Помочь сайту
Поздравления
Секретное дело. Глава 5.
10 апреля 2014 -
Дмитрий Криушов
5. «ЖЮК МОТЫЛЬНЫЙ».
(На фото - Дом Главного Лесничего Уральских заводов).
Листъ 54.
По возвращении в дом Шульца членов комиссии ожидало две новости. И, как водится, лишь одна из них оказалась хорошей: всплыли меченые ассигнации, что выделялись на покупку у Марянича краденного золота. Не стерпел-таки купец, не стал выжидать время, когда утихнет весь сыр-бор, и расплатился этими самыми деньгами с купцом Гавриловым. От Сидора Васильевича ассигнации попали в казначейство, и вот они уже здесь, в руках следователя Пещанского. Две пятидесятирублёвые бумаги, по поводу которых означенный купец час назад дал объяснение приставу Филадельфу Солонинину.
Плохая же новость происходила, как всегда, откуда не ждёшь: начальник лаборатории бергпробирер Вейц дал заключение, что купленное Пелагеей Масленниковой у Марянича золото никакого отношения к Меджеровскому не имеет. Одни пробы оказались сходны с прошлогодним Билимбаевским, другие – с Уфалейским. Такое впечатление, что к этому Маряничу со всего Урала краденое золото чуть ли не пудами свозят. Хорошо хоть, что не со всей Сибири. Впрочем, там, верно, свои «маряничи» есть.
Разумеется, немного огорчительно, что купленное золото несходно с похищенным из Мало-Истокской заимки убиенного, но и одних только ассигнаций вполне довольно, чтобы немедленно ехать арестовывать Петра Дмитриева-Марянича, как лица, уличённого в скупке золота. Однако же по настоянию Шульца перед этим господа офицеры предпочли сперва хорошенько пообедать, затем немного отдохнуть, а затем….
Затем от квартального надзирателя приехал вестовой с третьей, и самой неожиданной новостью: преступный купец, что, казалось бы, целиком и полностью был у них в руках, вдруг взял, и уехал со всем своим семейством на дорожных кибитках о четырёх лошадях в неизвестном направлении. А догнать его мы, мол, не успели. Предположительно поехал он на Сибирский тракт, но с городских застав вестей о пересечении им границ покуда не последовало. Такое известие мигом перевернуло с ног на голову весь доселе сонный дом Главного лесничего: даже обыкновенно меланхоличный Шульц, и тот метался, брызгая слюной и раздавая противоречивые указания, по кабинету, сгоряча позабыв накинуть на себя хотя бы сюртук.
Пещанский подобного расточительства времени позволить себе не мог, и самовольно, за собственной подписью отдал приказание жандармерии и военным о наискорейшем преследовании и задержании беглого купца. Да, он не имел ни малейшего на это права, однако же опасность позорной отставки была куда как явственней, нежели чем вероятность выговора и денежного штрафа в размере четырёх месячных окладов[1].
Теперь оставалось лишь молиться, что этот Марянич не успеет уехать слишком далеко, или же не надумает на время укрыться в тайном скиту у своих единоверцев. Ежели последнее, то его искать по лесам годы и годы. А потом, лет этак через пятнадцать-двадцать, найти его следы где-нибудь в Австро-Венгрии, Прибалтике или же на Кавказе. Причём – совершенно счастливым, богатым, и в окружении внуков и правнуков.
Нервно куря сигару за сигарой, Пещанский расхаживал перед домом Шульца в ожидании вестей, мучась мыслью: «Кто предупредил? Где искать предателя?», и не находил однозначного ответа. Ещё немного, и он начал бы выкрикивать свои предположения вслух, но тут из-за спины ему подсунули в руку трубочку. Оглянувшись, следователь увидел лишь сверкающие пятки удирающего со всех ног мальчугана, светлую макушку его головы, да голые, угловатые лопатки. Дёрнув головой, асессор распутал обмотанный суровой нитью листочек, и вчитался: «Любезный сударь И.Г. Рад сообщить Вам, что М. со всем своим семейством и гостями находится на берегу Шарташа. Гуляют и пьют вино. Домой ехать собираются вечером. Искренне Ваш – Н.К.». Прочитав записку, Пещанский хохотнул: это же Куракинский писал! А ещё на нерадивость свих соглядатаев сетовал! А вышло с точностью до наоборот: полиция, выходит, проспала, и лишь поповская стража бдит. Эх….
Облегчённо вздохнув, коллежский асессор спрятал бумагу в карман и поспешил в дом, покуда там ещё какую-нибудь глупость сгоряча не учинили. Напишут ещё докладную на самый верх, не подумав, и отправят её с экстренным курьером в Санкт-Петербург, с них станется. А будет написано в той докладной, естественно, что в побеге купчины и прочем виноват один лишь он, Пещанский, - кто ж ещё? Войдя в кабинет хозяина, подполковник застал Шульца в самом плачевном состоянии: тот сидел за своим письменным столом и, судя по красной физиономии и почти пустой бутыли, с горя уже успел изрядно нализаться.
- Знаете, любезный Иван Иванович, - не дав хозяину времени даже для того, чтобы раскрыть рот, заговорил Пещанский, усаживаясь напротив, - а ведь Вы в этом занятии, - постучал он ногтем по графину, - далеко не одиноки. Марянич сейчас тоже пьёт. Причём – с песнями.
- Издеваетесь?! – прохрипел Шульц, оскалив крупные, как у лошади, зубы.
- Отнюдь, - с улыбкой парировал следователь, - я лишь констатирую факт: Пётр Марянич со всем семейством сейчас на берегу Шарташа. Пьянствует вино и закусывает… а леший его знает, чем он там закусывает: из кустов не видать. Но пахнет вкусно. Надо бы компенсировать страдания моих остроглазых и быстроногих осведомителей, как думаете?
- Надо…, - обмякнув, расплылся было в улыбке хозяин, но вдруг насторожился. – А Вы, Иван Григорьевич, точно в этом уверены? На Шарташе? Пьёт? Не уехал?
- Не уехал.
- Не уехал…, - блаженно повторил Шульц и, откинувшись в кресле, прикрыл глаза. – Не успел, выходит. Гадина. В порошок сотру гадину. Знаете, что? – оживился он. – Надо срочно вокруг дома Марянича двойное, нет – тройное! – оцепление поставить! Как только эта гадина вернётся, тут-то мы его с Вами и сцапаем, верно?
Пещанский, на мгновение усомнившись в умственном здоровье хозяина, списал всю вину на Бахуса:
- Полагаю, такие меры излишни, дорогой Иван Иванович: с этой, как Вы изволили выразиться, «гадины», будет довольно и обычного караульного оцепления. Много чести. Другое дело, что на мостах не мешало бы охрану усилить, да рогатки подготовить – здесь я с Вами согласен. Остальное беглеца может только насторожить. Давайте лучше неприметно, без шума, устроим засаду в усадьбе напротив и, когда Марянич подъедет к своим воротам, там его и арестуем. Как, согласны?
Насчёт того, чтобы не доставлять излишние почести купцу, Шульц не возражал, однако же сам от таковых отказываться отнюдь не собирался, и потому затребовал, чтобы его личность непременно сопровождало при аресте Марянича до полувзвода солдат. Короля делает свита, как-никак…. И, сколь не хотелось Пещанскому поднимать лишнего шума в до мозга костей старообрядческом Заячьем порядке[2], но бергмейстер был настолько категоричен в своём требовании, что следователю пришлось уступить.
Разумеется, затея с солдатами была абсолютно бредовой, и в этом её инициатору Шульцу вскоре предстояло убедиться воочию: в один маленький дворик, находившийся аккурат напротив дома Марянича, предстояло втиснуть более двух десятков взрослых мужчин, дрожки, телегу, а также четыре лошади. Учитывая же, что хозяйка, не прельстившись компенсацией за потраву, топтать свои овощи на огороде запретила, пригрозив поднять крик «на весь честной мир», то свободного места для размещения нежданных гостей едва ли набиралось с десять квадратных сажен. И в таких крайне стеснённых условиях, соблюдая почти полное молчание, одолеваемой полчищем комаров разношёрстной команде Пещанского пришлось ждать чуть ли не до полуночи.
Отставной подполковник начал было уже всерьёз опасаться, что Куракинский его обманул, и Марянич на самом деле отправился из дома отнюдь не на гулянку, а в бега, когда вдруг со стороны Покровского проспекта заслышался неопределённый шум и ор, со временем перешедший в пение, сопровождаемое грохотом колёс и перестуком копыт. И этот перестук с каждой секундой становился всё ближе и ближе. Пещанский хотел было броситься к воротам, дабы лично убедиться, что приехал именно Марянич, а никто другой но, увидев, что господа офицеры уже и без него облепили все щели на воротах наподобие голодных муравьёв, усмехнулся и передумал. Неслышно подойдя к подглядывающему в щель над калиткой за улицей полицмейстеру, он шёпотом спросил:
- Они, Александр Гаврилович?
- Они-с! – с жаром подтвердил Коуров. – Петра Марянича точно вижу! Вон он, ворота свои отворяет!
- Хотите пожелать ему доброй ночи? Мне кажется, мы за другим сюда ехали, - не удержался от колкости асессор. – Стройте своих людей, я подам команду, когда выходить. Выполнять!
Заняв бывший наблюдательный пункт полицмейстера, следователь вытянул правую руку в предупреждающем жесте и, дождавшись, когда вторая повозка Марянича въедет во двор, махнул:
- Вперёд! – и он, распахнув настежь калитку, по старой привычке схватился было за шпагу, да вовремя одумался: хорош был бы герой - днём чуть индюка не порубал, значит, а ночью уже и на людей с оружием кидается.
Не обращая более никакого внимания на свою команду и оторопевшую родню купца, Пещанский твёрдым шагом подошёл к распрягавшему лошадь нарядному мужику:
- Пётр Феопемтов сын Дмитриев, по уличному прозванию Марянич?
- Я самый и есть, - продолжая заниматься своим делом, с досадой в голосе проговорил купец. – К Вашим услугам, господин коллежский советник, - слегка ошибся он в чине следователя. – Слышал, Вы аж из самой столицы к нам прибыли-с? Чем могу служить в столь поздний час? О, да смотрю, вас много! – стараясь не нервничать и не суетиться, проговорил он. – Славно, славно. Сейчас прикажу самоварчик раздуть, всегда рад добрым гостям. Самоварчик у меня большой, трёхведерный, всем хватит.
- Уже не у тебя, Марянич, а у казны: конфискован будет твой самоварчик. Впрочем, как и всё твоё имущество, - положил Пещанский ладонь на гриву распрягаемой лошади. - Ты же сам – арестован за незаконную торговлю золотом и организацию убийства господина Меджера. Осознал? Господин полицмейстер! – позвал он Коурова, на всякий случай отступив за спину Марянича, лишая того возможности к бегству. – Прошу Вас, Александр Гаврилович.
- Позвольте…, - попытался было возразить купец но, разглядев возле ворот упитанную фигуру Шульца в окружении солдат, заметно приуныл. – Я-то чего… Только ошибка это всё, Ваше высокоблагородие. Сами увидите, что прояснится всё….
- Непременно прояснится, Пётр Феопемтович: нет ничего тайного, что не стало бы явным, не так ли?
Листъ 55.
Летние ночи – самое что ни на есть коварное время суток: вроде бы только смежил глаза, до рези уставшие от красок дня, едва лишь отрешился от обыденной суеты, глядишь – за окном вновь светает, а на прикроватной тумбе, вторя трепетному рассвету, начинает наигрывать свой «Медленный марш» брегет. Кто додумался поставить для звона в урочное время именно его? Неужели всю оставшуюся жизнь по утрам только этот марш, и слушать?! Как же он до чёртиков опостылел, прости, Господи. Хоть бы сменные шестерёнки для разных мелодий продавали какие-нибудь, что ли.
С болью в душе оборвав нить исполненных неги грёз, Пещанский окончательно проснулся и, с упрёком поглядев на безжалостный часовой механизм, констатировал вполголоса:
- Не мог ещё хоть с полчасика-то потерпеть? Ох, железяка, дождёшься ты у меня, Разобью ведь об стенку напрочь как-нибудь. Сволочь ты, железяка. Или ты думаешь, что три часа сна для человека достаточно? Мерзость ты механическая, и ничто другое. Ладно-ладно, проснулся, хорош брякать. Видишь, встаю уже?
Всю версту, что разделяла его квартиру с домом Шульца, следователь Пещанский по новоприобретенной привычке прошёл пешком, не обращая внимания на неспешно катившуюся за ним следом коляску, любезно предоставленную местным Горным начальником. И дело было не столько в противном, прыщавом и не в меру разговорчивом кучере, не в его дурацкой, набекрень сдвинутой бирюзовой фуражке, сколько в том, что с утра пешком мыслится как-то лучше и стройней. К примеру, едучи ты смотришь в первую очередь на кого? Правильно, на хорошеньких мещаночек и крестьянок, а когда топаешь ножками, то здесь уже не до созерцания женских прелестей – как бы самому в коровьи и козлиные «прелести» не встряпаться.
Тоже мне – «город»! До центральной площади – рукой подать, а у них на дорогах коровы серут! Да и тротуары…. Тоже ведь кое-как, к грядущему приезду Императора Николая Павловича, гранитных плит набросали, брусчаткой промежутки меж ними забили – и всё. В полном ажуре, мол, дело. А про то, что весь этот их «ажур» уже через пару лет покосится, да осядет, и уже проседает – кому какое дело? Не на наши деньги, мол, делано, и не нашими руками исполнено, а потому и отвечать не за что. Совсем уж обнаглели от безнаказанности эти вороватые местечковые власти. Но да, будем надеяться, через пару лет, когда улягутся польские волнения, и утихнет эта непонятная война на Кавказе, Государь соизволит-таки объехать свою необъятную Империю, и воздать каждому своё. Неправедным – праведное, а честным – пречистое. Аминь.
Перед домом Главного лесничего с самого утра царило настоящее столпотворение: прознав о вчерашнем аресте Петра Марянича, чиновники и выборные лица наперебой предлагали свои услуги в проведении обыска в усадьбе купца. Но, ежели горные чиновники, кроме развлечения, искали в этом собственную пользу, желая выслужиться перед начальством, то выборные – от городского магистрата, думы и купеческого общества, явно стремились узнать о ходе расследования как можно больше, а ежели случится возможность – то и повлиять на него.
Однако же все эти потуги были напрасны: Пещанский ещё вчера твёрдо обговорил с Шульцем, кого допускать до обысков, а кого держать как можно дальше. В итоге, кроме членов самой комиссии, к восьми часам утра на сбор должны были явиться лишь ратман магистрата и наследник убитого инженера Александр Меджер. И именно из-за последнего, а точнее – его опоздания на целых два часа, начало обыска пришлось перенести аж на десять часов. Впрочем, Пещанский по этому поводу слишком не переживал: вчера он самолично опечатал дом купца, его баню и прочие надворные постройки, закрывающиеся на замок, а также поставил караул внутри двора и по периметру усадьбы, и потому за неприкосновенность возможных улик можно почти не опасаться.
Возле опечатанных ворот усадьбы Марянича процессию из трёх колясок встречала пара сероликих, явно не выспавшихся часовых, а также отселённая из бывшего своего дома семья арестованного купца. Пещанский, обведя взором враз обнищавшее семейство, сравнил его с волчьей стаей, лишившейся своего вожака. Особенную неприязнь к незваным гостям выказывали сыновья арестованного, но что взять с подростков? Разумеется, они сейчас люто всех и вся ненавидят.
Другое дело – дочка: в самый первый сок, похоже, входит девка. И румянец-то во все щёки, а какова косища! В руку толщиной, наверное. Сколько же ей лет? Так, ежели старшему из сыновей, Илье – четырнадцать, то она, вроде, на год его старше. Натальей зовут. Ишь, как глазками-то по сторонам стреляет, чертовка! Не понимает ещё, дурочка, что кошка на свой хребет скребёт. Надо будет эти её глазки учесть на будущее. Одёрнув мундир, подполковник важно поправил на груди орден и наигранно вальяжно распорядился снимать с замка калитки печати.
При свете дня обширный двор[3] Марянича производил самое благоприятное впечатление: всё чистенько, аккуратно, под ногами – тщательно подобранный один к другому камень, пересыпанный жёлтым речным песком, постройки ладные, крыши – досочка к досочке – живи, да радуйся! А каков задний двор! Под всякими репами да капустами – едва ли половина посадок, остальное же – клубника, да плодовые деревья с кустарниками. Хорошо жил Марянич, ничего не скажешь. Иван Григорьевич даже цокнул языком от восхищения, оглядываясь. Подняв голову, чтобы получше рассмотреть крышу усадьбы, он обратил внимание на странный шнурок, тянувшийся от самых ворот до крыльца дома. Постучав по нему шпагой, Пещанский с удивлением услышал мелодичный перезвон колокольчика за стеной дома.
- Хорошо продумано, Иван Иванович, - обернулся он к наблюдающему за его телодвижениями бергмейстеру. – Даже в ворота стучать не надо, да соседей пугать: потянул себе за верёвочку, и заходи, - нашёл он со стороны улицы малоприметное колечко, и подёргал за него. – О, слышите? Дзынь-дзынь, открывай, хозяин! Золотишко тебе принесли! Только вот чёрта с два он кому ещё чего больше откроет. Как станем обыскивать, Иван Иванович? С чего начнём? Я предлагаю пойти по часовой стрелке, согласны? – и, не дожидаясь ответа, следователь направился к завозне. – Курочькин, за мной! Описывайте всё по порядку, помещение за помещением, предмет за…. А это что у нас такое? – подошёл он к верстаку[4]. – Никак, весы? И, как я думаю, для взвешивания золота, - наклонился он, и сбоку оглядел столешницу, - Наверняка для него, родимого, - послюнявив палец, потыкал он им по верстаку.
Поразглядывав налипшие на палец пылинки, подполковник с лукавой улыбкой подморгнул Шулцу:
- Точно – не чугун. Оно, проклятущее. Описывайте, господа, и чтобы ничего у меня не упускали! Кстати, вот и ремешок для весов висит! Ишь, потёртый-то какой. Поди, не один пуд золота через эту завозню прошёл. Хм, пожалуй…, - и следователь, наклонившись, зашарил правой рукой под верстаком. – Ага, вот и он! Предусмотрительный, сволочь! – извлёк он на свет божий пистолет, констатируя. – Заряжен, кстати. Ладно, не буду вам мешать, господа, протоколируйте, - и, положив оружие рядом с весами, Пещанский отошёл в сторону, уступая место квартальному надзирателю и письмоводителю. – А всех прочих попрошу удалиться! Не мешайте работать!
Пещанский едва протолкался сквозь напирающую толпу любопытствующих чиновников, и его эйфорическое настроение, вызванное первыми находками, мало-помалу менялось на гневное.
- Это что за посторонние люди здесь появились, Иван Иванович?! – подошёл он к Шульцу. – Мы с Вами как вчера договаривались?
- Вот-с, извольте ознакомиться, Иван Григорьевич, - протянул бергмейстер ему какие-то бумаги. – Сам Горный начальник прислал, его это распоряжение. Не нам с Вами ему возражать-с.
- А кому тогда?! – уже не сдерживаясь, зарычал подполковник, и обернулся на завозню. – А ну, господа, поглазели, и хватит! Не более трёх человек в одном помещении, ясно?! Театр тут устроили! Со двора, вон, наблюдайте!
С уст следователя уже были готовы сорваться самые непристойные ругательства, когда, почувствовав на себе его испепеляющий взгляд, праздно любопытствующие чиновники мало-помалу потянулись к выходу. Укоризненно покачав головой невесть кому, Пещанский вернулся к обыску. Первым делом он с помощью судьи Скорнякова (вот где пригодилась его неуёмная энергия!) осмотрел предметы, в которых можно легко спрятать и перевезти золото или же деньги. Но, вопреки его упованиям, ни в висящих по стенам хомутах и сёдлах, ни в телегах, санях и дрожках явных тайников «с наскока» обнаружить не удалось.
Решив, что до поры до времени досмотр транспорта[5] и упряжи обождёт, следователь принялся изучать внутреннее устройство завозни: ведь ежели здесь краденое золото взвешивали, скупали, то, верно, и некоторые деньги хранили здесь, и купленный товар хранили? Не бегал же, в конце-то концов, Марянич за каждой мелочью к себе в дом или ещё куда, оставляя здесь клиента одного, без присмотра? Быть того не может. Однако сколько Пещанский со стряпчим не искали новых тайников, всё оставалось тщетным.
Следователь даже начинал подумывать, что искать в такой обширной усадьбе какой-то жалкий пуд золота – дело совершенно пропащее, как вдруг он вспомнил старый урок свого отца: «Чтобы победить своего противника, нужно встать на его место». Оставив в завозне одного лишь Курочькина, Пещанский повесил весы над верстаком, расправил под ними бумагу и скомандовал:
- Максим, запомни: ты сейчас – не ты, не Курочькин, а продавец золота каналья Петушков, понял? И я - тоже не я.
- А Вы тогда чего?
- Я – Марянич. Ты приносишь мне золото… вот, держи, - подал следователь письмоводителю свои часы, – хочешь его продать. Желательно – подороже. Потому смотри, чтобы я тебя не обвесил, ясно? Я же хочу тебя обмануть, и притом остаться в живых. Вдруг ты тать какой. Пистолет-то видел? Он же не зря здесь припрятан был. Давай, продавай!
- Нате, продавайте… ой, покупайте, - недоумевая, положил часы на бумагу Курочькин. – Только не пойму: к чему всё это?
- Дурень, это как бы игра такая! Запомни: чтобы…, - и следователь повторил слова своего отца о том, как надо побеждать. – Понял? Я – Марянич, а ты меня, Петушков, хочешь или обмануть, или же вовсе убить и ограбить, ясно? Давай всё сначала!
- А бить можно?
- Размечтался! Впрочем, можно. Итак, давай своё золото.
- Чего-с?
- Да часы же мои, Петушков! Я их стану сейчас взвешивать, а ты стой и смотри, чтобы я тебя не обманул. Чёрт, как же это делается-то? – запутался асессор в разновесах. – Ладно, буду делать, как могу, - и он принялся складывать на свободную чашку весов всё подряд.
Взвешивание у надворного советника получалось хуже некуда: часы или перевешивали, или же резко взмывали вверх, словно бы издеваясь над напрасными потугами следователя. Пещанский сердился на себя и на весы, и лишь одно не давало ему права на капитуляцию: Марянич, гад такой, ведь здесь взвешивал! Причём – с точностью до доли! Неужто он, надворный советник и кавалер, окажется хуже какого-то там захолустного купчишки?! Нет уж, «русские не сдаются», как говорили в армии. И тут он краем глаза углядел опасность: что-то промелькнуло слева, и подполковник едва успел отшатнуться в противоположную сторону. И в то же мгновении по тому месту, где он стоял, хлопнула вица, сбивая с весов и брегет, и разновесы.
Готовый к отражению атаки, следователь принял было боевую стойку, но увидев перед собой всего-навсего письмоводителя, перевёл недоумевающий взгляд на свою правую ногу: по сути, там, где сейчас находится его штиблет, за тряпьём должна находиться стена. А тут, выходит, пустота какая-то. Странно. Вложив шпагу обратно в ножны, Пещанский подмигнул враз побелевшему, как мел, Курочькину:
- Молодцом, Петушков! Так держать! И что ты мне хочешь сказать про этот угол? – обернулся он на висевшие на стене густо пахнущие конским потом старые попоны. – А ну-ка, откинь весь этот вонючий хлам. Посмотрим, чего там под ним. Да-да, ручками, ручками. Или ты мечтал в дерьме возиться, да не испачкаться? Вот и Марянич так же думал. Не знал, глупый, что у нас на это дело Курочькин есть.
Едва только письмоводитель, весь содрогаясь от омерзения, кончиками пальцев начал брезгливо сбрасывать на пол рваньё, открылось, что за ним скрывается узкий дверной проём, только – открытый и безо всякой двери. Пещанский заинтересованно приблизился к открывшемуся проходу: да, пожалуй, неплохо устроено. Во-первых, не дует, во-вторых, не привлекает особенного внимания, да и скрыться в соседней комнатёнке в случае опасности можно в два счёта. Прыгнул туда прямо через рваньё – и обороняйся себе, сколько душа пожелает. А уж оружие здесь точно есть, можно даже не сомневаться.
Не давая глазам времени, чтобы те приобвыкли к темноте, следователь вслепую зашарил по стенам. Отметив наличие вил по правую сторону, он зашарил по стене слева. Но, увы, она была пуста, ежели не считать вбитых в бревенчатую стену деревянных штырей. Приказав Курочькину принести свет, Иван Григорьевич потянул на себя ближайший ко входу гвоздь. И тот легко, словно бы его вытаскивали сотни раз подался, и вскоре в ладони полдполковника лежал гладко оструганный цилиндрик. Засунув палец в отверстие, Пещанский довольно хмыкнул:
- Я буду не я, ежели это не тайник. Максим, давай лампу сюда!
- А зачем Вам ещё свет-то, Ваше высокоблагородие? – подал писец лампу асессору. – Окошко же есть.
- Где?
- Так вон же оно, – отодвинув чугунную заслонку в сторону, открыл Курочькин путь солнечному свету. – У нас многие купцы так делают, чтобы ставня по полозьям в сторону открывалась: так-то её труднее выломать.
- Это да, - прищурившись от яркого света, сконфуженно проговорил следователь. - На-ка, держи, потомок Люцифера, - подал он деревянную спицу юноше. – В дырке, вон, поищи. Тайник[6] там. Да и под другими гвоздями тоже проверьте. Вон их тут сколько…, - обвёл он взглядом стены, и вдруг радостно начал потирать руки. – Здравствуй, голубчик! Давненько же я тебя в руках не держал! – вынул из-под хомута оружие подполковник. – Знаешь, что это, Курочькин? Это у нас мушкетон[7]чик-с. В ближнем бою – самая незаменимая вещь, - любовался он находкой. – Но да вы покуда здесь всё осматривайте, а я пойду, продышусь.
Обыск в усадьбе Марянича продлился аж до четвёртого часа пополудни, и мало-помалу давал результаты: сперва в погребе нашли ещё около двадцати золотников, затем под досками возле входа отыскался ключик от часов с брелоком-компасом, и этот ключик вполне мог оказаться именно от тех часов, что принадлежали покойному Меджеру.
Листъ 56.
Впрочем, Пещанского этот досмотр уже не слишком занимал: он занялся самым главным сыском, а именно – обыском человеческих душ. И, ежели сыновьями Марянича заниматься смысла не представляло, то вот дочь…. С дочерью[8] отставной подполковник решил поработать по-мужски и всерьёз: а нечего было с самого начала глазки строить! Улучив момент, когда Наталья окажется в одиночестве, он якобы случайно столкнулся с ней возле отхожего места.
- Прошу прощения, мадемуазель Натали, - склонив голову, немного уступил он место на тропинке, не давая, впрочем, свободного прохода девушке. – Право слово, мне неловко-с. Засмотрелся на ваши кусты, знаете ли-с. А не подскажете, что за ягодки это у вас здесь такие растут? А то я, знаете ли-с, в Санкт-Петербурге ягоды только на тарелках вижу. Даже не знаю, как они растут-с….
- Это малина-с, - покраснев пуще любой ягоды, зарделась юная красавица. – Она сладкая-с, Ваше высокоблагородие-с….
- Ах, оставьте этот официоз, милая Натали! – томно проговорил Пещанский. – Посмотрите лучше, какие сегодня чудесные натуры! Шарман, как есть – шарман! А запах, мм…, - прикрыв глаза, втянул он воздух, покачивая головой. - Это же фимиам! Ах, Натали! Не эта проклятая служба – всю жизнь бы в такой идиллии провёл! И пускай – один, как перст, без жены и детей, зато с Богом в душе и слёзами на сердце – пусть! Разве это главное? Вот скажите мне, милая моя Натали, разве это плохо – слёзы на сердце? – и следователь, уловив ладонь девушки, прижал её к своей груди. – Слышите, как стучит?
- Может, сперва ягодок-с? – совершенно растерявшись, освободила свою ладонь «Натали», поглядывая на кусты малины, словно бы на выстроившихся в ряд ангелов-спасителей.
- Можно и ягодок-с, - и Пещанский, вновь отловив ладошку девушки, повёл её к кустам, словно маленького ребёнка. – Только одолжение за одолжение, хорошо? Вы меня научите, как их надо есть без вилки.
- Какой такой вилки-с? – распахнула в удивлении глаза Наташа.
- Фруктовой вилочки-с: не ложкой же их кушать. Нет, ежели в бланманже, да с артишоками под ананасовым пикантным соусом а-ля Бурмидоль, - нёс он полную околесицу, лишь наговорить побольше иностранных слов, - то надо непременно специальной такой ложечкой, она с выемочкой, я Вам, милая Натали, обязательно её покажу. А название она носит…, - и асессор хитровато прищурился, - сами угадаете, или подсказать?
- Неужто Бурмидоль?! – глядя зачарованными глазками на Пещанского, прошептала красавица.
- Какая же Вы у меня умничка! – поцеловал ей ручку асессор. – Право слово, я как знал! Сама судьба, сам Всевышний меня сюда, к вам привёл! Вы же у меня ещё со вчерашнего вечера из головы не выходите! Всю ночь уснуть не давали: только закрою глаза, как перед ними - Ваш небесный лик! Укоряющее так смотрит, словно бы обвиняет в чём-то. Мне хочется перед Вами оправдаться, но как? Разве можно так жестокосердно, мадемуазель Натали? У меня же и так уже сердце разбито, всё тело в шрамах, - шёл следователь по острию ножа, боясь чересчур увлечься и завраться, - а здесь ещё и Ваши несправедливые афронты. Требую немедленной сатисфакции-с.
- Чевось? – беспомощно оглянулась девушка, словно бы в поисках потерянной по дороге неведомой безделушки.
- Покормите меня малиной из своей несравненной ручки, - поцеловал следователь руку вторично, - я весь плезир де ль аттанде[9]! Богиня! Шарман!
Уже через пару минут кормление ароматными, сочными ягодами превратилось в настоящее обоюдное веселье: следователь и его жертва по очереди потчевали друг друга, беззаботно смеясь и подшучивая. В этой игре Ивану Григорьевичу нравилось решительно всё: и малина, и Наташа, и её белоснежная улыбка, а как она завораживающе облизывала алым язычком губки! Впрочем, сам себе подполковник нравился не меньше: его не знающие изъяна зубы, уверенные движения и офицерская стать не оставляли для девчушки ни малейшего шанса: она была уже, что называется, «горяченькая». Наевшись вволю, Пещанский якобы случайно уронил себе на шейный платок ягоду и, поспешив растереть её ладонью, горестно ахнул:
- Господи, как же я это так? – растерянно посмотрел он себе на грудь. – Красное пятно….
- Ой, ой, - захлопотала вокруг новоявленного кавалера девушка, вытирая испачканные ягодами пальцы о подол, - горе-то какое! Горе…. Вам же никак нельзя без платка, верно? Что же делать-то, Господи?
- Никак нельзя, - унылым голосом подтвердил следователь. – Не бонтонно-с. Не поймут-с.
- А давайте знаете что? – радостно блестя глазками, прижала Наталья кулачки к груди. – Я придумала! Пойдёмте, мусью, в баню! Там я Вам быстренько платочек-то и состирну, потом просушим, и будет как новёхонький! Правда-правда, никто ничего и не заметит! Пойдёмте-с!
Пещанскому только этого и было надо, и он, лишь для вида поупиравшись, охотно позволил увести себя в устроенную самим же собою ловушку. Теперь-то, покуда эта простушка стирает платок, да сушит, она полностью в его власти. И никто тебе спину сверлить своими взглядами в бане не будет, а то, вон, некоторые чиновники, оставшись не у дел, только и делают, похоже, что его шашни с молоденькой красоткой обсуждают.
В предбаннике, вслед за шейным платком сняв и сюртук, а также расстегнув три верхних пуговки на манишке, следователь в сомнениях посматривал на прелести склонившейся над тазом Натальи. Что она там напевает себе под носик? Что-то знакомое и простонародное. Ах, да! «Лётять утки и два гуся. Жду милого – не дождуся». К чему это она? Просто так, или же на что-то намекает? Быть может, стоит поставить все точки над «i» прямо сейчас? Вот же она – только руку протяни, и бери целиком! И не пикнет ведь, отдастся. Заманчиво, чёрт побери! Эх, какая пышка! Так бы и укусил за попку! А потом – за шейку…. Но дело, увы, прежде всего.
Чтобы совсем уж не потерять голову, Пещанский умылся холодной водой, и вернулся обратно на лавку, приводя мысли в порядок. Нет, брать её прямо сейчас никак нельзя: родня неладное почует. А вдруг захочет ещё и проверить? Любая ведь повивальная бабка им скажет, что не девка, дескать, ваша Наташка больше, опозорена она. И путь таким падшим один – в монастырь. У этих старообрядцев же – в самый глухой скит, грехи замаливать. А сего допустить никак невозможно, слишком уж многое от этой простушки зависит. Посему не будем мы её покамест трогать, лучше наврать ещё сказок, и пускай видит себе счастливые сны.
- А ведь я тебе, златовласочка ты моя, гребешочек купил, - прикрыв глаза от соблазна, проговорил следователь. – Под цвет твоих волос, такой же золотой. С каменьями и бирюзой. Голубая, что твои глаза! Тебе бирюза нравится, Наташенька?
- Ах! – зардевшись алым цветом, чуть не выронила платок девушка, оборачиваясь. – Пошто, мусью?
- Да нет, совсем недорого, ясноглазая ты заря моя, - неверно истолковал Иван Григорьевич её восклицание. – Всего за триста рублей купил, зато какая красота! У нас в Санкт-Петербурге такие, верно, всю тысячу стоят. А ещё я дюжину платьев тебе…, - сболтнул он сгоряча, и поспешил исправиться, - заказал. И сарафан новый, да нарядный – куда же без нарядного сарафана? Никак нельзя без этого всего в столице: вдруг самого Государя встретим, или же Государыню.
