да и прочих льгот: и НКВДешных, и НКПСных – полный карман. Так что парень и его маманя не очень-то и бедствовали, даже подкармливали семейство сестры, живущей неподалеку. Ее мужа тракториста МТС, разухабистого весельчака и злостного матерщинника сразу же забрали на фронт. Ясно дело - в танковые части, где он и сгинул, похоронка пришла в лютый декабрь, когда еще было не ясно, устоит ли Москва или нет. Но это было потом. Люди уже втянулись в тяготы военного лихолетья, свыклись с чужими болью и горем. Да и своя беда, на фоне всеобщей скорби и неопределенности, считалась уж не столь фатальной.
      Начало июля, все благоухает, казалось природа назло людским страданиям, вопреки всем страхам и ужасам, привнесенным войной, отдаривала каждого прелестью земного бытия. Вот и Виктор, с целью утолить томившую в жаркий полдень жажду, заскочил в орсовскую столовую - попить пивка. Тогда еще не истощились довоенные его запасы. Солдат предусмотрительно взял сразу две кружки. Он и не придал значения тому, что за его столик подсел пожилой железнодорожник, в парусиновом белом кителе.
      Само собой откровенно разговорились, расслабились в легком пивном подпитии. Железнодорожника звали Романом Денисовичем, он показался простому солдату очень начитанным, необычайно умным и отзывчивым человеком. Виктор запросто поведал ему свою историю, начисто забыв плакатную истину «Болтун находка для шпиона». Да и о чем речь, ведь его собеседник, судя по шестиугольникам в петлицах, вполне заслуженный советский человек? 
      Вот и состоялось их, можно сказать, шапочное знакомство. Но уж, как-то так получалось, что они стали видеться довольно часто, даже слишком учащенно, для глаз здравомыслящего человека. То, проходящий мимо, Роман Денисович окликнет его, вышедшего наружу из подвала кутузки погреться на солнышке. То встретит на станционном перроне, в ожидании пригородного «литера», предложит закурить дорогих папирос. То махнет рукой на станционном рынке, когда ТОшники шерстят солдатню, забежавшую за покупками. Потом, само собой завязались приятельские отношения. В августе Виктор пригласил инженера к себе домой, обещал нарвать корзину яровых груш, необычайно сочных и сладких. Ширяев пришел с хорошей выпивкой. Крепко выпили тогда. Роман Денисович дал ему свой рабочий телефон - «звони парень коли что...». И Виктор стал названивать, так, по всякой ерунде, уж очень запал ему в душу обходительный старший инженер паровозного депо. Тут и разница в возрасте не помеха, коли к тебе относятся со всем уважением, как к ровне. Потом Ширяев приехал к Пахряеву за созревшими яблочками. Впрочем, «садстройкие» сады у него под боком, но негоже уважаемому человеку воровать казенное добро, хотя кречетовцы не считали это зазорным - яблок-то завались. Опять выпивали, опять разговаривали за жизнь. Пахряев, не придав тому никакого значения, по-приятельски, рассказал Ширяеву буквально обо всем в секретной работе оперативного пункта. Учитывая сильную нетрезвость, разболтал в мельчайших подробностях, а эти именно эти детали интересовали Альберта Арнольда.
      Ну, а дальше? Чем дальше в лес, тем больше дров! Альберт умело стал настраивать наивного парня против впитанных им, можно сказать, с молоком матери советских порядков (Виктору к тому времени стукнуло уже двадцать шесть годков). Пахряев, развесив уши, слушал, слушал, своего пожилого наставника, а потом, как полный дурень, стал во всем соглашаться и даже язвить против власти, которая его вскормила. Толи попал под гипноз, толи по своей природе был заведомый вражина. Практически за полгода немецкий разведчик Альберт Арнольд сделал из бойца органов НКВД законченного контрика.
      Как-то совсем непритязательно, чисто по-дружески, Ширяев стал ссужать сотрудника ДТО деньгами, поначалу давал на выпивку, на баб. Потом дал деньжат на костюм, на пальто... . Парень потихонечку стал шиковать. Ну, не то, чтобы отрываться по полной программе, но мог себе позволить достаточно многое, к примеру, завел себе любовниц и в поселке, и в городе. По-русски сказать,  - стал парень б....вать. Но, ведь это самое то: «коготок увяз - всей птичке пропасть», - лучше и не скажешь.
      И стал Пахряев Виктор Семенович, пятнадцатого года рождения, комсомолец и боец внутренних войск предателем своей Родины. Стал наймитом профессионального агента Абвера и уже ничего не мог изменить в своей подлой жизни. Ибо Роман Денисович однажды очень доходчиво объяснил, что теперь у него нет обратного хода назад. В противном случае - только стенка. А Витек и сам прекрасно осознавал, что перед неминуемым расстрелом - его так отделают, так поизгаляются, что лучше бы мама родная его на свет Божий вообще не рожала.