- Как это – «встретим»? – потупив глазки, прошептала девчушка.
- Ты же выйдешь за меня замуж, Наташенька? – встал подполковник перед ней на одно колено, опасаясь, впрочем, до неё дотрагиваться.
Дотронуться до девушки означало для кипевшего возбуждением Пещанского сейчас только одно: он совершит непоправимую ошибку. Нельзя, нельзя! Служба, чтоб её! Быстрее бы уж эта пытка, что он устроил самому себе, закончилась! Что же ты молчишь, дура?! Тебя же спрашивают!
- Я… подумаю я, можно? – коснулась до его волос мокрая ладошка. – Совсем недолго подумаю, хорошо-с?
- Очень хорошо! – мигом занял своё место на лавке следователь, облегчённо улыбаясь. – Только совсем недолго, прошу! Душенька, я почему тебя тороплю-то? Надо же тебе платьев ещё купить, и всего такого прочего. Дамского. А я в нём плохо разбираюсь, да что там! Совсем ничего не понимаю: вся жизнь в боях, да походах. Тут ещё эта командировка к вам в Екатеринбург…. Срочно ведь выехал, по Высочайшему указу самого Императора, - поднял он глаза, показывая пальцем на посеревший от времени и копоти потолок бани, - понимаешь?
- Понимаю…, - рассеянно повесив платок на продёрнутую в предбаннике верёвочку, присела она на скамью напротив, и замолчала.
Было видно, что девушка чем-то сильно обеспокоена, или же, по меньшей мере – озадачена. Более всего Пещанский опасался того, что она, подумав, наотрез откажет, сославшись на то, что он арестовал её отца, выгнал на улицу всю семью, да и вообще – пустил по миру, одним словом. И следователь поспешил прервать молчание:
- Знаю, Наташенька, тебе есть за что меня ненавидеть: арестовал твоего любимого батюшку, выходит. Да и матушку с братьями без средств оставил, но разве я в этом повинен? Не я, так другой чиновник это вынужден был бы с вами сделать. Нет в том моей вины, - горестно покачал он головой. – Зато теперь я встретил тебя, мою ненаглядную, а что может быть лучше встречи двух любящих сердец, Наташенька? Навеки ведь отныне, судьба ты моя! Не отца надо сейчас жалеть, а себя, молодость свою и красу.
- А мне родителя не шибко-то и жаль, - неожиданно заявила девушка. – Злой он и жадный, одни стеснения да попрёки от него. Ни погулять тебе, ни отдохнуть, а уж чтобы сраную копеечку какую дать – так не допросишься. Жмот, вот пускай и получает по заслугам, - мстительно вспыхнули её глаза, и тут же умаслились. – Совсем иное дело Вы, мусью: и гребешок-то купили золотой за триста рублёв, и платья тож. Сразу видно, что положительный, - заёрзала она на скамье.
- Тогда что же тебя смущает, радость моя? – пропустив мимо ушей гадости, обрадовался такому обороту дела Иван Григорьевич. – Об остальной своей родне беспокоишься? Так я в силах сделать так, чтобы их более не преследовали. Да и усадьбу вашу, ежели хочешь, можно обратно после аукциона[10] выкупить. Только вот я поиздержался уже у вас совсем, даже и не знаю, как обратно до поместья ехать. Знаешь, сколько там у меня крепостных? Что качаешь головой? Не знаешь? Вот и я тоже не знаю: не считал. Тыщи и тыщи! А как иначе-то? Ты вот как меня давеча обозвала? Высокоблагородием? Эх, ты! Ничего-то ты не знаешь! Я же, почитай, в генеральских чинах, - нагло соврал он, показывая «Георгия». – Или ты думаешь, такие ордена просто так даются? Только об этом - тссс! – прижал он палец к губам. – Наша с тобой тайна, договорились?
Наташа, отвернувшись в сторону и морща носик, смотрела в оконце предбанника, и Пещанскому казалось, что она вот-вот опять скажет какую-нибудь очередную пакость, настолько у той был не по годам расчётливый взгляд. Даже странно: всего четверть часа назад веселилась, как чистое дитя, а теперь – хищница, лиса и крыса в одном обличье. А какая может быть симпатия к крысе? Растереть и забыть. Что «разотрём» - это непременно, но прежде надобно извлечь из неё максимально пользы.
- Генеральша Наталья Петровна Пещанская, Вы согласны быть моей женой? – дотронувшись до её руки, по-новому спросил её решения следователь, с удивлением отмечая про себя, что его былое возбуждение куда-то пропало.
- Почти, - вновь зарделась девушка, и её взгляд сменился на детский и беспомощный. – Мусью Пещанский, но как так можно?! – поднялись домиком её брови. – У меня же и приданого-то никакого нет! Чо я стану говорить в Свете, когда меня графини спросят о приданом? Описано же всё…. Подушки там, и большая перина, и салопы с сарафанами, и ожерелье с серёжками – всё арестованооо! – залилась она слезами.
- Ну-ну, - прижал её головку к плечу Пещанский, успокаивающе поглаживая. – Это беда, конечно, но вполне даже поправимая. Нам бы как-то добраться до поместья, а там всё будет хорошо, вот увидишь. Денег бы только где раздобыть… не орден же продавать, на самом-то деле! Завтра бы уже уехали, с деньгами-то! А может, у твоего отца где деньги припрятаны? Вот и приданое тебе было бы! Не видела?
Отстранившись от плеча, Наталья рукавом вытерла слёзы и серьёзно, поджав губки, посмотрела на следователя:
- Где деньги – понятия не имею. Может, даже и нет их, наличных: отец всё больше по векселям, да распискам торгует. А вот золото быть должно. Не знаю, где сокрыто, но постараюсь у маменьки выведать, если так надо. Или нам золота не надо?
- Очень даже надо! – горячо поддержал её Пещанский. – Спасительница ты моя! Звёздочка ясная! А я-то уж думал у кого занимать, да огласки боялся. Нам же с тобой надо тайно уезжать, верно? И чем скорее, тем лучше! Дай-ка я тебя поцелую, - и следователь по всем правилам искусства обольщения жарко поцеловал девушку в уста, наблюдая за её реакцией.
Как и следовало ожидать, Наталья «поплыла» сразу же, хоть и целовалась, по всей видимости, не первый раз. Но толи оттого, что местные парни не обладали поместьями и не дарили ей дорогих подарков, или же причиною тому послужило любовное мастерство следователи, но девчонка, словно обезумев, вцепилась в офицера клещом, так и норовя содрать с него рубашку. Мягко остановив её, Пещанский наигранно вздохнул:
- Не сейчас, милая. Ах, Натали, только не сейчас! Нам же надо покамест держать всё в тайне, иначе не дадут сбежать. Всё наше счастье прахом пойдёт, а до него осталось всего ничего: твоё согласие и немножко золота, - спешно заправил он рубашку обратно в брюки. – Ты же найдёшь золото, верно? Радость моя, найдёшь?
Прижав ладошки к пылающим щёчкам, Наталья смотрела на него непонимающим взором и что-то неслышно шептала. Заподозрив, что с уст юной красотки уже готовы сорваться обвинения в его мужской несостоятельности, Пещанский наполнил таз холодной водой:
- Умойся, радость моя. Прошу тебя, умоляю: ежели нас с тобой здесь увидят целующимися, всё пропало. Поверь, скоро я буду носить тебя на руках, и целовать где вздумается, а сейчас никак нельзя, - и, чтобы подчеркнуть твёрдость и неизменность своего решения, он одел сюртук и застегнул его на все пуговицы.
Тоскливо вздохнув, девушка понуро наклонилась над тазиком, сморкаясь и плескаясь водой. Чтобы хоть как-то утешить, следователь принялся гладить её по голове, приговаривая:
- У меня в усадьбе, Наташенька, пруд есть. Большой пруд, с рыбой и пригожими местами для купания. И уже через месяц, Бог даст, мы с тобой будем сидеть на берегу, и со смехом вспоминать сегодняшние переживания. А захочешь – будем кататься на лодочке, станем заплывать на ней туда, где нас никто не увидит, и ласкать друг друга безо всякого опасения, что нас потревожат. А ещё у меня в пруду живёт парочка приметных лебедей: он – чёрный, и с большим красным клювом, важный такой. Примерно вот такой, - надув щёки, заглянул он в глаза девушки, на что та наконец-то рассмеялась. – А вторая – лебёдка. Поменьше, беленькая такая и опрятная. Красавица, прямо как ты. Будем их с ладоней круассанами кормить, они у меня ручные. Я – вот этого, важного, - вновь сделал он смешную физиономию, – ты же – свою красавицу, договорились? Вот и славненько, моя лебёдушка. Теперь же…, - потрогал он шейный платок. – Сыроват ещё. Как ты думаешь, твой отец мог спрятать своё золото прямо здесь, в бане? Давай поищем! Коли найдём – прямо завтра с утра и уедем, хорошо?
- Да здесь-то вряд ли, - наконец окончательно придя в себя, заговорила девушка. – я тута кажную неделю прибираюсь, ни разу не встречала. Тятька где-то на огороде, да в амбарах его прячет. Мне не показывает где, гадина! – вновь загорелись ненавистью глаза Натальи. – Но да ничего: сыщу я то золото, обязательно сыщу!
- Вряд ли, говоришь, - заглянул следователь в парное отделение. – Но всё равно надо бы осмотреть. Да и как объяснить, что мы с тобой тут столько времени делали? Не говорить же этим лопухам, что мы целовались, - молодцевато подморгнул он, и на щёчках девушки вновь появился румянец.- Потому давай так: я вроде бы как ищу, а ты при обыске присутствуешь, ясно? Положено так, чтобы со свидетелем. Ты же у нас свидетельница, а не обвиняемая, верно?
Разумеется, Пещанский не стал добавлять «пока что», хотя так оно и было. А уж ежели эта простушка сумеет сыскать золото своего отца, да согласится на побег с ним – суд над ней неизбежен. Нет, каторга, как малолетней, ей точно не грозит, но порка предстоит показательная. А потом, естественно, её перепишут из купеческого сословия в крестьянское, и отправят куда-нибудь на Благодатские заводы руду за нищенскую зарплату перебирать. Но да всё это будет потом, потом, а покуда пускай помечтает.
Не обнаружив в бане ничего примечательного, Пещанский повязал на шею просохший платок, затем нарочно запачкал колени и рукав, и удовлетворённо осмотрел себя:
- Вот сейчас похоже, что я здесь битый час под полками, да по потолку ползал. Похоже ведь, мон амур?
- Похоже, - покорно согласилась девушка. – И чо теперь?
- Теперь, при людях, я снова буду звать тебя на «Вы», милая. Ежели бы ты знала, как мне этого не хочется! – поцеловал он кончики её пальцев. –Однако же придётся немного, всего чуть-чуть, потерпеть. Мы же с тобой потерпим, Наташенька? Итак, слушай: на вопросы родни и прочих ты будешь отвечать, что я тебя спрашивал о золоте твоего отца, о его друзьях-знакомых, о финансах, о подозрительных людях, которых ты приметила. Ты на все мои вопросы ответила, что ничего не видела, никого знать не знаешь, и так далее. Золота, естественно, тоже никакого даже и близко не видела. Иначе могут и арестовать. Это у меня в поместье тебе будет ничего не страшно, а здесь ухо надо держать востро, а язык – за зубами. Запомнила? – девушка, закусив нижнюю губку, кивнула. - Всё остальное время я обыскивал баню, перевернул тут всё вверх дном, - и он принялся разбрасывать ковши, мочалки и тазы в живописном порядке. – На тебя кричал, но даже пальцем не тронул. Да, и вот ещё что! Я стану приезжать каждый день после обедни. Ты сможешь выходить из дома для разговоров? Причём – желательно где-нибудь подальше отсюда, чтобы нас не видели. На берегу, слева от Царского моста, где пустырь, хорошо? – Наталья кивнула вторично. - Ну тогда как, с Богом? – взялся он за ручку двери. – Отпираю? Всё-всё, мон шер, сделай личико позлее, и пошли.
Листъ 57.
Так уж устроен российский чиновник, что натощак и без послеобеденного отдыха он работать совершенно неприспособлен. Вот и сейчас по выходу из бани Пещанского встречали явно недружелюбные, укоризненные взгляды господ офицеров. Лишь судья Скорняков заговорщицки подмигивал, кивая в сторону дочери купца, да показывал следователю большой палец. Остальные же, даже письмоводитель Курочькин, выглядели уставшими, хмурыми и почти безучастными к происходящему. Впрочем, это имело и свои преимущества: практически все незваные участники, прибывшие от Вансовича, сочли более полезным своё присутствие в любом другом месте, лишь бы не на солнцепёке июльского полудня.
Без особого труда убедив Пещанского, что обыск усадьбы лучше продолжать на сытый желудок, комиссионеры вернулись в дом к Шульцу. Но, ежели послеобеденное время прочие офицеры безоговорочно решили посвятить сну, то Пещанскому было не до отдыха: отобрав у бергмейстера найденные в усадьбе Марянича записки и расчётную книгу, он отправился на первый этаж к Курочькину.
- Максим, я просил бы тебя ещё немного поработать, - положил он возможные улики на стол. – Видишь ли, если с тремя записками я легко разобрался, хотя и не знаю, что за люди в них указаны, то с прочим, признаться, совершенно затрудняюсь. Не силён я в математических исчислениях, знаешь ли. Можешь считать это за просьбу.
- А если я откажусь? – неожиданно зло ответил канцелярист.
- Могу и приказать, но... Прошу прощения, но какая муха Вас укусила, Максим?
- А зачем Вы девку спортили, Ваше высокоблагородие?! У неё же…, - и письмоводитель, кривясь, словно от личного оскорбления, закусил губу.
- «У неё же», - усмехнулся Пещанский. – Что – «у неё»? Ничего-то у неё, кроме преходящей красоты, да нищеты, нет. Разве что – телесная непрочность ещё. Хотя я лично в этом гарантии не даю: не проверял. Так что можешь быть спокоен, Максим: ежели её, как ты выражаешься, кто и спортил, то точно не я. Не было ничего такого, - Курочькин, широко распахнув глаза, недоверчиво уставился на следователя. – Не было, не было, Максим. Моя цель – не «портить», а использовать. Разные вещи, согласись.
- Честно?
- Разумеется, честно. Кстати, а тебе что за дело-то? Али понравилась девка, жениться на ней хочешь? Этаким романтическим героем себя возомнил? Чего покраснел-то, аки маков цвет? Эх вы, молодёжь…, - сев за соседний с Курочькиным стол, закурил Пещанский. – Выбрось её из головы, Максим, вот тебе мой совет. Ты солдатку Лушку ещё не забыл? Нет? Так вот: Наташка Дмитриева – та же самая Лушка, только лет этак через десять. Такая же, прошу прощения, про…дь и чернь. Даже не возражай, слушай: эта твоя Наташка за побрякушки, да за тряпки своего собственного отца продать готова. Ненавидит его до такой степени, что согласна на всё, что угодно, лишь бы отправить того на каторгу. Хочешь знать, почему?
- Почему?
- Да оттого же, что тот ей гулять налево и направо не дозволяет, да золотом до сих пор с головы до пят не осыпает. И вот за это одно она обещалась мне папашкино золото найти и предоставить, представляешь? Хотя на сей раз вру, - достал он из кармана портмоне, - вот эти бумажки ей тоже очень даже нужны. Вот скажи, Курочькин: ты у меня просто так тысячу рублей взять готов? Хочешь? – заглянул Иван Григорьевич в бумажник, и досадливо крякнул. – Опять я тебе соврал, Максим: всего пятьсот. Возьмёшь даром? Не мои, казённые, мне не жалко. Бери! – выложил он на стол пять ассигнаций.
Пещанский молчал, молчал и письмоводитель. Но ежели первый смотрел на своего собеседника со снисходительно-отеческой улыбкой, то второй, отвернувшись в сторону, прятал взгляд. Наконец, тряхнув кудлатой головой, он открыто посмотрел в глаза следователю:
- Вы, Иван Григорьевич, правы. В ответ на моё несправедливое оскорбление Вы дали мне вполне понять своим ответным оскорблением, что неправ именно я. Благодарю Вас за урок, - и, встав, он поклонился следователю.
- Ударом на удар, как и положено, - убрал подполковник обратно в портмоне деньги. – А знаешь, Максим, какую плебейскую поговорку я в вашем городе услышал? Нет? «Дают – бери, бьют – беги», как тебе? Это же просто квинтэссенция рабского мышления черни какая-то! Нет уж, друг мой Максим, человек благородный подачек не берёт, он берёт лишь то, что ему надо, и что ему принадлежит по праву рождения. А коли бьют – он бьёт в ответ! Или грудь в крестах, или голова в кустах, как говорится. Что же касается Натальи и подобных ей Лушек, то их можно брать, портить, использовать, наконец, но никак не жениться. От дурного древа, как ты знаешь, и плоды дурны. Женись только на благородной, если хочешь, чтобы твои дети без червоточины были. Впрочем, мы отвлеклись. Не пора ли нам за работу?
Над изъятыми бумагами чиновники скрупулёзно корпели, не прерываясь, более часа. И, ежели Курочькин был по-прежнему полон надежд, что они вдвоём вскоре натолкнутся на некий ключ к запутанной системе подсчётов в бухгалтерской книге купца Марянича, то отставной подполковник лишь с недоумением прислушивался к шуму в своей голове, бестолково моргая на ряды цифр и, сокращённых до аббревиатур, поясняющих записей. Осознав, что пора сделать перекур, Пещанский отодвинул от себя счёты:
- Всё, Максим. Устал я, совсем старый становлюсь. Не возражай, давай лучше прогуляемся по набережной, да проветримся. Только уговор: разговаривать о чём угодно, только не о делах. Эх, искупаться бы ещё сейчас!
- А я знаю хорошее место, Ваше высокоблагородие! – горячо откликнулся на предложение юноша. – Хотите, провожу? Всего-то сажен триста-четыреста отсюда вверх по течению, как Вам? Тихое местечко, и дно ровное, песчаное. Хотите?
- Хочу. Веди.
И отчего воду сравнивают именно с парным молоком? Что может быть общего между пресной речной водой, и насыщенным жиром и прочими полезными веществами продуктом, которое материнской грудью вскормило нас в младенчестве, потом придало силу и резвость детству, а в юности… в юности, бывало, всей ротой окружали стадо шведских коров, и доили. Каждому хватало. С хлебушком молоко чудо как сытно.
Шведы, правда, потом пытались предъявить претензии командирам, но те неизменно отвечали этим белоглазым недоумкам, что ежели солдат не будет пить молоко, то он станет есть мясо. Причём – за долговые расписки от маркитанта на русском языке. А что в этих расписках будет значиться – сами проверяйте, мол. Сей аргумент был настолько убедителен, что только очень наивный староста деревни продолжал настаивать на своём. В итоге рота охотно и до отвала наедалась телятины, а глупому шведу полковой казначей в полном соответствии с распиской выдавал деньги по стоимости двух куриц. С победителями не торгуются.
Раскинув руки крестом, Пещанский нежился в «исетском молоке» и, вспоминая боевую юность, посмеивался, глядя в небеса. Те же самые они вроде, что и шведские. А может – и не те: вон, у нас сегодня на небе – ни облачка, а там, на войне, не было ни дня без туч. Всё тучи, тучи. Или – облака. Дождь был частенько тоже. И морозы в этой бывшей Швеции, а теперь – нашей Финляндии, тоже отвратительные, с пронизывающим ветром и мокрым, даже в самые сильные холода, исподним бельём. Многие обморозились тогда, да….
Чтобы не задремать, лёжа на воде, подполковник перевернулся на живот и размеренно поплыл к берегу. Однако же, осмотревшись, он весьма удивился: хорошо же его отнесло течением, чуть ли не до самого госпиталя. Наверное, ещё бы минуток пять позволил себе в водичке понежиться – и вовсе хоть на набережную карабкайся, да в дом к Шульцу в одном исподнем возвращайся. Сменив размеренный темп на саженки, следователь поспешил плыть обратно. Однако это лишь сказать легко – «обратно»! Сажен ведь триста против течения, не меньше. Ох ти, батюшки….
На берег Пещанский выбрался почти обессиленный, с одеревеневшими от усталости мышцами и неодолимым желанием упасть ничком прямо на траву рядом с распластавшимся возле раскидистых кустов ивы Курочькиным. Ишь, как ладно устроился-то, писарь! Дрыхнет, бездельник! А то, что обмундирование без присмотра осталось – не наше дело?! А там же в карманах деньги, документы, и протчая, протчая….
Поленившись будить письмоводителя, следователь блаженно присел рядом со своим мундиром и начал лениво проверять, всё ли цело. Удовлетворённо заметив, что шпага, орден, брегет и портмоне на месте, Пещанский хотел было вслед за молодым чиновником прилечь возле пышного ивняка, но тут его взгляд упал на собственные туфли. Предчувствуя неладное, он потянулся к причине своего беспокойства, подозревая в её узнаваемых очертаниях очередное послание от известного ему лица. Развернув скрученную трубочкой бумагу, следователь прочитал её, и аж застонал от полученного известия.
Взяв себя в руки, он подошёл к мирно посапывающему Курочькину, и легонько прихватил того за ухо:
- Всё спим? И как же тебя, Максим, самого-то не украли?
- А? А чо? – вскочил тот на ноги, отмахиваясь. – А, это Вы, Иван Григорьевич! – разулыбался юноша, вытирая тыльной стороной ладоней глаза. – Да, закемарил, знаете ли…. Прошу простить-с, Ваше высокоблагородие-с….
- Был бы ты у меня в подчинении – разжаловал бы безо всяких отговорок. В рядовые! Чтобы…, и Пещанский, поморщившись, махнул рукой. – Почему у тебя под носом посторонние ходят?! Но да потом ещё поговорим. Благодари Господа, что ничего не пропало. Зато прибыло вот что, - и он развернул записку. – «Милостивый государь И.Г.», - это мне пишут. А записки в туфли подкладывают! Ладно, слушай дальше: «с прискорбием сообщаю Вам, что раба Божия Пелагея Масленникова ныне утром скончалась по неизвестной причине. Вчера вечером гуляла на берегу Шарташа вместе с Петром Маряничем. Искренне…». Но да это уже не тебе. Ты, дурья твоя башка, осознаёшь, что произошло?! Чего молчишь?!
В гневе отвернувшись от непонимающе хлопающего сонными глазами письмоводителя, Пещанский от души выругался. Раздевшись донага, он яростно вытер принесённым из дома бергмейстера полотенцем голову, и второпях принялся облачаться прямо на голое тело.
- А ты чего тут стоишь? Делай, как я! – не оборачиваясь, приказал он канцеляристу. – Время не терпит: Пелагея Масленникова, один из ключевых свидетелей против Марянича, отравлена! Мертва, чтоб её! Живо одевайся! Поди сейчас, докажи, что это она наши меченые деньги на покупку золота Маряничу передавала! Теперь он скажет, что разменял их у неизвестного, мол! Или же выручил за товар какой…. Ох, ты, Господи….
Дом Главного лесничего Екатеринбургских заводов, по своему обыкновению, был тих и благостен и, казалось бы, ничто не могло поколебать его величавого спокойствия, если бы не напасть, свалившаяся на голову местного начальства из губернской Перми. Иван Григорьевич Пещанский даже порой чувствовал себя в нём неким жуком в сонном муравейнике, которого куда-то, упираясь со всех сил, тащат злые растревоженные муравьи, а он, секретный следователь, невзирая на боль, продолжает свой путь к цели, круша перед собой все преграды подряд. Вопрос теперь лишь в том, сумеет ли он выбраться из этого средоточия алчности, праздности и злосердия, или же его всё-таки съедят. Пусть даже не в прямом, а лишь в переносном смысле, но – съедят. И этого ой как не хочется.
Господа офицеры находились в курительной комнате и лениво рассматривали расписки Марянича, которые Пещанский легкомысленно оставил без присмотра в кабинете письмоводителя. «Юнцу пенял за небрежность на берегу, а сам важнейшие документы просто так валяться на столе оставил. А ежели бы они якобы случайно пропали? Вина-то целиком пала бы на него, Пещанского: он же их последним брал. Как итог – отставка без пенсии и права ношения мундира. Неужели и на самом деле старею? Или же попросту поглупел?», - выговаривал себе подполковник, подсчитывая количество документов. Убедившись, что оно совпадает с изначальным, Пещанский ровным голосом поинтересовался:
- Как спалось, господа?
- Благодарю, хорошо-с, - перевёл Шульц увеличительное стекло, при помощи которого он смотрел бухгалтерскую книгу купца, на следователя. – А Вы, уважаемый Иван Григорьевич?
- Тоже неплохо отдохнул, спасибо, - занял место за столом подполковник. – Это очень даже полезно для здоровья, когда засыпаешь, когда заблагорассудится, а просыпаешься – когда захочешь. Только не всякому это удаётся: некоторые так и не просыпаются. Вечный сон, он, знаете ли, недаром вечным зовётся.
Переглянувшись с полицмейстером, Шульц отложил в сторону свою стеклянную игрушку:
- Не томите, прошу-с. Вы ведь, Иван Григорьевич, не напрасно опять за философию принялись, верно?
- Напрасно. Напрасно, господа. Очень многое напрасно, - протянул следователь, оглядывая по очереди комиссионеров, словно бы решая, кто из них станет самым «напрасным». – Дело обстоит вполне прозаично, и даже можно сказать – тривиально, безо всякой там философии: вчера человек был ещё жив, а сегодня уже спит вечным сном. А звали этого человека Прасковья Масленникова. Отравлена.
- Как…?! – изменившись в лице, воскликнул хозяин и, словно бы на мессию, вновь воззрился на полицмейстера Коурова. – Александр Гаврилович, любезный, как же так?! Куда Вы смотрели?
- Туда же, куда и Вы, Иван Иванович! – гневно стукнул по столу кулаком Пещанский. – Я когда ещё Вам говорил арестовать этого Марянича?! Требовал, угрожал рапортом, а Вы что тут устроили?! Вансовичем прикрываться вздумали?
- Господа, господа! – развёл в примирительном жесте руки судья Скорняков. – Зачем же вы так? Да и при чём здесь смерть… а Вы, Иван Григорьевич, твёрдо уверены, что она померла? Что отравлена? И при чём здесь Марянич, кстати?
- А при том, господа, что покуда мы вчера с вами в засаде сидели, Марянич не просто так на берегу Шарташа вино пил, а со вполне конкретным умыслом. Ибо, - поднял он к небу указательный палец, - ибо с ним и его семейством на том берегу были Иван и Пелагея Масленниковы. Последняя сегодня утром ни с того, ни с сего, отдала Богу душу. Не знаю, как на вашей памяти, а на моей ещё никто от вина не помирал. Следовательно – её отравил Марянич. Больше некому, да и незачем. «Рубил концы» вчера купчина, как моряки говорят. Кстати, а хоть Васька-то Жуков у вас ещё жив?
Офицеры в ответ лишь, переглянувшись, пожали плечами. В отчаянье хлопнув себя ладонью по голове, Пещанский выдохнул:
- Так проверьте хоть тогда, с… судари мои! И коньяка мне налейте, что ли! Совсем уже с вами…. Сопьёшься.
Арестант оказался не только жив, но и дерзок: стоило только к нему в подвал спуститься полицмейстеру, как он принялся безостановочно стучать цепью в дверь, на весь дом горланя ругательства и требуя снять с него ножные кандалы. Особенно не щадил Жуков Пещанского: и обманщик-то он у него, выходит, и клятвопреступник, и даже чуть ли не кровосмеситель.
- Александр Гаврилович, скажите: Васька что, опять успел где-то раздобыть водку? – обратился следователь к полицмейстеру.
- Никак нет-с, Иван Григорьевич: трезвёхонек-с.
- Тогда, прошу: спуститесь к нему ещё раз, и передайте от моего лица, что ежели он немедленно не заткнётся, то я вот этой самой шпагой отрублю его поганый язык. Причём – вместе с головой. Можете добавить, что так как его признание и подпись у нас уже есть, то и надобности в его голове мы более не усматриваем.
С удовлетворением заметив, что его угроза подействовала не только на разбушевавшегося узника но, похоже, и на прочих обитателей дома, Пещанский обратился к членам комиссии:
- Господа, к сожалению, вынужден констатировать, что нам на сегодня придётся разделить наши усилия. Вас, господин Шульц, равно и Вас, господин Скорняков, я просил бы незамедлительно заняться вопросом препарирования скоропостижно скончавшейся Пелагеи Масленниковой. Полагаю, что доктор Дрешер на сей раз найдёт в её внутренностях следы яда: тело-то ещё совсем свеженькое. Чего морщитесь, Иван Иванович? Кто со сторожевой собакой Меджера три дня протянул, покуда та смердеть не начала? Когда уже ничего доказать стало невозможно? Не моя в том вина была, и не господина Дрешера. На сей раз времени требую не упустить. Вас же, господин полицмейстер, ждёт другая работа: те номера ассигнаций, что мы переписывали с господином Шульцем, теперь уже незачем держать в тайне, сообщите их городскому магистрату. С предписанием всем купцам и жителям, имеющих оные на руках, равно же и долговые расписки Марянича, явиться с ними к Вам в Управу благочиния. Кроме этого, надлежит провести обыск в доме Масленниковых на предмет обнаружения в нём золота, ядов, и прочего. Вопросы имеются, господа?
- А Вы в таком случае чем намерены заняться, осмелюсь спросить? – с сарказмом в голосе произнёс стряпчий Скорняков. – Небось, опять к своей красотке поедете, Иван Григорьевич?
- Хороший вопрос, - спокойно принял издёвку Пещанский. – Да, я намерен продолжить обыск в усадьбе Марянича. Думаю, что понятые там уже нас давно заждались. Что же касается «красотки», отвечу: ежели Вы под ней подразумеваете девицу Наталью, то я её уже допросил. Об окончательных результатах сих допросов обязуюсь доложить. Покуда же воздержусь: боюсь сглазить, знаете ли.
Листъ 58.
За те два дня, что минули с ареста купца, Пётр Марянич ничуть не изменился: всё та же гордая осанка, насмешливый взгляд да белозубая улыбка. О том, что он содержался под стражей в подвале Монетного двора, свидетельствуют разве что седовато-рыжая щетина небритых щёк над аккуратной бородкой и слегка помятый, в занозах от соломы, чёрный старообрядческий кафтан. А так – выйди Марянич сейчас на улицу, и внимания-то на его вид никто не обратит, будут раскланиваться, как обычно.
Что ещё примечательно – за всё время своего содержания в каталажке купец ни разу не попросил ни свиданий, ни послаблений, даже жалоб, и тех от него не поступило. Ел, что давали, пил из чего придётся, а спал и вовсе на полу. Жукова, и того сейчас лучше содержат. Священника к себе не допустил, заявив, что он-де скорее вогульскому идолу поклонится, чем здешнему священству. Крепкий орешек, одним словом.
Знает уже, поди, что факт отравления Масленниковой доказать не удалось: не отдали «на поругание» её тело старообрядцы, спешно похоронили, и теперь на её могиле денно и нощно сидят старухи. Молятся, дескать. А на самом деле – дежурят, чтобы не откопали! Невдомёк им, древним, что откапывать уже и смысла-то нет: завоняла уже баба, верно, почище той караульной собачки. Обыск в доме Масленниковых тоже ничего не дал: так, нашли непонятный коричневый карандаш, но доктор Дрешер заявил, что нужно съесть как минимум дюжину таких карандашей, чтобы помереть.
На допросах же участников той приснопамятной шарташской гулянки все в один голос твердят, что ничего странного в поведении и самочувствии ныне покойной Масленниковой они не заметили. Пела, мол, напару с Маряничем под гитару, да фрукты за обе щёки уплетала. Короче говоря, пришлось списать смерть Пелагеи как крайне подозрительную, но – естественную. От обжорства фруктами, надо полагать. Или – пения?
Вздохнув от таких глупых мыслей, Пещанский перевёл взгляд с арестованного купца на готового протоколировать Курочькина, словно бы тот мог оказать ему хотя бы моральную поддержку. А она, эта поддержка, сейчас ой как нужна: что он, следователь, имеет сейчас предъявить Маряничу? Две пятидесятирублёвые ассигнации? Анализы из лаборатории? Показания Жукова? Свидетельства «мамажонки» Марфы Шубиной? Объявит напраслиной и злым наговором. Золото у него в завозне и золотой же песок возле весов? Бред, как есть бред: ответит, что, мол, нашёл, да на чёрный день хранил, а взвешивал его просто так, для развлечения. Что там можно ему ещё инкриминировать? Расписки? Они тоже ничего не доказывают. С какой стороны не взгляни, а непричастен к убийству инженера Меджера Марянич оказывается. Даже подсказки отца Николая Куракинского, и те – лишь косвенные улики.
Да и остальные подозреваемые, кроме Жукова, как в рот воды набрали: все-то они Петра Дмитриевского знают, но то было давно, и по малозначительной причине[11]. Обидно, что сейчас пытать воспрещено: прижечь бы калёным железом этим лжесвидетелям пяточки, живо бы всю правду-матку выложили. И про сговор, и про оружие, и… et cetera, цетера, цетера. Всю подноготную рассказали бы, собаки! А уж сколько любопытного могли бы поведать Шульц с Вансовичем! Ох, и далеко завела бы эта ниточка! Но – нам этого не заказывали, а в одиночку со столичными генералами драться – сущее безумие. Тоска….
Впрочем, сегодня Наталья, вконец захмелев от интимных ласк и жарких поцелуев, пообещала, что уж завтра-то точно всё решится. Якобы выведала она у мамаши наконец-то, где золото может быть спрятано. Но – до конца пока в том не уверена. То-то будет пытка папаше, когда его собственная дочь, да краденное им же золото вновь украдёт! А у неё в свою очередь, это золото похитит он, следователь Пещанский. Не для себя, разумеется, но всё же парадокс налицо. Да и как поступать иначе, когда одни воры вокруг?! С волками жить….
- Молчанье – золото, думаешь? – откинувшись на спинку стула, лениво спросил арестанта Пещанский. – Напрасно, напрасно: покуда ты, Пётр Феопемтович, здесь в окошко любуешься, у тебя в усадьбе урожай гибнет. Мои солдатики ведь до последнего вершка не перестанут копать, покуда всё твоё золото не отыщут, - слегка соврал следователь: на сплошную перекопку никто ещё работников не выделял. - Или это ты именно со мной не хочешь разговаривать?
- А мне какая разница, с кем, - пожал плечом купец. – Могу и с Вами поговорить, и вон с ним, - кивнул он в сторону письмоводителя, - мне всё едино. Хороший человек будь, или же плохой, большой или же маленький – какая мне разница?
- Тогда с себя рассказывать и начни, ежели никакой разницы. Хочу услышать, что скажешь о себе самом.
- А что я? Обо мне безынтересно: я тоже ни большой, но и не самый маленький, и не плохой-то я, но и не агнец….
- Марянич, престань уже юродствовать-то, - поморщился следователь. – По сути отвечай: кто таков, сколько лет, да за что был под судом. В первый раз, что ли? Должен же понимать, что на сей раз тебе твои покровители не помогут.
- Это Вы о ком, Иван Григорьевич?
Покачав головой, Пещанский обернулся к письмоводителю:
- Выйди, Максим. И на сей раз рекомендую не подслушивать. Хм… понял, всё равно будешь. Знаешь, иди-ка ты от греха подальше вон туда, на лужайку, - указал подполковник за окно, - и чтобы я тебя отсюда видел. Всё, марш-марш!
Разлив по бокалам лимонад, Пещанский подал один из них узнику:
- Замечательные лимоны, ничего не скажешь. Как думаете, Пётр Феопемтович, из чьей оранжереи?
- Рязановские, разумеется, - даже не отведав напитка, уверенно ответил купец. – Шульцу фрукты поставляет Рязанов, в Главную контору – Харитонов. Казанцев с Баландиным обслуживают высшее начальство… кто там ещё? Да и от самого фрукта многое зависит. Ананасы, вон, лучше всех вызревают у Черепанова, а у Харитонова – лимоны, да апфельсины. Много их у нас в городе, оранжерей-то. Зотовская тоже хорошая была, покуда он с Верхисетска не уволился. Сам Император Александр Павлович кушал, да нахваливал.
- Сплошь всё одни старообрядческие фамилии. Неужто никто, кроме ваших, сим благодатным делом не занимается?
- Толком – никто, - твёрдо заявил Марянич. – У монашек из Новотихвинского покуда плохо получается, да и на Обсерваторской тоже не ахти как.
- Значит – Рязановские, - допив бокал, вернулся Пещанский от окна за стол. – А Вы сами-то чей, Пётр Феопемтович? На кого, кроме Шульца, работаете? Мануйлов – он целиком человек Шульца, или на сторону смотрит? И кто, наконец, дал Вам приказ попугать, да ограбить Меджера? Как я полагаю, убивать инженера не входило в Ваши планы, верно? Что на дверь смотрите? Курочькин – он вон там гуляет, - небрежно махнул подполковник на окно. – Впрочем…, - и он, подкравшись к двери, резко распахнул её. – Никого. Можете убедиться сами, прошу.
Арестованный купец, не соблазнившись выглянуть в коридор, по-прежнему сидел на своём стуле и в раздумье вертел большими пальцами. Порой по его лицу пробегала тень сомнения, иногда в правом краешке губ возникал намёк на ухмылку, но глаза по-прежнему оставались безмятежными и небесно-чистыми, голубыми. Пещанский даже, скучая, принялся искать, что ещё, кроме цвета глаз, унаследовала Наталья от своего папаши. Оказалось, что многое: и форма бровей та же, и овал лица, да и уши те же, только у Марянича они побольше, да волосатые, но ежели их побрить и уменьшить – те же самые Наташкины ушки. Кому, как не Пещанскому, это знать: третий день ведь их уже целует, да глупости разные в них рассказывает. Кстати, насчёт глупости: ума, к сожалению, купец своей дочери не сумел передать ни толики. Хотя – отчего же «к сожалению»? Для следователя сие обстоятельство только к счастью.
- Не хотите отвечать? Напрасно: я ведь не под протокол Вас спрашиваю, - и Пещанский, хмыкнув, встал к окну. – Свидетелей тоже никаких. Судите сами: станете отвечать честно – у Вас появится весьма влиятельный союзник; нет… - на «нет» суд короток.
- Зря Вы меня пугаете, Иван Григорьевич: я и так знаю, что свидетелей в живых не оставляют. Однако же «дум спиро сперо», как латиняне говорят.
- «Покуда дышу – надеюсь»? – усмехнулся следователь. – Признаться, удивили: кто бы мог подумать, что третьей гильдии русский купец, и в древней латыни сведущ!
- И правильно, что никто не мог, - качнул головой Марянич. – Не сведущ я ни в латыни, ни в греческом, ни в ваших политесах. С Шульцем и Мануйловым я работал, поручения их исполнял, а когда и где – спрашивайте у них самих. Прошу понять меня правильно: плохая память – ещё не «корпус деликта».
- Вы меня уже просто пугаете, Пётр Феопемтович! – рассмеялся Пещанский. – Какой такой «состав преступления» мне может быть нужен?! А этим?! – указал он вытянутой ладонью то ли на второй этаж, то ли на здание Главного правления Уральских заводов. – Или же Вам презумпцию невиновности ещё подавай? Так не будет же её, сами знаете. Итак, в последний раз предлагаю Вам сотрудничество. Ну же!
Марянич, поднявшись на ноги, пристально посмотрел в глаза следователю и, сложив перед губами ладони пирожком, с лукавством во взоре заглянул в щелку промеж ладоней:
- Не, Иван Григорьевич: моя синичка, пожалуй, получше Вашего журавлика будет. Не стану я её, маковку, отдавать за Вашего долговязого. Всем был бы хорош женишок, да острый нос и тонкие ножки не про нас: нам бы чего попроще, да поосновательней. Перелётные нам ни к чему.
- Что ж, неволить не стану. За откровенность - спасибо. Уважаю достойных противников. Сесть на место, Марянич! – сменив выражение лица на безразличное, официальное, скомандовал Пещанский. – Только знай, Петя: жаль мне тебя. Сдохнет твоя синичка. Итак, я зову протоколиста, или…? – скучающим взглядом сопроводил он последнюю надежду на откровенность.
- Зовите, Ваше высокоблагородие, зовите.
Листъ 59.
- Пётр Феопемтов сын Дмитриевский, тридцати девяти лет от роду, - скучающим, усталым голосом заговорил арестованный, но вдруг оживился. – Прошу заметить: сирота-с! Но грамоте и арифметике, благодаря прилежанию и способностям, вполне учён. На исповедь и ко Святому причастию хожу ежегодно по старообрядчеству. Так, что там ещё надо сказать вначале? Ах, да судимости же! Судили меня, сироту, многажды, да всё по злым наветам-с.
- Так уж и по наветам?
- А Вы сами, Иван Григорьевич, посудите-с! Первый раз было это в одиннадцатом, когда меня, совсем ещё юного и доверчивого, ушлые башкирцы обвинили в краже сена и сыромятных кож. Естественно, доказать они ничего не доказали, но пятно на репутацию и само доброе имя моё бросили. И ведь не унялись после суда! На следующий год составили жалобу, что я у них, дескать, баранов своровал! А зачем мне их бараны-с? Я ни баранины, ни конины не ем, даже запах, и тот не переношу. Тьфу ты, басурманская еда!
- Понял, учту, - нехорошо улыбнулся ему Пещанский. – Дальше давай.
- Вы это, Иван Григорьевич…, - и купец с опаской взглянул на следователя. – Так-то уж не надо бы-с. А, впрочем, и луком с хлебом обойдусь! Всё, понял, к сути. А что дальше-то было? А, вот что: затем меня судили за то, что якобы снял с прохиндея Телегина верхнее и нижнее платье, облил его нагого дёгтем, да так по улице и пустил! Тоже навет-с, - лукаво улыбнулся он Пещанскому. – Никто же не видал, как я его раздеваю да обливаю, верно? Может, это он сам спьяну куда сверзился? Врал на меня Телегин, как есть поклёп возводил. Гнусная тварь, и потому очень даже достоин, чтобы его дёгтем облили.
- Ясно, и на третий раз тоже был оставлен в подозрении.
- И в четвёртый, и в пятый! – легкомысленно пощелкивая пальцами, самодовольно воскликнул Марянич. – Да и в шестой напрасно меня обвинили в незаконной переторжке золотом, в Троицк я за чаем ездил, а не за золотом-с!
- И в каком году это было?
- В двадцать шестом же, точно помню. Мне ещё штрафа двести шестьдесят рублей присудили, так что – в двадцать шестом!
- А ведь, судя по такой значительной сумме, вполне могли бы и на каторгу отправить, - заметил Пещанский, и в его голове наконец-то сложилась полная картина вербовки горными чиновниками купца.
И, чем более следователь слушал показания Марянича, тем пуще убеждался как в своей собственной, так и попа Куракинского, правоте: выходило, пять лет назад попавшись с поличным, купчине больше ничего не оставалось, как работать на начальство. Как результат, его впоследствии власти покрывали как минимум дважды: один раз в том же Троицке и, уже в двадцать девятом – в Ирбите[12]. Так вот отчего они так близки с Масленниковыми! Что Марянич, что братья скупают краденое золотишко у «лишних» мелких «горбачей», предавая их в руки полиции, а крупные же могут спать к обоюдному удовольствию спокойно. Немного из этой истории выбивается приснопамятная Марфа Шубина: а она-то чем Зотову не угодила? Зачем тот «сдал» свою бригадиршу?
С другой же стороны, арестанта до сих пор никто даже и не думает преследовать из-за этой «мамажонки», хотя признания от неё налицо. Выходит, что раньше разрешение на торговлю с ней было. Всполошились только тогда, когда известие об убийстве Меджера дошло до столицы, да и то тянули до последнего в надежде, что их агента Марянича следствие заденет лишь крылом. Не вышло.
- А сколько раз меня, как сироту, городские власти хотели отдать в рекруты! – продолжал сетовать на судьбу купец. – Своих-то сынков берегут-с, а за меня, сироту, кто заступится? Даже палками за уклонение учинили наказать. Тридцать ударов, и за что? За то единое, что я сирота-с?
- Так наказали тебя, сироту казанскую, нет? – подустав от однообразных жалоб, поморщился Пещанский.
- А вот и не вышло-с! – не обратив внимания на явное оскорбление, торжествующе выпрямился на табурете Марянич. – Бывший Пермский губернатор Богдан Андреевич[13] самолично сей вердикт отменили-с!
- Поздравляю. Рассказывай дальше, за что там тебя ещё судили, да наказывали.
- Так всё же, по-моему-с, - оглянулся на Курочькина узник. – Десять раз ведь я судился? Вроде, ничего не упустил.
- Никак нет, Ваше высокоблагородие, всего девять, - после короткого подсчёта недоумённо взглянул на следователя письмоводитель.
- Ах, да! – звонко хлопнул себя по лбу купец. – Совсем же позабыл про этого злоязыкого попа! Взъелся на меня невесть за что! Именно я, дескать, у него всякое церковное барахло прибрал! Других ухарей ему мало, или как? А я, прошу заметить, в тот день в Полевском заводе был-с, у меня и свидетели есть. Зря на меня этот Куракинский клеветал, и на суде полная моя правота подтвердилась.
«Опять Куракинский! – подумал следователь. – Теперь понятно, отчего староверы отдали Марянича ему без малейшего сожаления: из храма утварь красть и на самом деле грешно».
- Ну, и слава Богу, что клеветал, - пренебрежительно махнул пальцами подполковник. – Итак, Пётр Дмитриевский, теперь поведай нам, с чем ты подошёл к своему одиннадцатому и, будем надеяться, последнему суду.
- Последний-то у меня Там будет, - усмехнувшись, указал купец на потолок. – Здесь-то что - цветочки. Там же… волчья моя ягода, Иван Григорьевич, волчья-с….
- Потому как сирот нигде не любят, ещё скажи! К сути, Марянич!
- Слушаюсь, - протяжно вздохнул тот. – Являюсь Екатеринбургским купцом третьей гильдии, а промышленность моя такова: жена моя Лукерья Иванова дочь занимается торговлею сахаром, чаем и всякой там галантереей. Булавки, чашки-плошки, и прочее-с. Я же зарабатываю лошадьми, упряжью, телегами, колясками. Итого на восемь тысяч рублей в год. Негусто, конечно, но на жизнь хватает.
Пещанский поневоле ухмыльнулся: восемь тысяч для оборота и на самом деле «негусто». И совсем уж недостаточно для того образа жизни, который ведёт купец и его семейство. Одной ведь только годной к продаже на аукционе одежды у него описано рублей на шестьсот-семьсот[14]. Новое такое же стоит минимум втрое больше. А сколько там рухляди старше двух лет! Исходя их этого, можно смело утверждать, что заявленный годовой оборот Марянича нужно помножить хотя бы вчетверо.
- Что можешь сказать про непременного работника Василия Жукова? – наскучило следователю считать чужие деньги.
- Знаком шельмец, - без тени сомнения подтвердил купец, - года три как знаком. Помню, орехи брал у меня в долг. Обещал, что за два месяца деньги отдаст, и где они, денежки? Пять рублей двадцать копеек! До сих пор ведь несёт-с. Заблудился, верно. Дорогу позабыл.
- В последнюю неделю Великого поста его видел?
- Коли бы увидел – так был бы он не Жуков, а Телегин!
- Эк ты смело. Но да ладно: Терентия Кривошеина-то как, видал?
- Видал, не отрицаю. Заходил он ко мне, чаю с кренделями попили. Больше ничего-с.
- Нестор Пикулин?
- С малолетства мы с Нестором дружки-с, Ваше высокоблагородие. Частенько с ним, да жёнкою евоной видимся, посидим за рюмкой чаю-с, - нагло подмигнул он следователю. – Начаёвничаемся, да и расползаемся.
- Общие дела?
- Да Боже упаси, Ваше высокоблагородие! – словно бы в испуге, замахал на него руками Марянич. – Крайне ненадежный он человек, в денежных сношениях-то. Нестор отродясь ничьей правды-с, кроме как своей, и не ведает. Может вместо одной только своей доли в общем деле весь куш забрать, да искренне верить притом, что это будет честно-с. Случалось с ним такое, и не раз. А сколькожды он долгов за собой не признавал!
- Перед Пасхой он был?
- Был, разумеется, как же без него-то. Только вот «до» или же «после» - не скажу-с. А может, и в само Пресветлое воскресенье был – поди сейчас, после трёх-то месяцев, упомни.
- Вспомнишь, вспомнишь, куда ты у меня денешься. Верхисетские жители Астафий Дружинин и Андрей Рыков тебе знакомы?
- Знать таких не знаю.
- Допустим. А проживающие на заимке покойного господина Меджера крестьяне Симон да Кирилл Чекановы? Иона Павельев?
- Этих знаю-с, - радостно откликнулся купец, безмятежно-честным взором одаривая следователя, - глиняную посуду для своей лавки у них за наличный расчёт покупал. Иной раз они ко мне приезжали, а когда и я к ним сам на заимку наведывался. Но уже с февраля как, считай, не виделись.
- Масленниковы? Все трое, и с жёнами.
- И этих знаю, и Анфима, и Ивана, и Федота. Порой и дела с ними веду, особенно с Иваном, дружим мы с ним. После Пасхи они у меня не были-с, а до праздника лишь Прасковья заходила, двадцать пять рублей просила. Пришлось отказать: не было у меня тогда денег.
- И, чтобы она больше не просила, ты решил её отравить, - усмехнулся подполковник. – Или же ты по просьбе своего друга Ивана это сделал?
- Вы это о чём, Иван Григорьевич? – покосился на него купец. – Кто кого отравил?
Ох как не понравился следователю этот тщательно спрятанный на дне зрачков арестанта огонёк торжества! Обсказали-таки уже ему, что доказать факт отравления Масленниковой не удалось, вот и бахвалится расчётливостью своей, сволочь! И ведь ни малейшего угрызения совести не испытывает. Знает ведь, о ком идёт речь – и хоть бы малая толика раскаяния в глазах промелькнула. Ведь и в храм, верно, вместе ходили, да и приятельствовали, однако же - словно бы муху какую убил, а не человека, тем паче – единой с ним веры. Следовательно, раз уж он и в этом случае не посовестится, то в отношении англичанина Меджера моральных вопросов-то, поди, вовсе не возникало.
- Семнадцатого числа на Шарташе. Дальше говорить?
- Чего на Шарташе?
- Не будем терять времени, Марянич. Мещане Верходановы, Василий и Егор, говори о знакомстве с ними.
- Мало того, что знаком, но и торговлю с ними веду-с. Неоднократно покупал у них медь, порой даже и в долг на слово.
- Что, даже без векселей и бумаг?
- А зачем нам это? Порядочные люди в этом не нуждаются-с.
- Понял, - кивнул следователь, - значит, все те расписки, что мы нашли у тебя, составлены для людей непорядочных? Молчишь? Может, тогда хоть о почтовых переводах расскажешь?
- Это Вы про две с половиной тыщи-то? – поморщился купец, и тотчас же просиял. – Вот уж подарок был, так подарок! Я же и забыл уже напрочь про них! Ан нет – добрые дела не забываются! Не обмануло меня тогда сердце, что верить можно тому питерскому купцу, отдаст он деньги-с.
- Подробнее: имя его, фамилия, откуда родом, какой гильдии. Обстоятельства займа, документы.
- Так сколько воды-то утекло! Я же ему ещё в двадцать восьмом на Ирбитской ярмонке деньги те ссужал. Гляжу, набрал тот меховой рухляди разной, много набрал, ещё хочет, да средства кончились. То, да сё, посидели мы с ним, поговорили, и так-то уж он мне по сердцу пришёлся, что я и занял. Без бумаг, знамо дело-с: в Ирбите бумаги только одни выжиги и составляют. Иное дело мы, честные купцы-с!
- Ну, коли ты такой честный, что и бумаги тебе вовсе ни к чему, то скажи как на духу: у того, второго-то честного человека имя с фамилий есть?
- Есть, как нету, - с лёгкой насмешкой посмотрел Марянич на следователя. – Только вот я ничего этого не помню-с. Мож, Мелентий, а мож – Митрофан… али Никодим? Буква «М» точно была, а как там дальше – не в силах я ответить.
- А может, Максим? Эй, Курочькин! – обернулся Пещанский к письмоводителю. – Ты у нашего подследственного, который тоже на букву «М», кстати, денег не брал? Нет? Так возьми! Дело-то за малым: придись Петру Феопемтовичу по сердцу, выпей с ним горькой, затем пожалуйся, что на свадьбу тебе, да на обустройство не хватает, и пусть раскошеливается! Ой, бред…, - покачал он головой, с укором глядя на арестанта. – Не мог ничего получше-то придумать? Зачем уж так-то над бумагой издеваться? Эта твоя ахинея ведь сейчас записывается! – указал Иван Григорьевич ладонью на соседний стол, где скрипел пером юноша. – Под этим идиотским протоколом ещё и мне, и тебе расписываться! Самому-то не совестно? Нет? Ну, как знаешь. Хотел я с тобою по-человечьи, а выйдет, увы, по-волчьи. Не обессудь, Петруша.
Листъ 60.
- Фух, едва-едва от маменьки сбежала, - с натугой закинув в коляску корзину с мокрым тряпьём, плюхнулась Наталья Марянич на сиденье рядом с Пещанским. – Пристала, прям как банный лист, с самого утра не отстаёт! Пришлось, вон, самой бельё стирать, да в баню его развешивать нести! Охти, Господи, тяжеленное-то ты какое! – и она, сердито пнув корзину, оборотилась к спутнику, вытянув губки. - Ну же, Иван Григорьич! Что ж ты как деревянный-то?! – с игривой укоризной в светящихся счастьем глазах прижалась она грудью к следователю. – Поцелуй хоть! Хочу, штоб ты меня как вчера целовал! Штоб всю целовал!
- Погоди, душенька. Самую малость погоди, - не отозвавшись на соблазн, огляделся по сторонам Пещанский и, щёлкнув поводьями, поднял кожаный верх повозки. – Заедем за кордоны, там и нацелуемся. А покуда сиди смирно, да не высовывайся. Нельзя покуда. Я же тебя сейчас якобы на допрос везу, или ещё куда. Будут останавливать – молчи. Что бы ни случилось – сиди и не двигайся. Да не бойся же ты, Наташенька! Ежели что, шпага у меня при себе, отобьёмся. Шучу, шучу, ничего такого не надо будет, – счёл он нужным успокаивающе погладить девушке ногу повыше трепещущего колена. – Тссс! Тихо! Всё после кордонов, поняла? Как мышка сиди, и глаза спрячь! Золото-то с тобой?
- Больше фунта, Ванечка!
- Какая же ты у меня молодец, Наташулька! Часть золота мы на твоё приданое пустим, а на остальное крестьян купим, хорошо? Пускай они себе пашут, а мы – по балам, да ассамблеям с тобой, во дворцы! Хоть в Рим, а хоть в Париж! Но покуда – тихо! Молчи, что бы ни произошло, и голову опусти. А лучше и вовсе глаза прикрой.
Пещанский хотел было добавить «и отцепись же, наконец, от моего рукава», но передумал: пусть дурочка ещё хоть с пару минут, да понежится, помечтает. Да и свидетели при её аресте тоже необходимы. До назначенного места ареста остаётся совсем ничего: как вчера обговаривалось с Шульцем и стряпчим Скорняковым, поджидать асессора с его жертвой они должны с солдатами и понятыми где-то после своротки от Чайного порядка на мост через Исеть.
Немного жаль простушку, а что делать, когда все остальные запираются? Ведь весь день вчерашний, почитай, на допросы Дружинина с Рыковым понапрасну угробил. И – всё тщетно, молчат, да от всего отказываются. Нестор же Пикулин сегодня поутру и вовсе разошёлся: угрожал аж до самого Императора дойти, лишь бы оговаривающих его злодеев примерно наказать. Самого Пещанского, и того какими-то своими неведомыми связями «на самых верхах» стращать осмелился, паскудник.
Сие же означает, что покуда будет молчать их начальствующий, сиречь – Марянич, язык за зубами станут держать и они, надеясь и уповая на эти самые иллюзорные «связи». И невдомёк-то им, что сдали их давно с потрохами чохом, да вычеркнули из всех списков.
Без слов кивнув взявшему лошадь под уздцы казаку, Пещанский соскочил с коляски и быстрым шагом подошёл к стоявшему возле распахнутых ворот незнакомой усадьбы[15] Шульцу:
- Не заждались, Иван Иванович?
- Добрый рыбак и по часу хорошей поклёвки ждёт-с, любезный Иван Григорьевич, - проводил бергмейстер въезжающую во двор коляску. – На наш же с вами крючок десять рыб зараз попались. Да каких! Киты, а не рыбы-с!
- Причём за каждого – по ордену, - дружески потрепал по рукаву Шульца Пещанский. – А что? На мой взгляд, справедливо: их, злодеев, пятеро, и нас столько же. Каждому хватит. Вас, вон, Анна[16] давно заждалась, а мне и Станислава довольно будет. Впрочем, чего это я? Надобно сперва хоть проверить, действительно ли Наталья взяла с собой золото, или же побоялась, да соврала. Прикажите начинать обыск, - указал он Шульцу на двор, прикуривая сигару.
- А… Вы? – остановившись через два шага, обернулся к нему бергмейстер.
- Не переношу женских криков и истерик, знаете ли. Как-нибудь без меня, будьте столь любезны. Как найдёте золото, прошу уведомить. Я лучше отсюда понаблюдаю, - заглянул подполковник в щель между забором и воротами.
- Как Вам угодно-с, - с ехидной улыбкой отвесил ему полупоклон Шульц, и скрылся во дворе усадьбы.
И крики не заставили себя долго ждать: не прошло и минуты, как Наталья принялась верещать, отбиваясь стиранным бельём от стягивающего её за подол с коляски казака. Когда же к сему процессу подключился солдат, пытающийся прикладом ружья спихнуть красотку вниз, Пещанскому стало совсем смешно, ибо нелепее себе и представить трудно: двое служивых безуспешно воюют с одной бабой; два же офицера этой битвой якобы руководят, а ещё один, то бишь – он, следователь Пещанский, в щёлку за сей баталией подглядывает. Даже гордость за Наташку берёт, хоть «браво» ей из-за забора, как с галёрки какой, кричи.
Наконец судья Скорняков, которому первому прискучила сия потеха, оттолкнул солдата и, запрыгнув в коляску, со спины подхватил девку за коленки и подмышки, и попросту бросил её задом на траву. Но тут началось самое неприятное: Наталья вспомнила про своего любовника! Ох, и наслушался же Пещанский красочных и ёмких народных эпитетов! Нет, сперва-то она начала со вполне невинного и нейтрального «Вани, Ванечки», но, как вспомнила про его отчество, так принялась и за отца, и за мать, и за всю фамилию Пещанских сразу.
Напрасно она это делала: таких слов, да ещё и относящихся к родной матери, отставной подполковник никогда не прощал. И, ежели бы сие безобразие продолжилось ещё хоть самую малость, не сносить бы взбалмошной девчонке головы, да, видать, судья Скорняков, спиной почувствовав его решительное настроение, после нескольких коротких слов заехал Наталье кулаком по уху, да так, что девка отлетела на добрых две сажени и безмолвно растянулась на земле, напрочь загубив несколько кустов картофеля. Стряпчий наклонился над ней, пощупал пульс на шее и, успокаивающе качнув ладонью не то Шульцу, не то следователю, принялся обыскивать корзину с бельём.
Разыскав там клетчатый узелок, он вместе с Шульцем подошёл к воротам. Уже не опасаясь вызвать новый приступ ярости у валяющейся без сознания Натальи, вышел к ним из своего укрытия и Пещанский. Дождавшись, когда Скорняков распутает узелки платка, он в нетерпении спросил:
- Ну, как?
- Что Вам сказать, дорогой Иван Григорьевич, - тронул указательным пальцем горстку золота стряпчий. – Первое: сам платок, в который завёрнуто золото – а это явно золото, а не медь и не обманка – сходен с теми, что были похищены у господина Меджера. Далее, насчёт самого металла… Иван Иванович, что скажете? – протянул он маленькую золотую дробинку бергмейстеру. – На мой взгляд, так оттуда, с Малого Истока.
Шульц, положив образец на ладонь, изучал его уже более досконально: выудив из кармана сюртука увеличительное стекло, он смотрел на него под разными углами, время от времени переворачивая его оттопыренным мизинцем.
- Ящик шампанского против одной бутылки, что именно оттуда. Сами посмотрите, Иван Григорьевич, - передал он лупу асессору. – Очень характерная самородка. Хорошо очищена, явно в фабричных условиях. Кроме того, именно истокские характеризуются такими вот мелкими оспинками почти идеально округлой формы. А цвет! Да, немного схоже с рефтинским или же мельковским, но там всё золото сплющенное, словно шелудивое да рваное. Здесь же мы имеем аккуратную форму, более присущую южным, каслинским и соймановским, но с меньшим содержанием меди. Хорошая самородка, - сбросил он её обратно в платок, - долей сорок-пятьдесят, не меньше. Хе-хе, примерно как бутылка шампанского и стоит, как полагаете, господа? А не собраться ли нам вечерком, да не сбрызнуть ли это удачное дельце? Всё за мой счёт, господа! Часиков этак в десять, а?
На том и сговорились: Шульц со Скорняковым остались покуда завершать формальности на месте, Пещанский же, избегая встречи со своей несбывшейся супругой, решил прогуляться пешком, тем паче, что путь его лежал мимо старообрядческой Никольской церкви. Как-никак, а надо бы поблагодарить отца Куракинского за его записки и обсудить последние события. Авось, не проглядят следователя «караульщики священника» на улице, да минут этак через десять позовут своего начальника.
Но и на сей раз следователь недооценил проницательность и осведомлённость отца Николая: стоило ему повернуть за угол, как он увидел сидящего на завалинке священника, весь вид которого свидетельствовал о готовности к «неожиданной встрече». Присев рядом с ним, Пещанский усмехнулся:
- Что-то у нас свидания какие-то странные, словно бы у молодёжи: всё по лавочкам, да скамеечкам. Здравствуйте, Ваше священство.
- И Вам здравствовать, Иван Григорьевич, - подал ему ладонь для рукопожатия священник. – По скамеечкам – это да. Разве что в прошлый раз Вы сидели от меня слева, а сейчас – справа. Но нет среди нас ни правых, ни виноватых, - вдруг немного невпопад заметил он, перебирая в руке лестовку.
- Вы к чему это, отец Николай? – насторожился асессор. – Или Вы это так меня за Прасковью Масленникову ругаете?
- Да что Вы…, - горестно, чуть ли не со стоном, выдохнул старообрядческий поп. - Что Вы, что воля Ваша? На всё промысел Господень. Да и болтлива она была чрезмерно, Прасковьюшка-то, - перекрестился он. - Другим наука. Другим, да, увы, не всем….
Пещанский внимательно посмотрел на священника и понял: опять что-то произошло неординарное. Причём настолько значительное, что необходимо не просто содействие властей, а именно властей внешних, не здешних, Екатеринбургских. Или же Куракинскому и его бородатым купцам будет довольно одного только дозволения действовать по усмотрению? Что ж, послушаем.
- Это крайне скверно, когда наука не идёт впрок, - поддержал настроение священника подполковник. – Дурных учеников пороть надо, да коленями на горох ставить.
- Много их стало, дурных-то, - сызнова вздохнул отец Николай. – Одним словом: по городу слухи пошли, Иван Григорьевич. Злые слухи, нехорошие.
- Простите, но нельзя ли поподробнее? А то, сами понимаете, я по рынкам не хожу, слухов не ведаю, - осторожно заметил следователь. – О чём хоть говорят-то? И кто главный распространитель сих слухов?
- Увы, но это наш общий знакомец Иона Павельев.
- И чего ему надо?! – изумился Пещанский. – Отпустили же его покуда погулять, чего неймётся?! Да и о чём он там болтает, наконец? Помело!
- Как есть – помело, - согласился с ним Куракинский. – Причём – пьяное. И – с длинным языком. Да…, - укоризненно покачал он головой. – Беда одна с ним, с языком-то. Но да слушайте: позавчера в Разгуляевском кабаке он поведал, что знает настоящих виновников убийства Осипа Меджера.
- Он об этом уже давно на каждом углу кричит, и что?
- Не забывайте, уважаемый Иван Григорьевич, что Дмитриевский-Марянич ставил его над первою, неудачною шайкой. И спьяну, али просто сдуру, успел кое-что поведать тому о неких о-очень влиятельных заказчиках. Дохвастался, идиот! Второй-то бригадир, который Нестор Пикулин, тоже себя сейчас, поди, нагло ведёт?
- Есть такое, - с неохотой признался следователь.
- Значит, и ему сказал! – всплеснул в отчаянье ладонями поп. – Вот дурья же башка! Но да…, - хитро прищурившись, кинул он взгляд на асессора, - с теми, кто под замком, вы – я имею под «вы» горную власть вообще – вполне даже успешно справитесь. Иона же…, - и священник замолчал.
Не дождавшись продолжения фразы, Пещанский счёл нужным уточнить:
- Боитесь, что все шишки падут именно на вас, староверов?
- Нет ни правых, ни виноватых, - повторился отец Николай. – Всех эти шишки накроют. Думаю, Ваше начальство отдаёт себе отчёт, что в случае дальнейшего распространения нежелательных слухов и возможных репрессий в наш адрес мы сложа руки сидеть не будем, верно?
- Это ультиматум?!
- Отнюдь. Это лишь bonne guerre[17], господин подполковник. Мы её всячески стараемся избежать, но ежели вы будете вынуждены её затеять, то мы проигрывать в ней не намерены.
- Логично, - только и нашёлся, что ответить асессор.
И на самом деле, полная петрушка получается: его, советника и следователя Пермского уголовного суда, приглашают стать посредником между местными старообрядческими общинами и Уральским горным начальством. Которое, как назло, представлено сейчас чёрти знает кем: все прежние померли; Вансович пляшет под дудку Шульца, а вновь назначенный Берг-Инспектор Адольф Агте ещё не прибыл. Вот по его приезду будет парочка старых друзей-то, Агте да Шульц! И особняки у них тоже рядышком стоят, всего в двадцати саженях друг от дружки. Да и леший с ними со всеми, с немцами!
Сейчас надобно думать, чего конкретно может затребовать себе старообрядчество, и на каких уступках оно успокоится. Причём – эти шаги должны быть приемлемы также и для власти. Становится даже странно: убили всего одного человека, причём – англичанина (хорошо: с учётом караульного и Прасковьи – трёх), а голов, если что, не сносить ой как многим. Кое-кому трибунал грозит, иным – позорная отставка, раскольникам же и вовсе беда. Император Николай Павлович сгоряча может их и вовсе вне закона объявить, как религиозную секту, или же поставить на одну доску с жидами, очертив им границы оседлости.
А месть старообрядцев будет страшна…. Быть может, даже почище Разинской с Пугачёвской, вместе взятых. Прав мудрый Походяшин: надо любыми способами избегать разглашения и расползания следствия, и потому на аресте Марянича и его подельников просто жизненно необходимо ставить жирную точку, а лучше – крест. Точнее - три креста. Ну, или сколько там по ходу дела понадобится.
- И что же Вы хотите?
- Чтобы наш знакомый больше не трепал языком, только и всего. Заберите его обратно к себе. И чем дальше вы его упрячете, тем будет лучше, - и священник, сознательно ли, или же случайно, несколько раз топнул сапогом.
Машинально проследив за его неоднозначными телодвижениями, Пещанский вновь погрузился в раздумья: так, ежели сызнова арестовать Павельева – дело нехитрое, и дня на сие довольно будет, однако что с ним делать дальше? Ведь под замком-то, поди, станет орать ещё громче и злей. В особую секретную камеру тюремного замка садить? Да, есть там такие, но кто даст на таковое санкцию? На каком основании? Да всё одно после суда и шпицрутенов Иону отпустят и, как результат – ещё пущий крик на каждом перекрёстке, что пострадал-де он невинно, а настоящие злодеи, они…. А если по злобе он подобную кляузу в Сенат или же Святейший Синод направит[18]? Об этом лучше даже и не думать: эти престарелые интриганы до такого рода сведений всегда охочи.
Покончить с Павельевым прямо там, в тюрьме? С одной стороны – просто: подрались, мол, разбойники меж собой, да по своей дурной привычке вновь убили, но кто отдаст приказ убийце? Лично он, Пещанский, пачкать руки в этом не намерен. Пойдут ли на это его коллеги из комиссии? Сами – однозначно нет, а потому обратятся к начальству и застрянут в согласованиях. Жаль, Булгакова-то нет уже в живых: тот подобные вопросы без лишней канители рассматривал, и всего за чашку кофею выносил тот или иной вердикт. Эти же – сущие амёбы, а не штаб-офицеры, побоятся, верно. Но да загадывать наперёд нечего, надо идти к Шульцу, и обрисовывать тому сложившуюся критическую ситуацию.
- Благодарю Вас за скверную новость, Ваше священство, - поднялся Пещанский на ноги. - Весьма, весьма рад нашему сотрудничеству. У Вас, отец Николай, просто золотая голова. Даже жаль порой, что Вы – не чиновник.
- А я и есть чиновник, - с приветливой улыбкой ответствовал ему Куракинский. – Разве что не у земного нашего Государя, а у Небеснаго.
- Да-да, - протянул ему руку для прощания следователь. – Ответ постараюсь дать как можно скорее. И вот ещё что…, - со слабой надеждой проговорил он, - а вы сами-то не могли бы…?
- Увы, но без указания властей что-либо предпринимать нам воспрещено-с.
- Понимаю. Что ж, до встречи, отец Николай.
Вся эйфория от успехов прошедшего дня окончательно улетучилась у Пещанского из головы; он шёл на дом к Шульцу, и мучительно раздумывал над вариантами выхода из тупика. Да, до признаний непосредственных участников убийства и его организатора остаются считанные дни. Уже завтра, верно, начнут кивать друг на дружку, а при очных ставках с Маряничем и вовсе ручки кверху поднимут, но что от этого толку? Они-то, понятное дело, насчёт главного молчать будут, да завёлся, выходит один, что позабыл прописную истину: длинный язык и долгая жизнь суть понятия несовместимые.
Однако напомнить ему о сём простом законе, получается, покуда некому: встали напротив друг друга, как те два английских джентльмена из старого анекдота, из приличия не решающихся присесть за стол первым. Разве что сии анекдотические джентльмены всего лишь не попили горячего грога, здесь же речь идёт о куда как более существенном, а именно – о собственно выживании. А это означает, что заглавная миссия Пещанского в Екатеринбург покуда ещё очень далека от завершения.
Сухо и вкратце изложив тет-а-тет Шульцу суть сложившейся обстановки, и вытребовав привода в дом Главного лесничего к завтрашнему утру прочих, кроме Жукова, участников убийства, Иван Григорьевич сослался на крайнюю усталость и, выпив всего бокал шампанского, отправился на свою квартиру.
Листъ 61.
Оставив привилегию допрашивать несовершеннолетнюю Наталью Дмитриевскую-Марянич любвеобильному судье Скорнякову, Пещанский с Шульцем уже в семь утра приступили к очным ставкам. Первым, чтобы не пугать Жукова главарями, пригласили Андрея Рыкова. «Ученик» Дружинина в допросный кабинет вошёл уверенно, как к себе домой но, заметив в углу прячущего взгляд подельника, замешкался.
- Что встал, богатырь, как вкопанный? – насмешливо спросил его Пещанский. – Садись уже. Слыхал, ты двумя пальцами медный пятак гнёшь, верно?
- А то, - буркнул Рыков, усаживаясь.
- Добро. Это тебе на водку, - кинул на стол пятак следователь, - согнёшь – твой.
Как оказалось, тюрьма высасывает последние соки не только с таких заморышей, как Жуков и Павельев, но не щадит и столь дюжих молодцев, как Андрейка Рыков: сколько тот, весь покраснев от натуги, не пыхтел, не выпучивал глаза и не скрежетал зубами – пятачок не сдавался, сохраняя свою первозданную казначейскую форму. Отступившись от своего намерения, арестант обозлённо посмотрел на монету и, зарычав, вдруг выкинул её в распахнутое окошко:
- Да ну её нахер!
- Кого – водку? – повернул голову к окошку следователь, наблюдая, как его пятак, звонко отскочив от каменной ограды, плюхнулся в траву. – Водка – зло, в этом ты прав. Тогда мог бы хоть пирожков себе купить на эти пять копеек. Твой дружок Василий, вон, пирожки ест, да нахваливает. С чем у тебя сегодня на завтрак были пироги, Жуков? С мясом, поди?
- С говном! – неожиданно заявил тот. – Жрать невозможно!
- Как это?! – обратился Пещанский на хозяина с недоумением в глазах, - Иван Иванович, Вы разберитесь уж с рационом питания Ваших арестантов, убедительно прошу. Непорядок-с. Я понимаю, разумеется: crevez, chiens[19], но не бонтонно. Et contra ratio[20]. А ты, Василий, - взглянул он уже на Жукова, - лично ко мне в следующий раз обращайся, как уговаривались, если тебя обижать станут. Понял? Киваешь? Ну, и хорошо. Так что я хотел тебе сказать, Андрей? – взглянул он прямо в глаза посмеивающемуся Рыкову. – Напрасно ты смеёшься: Да, с пирогами промашка вышла, но уже на ужин у твоего дружка будет нормальная… то есть – человеческая еда, а ты будешь по-прежнему хлебать кислую баланду. И греметь притом своими железными украшениями. А вот на Василии, заметь, кандалов уже нет, а всё почему? Да оттого, что он, как добрый христианин, раскаялся в грехах и во всём дал признательные показания. Кроме того, его ждёт за то большо-ое послабление на суде. Коли ты раскаешься столь же чистосердечно, сколь и Жуков, можешь просить облегчения и ты. Но довольно болтать! Зачитывайте протокол допроса Василия Жукова вслух, господин письмоводитель.
Арестант слушал показания своего подельника молча и неподвижно, почти не мигая, и только разве что подёргивания лицевых мышц, да цвет самого лица выдавал в нём ту бурю эмоций, что он переживает в данный момент, и как он относится к описанным в показаниях событиям. Так, сперва лицо Рыкова покраснело, глаза сузились, злобно посверкивая на Жукова, затем допрашиваемый немного расслабился и принялся внимательно слушать каждое слово, вылетающее из уст Курочькина, а под конец и вовсе, прикрыв глаза, закусил губу. Рыков сидел с закрытыми глазами даже и по окончании чтения, покуда его внимание щелканьем пальцев не привлёк Пещанский.
- И чо? – обратил он мутный взгляд на следователя.
- Твоя очередь говорить правду, вот «чо». Решайся, Рыков. Говори уже, с чего началось! Как ты познакомился с купцом Маряничем? Говори, Андрей, обратного-то пути уже всё равно нет, - сочувственно-ободряюще твердил асессор. - Что сделано, то сделано. Ты же мужик, не трусь!
- А я и не трушу! Не трус я! Вот возьму, и скажу! – запетушился арестант, но решиться никак не мог. – Возьму, и скажу. И про Марянича скажу, и про Ваську этого вашего поганого!
- Да что нам Васька! Ты про Марянича говори. Как ты познакомился с ним? В кабаке, поди?
- Да не! – отмахнулся Рыков. – Какой там кабак? Дюймовую цендровку[21] я нашёл прошлым летом, в груде мусору супротив верхисетского гошпиталя она валялась.
- Так уж и валялась?
- А я знаю? Может, украл её кто, да и припрятал. Главно, что я нашёл, значица – моя.
- Так-так.
- Ну, а раз моя – её ж продать надо, верно я говорю? – спросил Рыков почему-то именно у Шульца. – Чо ж добру-то пропадать? Показал я её Дружинину, тот мне Марянича и присоветовал. Сказывал, что, мол, Пётр Феопемтович человек состоятельный, и рублёв двадцать за неё мне даст.
- И?
- Сговорились на пятнадцати, - пожал плечом узник, - но сразу он отдал лишь пять, остальных приказал ждать. Вот я до самой весны и ждал, а на Вербное воскресенье не стерпел, да и пошёл к купцу за деньги ругаться. А тот мне сразу за воротами, - прости, мол, что так задержал, - и ассигнацию суёт. Я взял, и хотел было сразу в кабак иттить с Дружининым, да ентот Марянич вдруг как меня, да ухватит за руку! Водки налил к тому ж, уважил. А потом и говорит: а чево бы нам с тобой, друг ты мой Андрейка, англичанина Меджера на золотишко не тряхнуть? Ну, я, знамо дело, человек добрый, отказать не могу, вот и согласился, - уже не вполне уверенно договорил он, пряча глаза.
- Добрый – это хорошо, - не разделил его уныния Пещанский. – Это очень даже похвально! Но а дальше-то как дело обстояло?
- А чево там? Просил он, чтобы я передал Арефью, чтобы тот к нему явился.
- То есть: Марянич просил тебя передать Дружинину, дабы тот явился к оному купцу домой, верно я тебя понял?
- Точно так, господин следователь. А потом он мне отдал недопитую бутылку и я пошёл к Арефью, вот….
- А потом?
- Потом Арефий сходил к купцу, а в пятницу мы собирались дома у Нестора Пикулина, опосля….
Дальнейшее повествование, за исключением разве что второстепенных мелочей, навроде общения Рыкова с родными, да где он после убийства прятал свой излюбленный лом, мало отличалось от уже полученных сведений. Удивляло лишь, что произносилась эта исповедь вполне уравновешенным, трезвым голосом, словно бы Рыков воспроизводит её не на основании одних лишь своих воспоминаний, а имеет перед глазами некий незримый для посторонних лист, на котором начертан текст приговора, а он – ничуть не обвиняемый, а самый что ни на есть прокурор. Создавалось даже впечатление, что арестант где-то в глубине души уже давно смирился со своей нелепою «доброй» судьбой, и уже почти не ропщет.
И лишь когда Рыков заговорил о деньгах, в его голосе следователю почудилась некоторая обида. Впрочем, оно и понятно: рисковать самое жизнью, держать в руках чуть ли не состояние – и что в итоге? Ни денег толком, ни сна спокойного. А ещё похоже, что арестант всерьёз подозревает, что его бессовестно обманули, но только боится высказать свои претензии подельникам вслух. А напрасно: мало того, что Рыкова его же лучший друг и учитель Дружинин при перепродаже обсчитал более чем на приличную сумму, то о Маряниче и говорить нечего: позабавился купчина от души. В особенности привлекла внимания Пещанского история, поведанная узником довольно неровным, досадливым голосом:
- То ли под конец Фоминой[22], а можа – на третью неделю, когда я был уже в верхисетском заточении, ко мне с обедом пришла жена и сказала, что наведывался к ней Марянич. Из тех двух тысяч, что я от него получил за краденое золото через Арефья, он просил одну обратно.
- Как так – обратно? – вёл допрос уже Шульц. – Слишком много дал, или как?
- Да нет, господин следователь: взаймы купец у меня просил! Обещал через три дни с сотней сверху ростом вернуть.
- Этак и я сам бы вложился, под такой-то процент! – заметил бергмейстер.
- Маряничу? – взглянув на Шульца, не удержался съязвить Пещанский. – И что, дал ты ему тысячу, Андрей?
- А чо не дать-то? Она же мне, почитай, уже и без нужды была. Как чуял, что всё равно пропадут мои денежки. Вот и дал. Сказал каталажному караульному, что в баню к себе домой помыться хочу пойтить, а к ночи вернусь, и пошёл.
- И что, тот отпустил?
- А как же помыться, да не отпустить?! – похоже, искренне удивился арестант. – Это у вас здесь в городе неведомо что, а у нас в Верхисетске всё по-божески, по-человечески. Поначалу, вон, кажный вечер ужинать домой отпущали. А потом – от силы два раза в неделю, да и то лишь помыться.
Подивившись про себя настолько уж вольному содержанию арестантов на Яковлевском заводе[23], Пещанский поинтересовался судьбой золота и вырученных денег:
- Итак, Андрей, за две тысячи рублей ты продал некоторую часть своего золота, где остальное?
- Какое остальное?
- Обыкновенное, золотое, - досадливо посмотрел на арестанта асессор. – За две тысячи, я думаю, ты продал фунта четыре, может - пять. А при дележе тебе досталось около двадцати восьми фунтов. Где остальные двадцать три? Или ты хочешь сказать, что ты своё богатство всего за какие-то там жалкие две тысячи продал[24]?!
Лицо Рыкова моментально вспыхнуло, он покраснел, но, судя по опущенным долу глазам, не от гнева, а от стыда и досады. Ссутулившись на стуле, он покачивал головой и что-то неслышно нашёптывал.
- Осталось ещё золото у тебя, нет? – мягко спросил разбойника следователь.
В ответ Рыков только помотал головой и ещё больше насупился. Кинув взгляд на сидящего возле окна Жукова, Пещанский понял причину столь яростной стыдливости: Васька всем своим видом выказывал собственное превосходство и насмешку над подельником-недоумком. Погрозив ему кулаком, подполковник вновь заговорил с допрашиваемым:
- Тогда скажи нам, Рыков, где у тебя спрятана оставшаяся тысяча.
- Какая там тыща! – отмахнулся тот, упорно разглядывая собственные ногти. – Нету её давно уже. Пятьсот рублей я пропил тотчас же, всего в два дня, прочее же потратил. Одёжда там, жене тоже всякое…. Где-то сто рублей всего и осталося.
- За два дня пятьсот рублей пропить невозможно, Андрей. Даже ежели мы объединимся с Иваном Ивановичем, а третьим в компанию призовём уездного стряпчего, и пить станем исключительно самый дорогой коньяк, всё равно не получится. Где деньги? Не поверю ведь, что пропил.
- Значит, потерял, - равнодушно отозвался арестант. – Из дому выходил с деньгами, а когда на своей кровати проснулся - уже без копья.
Листъ 62.
Последним из непосредственных убийц к признанию был приведён Нестор Пикулин. На удивление скользкий и упрямый оказался тип: подельникам в глаза заявлял, что знает из них только Жукова, да и то состоит с ним в давней вражде по случаю пропавшего два года назад общего их мерина, и даже тщательно описал подробности их размолвки, вплоть до сбруи. Далее, все показания прочих арестантов он безоговорочно расценивал не иначе, как злобный навет по общему, под предводительством Васьки Жукова, сговору. Совсем истребить вознамерились его, доброго православного, дескать. Не иначе, как бес попутал. И лишь когда к нему привели Павельева и Кривошеина, он соизволил поменять своё мнение: теперь по его выходило так, что в сговоре против него виноват не один только Жуков, но и эти двое.
Однако то были ещё не все сюрпризы, которые арестант подготовил для членов комиссии: когда собственная его жена Зиновья Васильева под протокол сказала, что и сама она обвиняет мужа в убийстве Меджера, и уговаривала Нестора покаяться, что тут началось в кабинете для допросов! Подлинно испанские или же итальянские страсти! Пещанский даже представить себе не мог, что уральские старообрядцы способны обсуждать семейные проблемы столь горячо. Но, если отставной подполковник лишь недоумевал, то прочие офицеры откровенно потешались, глядя на эту сцену. Своего апогея она достигла, когда, простёрши к письмоводителю Курочькину обременённые кандалами руки, Пикулин завопил голосом мученика: «Пишите, Ваше благородие: отныне я, Нестор Егоров сын Пикулин, эту женщину, эту тварь, называемую Зиновьей Васильевой, женою своей не считаю! Пусть двадцать лет вместе, да всё былое лжа и ржа! Пойди прочь от меня, дура!».
На вполне уместный вопрос судьи Скорнякова, и на каком же основании тот берёт на себя смелость расторгать браки, заключающиеся на небесах, Нестор, ничтоже сумняшеся, ответил, что-де «как венчан был не в церкви, а в часовне», то и само венчание незаконно.
На второй день бесплодных допросов упрямца Пещанский сдался, и послал курьера за отцом Николаем. Нет, но кто мог подумать, что в этом мужичке кроется столько беспричинного упрямства?! Буквально на пальцах ведь ему доказали, что запираться от несомненных улик бесполезно, и в любом случае того ждёт каторга, сейчас идёт речь лишь о возможном послаблении за чистосердечное признание, а он – ни в какую! Оговорили, оклеветали, мол, и всё.
Причём Пикулин умудрился настолько вывести из равновесия следователя, что Пещанский чуть было сгоряча не обвинил пришедшего к увещеванию попа Куракинского в кровожадности, когда тот заговорил с ним о болтуне Павельеве:
- Ваше священство, Иона теперь у нас под замком, причём в такой компании, которая надолго отучает трепать языком! Занимайтесь убийцей, а не болтуном!
- А нам надолго не надо, Иван Григорьевич, - с какой-то глубокой скорбью во взоре взглянул на него священник. – Надо, чтобы навсегда. У нас нет права на риск Позвольте, я пройду? – и отец Николай, мягко отстранив от двери Пещанского, вошёл в камеру упрямца Нестора.
Уже через пять минут следователь был посрамлён окончательно: Пикулин согласился говорить правду. Правду, обильно сдобренную совершенно бредовым и несостоятельным вымыслом[25] – но это было уже настоящее признание. То самое, которого так не хватало, чтобы во всеоружии пойти на приступ самой главной крепости – Маряничу. Более того, арестант сказал, что своё золото он спрятал возле речки Черемшанки[26], что в трёх верстах от города, и готов указать место.
Идею Пещанского, не тратя драгоценного времени, тотчас следовать за драгоценным же металлом на эту самую Черемшанку горячо поддержали прочие члены комиссии. А чего им было спорить? Настоящее летнее пекло уже неделю как отступило, жары нет, а прогулка на природу чудо как пользительна для изнурённого канцелярским трудом и сидением в четырёх стенах горного чиновника. К тому же, какой он «горный» когда и гор толком не видит? Просто необходимо съездить, и посмотреть ежели не на сами горы, так хотя бы на речку.
Господа офицеры к сему предприятию подготовились серьёзно, словно бы для длительного путешествия: по их приказу из кухни были принесены три большие корзины с закусками и ещё пара с чем-то крайне подозрительно звякающим.
- Что это у вас? – кивнув на провизию, обратился к коллегам подполковник.
- Знамо что - обед-с, - лучась счастливой улыбкой, ответствовал ему судья Скорняков. – Покуда доедем, как раз время для него и настанет.
- Ладно, пусть. А звенит тогда что?
- Не знаю, как у Вас, любезный Иван Григорьевич, но у меня от Шульцевкого лимонада уже изжога-с, - и стряпчий, не говоря больше ни слова, запрыгнул в коляску бергмейстера, и они, смеясь, покатили в сторону Уктусской.
Пещанскому ничего не оставалось, как сесть во вторую бричку, рядом с арестантом и солдатом охраны. Уже изрядно отъехав, следователь спохватился было, что не захватил с собою хотя бы Курочькина для поддержания статуса но, поразмыслив чуток, решил, что пренебрежение им со стороны членов комиссии можно обратить себе на пользу, попробовав разговорить арестанта без свидетелей. Престарелый солдат явно не в счёт.
- Скажи на милость, Нестор, - обратился подполковник к сидящему напротив узнику. – К чему ты столь долго над нами издевался? Понятно ведь было, что игра твоя проиграна, и никто за тебя хлопотать не станет. Ты же не дурак, грамоте учен, и не пьяница какой пропащий, должен был осознавать, что когда тебя обвиняют трое твоих же подельников сразу, да в присутствии следователей, то освободить тебя в силах разве что Император Николай Павлович?
- Или Господь Бог, - буркнул тот, пристраивая поудобнее кандалы, и вдруг взглянул на Пещанского с вызовом. – Да, надеялся, и чо?! Изменщики все и твари! Будет вам всем возмездие, дождётесь!
- Ох ты! Бунтом грозишь, никак?
- Да ничо я не грожу, - мигом угас пыл Пикулина. – Здесь-то какой с вас всех суд? Вас Там судить будут!
- Да что я тебе такого сделал?! – изумился Пещанский. – Лично я тебе никогда ничего не обещал, и ничем тебе не обязан, за что же ты меня судить-то собрался? Чего такого тебе наобещали-то, Нестор? И кто?
- Да все, - и тут Нестор обратился к солдату. – Вот всем бы ты был хорош, Фома, да водки у тебя нет.
Престарелый инвалид Фома недоумённо взглянул на арестанта, и с испугом перевёл взгляд на Пещанского, пытаясь что-то вымолвить.
- Ты же не пьёшь, Пикулин! – рассмеявшись, выручил караульного следователь. – Зачем тебе водка?
- А сейчас хочу, - и арестант, отвернувшись в сторону, почти до самой своротки с Уктусской дороги не вымолвил больше ни слова.
Пещанский, огорчившись, что выведать у Пикулина имена «покровителей» сходу не получилось, принялся смотреть куда глаза глядят, про себя в уме проигрывая, как можно вытянуть необходимые показания из арестанта. Но, видимо, так уж устроена природа, что вскоре в его душу пришло успокоение, и следователь умиротворённо подумал: а может, оно и к лучшему? Наконец-то появилась возможность расслабиться, отрешиться от дел, от обрыдлого расследования, не думать об опостылевших убийцах и разбойниках, не держать в голове факты, имена и даты, а просто ехать по хорошо накатанному тракту и радостно глазеть по сторонам.
Тем паче, что коляска Шульца, поменявшись с ними местами на городской заставе, пропустила их вперёд и более не застилает взор свом пыльным шлейфом, а от редких крестьянских телег вред невелик: едут себе тихонько по своим неспешным делам – кто с дровами, кто с товаром из многочисленных здешних заводиков и мастерских[27], даже интересно посмотреть, кто с чем следует. Больше всего попадалось подвод с мукой и кирпичом, но были и с глиняной посудой, а одна из повозок, судя по запаху, была явно с пивом. Её отставной подполковник проводил с явным сожалением, почувствовав вдруг сухость во рту. Заметив краем глаза, что арестант тоже облизнул губы, с тоской поглядывая на ароматную телегу, следователь спросил:
- Что, Нестор, хочется пивка, поди? Холодненького?
- Был хотельник, да весь вышел, - со злостью посмотрел на него Нестор. – А щас я водки хочу!
Пещанский почувствовал себя немного неуютно: и чего, на самом-то деле, он разнежился на природе, да арестанта такую глупость спросил? Явно же обидел. Чтобы хоть как-то скрасить неприятное ощущение от нелепости, следователь поинтересовался:
- А не проедем ли мы твою Черемшанку, Нестор?
- Не проедем, - вновь отвернулся тот, всем видом выражая собственное презрение к обстоятельствам вообще и следователю в частности.
Ещё немного попеняв вечной привычке человека второпях и невпопад исправлять собственные ошибки, Пещанский спешно выбросил досадный инцидент из головы и вернулся к любованию ландшафтом. И, если по левую руку вот уже почти версту тянулся сплошной сосновый лес, то справа до такого же леса было версты полторы, и на этой обширной поскотине паслось весьма немалое, голов с двести, стадо коров, которых, по всей видимости, выгоняли сюда на пропитание с южной части города[28]. Чуть дальше поскотины стояли какие-то бараки, тяжёлым чёрным дымом чадила фабричная труба, возвышаясь над прочими постройками и, судя по душному, характерному запаху, это была салотопня или же мыловарня. Как назло, ветер был западный, и вскоре путникам предстояло проехать через эту зловонную завесу, и потому подполковник, активно продышавшись, надолго задержал дыхание и обратил голову в противоположную сторону.
Впрочем, слева картина оказалась немного лучше: лес там кончился, и на его месте уже грохотал и дымил другой заводик, на сей раз – кирпичный. Что предприятие сие производило именно кирпич, было видно невооружённым глазом: с двух сторон от главного, с двумя трубами строения, тянулись длинные навесы, и под ними аккуратными стопками был уложен кирпич. Порой из фабрики вытягивались приземистые, всего по колено высотой, массивные тележки, их разгружали, а с противоположной же стороны навесов, напротив, происходила загрузка проданной продукции на подводы. Было видно, что возле каждой бригады грузчиков стоят учётчики в одинаковых коричневых рубахах и фуражках, и что-то там записывают.
Но наконец закончилось зловоние салотопни, престал стучать по вискам кирпичный завод, и Пещанский получил возможность дышать полной грудью. От этого жизнь показалась куда как веселее: слева сызнова начался лес, уже смешанный, а справа потянулись луга. На сей раз – нетронутые, наполненные цветным и радующим взгляд разнотравьем, по всей видимости – покосы, предназначенные как раз для зимнего пропитания того самого стада, что осталось далеко позади. Недолго этой тихой красоте стоять, да благоухать осталось: менее, чем через две недели Ильин день, и зазвенят здесь косы-литовки, раздадутся жалобные бабьи песни, чередуясь с крепким мужицким напевом косцов, а порой им на смену выступит озорством частушек молодёжь, а на месте этого травяного моря один за другим, как грибы, начнут появляться стога свежескошенного сена. Ах, и до чего же сладостно благоухает просушенное, но ещё не пересохшее и не перемёрзшее, сено! На луговой перине, да разделить свою обонятельную трапезу с какой-нибудь на всё согласной красоткой – чем тебе не мечта? Пожалуй, порой и простому мужику найдётся в чём позавидовать….
- Сюда. Здесь налево, - неожиданно подал голос Нестор.
- Сюда? – скорее для себя, нежели чем для арестанта, повторил Пещанский, всматриваясь в малозаметную своротку посреди леса.
По всей видимости, по этой дорожке мало кто ездит, к тому же, как видно из следов, не на телегах, а преимущественно верхом. Судя по прямолинейности и стройности вырубки, это походит даже не столько на дорогу, сколько на обычную квартальную просеку, которую время от времени используют как наиболее короткий путь. А уж откуда и куда – Бог весть. Впрочем, где-то вдали, возможно – уже возле самой Исети, опять что-то стучит и ухает. Наверное, очередной заводик.
- Стой, Фома. Где-то здесь, вроде, - оглядываясь по сторонам, приподнялся на скамье Пикулин. – Фома, подмогни мне выйти. Щас покажу, всё покажу, Ваше высокоблагородие, - и он, покивав, подхватил в руку цепь, и при помощи солдата неловко сполз с коляски. – Щас, щас. Вон, вроде, та берёзка. Иль не та?
Размяв слегка застоявшиеся за время поездки суставы, подполковник уступил право следовать сразу за арестантом Шульцу и Скорнякову: пускай они найдут золото первыми, потешат свою, попранную раскольничьим попом, гордыню. А мы покуда оглядимся, подышим, послушаем птичек, да ягодок пособираем. Ишь, сколько земляники-то на проплешине возле дороги созрело! А уж какая она ароматная, да сладкая – что там твоё пиво! Словно бы в детство возвращаешься, вкушая такую сласть, право слово.
Изрядно отведав лакомства, Пещанский бросил взгляд на свою команду и чуть было не расхохотался: до чего же они все смешно выглядят! Впереди, бренча кандалами, туда-сюда расхаживает Пикулин и, словно бы флейтист из Гаммельна, ведёт за собою остальных, которые к нему как незримым канатом каким привязаны. Куда арестант – туда и прочие: что солдат Фома со своим нелепым, и наверняка незаряженным, карабином, что почти беззвучно постукивающий оземь тростью Шульц, да и судья Скорняков следует за Пикулиным, как зачарованный. Наверное, жди их здесь засада – мигом всех порешили бы: место тихое, с дороги неприметное, да и на работах все к тому же. А будет немного шума, так что ж? Здесь же кругом фабрики, никто и не откликнется даже.
Пещанский, положив руку на эфес шпаги, внимательно прислушался: нет, вроде всё спокойно. Коли был бы кто посторонний в лесу – мигом бы всякие сойки да сороки-белобоки гам подняли. Вон, как они всполошились по их сюда приезду, а сейчас – тишина, пообвыкли уже к ним пернатые. Разве что самые мелкие птички, которым, видимо, и бояться-то нечего, щебечут себе беззаботно. Это хорошо, когда ты ничего не боишься – можно и пощебетать. А вот людям всё-таки лучше держаться настороже. Подойдя к «золотоискателям», Иван Григорьевич поинтересовался у солдата:
- Фома, скажи, у тебя ружьё-то хоть заряжено?
- Приказа не было, Ваше высокоблагородие!
- Господа, - обратился Пещанский уже к офицерам, - А вам не приходило в голову, что место сие весьма удобно для засады? Быть может, нас нарочно сюда заманили, чтобы разом порешить всю комиссию? Вместе со свидетелем? – кивнул он на арестанта.
У бергмейстера Шульца от таких слов даже челюсть отвисла и чуть не выпала трость из руки.
- А что… а кто? Кто мог знать-то про то, что мы здесь будем, Иван Григорьевич? Некому же вроде-с? – проводил он растерянным взглядом подбежавшего к коляске Скорнякова, наблюдая, как тот спешно достаёт из-под сиденья пистолеты. – Кого нам здесь опасаться-то, Иван Григорьевич?
- То, что мы находимся здесь, наверняка знает поп Куракинский, к примеру. Вы, Иван Иванович, верите этому раскольнику? – продолжал следователь пытать страхом бергмейстера. – Я – не верю. Такой вполне может заманить нас в ловушку и расстрелять из кустов, как баранов.
- Шутить изволите-с? – трясясь подбородком, беспомощно заозирался вокруг Шульц.
- Какие уж тут шутки. Ты зарядил своё ружьё, Фома? Тогда что стоишь здесь, как пень? Тебя сюда караулить поставили, а не золото искать! Обойди на десять сажен вокруг, да проверь! – скомандовал солдату Пещанский. – А ты, Нестор, почему так долго возишься? Место потерял, что ли?
- Да где-то здесь оно, - в досаде сплюнул тот. – А отцу Николаю про это место я не говорил, зря вы опасаетесь. Да и вообще никому об этом не говорил.
- Может быть, может быть, - не стал спорить подполковник. – Тогда чего же ты время-то тянешь, Пикулин? Али тебе не хватает чего? Водки, быть может? Ты же всю дорогу про водку мне твердил. Кстати, Иван Иванович, у нас есть водка?
- Водки – нет, - прохрипел бергмейстер и, откашлявшись, заметил неровным голосом. – Но есть коньяк.
- Мы же нальём Нестору рюмочку, не правда ли?
- Да хоть стакан!
- Вот и по рукам. Видишь, Нестор, как всё просто: ты нам – золото, мы тебе – коньяк. Ищи лучше, не доводи до греха. А то и на самом деле подумаю, что ты специально время тянешь, подельников ждёшь. Учти: в случае нападения ты умрёшь первым.
- Да вот Вам крест, – перекрестился Нестор, - не сказывал я никому это место! Христом-Богом клянусь!
- Не клянись, - отмахнулся от него Пещанский, - лучше скажи: приметы у твоего места какие есть? Пенёк там, дерево особенное, муравейник, или ещё что?
- Дерево, как дерево: берёза, - и оглядевшись округ, Пикулин показал пальцем, - как та вон, или же эта. А примета такая, что я под ту берёзу две сосновые ветки крест-накрест положил. А теперь их нету, – недоумённо развёл он руками.
Пещанский, сразу же припомнив, где он видел подобное природное несоответствие, с сомнением во взоре посмотрел на арестанта и, вернувшись к земляничной полянке, на которой лакомился ягодами, убедился в собственном предположении. Действительно, под берёзой отчего-то лежали сосновые, а не берёзовые, ветки. Причём – крест-накрест. Пошарив ладонью в траве, следователь нащупал прямоугольную неровность. Было похоже, что отсюда не так давно снимали дёрн и, что-то спрятав под ним, вернули его на место.
И тут следователя пробила неожиданная дрожь: ведь здесь, под его рукой, сейчас находится целое состояние! Пикулину же при дележе досталось целых полторы кружки, а это значит, что здесь зарыто золота тысяч на пятьдесят! А в Петербурге за него дадут никак не меньше восьмидесяти! Можно выйти в окончательную отставку, купить на них себе настоящую усадьбу с прудом, и разводить в нём лебедей, которых он так ярко живописал простушке Наталье Марянич. И жить счастливо и беззаботно в этой усадьбе до скончания века. А этих…, - с презрением посмотрел подполковник сквозь редкие кустики на коллег, - их запросто можно ещё раз напугать, и уже посерьёзнее - мигом отсюда умчатся. А как стемнеет, вернуться, выкопать, потом спешно закончить расследование и – поминай, как звали! Нет, так не выйдет: вечером на заставах его всё равно заметят, и доложат наверх по эстафете. Может и открыться. Или… взять, и перебить их всех прямо здесь? Сейчас? Первым убрать Скорнякова, а покуда остальные будут пытаться понять, откуда раздался выстрел и куда бежать, перерезать их без шума? А в городе сказать, что засада здесь была, и всех остальных разбойники перебили. Один он спастись и сумел, дескать. Заманчиво, чёрт!
Прикрыв глаза, Пещанский представил себе, как он одним выстрелом сперва убивает судью, затем рубит голову Шульцу, отбирает карабин у оробевшего солдатика-инвалида и протыкает того шпагой насквозь, а арестант тем временем ползёт от него на спине, от ужаса онемев и вытаращив глаза, и вот его ножная цепь зацепляется за сучок, узник в исступлении дёргает её, но цепь зацепилась крепко, и вот уже Нестор лежит навзничь с раскроенным напополам черепом….
Тряхнув головой, Пещанский отогнал от себя эти навязчивые видения, и с омерзением оторвал руку от земли: «Так вот ты какое, золото…. Чуть было не искусило…. Вот это сила! Силища…. Его, Пещанского, и почти что целиком подчинить себе смогло. Ох, и не позавидуешь же твоим рабам, золото»!
- Эй! Пикулин! – поднявшись на ноги, крикнул асессор, брезгливо отряхивая ладони. – Поди-ка сюда! Это место, нет?
Нестор, подойдя к земляничной полянке, сперва недоумённо застыл на месте, затем, сделав шаг вперёд, вдруг упал на колени и принялся поглаживать сосновые ветки:
- Совсем зелёными их сюда клал. А теперь, вишь, как порыжели-то. Померли, значит. Оттого, верно, и не распознал я своих старых знакомцев. Мёртвых знать никто не хочет….
- Это место, Нестор? – с каким-то неожиданным сочувствием спросил его Пещанский, припоминая свой недавний ужас, когда сам чуть не стал из-за золота преступником и убийцей.
- Это, Ваше высокоблагородие, - и арестант, позвякивая кандалами, отодвинулся от веток. – Копайте. Здеся оно, проклятое.
Отойдя в сторонку, подполковник нервно закурил, изредка поглядывая на коллег: «И не знают ведь, не подозревают, что без минуты они покойники были. Да и сейчас, когда всё их внимание привлечено раскопкой, тоже самое удобное время убить всех скопом. Даже без единого выстрела. Пошинковать, как капусту, и всё. Но он, Пещанский, этого не сделает. И не потому, что кишка тонка, нет: из-за меньшего убивал, а про войну и говорить нечего. А почему тогда? Эх, к священнику бы сходить, исповедаться, да жаль, нельзя: все попы уже давно властью учёные, мигом куда надо доложат. И недели после исповеди не пройдёт, как в отставку за неблагонадёжностью отправят. Придётся, видимо, сегодня бутылке исповедаться - она одна не предаст. Кстати…».
- Ну как, Иван Иванович, что тут у Вас? – подошёл он к бергмейстеру.
- Да вот, смотрю, - тряс жестяной банкой Шульц, пытаясь отсыпать из неё толику на ладонь. – На золото покуда крайне похоже, по весу – явно не меньше двадцати фунтов, но меньше тридцати. Сейчас, прошу обождать, любезный Иван Григорьевич, всё Вам обскажу-с, - и бергмейстер, передав банку судье Скорнякову, высунув язык, принялся изучать при помощи лупы образцы.
Отметив про себя с усмешкой, что в ослеплении золотом господа офицеры вновь начисто позабыли о возможной засаде, Пещанский подошёл к коляске Шульца и, отыскав в корзине коньяк, налил себе полный стакан. Выпив его залпом, он наполнил стакан вновь и поднёс Нестору Пикулину:
- Пей. Знаю, надо. Я же выпил?
Листъ 63.
Утро двадцать пятого июля преподнесло свои сюрпризы, и не все они пришлись подполковнику Пещанскому по нраву. Первым был тот, что вчерашние подозрения подтвердились, и в жестянке Пикулина оказалось далеко не сорок фунтов золота, как мечталось, и даже не тридцать, а всего-навсего двадцать два[29]. А куда он подевал остальное, Нестор опять не признаётся, да запирается, обвиняя всех и вся в злонамеренном оговоре. Но да это пустяки, найдётся и сокрытое, тем паче, что второе событие по своей ценности с лихвой перекрывает издержки первого: Марянич через караульного дал знать следователям, что готов дать признательные показания.
Спешно завершив утренний туалет, следователь чуть ли не бегом направился в дом бергмейстера Шульца, опасаясь, что его заносчивые коллеги начнут допрос без него. Однако торопился он напрасно: как оказалось, в кабинете для допросов скучали лишь купец, да уездный стряпчий с письмоводителем Курочькиным. Впрочем, Марянич не сказать, чтобы очень уж скучал: он стоял у окна, скрестив на груди руки, и негромко насвистывал под нос мелодию какого-то знакомого романса, насмешливо глядя на присутствующих. Поморщившись от его взгляда, Пещанский спросил у Скорнякова:
- А попа почему нет?
- Мне поп, что ваш, что наш, ни к чему, - ответил за судью купец. – Одни хлопоты с ними, с попами-то. Одним – крещусь, мол, не так; другим –неправильно молюсь, дескать, да живу в грехе. Давайте уж как-нибудь без этих долгогривых, Иван Григорьевич.
- Что, даже исповедаться не желаешь, Марянич?
- А вот перед Вами и исповедаюсь, чем Вы хуже? – продолжал находиться в весёлом расположении духа арестант. – По мне, так лучше перед таким же греховодником, как и я сам, исповедаться, - лукаво посмотрел он на асессора, намекая, видимо, на связь Пещанского со своей дочерью, - чем со святошей. Мы с Вами, как-никак, не совсем чужие души.
- Но-но! – только и нашёлся, что сказать подполковник, и поспешил покинуть кабинет, спасаясь от насмешливых глаз.
Поднимаясь по лестнице на второй этаж, ему даже почудилось, что из кабинета доносятся разноголосые смешки: один, ехидный – судьи Скорнякова и второй, довольный – Марянича. Крякнув от досады, что растерялся, и оставил таковую распущенность без надлежащих последствий, Пещанский, постучавшись, вошёл в кабинет хозяина.
- Как почивалось, Иван Иванович? – нарочито бодрым голосом поприветствовал Шульца он.
- Спасибо, прескверно-с, - повязывая шейный платок, слегка поклонился ему бергмейстер. – Всю ночь снилось, будто меня забирают в рекруты. А какой из меня рекрут? Нет, снился бы я сам себе молодым, тогда ещё ладно, можно и стерпеть, но чтобы так, как сейчас, - покончив с галстуком, провёл он ладонями по своей упитанной фигуре и развёл руками. – Это же ни в какие рамки не вписывается! Какая тут армия при моей-то телесной конституции, да и возраст уже….
- Бывает же такое, - сочувственно покачал головой Пещанский.
- И это ещё не всё-с, Иван Григорьевич! – принялся за причёску бергмейстер. – Представляете, милейший: я этому капралишке доказываю, что я – майор, а он мне не верит! Крестьянином лапотным обзывается, и Ванькой. А какой я ему Ванька! Хотел было я его прибить, да вдруг как скрутят меня, и – сквозь строй! Шпицрутенами!
- Да что Вы говорите! И… что?
- Проснулся, - оторвался наконец хозяин от зеркала и печально посмотрел на следователя. – И так несколько раз, с небольшими вариациями. То этот капрал приказывает меня выпороть, то лейтенант какой-то. Дурь собачья, право слово. Покуда за доктором не послал, так уснуть толком и не смог. Вот, видите? – отогнув край шейного платка, показал он подполковнику красные точки от укусов пиявок[30]. – Чудо как помогает. По три за ушами поставил, полдюжины – на шею, да возле сердца ещё столько же. И – уснул сном младенца, как убитый! Долго, правда, поспать мне не дали, мерзавцы, - проворчал он. – И взбрело же в голову этому Маряничу с самого утра поговорить! Эх, будь он неладен. Ну, я готов, пожалуй. Пойдёмте-с?
Покуда Шульц делился с Пещанским напастями прошедшей ночи, в кабинете на первом этаже появился ещё один персонаж. Судя по бороде, степенности во взгляде и позе, а также цивильному платью – явно не чиновник, но лицо весьма влиятельное. Заметив на себе недоумённый взгляд Пещанского, незнакомец с достоинством коротко поклонился и первый, словно как равный, протянул ладонь подполковнику:
- Позвольте представиться: ратман магистрата Лука Иванов сын Щербаков.
- Надворный советник Пещанский, - без особого чувства пожал его руку следователь. – Очень приятно… Вас вновь встретить, - припомнил он лицо ратмана: тот в числе прочих старообрядцев лихо отплясывал под гармошку «русского» после ужина у Харитонова.
- Взаимно-с, - настолько открыто улыбнулся раскольник, что Пещанский невольно проникся к нему непонятной душевной симпатией. – Очень жаль, поверьте, что не успел Вас предупредить о своём визите, но интересы общественности-с….
- Разумеется, - усмехнулся подполковник, про себя проговаривая: «Так бы и сказал, что раскольничьи старосты тебя наблюдателем сюда приставили». – Итак, приступим? Прошу занять свои привычные места, господа. Так как полицмейстер Коуров сегодня у нас отсутствует, прошу Вас, господин ратман, сюда, - указал он Щербакову на стул рядом со Скорняковым.
Пещанский, выждав, когда все рассядутся и перестанут перешёптываться, занял своё место за столом, не спеша достал из него бумагу, карандаш, затем поставил наверху листа дату, а под нею слева столбиком написал большими буквами «П», «Д», «Р», «Ж» и, сделав пропуск, уже посередине красиво вывел «М». Вполне удовлетворённый сими знаками, он вопросительно взглянул на арестованного:
- Чего молчишь-то, Пётр Феопемтов? Рассказывай.
- Пётр Феопемтов сын…
- Это мы уже знаем! – перебил его следователь. – Уже запротоколировано. Что ты хочешь добавить к своим показаниям, Марянич? Тебе же зачитали показания твоих подельников? Вот и отвечай на них по порядку. Покупал – не покупал, сколько, чего, зачем посылал на ограбление, и прочее.
- Ваше высокоблагородие, заявляю: я никого не только не посылал, но даже и не подговаривал. И это моё последнее слово.
- И ты, сволочь, меня ради этого разбудил?! – возмущённо завопил Шульц. – Да я тебя, собаку, заживо сгною! В кандалы его! В подземелье! На рудники! – брызгал он слюной, стуча пухлыми кулаками по столу. – Хрен тебе, Петька, а не Сибирь! Здесь, в Благодати, подыхать будешь! – и бергмейстер, будучи вне себя от гнева, принялся грязно ругаться.
Правда, надо отдать Шульцу должное: видимо, щадя уши присутствующих, ругался он всё-таки по-немецки. Даже искушённый в заграничных ругательствах Пещанский, и тот не всё понял из того потока, что был извергнут из уст разбушевавшегося лесничего. «Что лесничий – то и леший», - вспомнилась ему собственная же фраза, сказанная им… кому же это он говорил? Жукову, вроде. Или – Кривошеину? Нет, совсем память ни к чёрту стала. Вот и ругательства тоже не все ясны. Был бы помоложе, да сразу после походов, понял бы, наверное. Да наверняка бы понял!
А может, тоже в отместку завернуть Шульцу что-нибудь необыкновенное, да по-французски, чтобы тот заткнулся? Но, увы, сколько Пещанский не силился припомнить фраз позаковыристее, что он нахватался за время Наполеоновских войн, ничего, кроме обыденных и примитивных ругательств, в голову не приходило. Что ни говори, но старость – не радость. Или же он попросту стал слишком мало обращаться в свете? Там волей-неволей уже на второй вечер все эти красочные обороты вспомнишь, и даже в рифму их складывать начнёшь. Высший свет – он ведь не только обходительности да деликатности учит, но и изысканной язвительности, причём – не всегда амурной.
Когда Шульц вконец иссяк и прильнул к стакану с лимонадом, Пещанский, опасаясь, что после освежающего напитка тот обретёт второе дыхание, поспешил уточнить у купца:
- Ты с последним словом-то не слишком ли поторопился, Пётр Феопемтов? А как же тогда обещанная мне исповедь? Неужто безгрешен? И не покупал ты золота, и не продавал?
- Сего я, Иван Григорьевич, не утверждал-с. Грешен-с, - и не думая убирать улыбку с лица, ответствовал Марянич. – Я и покупал золотишко, и продавал, такова уж она, жисть наша купеческая: купил подешевле, да продал подороже. Ни жнём, не сеем, а денежку имеем.
- Когда и у кого, не тяни. Начиная с самой Пасхи.
- Был такой праздник, - легкомысленно заявил арестант. – Помню, приходили, поздравляли меня все наперебой, да подарки дарили. Один только Дружинин аж три раза заходил, и всё время почему-то именно с золотом. От меня, говорил, да от Рыкова Вам, Пётр Феопемтович, с полнейшим нашим почтением-с. Хороший человек, добрый. А добра я не забываю, и потому всякий раз отдариваюсь. Аж на шесть тысяч ассигнациями отдарился. Правда, Дружинин почему-то просил, чтобы я сказывал при случае Рыкову только про четыре. Верно, две тысячи Астафий кому другому подарил, а может – в храм Божий отнёс, а хвастать не хочет. Очень ведь богоугодный поступок, как Вы полагаете?
- Очень, - хмыкнул Пещанский. – Значит, хочешь сказать, что таким образом твои деньги пошли на богоугодное дело? Молодец, молодец…. Скажи-ка тогда, праведник ты наш: сколько золота тебе якобы подарил после Пасхи Дружинин? Сколько в первый раз, сколько – во второй, и так далее, ну?
- А я дарёному коню в зубы не заглядываю, Иван Григорьевич. Подарили – и хорошо.
- Не понял.
- Без весу мне Астафий сдавал, на глазок. Так что точно сказать не могу, уж не обессудьте-с. Лишь после последнего раза я всё вместе и завесил. Вышло, что тридцать два фунта он мне принёс.
- Так…, - занялся нехитрыми подсчётами на листочке следователь и, подведя итог, с неким недоверием воззрился на арестанта. – Это что же, выходит, ты всего по два рубля за золотник покупал?
- Вот и я говорю, Ваше высокоблагородие: подарок-с. Добрые люди-с, - продолжал «валять Ваньку» купец. – А самый добрый оказался Васька Жуков. Хоть и принёс мало, зато тоже без весу. Его сто тридцать золотников мне обошлись и вовсе всего в сто пятьдесят рублей, курям на смех.
Подполковник взглянул на присутствующих, и удивился, насколько у них различны выражения лиц: так, бергмейстер Шульц хмурился и гневно сверкал очами на арестанта, и его вполне можно было понять: сколько раз с двадцать восьмого года он передавал Маряничу денег на скупку хищнического золота? Пожалуй, уже не один десяток. На какую сумму? Можно биться об заклад, что никак не меньше, чем тысяч на пятьдесят. Теперь зайдём с другой стороны: какую сумму закупки указывал купец в своих отчётах? Сколько купил золота на эти, совсем немалые, деньги? И, главное – по какой цене? Наверняка ведь таких расценок, как рубль или два за золотник, в тех отчётах не значилось. Есть на что гневаться. Впрочем, после драки кулаками не машут.
Не менее любопытным показалось Пещанскому и лицо ратмана Луки Щербакова: тот сидел напряжённо, сомкнув руки в замок, и исподлобья смотрел на арестованного. Что было в его глазах? Пожалуй, что целая каша: тут тебе был и гнев, и возмущение, и даже восхищение, но вся эта кашеобразная субстанция была настолько обильно сдобрена «маслом» зависти, что своей плёнкой напрочь затмевала все остальные оттенки эмоций старообрядца. Крепко, видать, ревнует к такой прибыли ратман, ох и яростно! Небось, у самого тоже рыльце в пушку. Или же – «рыло в пуху»? Бог весть….
Письмоводитель Курочькин особого внимания следователя не привлёк: так, может, лишь чересчур усердно скрипит пером, да взор горячно-мечтательный, так на то он и юноша, чтобы мечтать. А вот Скорняков… хитрая бестия этот Уездный стряпчий. Вечно делает из себя некоего балагура, и даже - буффона, но пальца ему в рот класть ни в коем случае не следует. Умён, скрытен и, по всей видимости, коварен. Расслабит своей непосредственностью да болтливостью, вынудит на ответную откровенность, накопит на тебя материала, а потом либо сам под его дудку пляши, или же срочно подавай прошение об отставке. Видел таких Пещанский, да и сам, положа уж руку на сердце, отчасти таков.
Кстати, о себе самом: а как выглядел он, когда слушал рассказы Марянича о золотых «презентах»? Вспоминал ведь о вчерашнем золоте в лесу? Очень даже вспоминал. И дрожание рук, и стук сердца, и решимость поступка, и осознание неправды замысла – всё вспомнил. А ведь вчера в земле, как он первоначально полагал, находилось примерно то же состояние, что Марянич купил за какие-то шесть тысяч рублей. Да, шесть тысяч - это много, и это почти всё, что смог накопить отставной подполковник за годы своей службы, но… убить четырёх человек за шесть тысяч? Господи, какой мог бы случился конфуз! Сам себя перестал бы уважать.
Да, много мыслей пронеслось у него в голове всего за две минуты, и наверняка хоть что-то, да промелькнуло у него на лице. Заметил ли это кто? Вряд ли, разве что ехидник Скорняков. Отчего Пещанский не обладает той маской шута, которой столь искусно владеет стряпчий? Даже досадно немного. Хотя – не подошла бы подполковнику эта маска. Пожалуй, ему больше подобает личина тупого армейского служаки, но только не на сей раз: люди уже привыкли видеть его таким, каков он есть: лжецом, но в меру; умником – но не слишком далёким, и грешником… как все прочие, грешником. Неужто он и на самом деле такой – никакой?
- Ещё подарки были?
- Увы…, - развёл руками Марянич. – Все прочие оказались людьми корыстными, и потому подарков не несли.
- Кто конкретно? – взглянул Пещанский на свой лист, на котором к буквам прибавилась лишь малая толика цифр.
- Сперва, числа этак тридцатого апреля, уже после Дружинина, пожаловал ко мне друг Нестор. Купи, говорит. Я ему…
- Пикулин? – уточнил следователь.
- Он, Пикулин. Нестор Пикулин. Так вот: говорю ему, – «Неси, мол». Он отвечает, что уже принёс на пробу, но требует аж по восьми рублёв за золотник! И чтобы я непременно при нём взвешивал, вот ведь каков прохвост! Да где он такую цену увидел?! – и тут Марянич, почувствовав на себе пылающий взгляд Шульца, поправился. – Нет, это где-то там, в Троицке, в Ирбите или Златоусте, может, и хорошо, даже дёшево, очень дёшево, но чтобы у нас, под самым носом у начальства, да столько сразу – это ж понимать надо!
- Понимаю, риск тоже денег стоит, - поддержал его Иван Григрьевич. – Но всё же: сговорились вы, нет?
- Благодарю за понимание, Ваше высокоблагородие, - то ли в шутку, то ли всерьёз, поклонился купец, играя в углу губ улыбкой. – Сговорились, как старым друзьям, да не сговориться? С ними завсегда общий язык найти можно, это ж не родственники тебе какие, - через плечо следователя кинул арестант взгляд на кого-то из присутствующих. – Вопчем, продал он мне свои сто пятьдесят пять золотников на семьсот семьдесят пять рублёв, но денег не взял, просил евоному брату Маврикию передать. А мне-то что? Могу и передать, коли сам за ними придёт.
- И что потом?
- А, потом эта… это чучело опять приходило, - брезгливо поморщился купец. – Ну, которая не баба, ни мужик, Иваном Ильичом ещё зовётся. Вы её в Управе благочиния держите сейчас, знаю. Двести золотников с Каслей привезла, как допрежь обговорено было. Рассчитался с ней безденежно, дал взамен двух меринов работящих, да упряжь, да припасов разных. За остальными лошадьми она намеревалась через месяц заехать, да вы делу помешали, - словно бы с укоризной, покачал он головой.
- И правильно, что помешали, - важно заговорил Шульц, которому, видимо, надоело сидеть молча и без нравоучений. – На то и закон, чтобы крамолу и воровство пресекать. А мы – слуги его. И – Государя Императора, да хранит Его Господь! .
Высказав эту мудрую мысль, бергмейстер гордо и словно бы свысока окинул взором присутствующих но, не найдя восторженного отклика, на мгновение смутился, и от собственного же смущения озлился:
- Что дальше, скотина?! А ну, отвечать комиссии!
- Отвечаю! – словно бы сдаваясь в плен, тут же вскинул открытые ладони до уровня плеч Марянич. – После неё был мастеровой Берёзовского завода Фёдор Иванчин, купил я у него двадцать золотников. Цена та же, что и с Пикулиным и этим… Иваном Ильичём – пять рублей за золотник. После этого золота ко мне не приносили.
- Итого тридцать семь фунтов пятьдесят золотников, верно? – просуммировал данные показаний Пещанский. – Можешь не отвечать: цифры, в отличие от людей, не врут. Говори лучше, куда ты сие богатство дел. Или тоже в храм снёс, как Дружинин?
- Да куда мне-с, Ваше высокоблагородие, - уже горько улыбнулся купец. – Мы – люди подневольные-с.
- Златому тельцу служишь, идолопоклонник?! – громыхнул по столу кулаком Шульц. – Вздёрнуть бы тебя на осине, каналья! – поднялся он над столом, всё более и более свирепея. - На костёр еретика! Четвертовать! Да я тебя…, - и он, побагровев, вдруг распахнул рот и рухнул на стул, терзая рукой шейной платок. – Воздуха… воздуха! Где доктор? Подать сюда Дрешера! Сссволочччь….
Скрипнув со злости зубами, Пещанский подошёл к окну и распахнул его настежь:
- Вот Вам воздух, Иван Иванович! Ежели не можете продолжать допрос – я не неволю, можете отдыхать и вызывать доктора. Курочькин, помогите, пожалуйста, господину бергмейстеру, проводите его на второй этаж. Мы уж тут сами как-нибудь справимся.
- Не надо, - засопел Шульц обиженно, «одарив» подполковника отнюдь не дружественным взглядом. – Мне уже полегчало. Не надо звать Дрешера.
- И слава Богу, - вернулся Пещанский на своё место. – Прошу Вас на будущее, любезный Иван Иванович: не надо так нервничать, поберегите здоровье. Итак, на чём мы остановились, Марянич? Ах, да: на том, где золото. Так где?
- Продал. Утекло, как сквозь пальцы песок, - в возвышенном стиле заговорил он. – А мне ж ничего не осталось. Так, лишь малые крохи…
- Точнее, Марянич.
- Фунтов двадцать припрятал на чёрный день, остальное же… да Вы уж, верно, и сами знаете: двести пятьдесят золотников купила покойная жёнка Ивана Масленникова, а прочее, без весу – Васька Верходанов взял за одиннадцать тысяч рублёв. Шесть дал ассигнациями, на остальное же написал расписку. Нашли ведь её уже?
- Не твоё дело, что нашли, а что – нет. Где вырученные за золото деньги и где оставшееся золото?
- Так я же уже только что и сказал, - удивлённо взглянул на следователя арестант. – Шесть тысяч я отдал Дружинину, семьсот семьдесят пять рублёв – Маврикию Пикулину, а посему теперича я гол, как сокол.
- Экая досадная оказия, - сочувственно покачал головой Иван Григорьевич. – Всю жизнь работать, и ничего не нажить – вот напасть-то. Всего лишь двадцать фунтов золота – вот и весь капитал. Где припрятал кубышку-то, Марянич? В лесу, как Пикулин, или же в бане, как Жуков? Впрочем, в бане у тебя золота нет, сам проверял.
- Сам знаю, что проверял! – на мгновение вспыхнули ненавистью глаза арестанта, но тут же погасли, однако по этой вспышке Пещанский понял, насколько больно купцу грехопадение собственной дочери. – Нету у меня ничего в бане, на огороде оно. Могу показать, если надо.
Листъ 64.
Снедаемые нетерпением развязки, господа следователи, непривычно скоро пообедав, отправились в усадьбу Марянича. По коляскам расселись почти также, как и вчера: Шульц со Скорняковым – отдельно, Пещанский же с арестантом – во втором экипаже. Разве что ратман Щербаков некоторое время метался между двумя колясками, словно бы не решаясь, к кому присоединиться, и выбрал-таки повозку Шульца.
- Скажи, Марянич, а этот ратман, он что, всегда такой? – неопределённо покрутил пальцами Пещанский.
- Да нет, Ваше высокоблагородие, не всегда-с. Сегодня у Луки день особенный, - злорадно ухмыльнулся купец. – Сейчас моя Лукерья глаза-то ему повыцарапывает!
- Это отчего же такая жестокость?
- А Вы разве не знаете? – поднял в недоумении бровь арестант. – Сходства-то в них не заприметили, нет? Оне же родные брат с сестрой - Лука[31], да Лукерья.
- Постой, - округлил в изумлении глаза следователь. – Ты хочешь сказать, что ратман магистрата Щербаков – твой родственник?
- И чего в том такого?
- Но это же получается, что при твоих допросах, тем паче – при обыске, он просто не имеет права присутствовать!
- Раз магистрат послал именно его, значит, имеет. Нам-то что с того, Иван Григорьевич?
Возле ворот бывшего дома купца Дмитриевского-Марянича следственную комиссию ожидала картина, схожая с той, что была семнадцатого числа: всё та же парочка караульных, и сиротливо притулившееся на завалинке семейство купца. Разве что оно уже успело за какую-то неделю изрядно поредеть: дочь Наталья теперь содержалась под замком в Управе благочиния; старший же сын, Кирилл, сидел в Тюремном замке. Да и сама бывшая хозяйка заметно осунулась и словно постарела[32] лет этак на пятнадцать, а потому младенец у неё на руках больше походил не на её родного сына а, скорее, на внука.
Быть может, оттого, что была слишком занята дитём, или же попросту от душевной усталости и нервного изнеможения, она даже не взглянула на приехавших и беспрекословно прошла за караульным во двор. За ней, то и дело озираясь на батю, робко проследовали младшие сыновья купца. И, что самое страшное, смотрели они на своего отца без обычной мальчишеской радости, без гордости и надежды; напротив – в их взорах уже отчётливо читалось сиротство, одиночество и навсегда потерянное детство. Не удержавшись, Пещанский гневно кивнул купцу на парнишек:
- Ты этого хотел?! Зачем, почто их-то не пожалел?!
- Жалел…, - как от невыносимой боли, прикрыл глаза Марянич. – Ещё как жалел, Иван Григорьевич. Мечтал образование им столичное дать, хотел, чтоб настоящими господами они стали, но…. Сик транзит глория мунди.
- Да при чём здесь мирская слава-то?!
- А при том, - грустно посмотрел на следователя купец. – Притом, что, не занимайся я этим золотым промыслом, моим сыновьям путь наверх был бы заказан. Вот я и занялся, хорошую репутацию имел, и что? Все к тому же началу и вернулись. Да ничего: я тоже таким вот сопляком начинал, но из крестьян в купцы-таки выбился. И они смогут. Им даже легче будет: их же двое. Вы уж не разлучайте их, Ваше высокоблагородие, Христом-богом прошу.
- Свою синичку об этом проси, коли моим журавлём побрезговал, - напомнил Пещанский арестанту о недавнем разговоре.
- Верно говорите, Ваше высокоблагородие: долг платежом красен. А коли нет долга…, - и Марянич решительно махнул рукой. – Эх, жук ты мотыльный! Пойдёмте за золотом, Иван Григорьевич.
Дальнейшее действо несколько походило на дурную комедию: едва зайдя во двор бывшей своей усадьбы, купец вдруг расстегнул кафтан, бросил его оземь, потом ступил на него ногами и, картинно жестикулируя, красивым бархатистым голосом запел:
- Переменить нельзя предела,
Нельзя страсти истребить,
Знать, судьба мне так велела,
Чтоб в пустыне одной жить.[33]
- Вон оно как! – засмеялся судья Скорняков, хлопая в ладоши. – Молодец, Марянич, браво! Вот удивил-то! Славно исполнил, ничего не скажешь.
- Так это же ещё не всё-с, - с задором оборотился на него купец.
- Всё, довольно! Наслушались, - подпихнул его в спину стряпчий, на что раскольник лишь досадливо поморщился. – Давай, пошли уже в «места страшные», да на «зла мученье»! - процитировал Скорняков ещё пару фраз из романса. – Не бойся, ежели что, мы тебя защитим. Да иди ты уже, певец хренов! – и он с силой толкнул купца с импровизированной сцены, отчего Марянич, запнувшись о складки одежды, полетел наземь.
В одно мгновение вскочив, арестант сжал кулаки и был уже готов наказать обидчика но, опомнившись, тут же склонил голову:
- И в пустыне, выходит, есть камни. Запнулся-с….
Заглянув в сарайку, купец достал оттуда кайло и, показав жестом, чтобы господа офицеры следовали за ним, прошёл на задний двор. Достигнув примерно середины огорода, он отсчитал сперва количество грядок, потом – рядов на них и, отступив на пару шагов, ударил каёлкой посередь натоптанной тропки:
- Здесь ройте.
Чего-чего, а роли первооткрывателя покраденного золота судья Скорняков на сей раз решил не уступать никому: тут же подойдя к арестанту, он отнял у него кайло и, поплевав на ладони, с азартом принялся вгрызаться в землю. Остальным членам комиссии ничего не оставалось, как напряжённо ждать результатов сих, столь неприсущих офицеру, трудов. Наконец, где-то на глубине трёх-четырёх вершков, в ямке показалось нечто округлое и обмотанное тряпицей, как выяснилось позже – горлышко глиняного кувшина. Начиная с этой стадии стряпчий рыл уже осторожнее, больше расчищая округ находки, в явном опасении её расколоть. Порой из его уст можно было услышать отрывистые фразы: «Ишь, как глубоко попрятал-то, аспид», «Не мог, что ли, в жестянку засунуть, на хрена в горшок-то?», «Сам закапывал, сам бы и раскапывал!».
- Мог бы и сам, - ехидно заметил на его последнее высказывание Марянич. – Лет этак через пяток. Куда мне торопиться? Это ж вам всё неймётся.
- Молчал бы лучше! – отбросив в сторону кайло, вытер рукавом пот со лба Скорняков и, уцепившись пальцами за горловину, начал, раскачивая кувшин из стороны в сторону, тянуть его вверх. - Фух! Есть! – торжествуя, словно древнегреческий атлет-олимпиец, поднял он посудину над головой.
Впрочем, сей триумфальный момент продолжался недолго: не успели господа офицеры облегчённо выдохнуть, как Скорняков, поднеся кувшин к уху, нахмурился. Затем он его ещё немного потряс и, кинув недоверчивый взгляд на арестанта, прошествовал к крыльцу дома.
- Прошу, разверните кто-нибудь салфетку или полотенце, посмотреть надо.
- Что-то не так? – не пожалев своего шейного платка, расстелил его на верхней ступени крыльца Пещанский.
- Маловато как-то, - ещё раз встряхнул уездный стряпчий посудину. – Ни в жизнь не поверю, что здесь двадцать фунтов.
Бесцеремонно вспоров ножом ткань, обвязывающую горлышко, Скорняков отложил её в сторону и принялся бережно ссыпать драгоценный металл на платок. Итог был очевиден даже для человека, весьма далёкого от золотого промысла: в той горстке золота[34], что высыпалась из кувшина, двадцатью фунтами, что называется, даже не пахло. Это было понятно и арестанту, и потому Марянич не стал запираться, требовать взвешивания, а предпочёл удивиться:
- Ишь, как мало, оказывается, я себе на чёрный день-то оставил.
- Где остальное?! – придя в себя, завопил Шульц.
- Видать, у Васьки Верходанова, - меланхолично пожал плечами купец. – У него теперь спрашивайте. Я же говорил, что без перевесу ему продавал.
- И это – всё?! – никак не мог смириться с разочарованием бергмейстер. – Должно же было у тебя ещё где остаться, Марянич? – с надеждой во взоре смотрел он на арестанта.
- Да нету больше, - развёл тот руками, - где хотите, там и ищите. Иван Григорьевич мне, вон, давеча грозился, что весь огород мне перекопаете, вот и копайте.
Подполковник немного смутился, но виду не подал: ну, да, врал он тогда, что уже копают, и чего? Раньше или позже – какая, в конечном счёте, разница? Главное – сам счёт. А состоит он сейчас в том, что, похоже, ежели и припрятано ещё где у Марянича золотишко, то наверняка не здесь, в усадьбе. Надо полагать, дома он держал лишь малую часть, предназначенную для мелких и средних покупателей, а основное укрыл, вот только где? Где-где, да хоть в дупле!
И когда же этого Верходанова отловят, наконец?! Который месяц уже невесть где ездит, неведомо что творит, а полиция – ни сном, ни духом! Ведь когда ещё по всем губерниям его подробное описание[35] послали? Да путешествуй он даже по подложному паспорту – всё равно должны были уже его найти, ан нет – как в воду канул. И Боже упаси, если его застанут уже без золота: что тогда будет ему предъявить? Показания Марянича, да долговые расписки? Да, свои векселя он признает, но ведь в них не указано, что Верходанов должен именно за золото, а не за табак или пушнину. А от слов Марянича и вовсе можно отмахнуться: «брешет из злости», мол! В итоге вердикт суда: «Оставить в сильном подозрении», и всё. Торгуй и дальше, Вася Верходанов, краденым золотишком. Крайне скверная картина получается, как есть нехорошая.
- Что Вы на это скажете? – протянул подполковнику тряпичный узелок судья Скорняков.
- А что на сие сказать? – подбросил полновесный, но вполне уютно уместившийся в ладони груз, Пещанский. – Золото, как золото. А Марянич нас сызнова обвёл вокруг пальца. Кстати, скажите мне на милость, а «жук мотыльный» - это что? Ругательство, или как понимать?
- Жук? Мотыльный? – недоумённо посмотрел на него стряпчий. – Даже и не слышал про такого. Это кто ж Вам про таковского сказал?
- Марянич, - досадуя, что задал этот вопрос именно Скорнякову, ответил следователь.
- А! Значит, что-то ихнее, раскольничье. Верно, из древних преданий оборот, или же… да Вы вон, у Щербакова лучше спросите, он как раз из них. Авось, и знает.
Поблагодарив Скорнякова за совет, Пещанский вернул ему узелок:
- Знаете, что-то у меня мигрень от этого золота разыгралась. Пойду-ка я, пройдусь. Заканчивайте здесь без меня.
Листъ 65.
Похоже, что Всевышний, вспомнив в конце июля о существовании Екатеринбурга, решил разом покрыть июньскую и июльскую засуху: день за днём, ночь за ночью, вот уже третью неделю подряд с небес лило, как из ведра. А за те редкие часы, что выдавались без дождя, не то, что земля – даже дороги не успевали просохнуть. Но Бог бы с ним, с дождём, страшны оказались его последствия: почти вся брусчатка мостовых и тротуаров, столь спешно уложенная к грядущему визиту Императора, покосилась, разошлась, а порой, на местах прохождения под нею русел ручьёв и речушек, даже и вовсе провалилась.
Не спасали положения ни временные дощатые настилы над ямами, ни отсыпка их крупным бутовым камнем, перемешанным со щебнем, всё или уносилось течением, или же бесследно исчезало, а посему всякое передвижение по городу превратилось в сущую пытку. И, как ни старался Пещанский растормошить свою комиссию, заставить её заниматься делом, даже требование Начальнику Екатеринбургских заводов Вансовичу направил, всё оставалось втуне, и бороться с этим было, похоже, бесполезно. А что поделать, когда у Шульца вновь якобы открылся его «раматизм», а полицмейстер Коуров лежит, «поражённый инфлюэнцей» и ему ставят компрессы? Знаем мы эти компрессы! Наведывались к больному: судя по амбре, от таких «примочек» даже трезвенник захмелеет. В строю, как ни странно, остался лишь напрямую не подчиняющийся Вансовичу Уездный стряпчий Скорняков, но разве это выход? Два комиссара, увы, это не вся комиссия. Надо, чтобы было как минимум трое.
Потому единственно ценное, что успел за эти мокрые и чуть ли не по-осеннему промозглые две недели Пещанский, так это провести самые доскональные обыски в домах братьев Верходановых. Пригласив вместо Коурова Филадельфа Солонинина, они со Скорняковым, устроив на Успенской[36] улице в доме беглого Василия Верходанова некое подобие армейской ставки, допрашивали всех без исключения родственников, соседей и знакомых подозреваемых.
И, ежели в самом начале расследования о мещанине Василии Афанасьеве Пещанский знал лишь, что тот пять раз находился под судом[37] и в преступной переторжке золотом доселе замечен не был, то теперь, после обысков, стал ясен род его занятий и даже понятен сам характер. Особенно наглядно он проступал, ежели сравнивать одного брата с другим: так, дом Василия был, невзирая на внешнюю презентабельность, узорчатую резьбу наличников, ставень и прочих петушков, построен совершенно авантюрно, даже без надлежащего оформления земли. Егор же строился куда как более основательно: свой надел на Богоявленской[38] он оформил по всем правилам, да и дом был совершенно строгий, без излишнего самолюбования. Далее, ежели у Василия в доме по стенам висело аж пятнадцать картин за стеклом, а также три писаных маслом женских портрета, и ни единой иконы, то у его брата Егора, напротив, цивильных изображений не было вовсе, зато икон в дорогих окладах[39] оказалось предостаточно.
Но более всего оказалось примечательно то, что щуплый и невзрачный на вид Егор мало того, что являлся не местным, а Петербургским мещанином, но и, несмотря на вероисповедание, несколько лет прослужил аж в Департаменте Горных и Соляных дел, ведая там поверками по Луганскому заводу и прочими партикулярными[40] вопросами. После чего, оставив государеву службу, вдруг перешёл в коммерцию с оборотом более трёх десятков тысяч рублей в год. По крайней мере, согласно данным местного почтмейстера Осипова, только через его ведомство за неполных пять лет прошло более девяноста тысяч рублей отправлений братьям Верходановым. А сколько уж было товаром, векселями и ассигнациями – кто сочтёт? И это в двадцать девять-то лет! Причём начинал он свою торговлю и вовсе двадцатипятилетним, а Василий, как младший, сразу же стал ему первым помощником.
Кстати, что касаемо векселей и прочих ценных бумаг, включая долговые расписки: при обыске их обнаружилось более, чем на пятнадцать тысяч рублей[41]. И хранились они не где-то там, у братьев под кроватью, как следовало бы думать, а под замочком в шкатулке их матери Акулины. Которая, следовательно, была прекрасно осведомлена о деятельности сыновей. Потому, не добившись никаких признательных показаний в скупке золота от Егора, Пещанский от скуки, безысходности и дурной погоды решил без записи в протокол за чаем поговорить со старшей хозяйкой.
Ох, и до чего же ему этого не хотелось! И дело было не столько в том, что придётся опять под дождём трястись по развалившейся брусчатке – это он легко бы стерпел; нет, следователю в первую очередь была отвратительна сама старуха[42], которую он мысленно окрестил «мымрой» и «выдрой»: очень уж та была скверна как внешне, лицом, так и, по всей видимости, внутренне, душою. Внешнее уродство проступало в ней особенно наглядно: торчащие вперёд верхние зубы, глаза навыкат и в придачу желтушный цвет кожи. Если к этой неприглядной картине добавить чрезвычайную худобу и привычку постоянно лузгать семечки, мусоря шелухой на сажень вокруг, то становилось понятно, отчего её покойный муженёк Афанасий Семёнович в последние годы жизни столь сильно поддавал. За что, как сказывают, был частенько бит супружницей, что и в обычных-то семьях редкость, а в старообрядческих же – и вовсе небывальщина. Одним словом, сжила баба с белого света своего благоверного. Однако тот, поди ж ты – сумел-таки перед этим двух сыновей заделать, да дочку. И как это он, интересно, умудрился? Впрочем, ежели судить по внешности дочери, которая пошла вся в мамашу, то – с явным отвращением.
Что же касаемо моральной оценки вдовы, то здесь и думать долго не приходилось, было достаточно взглянуть на немногочисленную, всего из девки-прислужницы и мужика Матвея Задорина, дворню, совсем затюканную хозяевами, и всё становилось ясно: ежели и есть у Верходановых сердце, то оно целиком и полностью принадлежит деньгам.
Постучав кольцом двери в калитку, следователь сложил зонт и приготовился было уже стучать вторично, как калитка отворилась.
- Здорово, Матвей, - поприветствовав мужика, без приглашения шагнул подполковник во двор. – Как там, хозяйка твоя дома?
- Дома, дома, Ваше высокоблагородие, - низко и часто кланяясь, принял у него из рук зонтик Матвей. – Просим-с.
- Всё злобствует? – уже шёпотом поинтересовался у него следователь.
- А то! – так же тихо ответил мужик, состроив самую страдательную физиономию. – Что твой Кащей, Ваше высокоблагородие-с! Вы же её знаете-с….
- Увы, знаю. И дважды увы мне, что не до конца. Лошадь с кибиткой во двор заведи, я сегодня без провожатых, - положил он копеечку в серо-коричневую, всю в трещинах от чёрной работы, ладонь Матюхи.
Вытерев ноги о полосатый самотканый половичок, лежавший перед дверью, Пещанский на мгновение задумался, как следует себя вести. По старообрядческим правилам, ему сейчас следовало бы вслух и громко сказать Исусову молитву, затем, не здороваясь, пройти в дом, перекреститься на образа, и только потом приветствовать хозяев. Причём – категорически воспрещено наступать на сам порог[43], иначе враги чуть ли не на всю жизнь.
Несомненно, приди он в гости к священнику Куракинскому, или же к Зотову, то обязательно поступил бы именно так, со всевозможной деликатностью, но для старухи Верходановой велика честь будет. Коротко стукнув, он ступил за порог и тут же столкнулся с чьими-то блестящими глазами. Судя по вытаращенным под ними зубам – либо матери, или же дочери, но никак не служанки.
- Доброго дня, хозяйка! Напоите путника чайком? – попытался он в полутьме избы разглядеть, кто именно на него таращится.
- Варька! – каркнула хозяйка голосом Акулины. – Самовар нам с господином подполковником раздуй, да ко мне в горницу подай, шельма! Проходите ужо, Ваше высокоблагородие, - как можно более дружелюбно проскрипела она, но в этой интонации дёгтя явно было не меньше, чем мёда. – Прошка! Прими у барина плащ и шляпу! Чтоб почистила мне, и просушила, как следоват! – и она, гневно сверкнув очами на подбежавшую дочь, отошла в сторону.
Отдав молодой зубатке мокрую верхнюю одежду, Пещанский даже немного пожалел её: мать девку третирует никак не меньше, чем дворню. К тому же - третий десяток ведь уже Прасковье, и до сих пор не замужем. Видать, слишком уж значительное приданое надо накопить, чтобы такую, да кто-то взял, позарившись на деньги. Потому выходит, что дешевле её содержать в вековечных девках. С другой же стороны, как говорит Матвей, младшая Верходанова злобствует даже почище маменьки, отыгрываясь, видимо, на безответной дворне за все свои обиды. Лучше бы уж она их замаливала….
- Итак, любезная Акулина Якимовна, с чем же я к Вам пожаловал-то, собственно говоря? – отставил опустевшую чашку Пещанский и достал из-под стола принесённый с собой портфель. – Замечательный был чай, благодарю.
- Так на здоровьице-с! – тут же услужливо вскочив, оставила свои семечки хозяйка и обновила посуду, искоса бросая нетерпеливо-требовательные взгляды на следователя.
- Вы же заметили, хозяюшка, что я сегодня один? И, как умная женщина, понимаете, что это – неспроста, верно? – барабаня пальцами по коже портфеля, поднял бровь следователь, на что Акулина, сжав жёлтенькие кулачки на груди, с готовностью мелко закивала. – Рад, что я в вас, уважаемая, не ошибся. Итак, к сути: на днях я получил предписание из Перми от находящегося в должности Гражданского губернатора Селастенника. И касается оно… вот, умница, уже догадались, верно? Итак, речь в нём идет о Вашем сыне. Точнее – о Егоре. Требует прислать его к себе.
- Чо – прям щас?! – сдавленно прохрипела хозяйка, задрожав.
Таковой реакцией следователь был изрядно удивлён: обыкновенно злобное и въедливое выражение лица Акулины вдруг сменилось беспомощным и болезненно-страдальческим, словно бы женщина в данный момент теряла не просто самое главное, а самое жизнь свою. Неужто она настолько любит своего старшенького? И вообще: неужели такая способна на самом деле хоть кого-то любить? Ан нет: похоже, что любит. Или же у неё планы какие грандиозные были на Егора рассчитаны?
Впрочем, не всё ли равно? Главное, что старуха жутко переживает, и сейчас её нужно попробовать дожать. Эх, была бы она новой веры, не раскольница – так и сломать можно было бы, не страшно. Наша-то мигом бы всё рассказала, а эта что? К старцу какому-нибудь лесному, небось, побежит, да там, в скиту, и останется, свои грехи, а заодним - и детей своих, замаливать. Подобных ей совсем уж об колено нельзя, не так эти староверы устроены.
- Да нет, Акулина Якимовна, не сейчас, а…, - и Пещанский выдержал многозначительную паузу, - лишь тогда, когда мне это будет нужно. Мне же, как понимаете, Пермь не указ, у меня от самого Императора Высочайшее предписание, - слегка передёрнул он факты. – А посему Егор поедет лишь в том случае, если я сочту это возможным.
- А… невозможным? – закусила она своими лошадиными зубами кончики пальцев.
- Как знать, Акулина Якимовна, как знать. Может статься и так, что, обладай я всей полнотой сведений, а также достаточными на то средствами, и сама поездке Егора в Пермь станет без надобности. Так как, договорились?
- Деньги? – наконец вытащив руку изо рта, вцепилась она пальцами в столешницу. – Деньги я найду. Сколько надо?
- Положено столько, сколько есть.
- Да это ж грабёж! – возмутилась хозяйка.
- Повторяю, любезная моя Акулина Якимовна: так положено.
- Хорошо, - рыкнула старуха. – Будут Вам деньги. Чо ещё?
- Вы расскажете мне всё о своих сыновьях.
И тут следователь понял, что палку он всё-таки перегнул, и надо было останавливаться на деньгах: выпуклые буркалы хозяйки вмиг потемнели, даже слегка сузились, и в них отчётливо читалась уже не слабость готовой сдаться на милость победителя малой крепостицы, а обречённая ненависть умирающей, но непокорённой цитадели. И пусть эта смертельная решимость светилась в глазах хозяйки лишь пару мгновений, но игра была очевидно проиграна.
- Я к чему это спрашиваю-то, любезная Акулина Якимовна, - попытался срочно выправить ситуацию следователь. – Чем я больше буду знать, тем мне будет ловчее Вам помогать, согласны?
- Согласна, - вновь, как ни в чём ни бывало, принялась лузгать семечки Верходанова. – Ловчее, так ловчее. Спрашивайте.
Попросив у хозяйки ещё чаю, чтобы успокоиться и взять толику времени на размышления, Иван Григорьевич принялся разбирать захваченные с собой бумаги. С какой бы из них начать? О требовании Селастенника он уже говорил, вот рапорт почтмейстера, вот ещё один, ещё один. Молодец Осипов, каждую седьмицу отписывается. Корреспонденцию перлюстрирует и копирует тоже исправно, можно даже было те письма, что они изъяли при обыске, не перечитывать: и без того уже всё знали.
Так и не остановившись ни на чём конкретно, Пещанский пустил пробный шар:
- Знаете, Акулина Якимовна, я никак не могу взять в толк: неужели Вам, любящей матери, Василий не сказал, зачем он едет в Россию?
- Сказывал. Как матери, да не сказать-то? Жениться он поехал, а то как же?
- Как так – жениться?! – опешил от такого поворота событий следователь. – Раньше Вы мне этого не говорили.
- Разве? – и «выдра» пожала плечами, сплёвывая в ладонь шелуху. – Значит, запамятовала. Совсем уж старая стала, ничего не помню. А вот Васькино, да Егоркино дело молодое, пусть внуков мне рожают.
- Это правильно, внуки – это хорошо. Но на ком же это вдруг Василий надумал жениться?
- А я знаю? Кого-то там себе присмотрел в столицах, сама не знаю.
- Не знаете, или опять забыли? – не сдержался с попрёком Пещанский.
- Может, и позабыла.
- Допустим, - чтобы не смотреть на мерзкое лицо хозяйки, опустил к портфелю голову следователь, бесцельно копошась в бумагах. – Значит, в столицах, говорите? А где поточнее, сказать можете? В Москве, или же в Петербурге, Акулина Якимовна?
- А может, и не в столицах вовсе, - ровно отвечала она, – а в Твери, али Сызрани какой, этих городов нынче и не упомнить всех.
- Вы мне помогать будете, нет?! – последним доводом выложил прямо на стол кипу документов подполковник. – Вот здесь, - прихлопнул он бумаги рукой, - хватит на то, чтобы и Ваших сыновей, и Вас самих на каторгу отправить, неужели не ясно?
В выпуклых глазах вдовы, как сквозь кривое стекло, одна за другой изогнутой, немыслимо вывернутой чередой проносились чувства и мысли, и было не вполне ясно, что из этой движущейся картины лжёт: само стекло, или же старухины мысли. Так, порой казалось, что эти глаза бранно кричат: «Что же тогда не отправляешь, сукин ты сын?! Руки коротки? Ловчей ему, ловкачу! Обмануть, да обобрать вздумал? А накося, выкуси!». А может, это кривое стекло тому виной? И на самом деле Акулина думает: «Когда же ты от нас отвяжешься, касатик? Устали мы уже от вас ото всех, пожалел бы ты нас, окаянных». Что из этих видений есть правда, а что – кривда? Или же у грешного человека в глазах правды и вовсе нет?
Смешно…. Кто же из нас без греха? Но, Господи, до чего же противно старуха грызёт эти семечки! Так и тянет надавать ей по рукам, чтобы знала, как в обществе штаб-офицера себя вести надо! Пересчитать все зубы одним ударом, чтобы о семечках на всю оставшуюся жизнь забыла. Но как, интересно, она умудряется-таки с такими лошадиными зубами, да их столь споро лузгать? В секунду, верно, аж с двумя зёрнами управляется. С такой скоростью она, надо полагать, целый пуд подсолнуха за месяц съедает.
- Ясно, нет? – повторил окончание своего вопроса следователь, похлопывая ладонью по бумагам.
- Ясно. Спрашивайте.
- Итак, - развернул он рапорт почтмейстера, - вот здесь у нас указано, что Вы, Акулина Якимова дочь Верходанова, сим летом, не считая июня, получили из Санкт-Петербурга по почте от своего сына Василия следующие переводы: шестого июля одну тысячу двести, двенадцатого – четыреста девяносто пять, двадцать шестого – четыреста пять и, наконец, августа шестого дня – аж три тысячи рублей. Верно?
- И чо? Получала, не спорю.
- Перед этим что Вы, что сын Ваш Егор Афанасьев утверждали, что Василий уехал без товара и без денег. Откуда тогда эти деньги?
- Может, дела у него пошли, задаток получил! – нахально, прямо в глаза в глаза, уставилась ему вдова.
- Хорошо, - достал Пещанский следующую бумагу. – Вот копия письма Василия Верходанова от шестнадцатого июля, цитирую: «Милостивый Государь Братец[44]. Егор Афанасьевич! Уведомляю вас…», так, это пустое, вот: «Послал я к вам с той же почтой 1000 рублей я полагал, что оныя давно уже посланы вам деньги, чужи руки жар грести, а здесь дел совершенно нет и не делаются хоть кричи пардон! Болезнь холера почти уничтожается, которая обращение делает на больших чиновников, кои умирают, а иных Действительных Статских советников в рядовые солдаты забревают», как такое Вам? Молчим? Тогда дальше: «надеюсь в среду вам денег послать, только не сорвется ли с удочки», а дальше неясные каракули. Кто именно сорвётся?
- Письмо же Егорке направлялося, верно? Вот с него и спрашивайте.
- Зато деньги получали именно Вы, а не Егор. Оттого и спрос с Вас. Итак, объясните мне: откуда тогда они взялись, эти деньги, коли «дела не делаются»? Кто именно «сорвётся с удочки»? И кто, в конце-то концов, гребёт жар чужими руками?!
- Молиться мне пора, - поднялась от стола хозяйка, отряхивая от налипшей шелухи ладони. – Бог, он всех нас рассудит.
Осознав, что сегодняшнюю партию он проиграл вчистую, Пещанский не стал посыпать голову пеплом или ругать себя за излишнюю нетерпеливость и самонадеянность, нет: дабы не отвлекаться, он списал произошедшее на последствия дурной погоды и принялся за анализ состоявшегося разговора. Из него же следует, что деньги у старухи есть, и деньги, судя по всему, немалые: за пару тысяч Надворного советника купить невозможно, и Акулина это понимает, иначе бы не упорствовала. Следовательно – самое меньшее тысяч десять у неё в кубышке хранится. Далее: это подтверждает ту догадку, что она – как минимум казначей братьев Верходановых, причём – с правом решающего голоса.
Потом следует отметить, что, когда он читал письмо Василия, на её лице промелькнула тень усмешки. Верно, в письме содержится нечто такое, что, не зная тайного ключа, посторонний человек поймёт совершенно превратно. К примеру, как в случае с пресловутым «кулло исмарак», что причинил столько головных болей следователю. Спасибо, на днях Филадельф Солонинин объяснил ему, что «афонское наречие[45]» есть ни что иное, как тайный воровской язык, который в центральной России обычно называют «аламанским», только со своей местной спецификой.
Как знать, может, и в послании Верходанова тоже содержится нечто, пусть без тайных слов, но иносказательное? К примеру, отчего «болезнь холера», которая, к тому же, «почти уничтожается», и связана с такими большими чинами, как Действительный статский советник? Которых аж в солдаты от этого забривают! Что за небывальщина такая?! Когда это из-за людского мора, кого-то там до рядовых разжаловали? Да не было отродясь такого, чтобы генерал-майора – да в солдаты. Могут перевести на другое место службы, отправить без почестей в отставку, но только не это. Или, быть может, «холера» Верходанова вовсе не есть болезнь? Может, в столице опять какая смена власти началась? И то, что кто-то «умер» надо понимать, что тот ушёл в отставку, а «забрили» - отправили на другое место? Эх, жаль, столичные газеты до Урала аж по месяцу идут, и не узнать покуда даже, что там стряслось.
Но, несмотря на это, некий промежуточный вывод всё же сделать можно: кто-то из покровителей Верходановых погорел, однако остались ещё и те, которые могут быть на крючке. Те самые, что «чужи руки жар» гребут, и с этого самого крючка могут сорваться. Кто же это может быть? Исходя из того, что братья понимают, о ком идёт речь, а Егор служил в Департаменте Горных и Соляных Дел, то искать надо именно там. В крайнем случае – в Министерстве финансов, коему сей Департамент подчиняется. Много ли там генерал-майоров? Человек сорок, от силы – пятьдесят. Остаётся лишь вычислить, под кем из них кресло лишь зашаталось, а под кем рухнуло, и дело в шляпе. Зачем? Это пусть Курочькин задаёт вопросы «зачем», но мы-то знаем, что такая информация – дороже золота.
Листъ 66.
Дождавшись-таки погожих деньков, Пещанский решил осуществить своё давнее намерение вторично посетить заимку покойного механика Меджера, и уже без спешки, без косых взглядов и людской сутолоки, обозреть работу обыденной жизни Мало-Истокского золотого промысла. Не сочтя нужным уведомить коллег о целях своего путешествия, он, пренебрегши возницей, сам взял вожжи в руки и в мягкой рессорной коляске покатил тою же дорогою, по которой продвигались на своей телеге убийцы, а именно – по Сибирскому тракту.
Впрочем, уже вскоре за Восточной заставой о сём решении пришлось пожалеть: едва только он миновал поскотину Монетного двора, как начались сплошные леса и – никакого просвета. Да и сам тракт словно бы вымер, едва ли в пять минут хоть одна телега повстречается. Вот что значит настоящая уральская глушь: всего-то версты три-четыре от Исети отъехал, и ни заводика тебе на бережку, ни мастерской. Всё здесь, на Урале, на воде стоит, и от неё питается. Разве что покойничек Меджер каким-то чудом умудрился без неё, родимой, обойтись: поставил у себя паровые машины собственного прожекта, топит их местным торфом и в ус себе не дует. То бишь – не дул, покуда его не убили.
А ведь какие планы он, как сказывают, вынашивал! Кому он только не доказывал, что машины водяного действия мало того, что сезонны, но и убыточны; утверждал, что паровой двигатель, работающий на дармовом торфе – это панацея от всех заводских бед, даже утверждал сгоряча, что будь-де в Англии столько торфа, сколько его есть на Урале, вернулся бы обратно, и завёл там своё дело. Лукавил, конечно: быть может, столько торфа там и нет, зато угля в Кардиффе, как пишут, на века и века. Причина в другом, и куда как более ценном: золота в Англии нет, вот и весь расклад.
Как, впрочем, нет и столько разбойников, сколько их есть у нас. А что? Лето – самое разбойничье время. Прибавим к этому, что из своих нор они наверняка не вылезали недели три, покуда шли дожди, и выйдет, что теперь они самая реальная, после скрытых под лужами ям на дороге, опасность. Держа пистолет наготове, следователь был вынужден смотреть даже не в оба, а в три глаза зараз: направо, налево, на дорогу, да ещё и оглядываться. Не пристраиваться же к какой-нибудь попутной крестьянской телеге, в конце-то концов! Сочтут ещё, Боже упаси, что он, кавалер Георгия, и лесных татей испугался.
Настороженность отпустила подполковника лишь после своротки с тракта к заимке, когда лес немного поредел, а дорога, перестав нескончаемо петлять, стала почти прямой и уж точно – безлюдной. Теперь можно позволить себе и немного расслабиться, подышать и оглядеться. Благо, есть на что: лето ещё не уступило своих прав осени, и сейчас в лесу царит особенная, свойственная зрелому возрасту августа, красота. Да, нет уже тех нежных красок молодой листвы, как не видно уже и пышно цветущих, благоуханных кустов дикой ягоды, зато сколько после дождей повылезало грибов! Буквально ведь хоть косой их коси! Вся земля, словно бы праздничными конфетти, разукрашена их разноцветными шляпками, а какой от них дурманный аромат! Словно бы голову засунул в мешок с грибами, и только ими и дышишь.
Эх, скинуть бы лет тридцать с гаком, да с братьями на тихую охоту прогуляться! А если же мечтать, да без чудес - то хотя бы с пермяком Мишкой Лероевым, что когда-то был Мишелем Леруа, и который остался у нас жить после двенадцатого года, его любимых чёрных трюфелей здесь поискать. Всю Пермь ведь снабжает ими француз, да над нами посмеивается: на деликатесах, мол, живёте, на них плюёте, по ним ходите, топчете, а взять их не умеете. А вот я, дескать, умею, и потому возьму[46]! Молодец Мишка, хоть и из французского простолюдья, а у нас на грибах аж до купцов дорос. Надо будет по возвращении в Пермь к нему заглянуть, а то с этим грибным запахом вдруг так трюфелей захотелось….
А, вот, похоже, и то место, где наши разбойнички своих лошадей прятали! Остановив коляску, Пещанский пригляделся: кусты, судя по отдалению от уже виднеющегося впереди моста, те самые; вот малозаметная тропинка слева от них, да и крайние ветви поломаны. Телегой на них, верно, наехали впотьмах. Так-так. Значит, после того, как они в чаще привязали лошадей, они прошли где-то здесь, уже справа от кустов, оглянулись по сторонам, а потом…. Пустив своего мерина медленным шагом, следователь внимательно, словно бы на земле после весны ещё могли остаться какие-то улики, обшаривал взором местность, но что-то его беспокоило, не давая полностью сосредоточиться. Поймав себя на том, что он неосознанно насвистывает мелодию романса госпожи Зубовой, который Марянич пел при последнем обыске, подполковник зло сплюнул и, сказав невесть кому «Сам ты жук мотыльный!», подхлестнул лошадь.
На заимке в Малом Истоке внезапного появления Надворного советника явно не ожидали. Отдав на попечение свою лошадь выскочившему на его приезд мальчишке лет одиннадцати от роду, Пещанский успел и покурить, и оценить добротность постройки, отметил про себя колокол над крыльцом, в который били, оповещая местное население о чудовищном преступлении, даже отмерил шагами расстояние от палатки караульного, по-прежнему стоящей на прежнем месте, до того самого окна, через которое в усадьбу проникали злоумышленники, убедился в точности следственных измерений, и только тогда к нему подбежал запыхавшийся чиновник лет шестидесяти, в коем подполковник опознал верного помощника убитого инженера.
- Карл Иванович, если я не ошибаюсь? – отметил лёгким движением туловища поклон следователь.
- Так точно-с! – суетно вытер сомнительной чистоты платком лоб и губы шихтмейстер Ранингер. – Позвали, сказали, что Вы изволили-с! А у меня на машине штуцер паром сорвало, мать его ети! Хоть разорвись ты, прошу прощения, Иван… Георгиевич! – с лёгким немецким акцентом, грассируя, выпалил он, оглядываясь на дом.
- Что такое штуцер – знаю, - с усмешкой ответил Пещанский, - Это нарезное ружьё такое. Но при чём здесь пар – не понимаю. И, кстати, я не….
- Да нет же! – бесцеремонно прихватил его за рукав механик, увлекая за собой. – Пойдёмте, пойдёмте же! Я Вам всё покажу! Видите ли, механический штуцер никакого отношения к огнестрельному оружию не имеет, он…, - и он жалобно посмотрел на следователя. – Давайте же поторопимся, Иван Георгиевич! Штуцер же менять надо, работа встала!
- Хорошо, - и подполковник ускорил шаг. – Только прошу запомнить, любезный: я – Иван Григорьевич, а не Георгиевич!
Но, похоже, механик его уже не слышал, он чуть ли не бежал, семеня маленькими ножками, и что-то рассказывал следователю про штуцера, форсунки и клапаны давления, яростно жестикулируя, и даже пытался показать на пальцах, как это всё выглядит. Пройдя сперва через главный вход, они вышли на задний, отсыпанный ровным слоем светло-жёлтой мелкой, меньше ногтя на мизинце, гальки. Как ни странно, но в таком обширном рабочем дворе не было не только луж, но даже и следов прошедших недавно дождей. Всё было чисто, аккуратно и, можно даже сказать – нарядно и весело. Вдоль стен через равные промежутки стояли крашеные зелёной краской скамьи для отдыха, такие же, только уже со спинками, находились в два ряда и по самому центру, скрываясь под сенью нарочно посаженных для этого берёзок.
На крайней от главного здания заимки скамеечке обосновалась молодёжь, в основном – бабы, и оттуда то и дело доносился задорный смех, шутливые восклики и, чем ближе подходил следователь к сей весёлой компании, тем лучше становилось слышно, о чём у них там речь.
- Что, бездельничаем, бабоньки? – шествуя мимо них, бросил Ранингер.
- Это ты бездельничаешь, Карл Иванович! – откликнулась одна из молодух. – Давай, запущай уже свою монстру, а то самого сюда затащим, защекочем! А кто это с тобой такой важный? Енерал, небось? – и баба принялась нагло рассматривать подполковника, отчего следователь даже немного смутился. – Хорош! Ой, и до чего же хорош енерал! Чисто наш Федотка, только с орденом, - и под общий смех женщины выпихнули тычками вперёд молодого парня, и на самом деле чем-то схожего с Пещанским, только лет этак двадцать назад.
- А ну, цыть мне, Марья! – видимо, тоже в шутку отмахнулся от неё механик. – Господин полковник не смотри, что добрый, он и злой тоже бывает!
- Чо, сам кого хошь защекотит? А мы хотим, чтоб нас защекотали! – не унималась бабёнка, крича уже им в спины.
- Заходите, Ваше высокоблагородие, прошу, - пригласил Ранингер следователя в распахнутые настежь ворота, - Вы на баб-то не обижайтесь, добрые они, весёлые. Да и работницы отменные, не пьют, золота не воруют, и работают со всем своим прилежанием. Покуда вашгерды стоят из-за поломки машины, вот они и разбаловались, дурёхи. А вот и она, моя красавица, - с нескрываемой гордостью указал механик на устрашающий с виду агрегат. – Вы покуда её порассматривайте, а я, извините, минуток пятнадцать поработаю, и к Вам присоединюсь.
Паровую машину Пещанский видел воочию впервые в жизни. Да, он и ранее предполагал, что она большая, даже картинки с ней рассматривал, но действительность превзошла все ожидания: огромный чёрный самовар, лежащий на боку, напоминал ему некоего сказочного Левиафана, который не то спит, утробно урча и лязгая своим чудовищными зубами, не то просто отдыхает после сытного обеда, но не спит, а настороженно бдит, поджидая следующую свою жертву. Не хотелось бы стать именно жертвой, тем паче что, как говорят, мощностью эта машина аж в тридцать лошадей. Такая разом проглотит, и не подавится: вон она какая большая, да прожорливая.
С опаской обойдя «монстру» вокруг, следователь остановился неподалёку от механика, что вместе с молодым кудрявым пареньком колдовал сбоку от машины. Прислушавшись, он уловил:
- Эт-ты хорошо с вентилем надумал, Сашка. С заглушкой-то мы щас намучились бы.
- Сами учили, Карл Иваныч: сперва думай, а только потом делай, - деловито басил подмастерье, - вот я и подумал, что так легче пар-то стравливать. А ну… накручивай, накручивай! Что? Схватилась? Пошла? О, и ладно!
- И ладно, - разогнувшись, отдал своему помощнику какую-то рогатую железяку Ранингер. – Докручивай сам, Сашок. Только не перетяни, а то гайка лопнет.
- Так знамо же дело, Карл Иваныч, - забренчал рогатой железякой парень. – Не впервой.
- То-то и оно, что не впервой. Сила есть… а, Иван Г... Григорьевич! – увидел он следователя, и расплылся в счастливой улыбке. – Скоро запустим мою красавицу. А это – моя смена, - похлопал он по спине по-прежнему работающего железякой парня, - Сашкой, Александром Вяткиным звать, того самого Вяткина[47] племяш, что на Верх-Исетском свою машину ещё в пятнадцатом поставил. В дядьку пошёл, хороший механик выйдет.
- А может – инженер? – весело скалясь, поднял голову от трубы, что торчала из «самовара», Вяткин.
- Учил бы лучше грамматику, да правописание, чертежи исполнял бы без помарок, может, из тебя и инженер вышел, - нравоучительно и, видимо, не в первый раз, ответил ему Ранингер. – Но сам же не хочешь учиться, вот и крути теперь! Всю жизнь будешь крутить, коли учиться, как Афанасий Сидорович, не способен. Да, кстати! – и он потянулся рукой к основанию медной трубы, привлекая внимание следователя. – Вот он, штуцер-то! Лопнул, зараза. А машина хорошая, хорошая, почти не ломается.
- Ага, прям как девка! Поломается-поломается, да и заработает, – подал голос подмастерье. – Всё, Карл Иванович, проверяйте работу.
Дальнейших действий механика Пещанский не понял совершенно: сперва тот зачем-то намылил бритвенным помазком то, что называется штуцером, потом подёргал одну ручку, отчего где-то в недрах самовара забурлило и зло, резко зашипело, после этого, поглядывая то туда, то сюда, Ранингер опять крутил-вертел, и наконец, отойдя в сторонку, словно остерегаясь гнева разбуженного и внезапно зашумевшего чудовища, удовлетворённо кивнул сам себе:
- Всё ладно. Зови кочегаров, Сашка. Хватит на холостом ходу работать, пора запускать нашу красавицу.
Потом же произошло и вовсе нечто неожиданное: подойдя к стене машинного зала, Ранингер повернул ещё один рычажок, и из трубы на его руки полилась вода. Умывшись, механик вытерся тут же висящим полотенцем и улыбнулся следователю:
- Вижу, Вы удивлены?
- Признаться, да. Нет, я понимаю – в столицах, там водопровод кое в каких домах есть, но… чтобы здесь?! Прямо здесь, в…, - подыскивая слово, огляделся он вокруг. – Здесь же не дворец, не хоромы, а всего лишь фабрика!
- Mens sana in corpore sano[48], как говорил покойный Осип Яковлевич, - с печальной улыбкой ответствовал механик. – Хочешь иметь здорового и прилежного работника – следи за его здоровьем. Разве не так, Иван Григорьевич?
- Это ещё Ювенал говорил, - всё ещё недоумевая, повернул вслед за механиком следователь рычажок, отчего вода, как ни странно, опять полилась.
- Да хоть Авраам! – добродушно отозвался Карл Иванович. – По мне, так все эти греки да евреи – одно. Философы, и больше ничего. Никакого прагматизма и инженерного расчёта. Нет, вру…, - задумался он. – Архимед же греком был, верно? Да и Пифагор с Евклидом тоже, вроде. А, неважно! Главное, что Осип Яковлевич с умом всё делал и тонким расчётом, куда жидам и грекам до такого. У них все помыслы лишь о барышах, а у нас, русских – о пользе дела. Правильно я мыслю, Иван Григорьевич?
Согласившись с механиком, Пещанский про себя улыбнулся: тоже мне, «русский» нашёлся! Четверть века, как из Германии, и уже русский. Так в русские можно и англичанина Меджера записать. Хотя, с другой стороны, способствовал же покойный тому, чтобы его сын Александр и воспитанник Яков перешли в православие? Да и кто таков человек, давший присягу Русскому Императору, как не русский? Может, и вправду русские они уже стали, что немец, что англичанин?
- А откуда тогда вода берётся, если машина не работает? – невесть почему задал вопрос Пещанский, вытирая полотенцем руки.
- Хороший вопрос, Иван Григорьевич! – возликовал механик. – Я так рад, что Вы его задали! Сразу видно умного человека! Да-да, и не возражайте! – замахал он ладонью, хотя следователь и не думал протестовать. – Человек любопытный просто не может быть глупым! Уж я-то знаю, верьте старику. Давайте встанем сюда, к воротам: здесь попрохладнее. Итак, вот Вам моя краткая лекция….
Быть может, лекция Ранингера и на самом деле была не слишком продолжительная, но механик порой настолько увлекался технической терминологией, что Пещанский, поневоле абстрагируясь от непонятных слов, пытался схватить хотя бы самую суть. Первое, что он понял, то, что паровая машина выполняет две задачи сразу: круглый год качает из здешнего пруда по трубе, что зарыта где-то глубоко в земле, воду. Далее, с её же помощью движутся все золотопромываленные механизмы, и это тоже не зависит от времени года. Зимой все казённые золотые промыслы из-за холодов почти стоят, а здесь всё, дескать, работает, как миленькое. Да и рабочие тоже довольны: в тёплых, отапливаемых от тех же машин, помещениях, и работается весело.
Машин, как оказалось, на фабрике счётом две: одна работает, вторая же запасная, и на запасной, покуда она стоит, проводится профилактика. Раз в год действие производства переводят с рабочей машины на запасную, и так по кругу. Затем механик начал объяснять принцип действия самой машины, но здесь Пещанский вообще почти ничего не понял: по словам механика выходило, что водяной пар посредством таких штуцеров, которые иногда ломаются и лопаются, давят на рабочий поршень, тот – на шток, который своим возвратно-поступательным движением как-то там преобразуется во вращательное, и именно от этого вращения и происходит полное инженерное счастье. По крайней мере, Ранингер, наконец умолкнув, всем своим внешним видом излучал по окончании своей лекции ни что иное, как именно это чувство.
- Благодарю Вас, Карл Иванович, - несколько очумело проговорил следователь. – Очень интересно, спасибо. Но всё-таки я так и не понял, отчего течёт вода. Машина-то едва только заработала. Или нет ещё?
- Эх, дурья я башка! – хлопнув себя по лбу ладонью, рассмеялся Ранингер. – Разумеется, машина пока не работает, покуда она пар набирает. А вода течёт потому, что трубопровод от пруда сухим стоять не может, он должен быть постоянно наполненным. На сей случай у нас наверху резервуар на двадцать четыре кубических аршина стоит, и из него вода самотёком идёт что сюда, что на кухню, столовую, душевые, ну и так далее.
- Душевые?
- Осип Яковлевич баню не жаловал, не понимал, вот и поставил душевые. Себе, да мне, - и механик несколько искательно взглянул на следователя. – Я не хотел его обижать, пусть и мне ставит, хотя русскую баню я очень люблю!
- Что, любимицу напоминает? – пошутил Пещанский, кивая на пышущую жаром машину.
- Быть может, знаете ли…, - бесхитростно улыбнулся Карл Иванович, влюблено глядя на свою подопечную.
Покуда шла «лекция», двое парней, в одном из которых Пещанский узнал давешнего Федотку, накидали в топку машины торфяных параллелепипедов, и теперь один из них подвозил новое топливо на тачке, второй же шурудил в чреве машины длинной железной кочергой. Сашка-подмастерье молча стоял в сторонке и невесть зачем время от времени прикладывал железный стержень к разным местам машины. Поймав недоумённый взгляд следователя, механик поспешил пояснить:
- Это он её так слушает. Хорошие пальцы у парня, чувствительные. Мы же, Ваше высокоблагородие, машинку-то не только ушами слушаем, но и пальчиками: порой внутренние вибрации, недоступные человеческому слуху, нельзя услышать иначе, как кончиками пальцев. Вот он и слушает. О, к обеду уже звонят, слышите? – откликнулся он на двойной гонг. – Через пятнадцать минут нас ждут к столу, пойдёмте. Бабы! Эй, бабы! – крикнул он молодкам на скамейке. – У кого есть с собой перекус, ешьте быстро, скоро Сашка машину запустит!
К удивлению следователя, бабы беспрекословно, даже весело, подчинились приказу и, продолжая пересмеиваться, стайкой потянулись к воротам. Баловница же Марья настолько близко прошла от Пещанского, что даже задела его бедром, и тут Иван Григорьевич в каком-то непонятном юношеском порыве взял, и ущипнул её пониже поясницы. Взвизгнув, та обернулась, обхватила следователя рукой за шею и смачно поцеловала его в губы. Оторвавшись, она рассмеялась: «Ох, и сладок же ты, енерал!» и, приплясывая, присоединилась к своим во всё горло хохочущим товаркам.
- От же шельма…, - растерянно смотрел ей вслед Пещанский.
- А меня теперь уже только в щёчку целуют, - с тихой грустью в голосе проговорил, глядя в том же направлении, механик. – Совсем старый я для них, видать. Даже непонятно, когда это всё случилось….
- Мне же совсем другое непонятно, - опомнившись от жаркого поцелуя, поспешил отвлечь Ранингера от грустных мыслей подполковник. – У вас тут что, люди какие особенные живут, что ли? Никакого тебе низкопоклонства, непотребства, никто не ругается матом, да и пьяных отчего-то не видать. И – спокойные все какие-то…. Уверенные, что ли?
- А что им не быть уверенными-то, дорогой Иван Григорьевич? С какого такого горя пьяными? С какого зла ругаться? Сами же знаете: оклады людям мы платим в три, а то и в четыре раза больше, чем на казённых заводах, считая от расценок, которые ещё во времена царя Гороха положены, согласны?
«Царя Гороха» следователь проглотил, хотя в данном случае шла не о каком-то там сказочном царе, а о вполне реальном Императоре Петре Великом, ибо правда в словах механика была, и правда, увы, горькая: расценки на работы, которые были прописаны в Указах великого Самодержца, с начала прошлого века пересматривались крайне редко, да и то речь всегда шла лишь о считанных процентах их повышения, а не о кратном их увеличении. Хотя – давно пора. Пора, да всё недосуг: то одна война, то другая – до рабочих ли здесь? Армию бы прокормить, да чиновников милостью пожаловать. А уж сколько воруют… Две армии можно было бы содержать на эти бешеные деньги. Ну, или же оклады казённым рабочим вдвое поднять. Тогда, глядишь, за ними и частные заводчики больше платить бы стали. Вернее, ещё больше: они и сейчас уже платят как минимум на треть, а по большинству – в полтора раза больше.
- Согласен, Карл Иванович, как тут не согласиться?
- И это ещё не всё! У нас заведено свято блюсти человеческое достоинство, - с горячностью искреннего радетеля за дело втолковывал ему Ранингер. – Телесные наказания – воспрещены. Если человек заболел – лечение за счёт хозяина, потом – пособия на рождение детей, свадьбы, похороны, подарки на все главные праздники и, конечно, же пенсии по увечью или старости. А также – бесплатное обучение наукам! Вот отобедаем, я Вам нашу школу и библиотеку покажу. Мало того! Наши работники ещё и в театре играют, у Ивана Филипповича – рисованию учатся, у Софьи Ивановны – музыке и языкам! Машка, вон, что Вас целовала, она прима у госпожи Битон в хоре! И всё это – безденежно, прошу заметить.
- А Вы?
- А я… так, - вдруг покраснел механик. – Тоже учу малость. Механике учу, черчению и другим мелочам. А на Марию вы зла не держите: она…, - и Ранингер, несколько шагов не дойдя до чёрного входа, остановился. – Она… одним словом! Не целует она дурных людей! Не перебивайте, прошу! Скажите прямо: Вы нашли злодеев?
- Да Вы и сами знаете, верно: под замком они сидят.
- Я к чему про Машку-то, Иван Григорьевич, - вновь ухватил следователя за рукав Ранингер, явно волнуясь. – Я ведь тоже Вам поверил, Ваше высокоблагородие. Этим вон, - бросил он яростный взгляд в сторону города, - веры у меня никакой, а Вам – верю. Так что не надо мне про этих четверых… Не надо, прошу. Нашли?
- Марянича имеете в виду? – смотрел прямо в глаза механика следователь, но тот не опустил взгляда, и по-прежнему требовательно взирал на Пещанского. – Кого же Вам ещё надо?
- Вот я и спрашиваю: нашли злодеев, или же нет.
Словно бы холодок опасности пошёл меж собеседниками: похоже, оба понимали, о ком идёт речь, но никто не хотел называть имена. Вернее – хотел, но не мог; причём не мог, скорее всего, по разным причинам. Оправившись первым, Пещанский на всякий случай спросил:
- Вы можете назвать сих злодеев?
- Мне ещё здесь жить, - последовал вполне логичный ответ. – Но если Вам и на самом деле нужна истина, то я весь к Вашим услугам, спрашивайте.
- Любили Осипа Яковлевича? – сочувственно спросил механика подполковник но, по укоризненному взгляду поняв, что сказал глупость, поправился. – Считаете долгом чести, чтобы злодеи были наказаны, правильно я Вас понимаю? Однако же даже малейшего намёка мне не дадите, так?
- Верно.
- Хороша игра в отгадки, - досадливо покачал головой следователь. – Хорошо, вот Вам вопрос: на каком основании этой зимой на вашей заимке работали казённые люди? Двести человек – не шутка, согласитесь.
- Двести восемьдесят, если быть точным, - с готовностью ответил механик, просветлев лицом. – Все, как один - работники Берёзовских золотых промыслов. На каком же основании… не ведаю, не видел я никаких бумаг, уж простите. Господин Меджер лишь упоминал, что бывший Начальник Екатеринбургских заводов дал на то своё указание.
- Осипов, имеете в виду?
- Он, самый. Ох, и намучились же мы с этими березовскими! Сплошной ведь беспорядок с ними начался: разврат, пьянство, драки, дело даже до поножовщины как-то дошло! И чего им мирно не жилося? Наших местных мужиков чуть не затюкали, пришлось аж двух казачков из линейного войска звать. Сколько раз говорил я Осипу Яковлевичу: не надо нам чужих, а он всё одно «надо так», дескать, и всё тут. Золота получим вдвое против обычного, вот и получили….
- А как Вы полагаете, Карл Иванович, господин Меджер был алчным человеком? Я не с целью оскорбить Вашу светлую память о покойном так спрашиваю, поймите. Понять хочу, кому именно было, как Вы изволили выразиться, «надо».
- Ежели Вы об этом, то могу сказать со всею уверенностью: Осипу Яковлевичу это было без надобности, - твёрдо заявил механик. – Был бы он человеком алчным, так не было бы здесь такого благолепия, - обвёл он рукой округ, - но царила бы мерзость, скотство и насилие, как у большинства прочих золотопромышленников на их приисках. Тем лишь бы хапнуть куш, да чтобы сразу, и пожирнее, а там хоть трава не расти! Господин Меджер был не таков, он был хозяином рачительным и обстоятельным. Чтобы и себе, и другим хватало, вот так-то.
- Понял, - ещё раз с удовольствием оглядел двор Пещанский. – Однако же в данном случае другим чего-то не хватило, выходит. Но всё же: быть может, вы заметили какие-нибудь изменения в характере хозяина за последний год? Возраст, он же штука коварная: вчера был добряк и рубаха-парень, а сегодня скряга, каких свет не видывал.
- Такого точно не было. Было другое: после самого Рождества Осип Яковлевич вдруг стал чрезмерно задумчив, и даже – несколько рассеян. А уж после визита к нам Вансовича, что пришёл на место Осипова, и вовсе опечалился.
- То есть – после шестнадцатого апреля, или ещё раньше? – уточнил следователь.
Ранингер, задумавшись, начал что-то складывать на пальцах и наконец кивнул:
- Точно так, шестнадцатого, в четверг.
- И в чём же выражалась сия печаль?
- Понимаете…, - и Ранингер, вздрогнув от вновь зазвонившего колокола, поморщился. – Уже опаздываем на обед. Но ничего, обождут. И когда же этот колокол поменяют?! Так и вспоминаешь каждый раз то утро…. Простите, отвлёкся. Печаль же… ну, как Вам это объяснить? Чтобы понять, надо с человеком не один пуд соли съесть. Ладно, попробую хоть так: мы все – сам господин Меджер, его жена, дети, а также господин Кессель, госпожа Битол и Ваш покорный слуга, обыкновенно ужинаем вместе. Отужинав, первым из-за стола встаёт Осип Яковлевич, откланивается и, уже не оглядываясь, уходит к себе почивать. А перед самой Пасхой он вдруг возле двери собственных покоев вдруг стал оборачиваться и окидывать нас всех взглядом, как будто прощался. Или же – хотел получше запомнить, не знаю.
- Это всё?
- Увы…, - развёл руками механик. – Ничего напрямую он не говорил, а на мой спрос, что его так заботит, отвечал, что в боку колет. К Дрешеру в город всё хотел съездить, да так и не доехал….
- Кстати, о Дрешере, - вспомнил Пещанский свой разговор с доктором. – Я слышал, что дружны они были?
- Кто? Осип Яковлевич с Петром Ивановичем? Пустое: господин Дрешер со всеми дружит, кто ему деньги платит. Или же – кто власть имеет. Пусть он в другом месте себе дружков ищет, а у Осипа Яковлевича все друзья были здесь, и никто другой нам не нужен.
- Позволите ещё один неудобный вопрос, Карл Иванович?
- Разумеется!
- Тема уж очень щекотливая, прошу извинить заранее, - подчёркнуто смутился следователь. – Но в городе ходят слухи, и я обязан их проверить. Что Вы скажете насчёт «шерше ля фам»?
- А чего их искать?! – рассмеялся Ранингер. – Вон они, нас ждут. Катерина Ивановна, жена… кхм, вдова. И – Софья Ивановна, девица. Подозревать рекомендую обеих сразу: они лучшие подруги.
- В тихом омуте, знаете ли….
- Вы это серьёзно, что ли? – с нескрываемым удивлением посмотрел на подполковника Ранингер. – Да я их ещё с Петербурга знаю! И вообще: задавали правильные вопросы, и вдруг….
- А что Вы мне прикажете писать в отчётах: только те вопросы, которые Вам нравятся?! Я все вопросы буду задавать – что приятные Вам, что не очень, - жёстко ответил Пещанский. – Ясно?
- Вполне, - вздохнул Карл Иванович. – Тогда, может, хоть сначала отобедаем?
Листъ 67.
Визит на Мало-Истокскую заимку затянулся дольше, чем на то рассчитывал Пещанский, но его результатами можно быть вполне удовлетворённым. Всё, что было надо, чего так не хватало в общей картине, наконец сложилось, нашло свои места, и даже обрело краски. Красок даже оказалось с некоторым избытком: старик Кессель[49], по проекту которого и была построена сама заимка, оказался настолько словоохотлив, что поведал следователю не только обо всех тех, кто приезжал к господину инженеру за последние полгода, но даже и о собственных учениках, коих в заимке среди мастеровых детей оказалось аж с два десятка. И все, как на подбор – «таленты», как на немецкий манер произносил Иван Филиппович, и самородки! Художнику задаёшь вопрос об одном, а в ответ, кроме короткой фразы по существу, получаешь щедрую пригоршню дифирамбов юным «талентам».
Старая дева Софья Битол[50] следователя ничем особенным, кроме как цыплячьими пальцами и абсолютно плоской грудью, поразить не смогла: типичная гувернантка-англичанка, коих в Россию тысячами как магнитом каким тянет. Надеются, верно, пустоголовые, что чопорностью своей, да манерами сумеют-таки охмурить какого-нибудь сказочно богатого русского князя или боярина, и выскочить за него замуж. Свои-то пэры да лорды приелись уже, верно, вот и понаехали.
Однако что стоит отметить, как немаловажное, что бедняга Ранингер в неё безнадёжно влюблён. Возможно, когда-то сию участь разделял и художник, однако теперь, по старости лет, он относится уже сугубо по-отечески нежно и бережно, словно к некоей своей статуэтке, коих он наваял за годы проживания на Урале, наверное… по всему дому они стоят, одним словом, на любой вкус: тут тебе и древнегреческие боги, и герои прошлого, и настоящего, и среди них бюстик покойного хозяина занимает почётное место на каминной полке в столовой.
Катерина Ивановна Меджер, как и говорил механик, выглядела совершенною подругой англичанке, но порой в её поведением проскальзывало нечто барско-повелительное, и немудрено: как-никак, а из старинного русского дворянского рода, пусть донельзя обнищавшего, но – породу никуда не спрячешь, под любым обличьем её видать. Даже интересно становится, какие роли она играла в своём домашнем театре, покуда не одела траур? Можно быть уверенным, что, как минимум – Клеопатр, да Юдифей, никак не меньше. Жалко, допросить её не удалось: официальных полномочий у следователя на это недостаточно, а просить её о приватном разговоре означает оскорблять вдову. Сама не пригласила на беседу – значит, нечего и беспокоить.
Также немного жаль, что дома не оказалось молодых господ, но разве сейчас в лесной глуши молодёжь чем удержишь? Минули те времена, когда наследники Демидовых, Яковлевых, Строгановых и прочих заводчиков-миллионеров оставались при своём производстве, теперь они предпочитают править издалека, из Петербурга, а то и вовсе откуда-нибудь из Италии или же Франции. Прошло время романтичных прагматиков, оценивающих себя через призму идеала своего дела; настало время прагматичных романтиков, что ценят превыше всего идеал себя самого.
Но более всего огорчает та надежда и вера, что напрасно светилась при прощании в глазах верного помощника Меджера; а с каким жаром и упованием он твердил: «Вы же найдёте злодеев, Иван Григорьевич? Их же покарают, не могут не покарать! Я свято в Вас верю, и стану молиться за Вас, Иван Григорьевич! Бог Вам в помощь!». Что мог ответить этому наивному человеку Пещанский? То, что он найдёт? Ну, найдёт, а дальше что? Кто их накажет-то? Он, какой-то там Надворный советник, что ли?! Да, он доложит обо всём, включая и собственные догадки, Походяшину, а дальше что? И то надо ещё крепко подумать, стоит ли докладывать всё, или же часть выводов разумнее оставить при себе. Так что смирись, человек: не суждено тебе оправдать надежды старика Ранингера.
Смирись, и поспешай в Екатеринбург, где тебя уже заждался отец Куракинский. Что-то сегодня скажет этот раскольничий поп? Бросив взгляд на брегет, Пещанский в досаде покачал головой: вечерняя служба уже на исходе, а до города ещё ехать и ехать. Да и езда ли это?! Того и гляди, что колесо на очередной ухабе потеряешь. Надо было, верно, по Уктусскому тракту ехать: там хоть чуть и подальше бы вышло, но наверняка лучше, чем здесь.
К окончанию службы в Никольском храме следователь всё-таки попал вовремя: только-только начали разъезжаться по домам немногочисленные купеческие коляски, расползаться, громыхая, телеги мещан и мастеровых, большинство же прихожан, получив возле ворот церковной ограды напутственное благословение от отца Николая, шли по своим домам пешком. Встретившись взглядом с Куракинским, Пещанский слегка поклонился и неприметно показал тому ладонью, где он будет ожидать священника.
- Добрый вечер, Ваше высокоблагородие, - минут через десять залез к нему в повозку Николай Куракинский.
- И Вам доброго вечера, Ваше священство, - в тон ему ответил следователь, понукая лошадь. – Прокатимся?
- Что не прокатиться-то с хорошим человеком, - поудобнее устроился на сиденье священник, - Если он не слишком ещё устал от разъездов, конечно. Осмелюсь спросить: не в Малый ли Исток ездили, часом?
- Почему Вы так решили?
- А Вы свою коляску со стороны видели? А лошадь? По уши ведь в грязи. Сразу ясно, что вёрст двадцать по дрянной дороге проехали. Вот и вывод: в Березовском Вы уже не так давно побывали, а на Меджеровских промыслах с весны не были. Больше Вам ехать было некуда и незачем, логично?
- Надо было грибов по дороге нарвать, да побольше, - отшутился Пещанский. – Грибов – тьма! Сказал бы сейчас, что за грибами ездил, а что? Люблю грибочки, грешен.
- Все мы грешны, спаси и помилуй, Господи, - перекрестился отец Николай. – И хорошо, ежели только лишь любовью, как Вы. Я же, раб Божий, грешу кроме прочего ещё и любопытством: скажите, Вы как, убедились окончательно, что мы к сему делу непричастны, Иван Григорьевич?
- Вы меня порой… удивляете, - проглотил Пещанский слово «неприятно». – Такое ощущение складывается, что Вы либо за каждым моим шагом следите, или же претендуете на то, чтобы читать мои мысли. Не слишком ли, Ваше священство?
- Слишком…, - повесил голову священник. – А слишком ли? Только представьте себе: из-за пары паршивых овец, что связалась с волками, и всё твоё стадо под нож пустить могут? У нас же как: что бы ни случилось – ищи раскольника! Это он один виноват! А мы хорошие, нас не замай, дескать! Волки в овечьих шкурах!
- И я – тоже? – усмехнулся подполковник.
- А разве нет? Ведь прикажут Вам всех нас в железа, да на каторгу, что будете делать? Кхм, простите. Это я от… . А что я? Я ведь тоже, Ваше высокоблагородие, волк. Тот ещё волчец, да…, - сжал он кулаки. – На многое, и даже – слишком многое, способен. Говорите уже, что у вас там решили с нашим подопечным.
«Нашим подопечным», не сговариваясь, священник со следователем окрестили злосчастного Иону Павельева, что даже в застенках, после «устрашительных мер», стоивших ему половины зубов и недели лазарета, не пришёл в разум и не перестал трепать своим поганым языком направо и налево о некоей «страшной тайне», которую он намеревается изложить в письменном виде самому Императору.
- Ничего не решили, - досадливо бросил Пещанский. – Вернее – ничего дельного. Срок его содержания уже истёк, предъявить ему нечего, так что сегодня-завтра его отпустят на все четыре стороны. А чтобы посадить его в камеру к самому решительному каторжнику, никто на себя ответственности брать не захотел. Решили так, что ваше общество, как заинтересованное в сохранении статус-кво, само должно, уже на воле, поступить с ним по своему усмотрению. Мне было поручено дать Вам гарантию не расследовать сие, покуда лишь возможное, дело.
- Мне же было поручено отклонить сие любезное предложение. Не удивляйтесь, именно такого ответа мы и ожидали. И потому вот Вам наш ответ: мы хотим настоящих гарантий.
- Это каких же? Лицензию на убийство, подписанную Начальником Екатеринбургских заводов?
- Смешно, - поморщился отец Николай. – Нет, такая роскошь нам ни к чему. Да и кто Вам сказал, что есть намерение его непременно убить? Есть и другие варианты, на всё Божья воля. Однако же при любом исходе, подумайте-ка сами: если наше с вами недоразумение разрешит человек беглый, то кто за это будет в ответе, случись быть огласке?
- К чему это Вы?
- В тюремном замке сейчас содержится в ожидании этапа некий Терентий Пирогов, он же – «Дядя Терентий», слыхали про такого?
- Наслышан, - осторожно заметил следователь. – И что с того?
- Надо бы дать ему утечь. Причём никто даже особенно и не удивится, что он сбежал: сколько раз он уже это делал? Так что взыскания будут, мы полагаем, самыми щадящими. Разве что господину коменданту тюрьмы не позавидуешь, но нужно же кем-то жертвовать.
- Допустим, убежит он, и что дальше?! – недоумённо воскликнул Пещанский. – Где уверенность, что этот ваш Пирогов не сбежит от нас вовсе? По слухам, у него клады с награбленным добром чуть ли не под каждой кочкой. С деньгами далеко убежать можно, Ваше священство.
- Предвидя, что моего слова для уверенности в том, что Терентий не сбежит, Вам будет недостаточно, хотим предложить следующее: пусть он бежит не один. Прицепите к нему Нестора Пикулина, к примеру: вы не всё же золото у него нашли, верно? Так что…, - развёл он руками, - даже в случае крайнего, совершенного провала у вас будет официальная причина: отпускали-де Нестора под присмотром. Надеялись, что он следствие на свое припрятанное золото выведет. К тому же: а вдруг и на самом деле выведет? Мало? Так ещё кого к ним в компанию возьмите для надёжности: чем больше народу, тем больше следов.
- Я всё равно не понял, - помассировал пальцами виски подполковник, - устал, наверное. К чему вся эта комедь? Где тут вам гарантия? И – где опасность для Горного начальства? Если я не пойму этого сейчас, то не сумею объяснить и коллегам, как следует, то они, верно, в свою очередь целый месяц потом над вашим предложением мозговать будут.
- Понимаю. Вам бы сейчас кофе, да покрепче, - сочувственно взглянул на него отец Николай. – Усталость как рукой бы сняло. Но всё же попрошу Вас сосредоточиться хотя бы на пять минут, я стану говорить коротко. Итак, в чём суть преимуществ сего варианта для вашей стороны: первое, разумеется, это то, что ваши же внутренние проблемы решаются чужими руками. Потом, ежели Пикулин выведет вас на своё золото, чего я, впрочем, обещать не могу, то для Вышних властей это станет ещё одним аргументом за то, чтобы наградить комиссию орденами. Да, всё это немного хлопотно и чревато некоторыми издержками, но ведь можно большого шума и не поднимать, верно? Ну, опять и снова убёг Терентий Пирогов – и что с того? Можно немного обождать, и по всем губерниям его покуда в розыск не объявлять, поскольку дальше нашего уезда он не уйдёт. Через недельку-другую, как то было и в прошлый раз – а господин Шульц отлично помнит тот случай – вы его задержите, и водворите обратно на тюремный двор, словно ничего и не происходило.
- Допустим, - не вполне убедили следователя доводы Куракинского. – Тогда объясните мне, в чём здесь ваша корысть? Извините, не так выразился – гарантии?
- Наши руки, как и ваши, также останутся чисты. В случае же, если всё-таки кто осмелится указывать на нас, то мы сумеем доказать, что сей побег был фальшивым. Вот Вам и гарантия. Видите, я честно с Вами говорю.
- Логично, - вынужден был согласиться Пещанский. – Гарантия обоюдного самоубийства – самая надёжная из всех гарантий. Продолжайте, прошу.
- Извольте: устраняется сама опасность создания шаткой ситуации, при которой в наибольшем проигрыше окажемся мы, хранители Древнего благочестия. Нам, образно выражаясь, лодку раскачивать ни к чему. Далее, тем самым мы выказываем лояльность властям и готовность служения общему делу процветания России. Мы не хотим, чтобы в нас видели опасность, напротив: мы – соратники ваши и союзники. Хватит нам уже враждовать, надо стремиться к миру и взаимопониманию.
«А также – к взаимной выгоде», - хотелось съязвить подполковнику, но к чему сия язвительность? Да и ему ли язвить? Встряпался в этом Екатеринбурге невесть во что, непонятно за какие грехи; вроде бы взбрыкнуть, да послать всех подальше со всей их грязью, да нет у него, Надворного советника, здесь никаких прав. Одни обязанности, выходит.
Это у Шульца с Вансовичем – у тех на Урале прав хоть отбавляй, даже у старообрядцев, и у тех кое-какие права есть. Но они ими, ишь ты, недовольны, выходит. Больше им прав надо. Впрочем, оно и понятно: разразись сейчас над ними монаршья гроза – и конец раскольничьему царству, ибо оно только на одних только капиталах сейчас и держится. И капиталах, надо признать, колоссальных. А ну, разгневается на них из-за Меджера Государь и, не разбирая правых и виноватых, начнёт отбирать в казну заводы, рудники и прочее их имущество, находящееся на коронных землях[51]?! О будущих же заводах и рудниках придётся и вовсе позабыть, а тем самым те финансовые потоки, что ныне в руках раскольников, начнут резко мелеть, а затем и вовсе иссякнут. И это означает ни что иное, как полную гибель этих «хранителей Древнего благочестия», в качестве реальной политической силы. А дальше – полное забвение, даже креста над последним старообрядцем, и то некому будет поставить.
Но почему эти Авгиевы конюшни разгребать приходится именно ему, Пещанскому?! Кстати, о конюшнях:
- А скажите ещё, отец Николай….
- Весь внимание.
- Что может означать выражение «жук мотыльный»? Мне сказали, это что-то ваше, старообрядческое.
Куракинский, сперва недоумённо посмотрев на следователя, хохотнул и, спрятав улыбку, нахмурился:
- Сие слова отче Аввакума суть. Сказаны горячо, бранно, но справедливо. Говорить?
- Жду.
- Да будет по-Вашему, коли так хотите, - вздохнул священник. - Отче Аввакум о Паисии Александрийском епископе писал следующее: «… иже по вселенной и всеа руския державы летал, яко жюк мотыльный из говна прилетел и паки в кал залетел[52]».
- Однако…, - опешил от услышанного Пещанский. – Это он меня… кхм… простите, Ваше священство. Однако, надо признать, редкостный наглец этот ваш Марянич! И не убоялся же, вслух сказал. Право слово, чуть ли не горжусь им. Далеко бы мог пойти, ежели бы не сглупил. Знаете, а ведь я поначалу был почти уверен… да что там! – совершенно не сомневался, что Меджера из-за дележа золотого рынка убили именно вы, старообрядцы.
- А теперь?
- А теперь не вполне. Нет, никак не могу я поверить, что вы просто в сторонке стояли, простите меня, Христа ради! Не верю я! Да вы же по уму и хитрости на голову выше здешнего, да и не только здешнего, начальства! И что, хотите, чтобы я поверил, что вы, и не при чём?!
- Вот видите, - горько усмехнулся отец Николай. – Коли даже Вы, зная факты, до сих пор полагаете, что наша вина в сем преступлении есть, то что уж говорить об остальных? Даже Вы, понимая, что для нас участие в каком-либо значимом преступлении равносильно самоубийству, и то упорствуете в своём предубеждении против нас. И всё из-за того, что пара наипаршивейших овец…, - и священник отвернулся, так и недоговорив.
Совершив полный круг по всей первой части города, собеседники через Царский мост вернулись во вторую в полном молчании. Лишь остановившись возле храма, Пещанский разомкнул уста:
- Вас здесь высадить, Ваше священство? Или лучше до дома довезти? Где вы живёте?
- Мой дом – дом Господа моего: где Он, там и я, - покряхтывая, спустился по ступеньке Куракинский на землю. – Благодарю Вас за прогулку, Иван Григорьевич. Надеюсь, что сей вечерний вояж нам обоим пойдёт на пользу. Когда я смею ждать от Вас ответа?
- Полагаю, что не ранее, чем послезавтра. Покойной ночи, Ваше святейшество.
- Вам того же, Иван Григорьевич. Храни Вас Господь.
Листъ 68.
- Угадайте, откуда я! – опоздав на утреннее совещание чуть ли не на целых полчаса, ворвался, весело посверкивая очами, в кабинет главного лесничего Шульца судья Скорняков. – Ящик шампанского, что не угадаете!
- Вы будете спорить, Иван Григорьевич? – не решившись принять вызов самолично, обратился хозяин к Пещанскому.
- Судя по настроению, а также готовности рисковать деньгами, то, пожалуй, от казначея. Верно, тот ему вместо обычного месячного жалованья выдал, как за год сразу.
- А вот и не угадали-с! – обратив стул спинкой к себе, оседлал его Скорняков. – Из тюрьмы я, господа!
- Не сильно-то я и ошибся, - пожал плечами следователь, - тюрьма да сума издревле рядом ходят. И чего там нового, в казённом доме?
- Жуков заговорил! – лучезарно улыбнулся присутствующим Уездный стряпчий.
- Надо же, сколь много я упустил из нашей быстротекущей жизни, - покачал головой подполковник. – Ни про то, что Васька дал обет молчания, не знаю, ни о том, что он вдруг опять заговорил, не ведаю….
- Смейтесь-смейтесь, Иван Григорьевич! Узнаете, о чём он заговорил – разом перестанете.
Три пары глаз, как магнитом, притянуло к явно наслаждающемуся столь усиленным вниманием к собственной персоне судье, но тот с ответом не спешил, даже напротив: выдержав паузу, как перед вынесением приговора, он грозно обвёл собравшихся исполненным внутреннего достоинства взглядом и лишь убедившись в воцарившейся в кабинете полной тишине, заговорил:
- Василий Жуков, - и он вновь замолчал, пристально озирая господ офицеров, словно бы размышляя, кто из них может оказаться Жуковым. – Итак, Василий Жуков сказал, что он знает нечто, которое-с…
- Не тяните кота за хвост, Скорняков! – надоел сей театр Пещанскому, который уже начал догадываться, о чём пойдёт речь. – Прямо извольте говорить! Что там сказал Васька, «Слово и Дело», как в старые добрые времена?
- Не такие они уж были и добрые, ежели почитать сочинения господина Карамзина-с, - обиделся за сорванный эффект судья. – Ладно, ваша взяла: Жуков требует не больше, не меньше, нежели чем разговор с Его Величеством.
- Совсем охренел, что ли?! – взорвался полицмейстер Коуров. – Я, и то Николая Павловича ни разу в жизни не видел! Да кто из нас его видел? – обернулся он на присутствующих. – Вот: никто! А какому-то там Жукову не то, что посмотреть, аж поговорить с самим Императором приспичило! А с батогами он поговорить не хочет?!
- Не имеете такого права-с, уважаемый Александр Гаврилович: Василий Жуков прилюдно сказал, что знает некую Государственную тайну, а таковые люди до особого разбирательства и суда в соответствии с Соборным Уложением наказаниям подвергнуты быть не могут. Поздно-с…, - развёл руками Уездный стряпчий.
- Понеслась душа в рай…, - пробормотал Шульц и, обхватив голову ладонями, простонал. – Был один варнак, не знали, что с ним делать. Теперь второй. Что дальше-то?
- И третий, и пятый, и десятый! – ударами карандаша по столу вёл отсчёт следователь. - Довольно уже попусту страдать, Иван Иванович. Вопросы, если их не решать вовремя, имеют свойство накапливаться. Я не удивлюсь, если через неделю весь ваш тюремный замок, как один человек, на приём к Его Величеству запросится. И каждому ведь найдётся, что сказать! Сколько мы будем тянуть с Ионой?! Дурной пример, знаете ли, заразителен.
- Так пусть Жуков напишет о своей тайне, мы при нём это письмо запечатаем положенным образом при свидетелях, и направим, куда надо, - неожиданно предложил Шульц.
Сие заявление весьма удивило следователя, ибо старый бергмейстер не настолько уж выжил с годами из ума, чтобы не понимать, что бумаги такого рода доходят до самого верха. Или же – у него и там есть могущественные покровители? Тогда и на самом деле можно в простачка поиграть, да святую невинность из себя строить. К тому же на единичные жалобы, подобные Жуковской, «Там» и на самом деле смотрят сквозь пальцы. Другое же дело, если подобных обращений будет несколько: в таком случае меньшей напастью, нежели чем столичная комиссия, не отделаешься. Но довольно домыслов, надо делом Меджера заниматься, а будет ли дело Шульца или же нет – будущее покажет. Нам надо, чтобы его не было.
- Жуков утверждает, что он не знает грамоты, - заметил бергмейстеру Пещанский. – Надо бы это проверить ещё раз, как следует, но дело сие долгое. Скажите, Скорняков: а что, кроме заявления о некоей тайне, Вам поведал сей разбойник?
- Ни со мной, ни с господином Шульцем он разговаривать не желает. Требует либо Вас, Ваше высокоблагородие, - наклонил голову в сторону следователя судья, – либо господина Коурова-с.
- И слава Богу! – перекрестился хозяин. – Хоть от этого меня Господь избавил.
- Поедет Коуров, - решительно припечатал ладонью по столешнице подполковник. – Причём – немедленно. Вы ещё здесь, Александр Гаврилович? Езжайте, милейший, прошу, и постарайтесь уладить там всё миром. Хоть бочку вина ему посулите, хоть гор золотых, баб, или же ещё что, Вам виднее. Лишь бы сказал, что за тайна такая. Можете даже штоф анисовой с собою захватить, но чтобы он сказал, зараза!
Полицмейстер, делая крайне оскорблённый вид на «Вам виднее» и связанные с этим прозрачные намёки, поднялся от стола, но искорка радости в его глазах всё же проскальзывала: до чего-чего, а до алкоголя полицмейстер был весьма охоч. А тут – ещё и позволение на то от начальства! Этак и каждый день можно до тюремного замка кататься, и не по одному разу. По крайней мере – покуда этот Пещанский не уедет обратно в свою Пермь, а там уж каждый сам себе хозяин-барин.
Проводив хмурым взглядом Коурова, подполковник с недвусмысленной требовательностью спросил хозяина:
- Итак, что Вы намерены предпринять сейчас, Иван Иванович?
Бергмейстер Шульц от его вопроса сморщился, словно бы отведал целый лимон зараз, причём – вместе с цедрой. Пожевав губами и несколько раз горестно вздохнув, он наконец выдавил из себя фразу, роняя слова крупными каплями:
- Можете передать… да, можете. Скажите, что все пожелания... эх… будут учтены.
- Даже я ничего не понял, Иван Иванович, - полуобернувшись и положив локоть на стол, пристально взглянул ему в глаза следователь. – Учтены или же исполнены?
- Исполнены! Исполнены, чёрт их дери! В самом коротком времени! – затеребил шейный платок Шульц. – И пойдёмте же в курительную! Что за жизнь такая? То один, то другой… когда же это всё кончится? Я же в годах уже… подагра эта…пойдёмте, пойдёмте, господа. Ох, и до чего же нога-то болит…, - сетовал на жизнь бергмейстер, стуча при ходьбе о пол тяжёлой тростью.
Полицмейстер вернулся из тюремного замка неожиданно споро, всего минут через сорок. Причём – по-прежнему хмуро-трезвый, но теперь к этому обычному его утреннему состоянию добавилось ещё и некоторое беспокойствие и даже – нервозность. Закурив предложенную Пещанским сигару, Коуров на немой вопрос следователя хрипло заговорил:
- У третьего голосок прорезался.
- Вы это о чём, Александр Гаврилович?
- Не успел я, значит, как следует допросить Ваську Жукова, как мне доложили, что Рыков также изъявил желание поведать о своей тайне[53]. Вот-с…
- Майн Готт, - прошептал Шульц и, прикрыв глаза, превратился на своём стуле в самую настоящую статую скорби.
Ощутив в своём сердце некое подобие жалости к старику, Пещанский уточнил у полицмейстера:
- Кому поведать, Александр Гаврилович? Опять Императору?
- Покуда вроде бы нет. Пока – только нашей комиссии. Я его сюда привёз, а что? – растерянно посмотрел он на следователя. – Не надо было?
- Пугать не надо было! Полюбуйтесь теперь, - протянул Пещанский руку, указывая на хозяина. – На Иване Ивановиче же лица от Ваших вестей нет! Нельзя же так сразу-то. Как Вы себя чувствуете, Иван Иванович?
- Доктора мне, - простонал хозяин. – Помру сейчас… доктора!
Оставив Шульца на попечении незамедлительно прибывшего из находящегося всего в пятидесяти саженях Екатеринбургского госпиталя, незнакомого врача, Пещанский вернулся к своей поредевшей комиссии и, едва сдерживая досаду, первым делом выговорил Коурову:
- На что я в Екатеринбурге человек сравнительно новый, но Вы-то, Александр Гаврилович… неужто настолько не терпите господина Шульца?
- Кто ж мог знать-то, Иван Григорьевич, кто мог знать-с…, - залепетал тот, не имея доводов для оправдания.
- Уж кто-кто, а полицмейстер сие знать должен! И обязан! – не стал его выслушивать Пещанский. – Учтите: случится что, Боже упаси, с господином Шульцем – на Вашей совести то будет. Итак, довольно слов. Ведите к Рыкову! Где Вы его там заперли?
- Так в кабинете для допросов же-с, Ваше высокоблагородие-с, - засуетился, забегая вперёд следователя, Коуров. – Прошу-с. Сюда-с. Курочькина позвать? – и, поймав на себе недоумённо-возмущённый взгляд Пещанского, полицмейстер закивал. – Вот и я тоже решил, что не надо-с. А ну, пошёл прочь отсюда! – прикрикнул он на охранявшего кабинет солдата.
Заняв место за своим привычным столом, Пещанский оказался аккурат напротив понуро сидевшего на табурете арестанта. Рыков на такое соседство почти никак, ежели не считать короткого поклона, не среагировал и по-прежнему тоскливо искоса посматривал в окно. Судя по его одежде, жилось ему в тюрьме не так уж и плохо: и рубаха-то чистая, и порты без заплат, почти новые, даже сапоги, и те не потерял, но вот что касаемо всего остального… В первую очередь это касалось запаха, а точнее – вони давно немытого тела, что успела за какие-то пятнадцать минут сделать сколь-либо продолжительное пребывание в комнате попросту невыносимым. Кроме этого, Андрейкина, когда-то буйная кудрявая шевелюра окончательно превратилась в причёску классического, питающегося одними лишь аскаридами, монаха-пустынника, каковыми их художники изображают на своих картинах. Да и борода тоже стала, как у завзятого старообрядца-кержака, только отчего-то, не седая, а как смоль чёрная и кучерявая. Но даже несмотря на цвет бороды, облик сегодняшнего Рыкова весьма напоминал больше радетеля за веру, нежели чем разбойника и убийцу, и оттого даже вульгарные кандалы, и те были похожи на благочестивые вериги.
- Хотел нас видеть, Андрюша? – тоном заботливого отца спросил арестанта Пещанский. – Мы собрались, Андрюша. Как ты просил, комиссией. Господин Шульц, увы, совсем занемог, но троих для комиссии, уверяю тебя, довольно. Или ты не рад нас видеть?
- Рад, - не вполне уверенно ответил Рыков. – Только вот, даже не знаю….
- Обидел тебя кто, Андрюша? Так ты скажи, мы разберёмся.
- Обидел! Двести рублей взял, и не отдаёт! А я есть хочу, а не на что! – выпалил Рыков, и уставился в пол, поглядывая, впрочем, на Пещанского.
- По порядку, пожалуйста, - превозмогая отвращение от нестерпимой вони, приблизился к нему следователь, навалившись грудью на стол. – Кто взял, отчего не отдаёт.
- А куда уж подробней! Передал мне давеча Дружина триста рублёв, а солдат Емелька Васильев, гад, взял и углядел, что у меня есть деньги.
- И что дальше учинил сей Емелька? – не стал покуда допытываться Пещанский, как это Дружинин передал своему подельнику такую большую сумму, и откуда она взялась вообще.
- Просил взаймы, вот я и дал ему сто рублёв.
- Так-так! А дальше что?
- А как Емелька увидал, что у меня денег много, так затребовал ещё сто, но уже невозвратно. За молчание, сказал.
- Долги отдавать надо. Нехорошо долги не возвращать, грешно это, - проговорил Пещанский лишь для того, чтобы что-то сказать, сам же недоумевая: неужто Рыков только затем и попросился к комиссии, чтобы о своём обидчике рассказать?
- А я о чём? Вы уж разберитесь, прошу, с ентим Емелькой, пущай он мне деньги вернёт! Ваше высокоблагородие, с голоду же помираю совсем!
- Не помрёшь, не дадим, - всё ещё находился в некотором замешательстве следователь. – Но отчего же ты с этим к нам пришёл, а не к начальнику тюрьмы? Мы-то здесь при чём? Или у тебя ещё что есть сказать поважнее?
- Да нету вроде, - подобрался на табурете Рыков, чуя что-то неладное. – А тюремному начальству сказывать без толку: у них там рука руку моет, вор на воре сидит!
- Ещё раз спрашиваю, Рыков, - поднялся на ноги Пещанский. – У тебя заявления к Вышним властям есть?
- К Вышним? Нет, нету, - замотал головой арестант. – Мне бы мои двести рублей возвернуть….
После этих слов Пещанский почувствовал что-то вроде разочарования, наподобие того, как бывало раньше, ещё на военной службе, ежели вдруг приказ об атаке неожиданно отменяли в самый последний момент. Нелепее этого чувства и придумать сложно: ты уже весь приготовился к смертельной схватке, успел и помолиться, и с родными мысленно попрощаться, а тут – на тебе, живи! Живи и до следующего боя ничего не бойся. Вроде бы и радоваться надо, что костлявую в очередной раз обманул, а настоящей радости отчего-то как раз и нет.
- Что ж, - потеряв всякий интерес к Рыкову, обратился следователь к коллегам. – Прошу вас, господа, расспросить арестованного насчёт его денежных отношений с Дружининым и Емельяном Васильевым подоскональнее; пусть Курочькин занесёт показания в протокол, а я, пожалуй, съезжу. Посмотрю всё на месте, да потолкую там кое с кем.
- «На месте» - это где? – недовольный тем, что его оставляют напару с полицмейстером нюхать рыковскую вонь, спросил Скорняков.
- В казённом доме, разумеется.
- Вы в тюрьму, Ваше высокоблагородие? – встрепенулся вдруг Рыков. – Еслив туда, то напрасно: Емелька сёдни отдыхает, сволочь, у него завтра смена.
- Найду с кем поговорить, не переживай, Андрейка. Ты вспоминай лучше, за что тебе Дружина триста рублей передал, и как это было.
Листъ 69.
В новый, отстроенный всего год назад местным архитектором штабс-капитаном Малаховым, тюремный замок Пещанский поехал с чувством некоего изощрённого наслаждения, и это во многом было обусловлено тем нерастраченным запасом нервенного азарта, что накопил следователь при так и не поимевшем должной развязки допросе Рыкова. Этого настроения должно было с лихвой хватить и на осмотр замка, и на допрос Жукова, да и на смотрителя сего, не самого радостного, заведения непременно останется. Как там его? Унтер-шихтмейстер Любушин, вроде бы. Нет, это же надо: всей этой громадой, что, возвышаясь на окончании Покровского проспекта, царит доминантой над всем городом, и управляет всего-навсего подпрапорщик!
Кстати, вот ещё какая забавная оказия: постройка всего, аж о трёх корпусах и с трёхсаженным каменным забором, тюремного замка[54] обошлась казне примерно в сто тысяч рублей. То есть примерно в ту же самую сумму, на которую оценено похищенное у Меджера золото. Выходит, что наши разбойнички аж целую тюрьму украли. А теперь в ней же и сидят, родимые. Только вот вместо законной четверти на каждого в сих апартаментах им ежели что и отвели, так это место на нарах. Такова вот она, судьба-индейка: жирным куском можно и подавиться.
Остановив свою повозку сразу за Московской улицей, саженях в сорока от стен тюрьмы, Пещанский стал наблюдать за развернувшейся перед ним монументальной панорамой. А в том, что она именно что монументальна, сомневаться на приходится: ежели, к примеру, пробовать взять такую цитадель штурмом, то изрядно попотеть, да кровушки пролить придётся. И то лишь при условии, ежели у осаждённых пушек не будет. А если придать им артиллерию, да расставить её с умом, – и подполковник по старой армейской привычке принялся прикидывать, где бы он разместил пушки, будучи сам комендантом сей крепости; затем он мысленно встал на сторону атакующих и тут же не позавидовал им. Как ни крути, а штурмовать замок станет весьма непросто, больно уж удобно он был расположен и добротно построен.
Так, обстреливать его представляется возможным лишь с горки слева, и то только одними мортирами, дабы снаряды, перелетев через сосновый лес по крутой дуге, достигали цели. Обычная полевая артиллерия здесь почти бессильна, её в два счёта обороняющиеся с высоты подавят ответным арт-огнём - у них всё оттуда словно как на ладони. Хочешь – шрапнелью коси неприятеля, а хочешь – для пущего эффекта и устрашения гранатами[55] их бомби. Да, что ни говори, а славную крепостицу отстроил Малахов, надо ему отдать должное: непрошенному гостю войти в такую будет весьма непросто.
Однако же мы здесь не только затем, чтобы прикидывать, как в неё войти, мы в том числе и затем, чтобы понять, как возможно из неё выйти. Ведь священник Николай Куракинский утверждал, что надо дать кое-кому утечь, верно? Причём – именно отсюда. Значит, он был уверен, что такие пути есть. Потом, Шульц тоже дал понять, что побег возможен, и он этому препятствовать не будет. Однако… как можно убежать отсюда?! Пещанский в недоумении смотрел на толстенный, в полторы сажени, забор, прикидывал его высоту; смотрел на саму тюрьму с её маленькими плотно зарешеченными окошками, железными дверями, и никак не мог понять способа преодолеть все эти преграды. Нельзя же, в конце-то концов, оповестить всех караульных, что когда Терентий Пирогов со своими провожатыми станут выходить из ворот замка, в них стрелять нельзя! Или, быть может, их вывезут отсюда в закрытой повозке? Нет, сие тоже вздор и нелепица, ибо слишком уж много народа станут тому свидетелями, начиная со смотрителя, начальника смены, дежурного по корпусу, надзирателя и прочих.
Или же, может статься, есть более простой, менее гласный, зато более защищённый от подозрений, метод? Здешнее начальство – как, впрочем, и всякое другое - ведь крайне любит всё чужими руками делать. Значит, и здесь надо искать слабое место, некую малую брешь, через которую паре человек сбежать отсюда будет стоить сущих пустяков. Или же – пару горстей золота: ничего не будет удивительного, если за свой побег дядя Терентий на воле кому надо заплатит.
Допустим, заплатит, нам-то что с этого? Курочка по зёрнышку клюёт, да сыта бывает, - думал Пещанский, сосредоточенно глядя на тюрьму. – Однако же побег всё равно организовывать будет надо. А что, если он произойдёт буднично, прямо через главные ворота? Сейчас, к примеру, они раскрыты нараспашку, и в них свободно входят-выходят бабы-торговки со своими корзинами, изредка мелькают разного рода мужики, а уж шныряющих подростков и мальчишек и вовсе не счесть. Кто своровать на малом тюремном базарчике, видимо, норовит, а кто и просто на каторжников, да кандальничков поглазеть.
- Дяденька охвицер, подай полушечку на горбушечку! – донёсся вдруг рядом с коляской жалобный детский голосок.
Недовольно покосившись направо, следователь брезгливо посмотрел на склонённую перед ним белобрысую макушку мальчонки-оборванца, выудил из пригоршни мелочи искомую монетку и сунул её в протянутую грязную ладонь:
- Иди и не греши.
- Премного благодарен, Ваше высокоблагородие, - отступив на пару шагов, заговорил оборванец неожиданно твёрдо, даже с некоторым достоинством, глядя прямо в глаза подполковнику.
И тут следователя озарило: это же тот самый мальчишка-посыльный, что столько раз приносил ему известия от отца Куракинского! Разве что в лицо он его никогда не видел, а так всё остальное – и волосы, и худоба, и одёжка, и манера двигаться – те же. Так, если худых и дурно одетых мальчуганов – многие тысячи, то манера движения у каждого своя, она индивидуальна, словно бы почерк или же форма ушных раковин, её не перепутаешь ни с чем. И у этого отрока она также отлична от других, есть в ней что-то рысье, да и мордочка у него схожая, настороженно-лупоглазая, умная и даже где-то безжалостная. Только кисточек на ушах не хватает. Наверное, не позавидуешь тем из ребят, кто осмеливается вступить с ним в драку.
- Ты ко мне от отца…, - не стал договаривать Пещанский, но мальчонка не стал требовать объяснения, а попросту молча поклонился.- Хорошо. Прошу, передай, что то, о чём мы договаривались, будет исполнено в самое короткое время. Всё. Нет, постой! – запоздало окликнул посыльного следователь, протягивая серебряный гривенник уже в пустоту.
Обернувшись назад, он увидел знакомую картину: дорога, мальчишка-сорванец и голые пятки. Светло улыбнувшись, словно бы от мимолётной, совершенно необременительной, встречи со старым другом, Пещанский тряхнул головой и, тронув лошадь, двинулся к тюремному замку.
Неторопливо миновав вытянувшихся в струнку при его появлении часовых на воротах, Пещанский несколько замешкался, не зная, куда поставить свою коляску. На сравнительно небольшой, всего с полтораста квадратных сажен площади, оказалось неожиданно тесно: мало того, что здесь уже стояло пять телег с разнообразным и, по-видимому популярным у арестантов товаром, а также водовозная бочка, тут же находились и выпряженные из них лошади, а уж людей… людей было никак не меньше сотни. Причём, судя по наличию кандалов и особенной, тюремной манере держаться, более чем три четверти из них – арестанты. Человек десять из них о чём-то приговаривались с торговками, ещё столько же ходили меж товаров, видимо, в надежде что-то украсть у зазевавшихся или заболтавшихся с сокамерниками бабами, но те не дремали и, как одна, зорко поглядывая за своим добром, держали наготове в руках плётки. Видимо, в этом заведении отстаивать своё право собственности было дозволено и этим, отнюдь не прописанном в законодательстве, образом.
По периметру площади, возле забора, расположились немногочисленные компании, чаще всего из двух-трёх человек, и то были, верно, родственники или же друзья, пришедшие сюда на свидание с заключёнными. У них было сравнительно тихо, чего никак нельзя сказать о тех компаниях, что расположились прямо на траве под стенами замка: там были сплошь арестанты, и всяк из них занимался чем хотел: кто попросту спал, нежась в лучах солнца, другие азартно резались в карты, третьи же что-то горячо обсуждали, звеня кандалами и хватая друг дружку за грудки. И всё это хаотичное безобразие, насколько сумел подсчитать подполковник, охраняло лишь с десяток караульных: двое на воротах, один – в будке перед входом в здание тюремного корпуса, да ещё солдата по три с флангов.
Нет, быть может, с дальних постов эта толпа тоже прекрасно обстреливается, а ну как арестанты в случае массового бунта смешаются с торгующими, захватят лошадей, телеги – по кому будешь палить? Прорвутся ведь варнаки всей тюрьмой на волю, здесь уж как пить дать – утекут. И Боже упаси в случае бунта оказаться кому случайному на этой базарной площади: коли не от арестантских кандалов погибнешь, то от пули караульщика поляжешь наверняка. Будем надеяться, что Шульц, чтобы дать возможность Пирогову, не задумал организацию подобного бунта.
Узрев подбежавшего к коляске долговязого, и чем-то похожего на немца, унтера, Пещанский спустился на землю.
- Кто таков, молодец?
- Караульный унтер-офицер Фёдор Колокольников, Ваше высокоблагородие-с!
- А, помню-помню, - покивал следователь. – Это ведь Вы в июле не допустили незаконного свидания арестанта Пикулина с его женой? Молодцом: не побоялись записки старшего по званию и, как положено, доложили все обстоятельства господину полицмейстеру, верно?
- Никак нет-с. То есть – не совсем так точно-с.
- Как прикажете понять?
- О происшествии с запискою поручика Суворова я доложил непосредственному начальнику Любушину, а уж тот – господину Коурову.
- Всё равно, и даже тем более молодцы, хвалю. Пусть всякие там зазнавшиеся поручики знают, что унтер-шихтмейстеры тоже не лыком шиты. Где у вас тут без опасения за сохранность можно экипаж оставить, Федор? А то, куда не взгляни, здесь кругом сплошь одни воровские хари.
- Так Вам бы лучше через третий корпус во двор-то въехать, Ваше высокоблагородие! Там под надёжнейшим присмотром будет-с….
- Вот и отведите туда мою коляску, господин Колокольников, будьте столь любезны.
- А Вы-с? – недоумённо посмотрел на следователя старший караульный.
- А мы сами-с с усами-с. Езжайте, прошу Вас, а я покуда здесь осмотрюсь, - и, уловив тень сомнения на квадратном лице унтера, добавил. – За меня и за своих подопечных можете не опасаться: хоть оружие у меня и с собой, применять его я не собираюсь.
Отделавшись наконец от обладающего всеми признаками отъявленного немецкого фельдфебеля, тюремщика, Пещанский решил пройтись меж торговцев, посмотреть, чего они привезли на потребу арестантам, порасспрашивать их при случае, да и просто пройтись, немного вжиться в местную атмосферу, тоже не будет излишним.
Тюремный базарчик оправдал наихудшие ожидания подполковника: одёжка и обувь, что предлагались арестантам, были уже явно ношеные, кое-как подлатанные, курево оказалось перемешано с соломой, а из съестного преобладали солёная рыба, маханина[56], червивая репа с дряблыми огурцами, да неприглядные пироги. И всё это непотребство стоило как минимум втрое дороже, чем на обычном городском рынке. Набрав на двугривенный различных пирогов у одной из баб-торговок, следователь начал их методично разламывать пополам, изучая содержимое. Но, увы, ни запах, происходивший от начинки, ни её внешний вид его нисколько не порадовал.
- Ты сама-то такое жрать будешь?! – как можно мягче спросил подполковник у молодой торговки, но толи его взгляд не понравился дурной бабе, или же той не пришлось по сердцу, что ей прямо в нос тычут вонючими пирогами, но она, прошептав «соседка пекла», сочла необходимым незамедлительно упасть в обморок.
Прошептав про себя «экая неженка, прямо как барышня», следователь недоверчиво потрогал носком сапога лежащее ниц тело и едва не поплатился за своё секундное замешательство: вдруг откуда ни возьмись к оставшейся без надзора телеге отовсюду понабежали арестанты, хватая с неё всё подряд, и чуть было не затоптали рядом с внезапно очнувшейся торговкой и самого Пещанского. Чудом выскользнув из вонючей и орущей человеческой свары, подполковник заскочил на соседнюю телегу и, вытащив из-за пояса пистолет, приготовился защищаться. За ним, спиной к спине, на телеге оказалась ещё какая-то баба, размахивающая плёткой, по всей видимости – хозяйка того товара, что они так безжалостно попирали сейчас ногами. Краем глаза заметив, что все остальные торговцы и торговки также собрались защищать своё кровное до последнего, отгоняя напирающую на них голодную толпу уже не просто плётками, а настоящими пастушьими кнутами, следователь хотел уже было для острастки пальнуть в воздух, но народ вдруг сам собой и разом вмиг рассеялся, спешно унося с собой награбленную добычу.
Отметив заодним, что охрана замка, стряхнув с себя былую сонливость, уже держит на мушке всю площадь, и почувствовав неприятный холодок на спине от ощущения, что в тебя целятся, следователь спрыгнул с телеги и наклонился к стонущей торговке:
- Ты как, жива?
- Да пошёл ты нахер! Дурак! А ещё и благородный, ёш твою…, - постанывая и причитая, выползла та из-под своей повозки.
- Сама ты дура! – обиделся Пещанский. – Нечего было кралю из себя строить, да в обморок падать!
- Правильно говоришь, благородия! – поддержала его та баба, с которой он только что держал оборону. – Молодая ты ишшо, Дунька, неопытная! Товар без присмотру оставлять никак нельзя. Давай-ка я тебя хоть отряхну, - и, поплевав на ладонь, она принялась чистить от соломы и налипшей грязи Дунькин сарафан, приговаривая. – И чо ты испугалася, дура? Што пироги у тебя с дерьмом? Так они у всех здесь такие, и благородие это знают. Понравилась ты ему, дура, вот и всё! Не могла, чтоль, ему дать? Ко мне так не подошёл, помоложе себе выискал, - ничуть не стесняясь следователя, шутливо ворчала она, игриво поглядывая на Пещанского. – Я бы такого героя не упустила, вмиг бы прадизу устроила. Я, вашбродь, по-всякому умею, хошь? По-хранцуски, а? А то пошли….
Махнув рукой на бедовых баб и покраснев от смущения, подполковник под смешки и сопровождаемый сальными предложениями ретировался было подальше от торговок но, решив, что поле битвы просто так оставлять нельзя, обернулся к несостоявшейся соблазнительнице:
- А и пошли.
- И куды это? – насторожилась та.
- А вот сюды, - протянул руку следователь, указывая на вход в тюрьму.- Наряжу тебя в кандалки, а затем уже и по-русски, и по-французски. Покуда не недоешь. Пошли давай! – сделал он шаг ей навстерчу.
- Эттт ты брось, вашбродь, - в испуге отошла торговка подальше, но своей телеги не оставила. – Я здеся на хозяина работаю, меня не замай. Он у меня знаешь кто?
- Да хоть кто! На всех кандалы найдутся, – отрезал Пещанский и, удовлетворённый произведённым эффектом, принялся осматривать враз замолкших арестантов.
Некоторые из них спешно проглатывали покраденную снедь, другие наивно прятали её под рубахами, засовывали в сапоги и опорки, но подполковнику было далеко не до обысков, и тем паче – изъятия и возвращения похищенного законному владельцу, сиречь – владелице. Среди заключённых он выискивал взглядом двух человек – Жукова и Пирогова. Но, ежели как выглядит Васька, ему было преотлично известно, то каков из себя окажется дядя Терентий? Больно уж любопытно на него посмотреть и понять, отчего это именно он так понадобился старообрядцам.
Покуда же мы знаем о нём немного: сорока с хвостиком лет, то есть – примерно как ему, Пещанскому, рост тоже схож, два аршина и девять вершков, а дальше уже пошли отличия: старообрядец, из заводских мастеровых, многажды был под судом, в том числе – за разбой и убийства, а что касается внешности… какое теперь могут иметь значение цвет волос на голове и бороде, когда и ноздри-то рваны, и уши резаны? Немного, верно, даже среди этого варначья, что собралось сейчас возле стен тюрьмы на пригреве, таковых уродов сыщется.
К своему разочарованию, пройдясь мимо прячущих обличье и, напротив, нагло скалящихся прямо в лицо, арестантов, похожих на Терентия Пирогова субъектов Иван Григорьевич среди них не сыскал. Да, здесь были клеймённые и с драными ноздрями, но никто их этих татей даже близко не походил под нужное описание. Зато среди них отыскался Жуков, упорно делающий вид, что он спит.
- Ну и как тебе рыбка, Вася? Я же вижу, что ты не спишь, отвечай: как рыбка? – опершись подбородком на шпагу, наклонился следователь к Жукову.
- Какая такая рыбка, Ваше высокоблагородие? – не поднимая головы, подал тот голос.
– Ворованная. Из рукава, вон, у тебя торчит.
- Да где ж она ворованная-то? – нехотя перевернулся арестант, принимая сидячее положение, и запихнул пальцами добычу поглубже. – Моя это рыбка. Вчерашняя ишшо, на вечер берегу.
- А то, что за пазухой – на ночь? Надо же, какой ты предусмотрительный. Только вот рубаху свою ты совершенно угробил, аж всё пузо в масле. Не отстираешь ведь теперь.
- О, чёрт! – спохватился Жуков, оглядывая себя. – Это ж надо… а, и ляд-то с ним! - опрометчиво махнул он рукой, отчего рыба, выскочив из рукава, улетела к соседу.
Тот не только не поблагодарил, но даже и не обернулся, а когда Васька попытался было не вполне членораздельно возразить «Ээээ, не… сука, моё!», во мгновение ока и ободрал, и проглотил сей негаданный подарок судьбы. Причём сделал он это без малейшего удивления, буднично, словно бы привык, что рыба ему с небес сама каждый день падает. Застонав от разочарования, Жуков с упрёком воззрился на Пещанского, словно бы тот был в чём-то виноват.
- Бог даде, Бог отъя, не возропщи, - пожал следователь плечами, посмеиваясь. – А ты на меня, Вася, напрасно так зло смотришь: ежели бы не мой приезд, остался бы ты вовсе и без ужина, и без пирогов. Причём моих пирогов, заметь: я их у Дуньки перед тем, как вы набросились, купил. Так что выходит, мои то пироги ты украл, Вася. Нехорошо. Но на тебя я зла не держу, кушай на здоровье, да добрым словом поминай. Или я тебе ещё чем не угодил? Ты уж говори, Вася, прямо, а то чего-то я тебя не пойму.
- А это чо?! – с обидой в голосе приподнял ноги Жуков, звеня ножными кандалами. – Обещали снять, и вот опять!
- А вот это ты напрасно, - с укором проговорил следователь. – Почти сразу после твоего признания кандалы – что ножные, что ручные – с тебя были сняты. Я своё обещание сдержал. Здесь же, в тюремном замке, порядки иные: все, кто в убийствах замешан, в кандалах.
- Так я ж не убивал!
- И слава тебе, Господи, что не убивал! Значит, уже скоро, сразу после суда, и сымут. Но ты же сам опять вдруг стал артачиться, да суд затягивать! – перешёл Пещанский на шёпот, поглядывая на соседей. - Зачем тебе сдалась эта дурацкая тайна, Вася? Ведь чем раньше закончится следствие, чем скорее суд, тем ближе свобода! Ты же ещё молодой, тебе о своём будущем думать надо, а ты о какой-то там чужой тайне. На что она тебе сдалась, эта чужая тайна?!
Жуков вместо ответа достал из второго рукава ещё одну рыбу и, уже не таясь, принялся методично её чистить, приговаривая себе под нос «чтоб ты подавился моей рыбой… пироги ему…тайны…». И только когда от рыбёшки остался лишь скелет, да обсосанная голова, он, запустив объедком в спину соседа, отчётливо произнёс с мстительностью в голосе:
- Вот вам всем! Хрен вам, а не Ваську Жукова! Понял, Ваше высокоблагородие?
- Умно! Долго думал-то Васенька? – укоризненно покачал головой Пещанский, присаживаясь на корточки рядом с арестантом. – Только вот гнев – плохой советчик. Сам подумай: что тебе даёт это твое громкое, и совершенно неуместное заявление? То лишь одно, что тебя бить теперь не имеют права? Зато морить голодом – могут, и ещё как могут. Зима скоро к тому же: а ну поместят тебя в самую холодную камеру, где ты непременно заболеешь? И, Боже упаси, от сей простуды помрёшь? Я уж молчу о том, что на тебя, якобы для твоей же пущей безопасности, могут одеть ещё и ручные железа, как тебе такое? Понравится?
- Нет.
- Вот и я говорю: нет! – горячо поддержал его Иван Григорьевич.
- Я не о том сказал «нет», Ваше высокоблагородие, - с необыкновенным упорством взглянул Пещанскому в глаза Жуков. – Я к тому, что от своего теперича ни за что не отступлюсь. Дойду до самого Государя Императора, а всю правду расскажу, так и знайте! Хошь голодом, хошь холодом меня морите – не сдамся!
Поражённый столь явной решимостью арестанта, ещё очень молодого, зелёного по сути, человека, подполковник вдруг заподозрил, что с тем в последнее время произошла какая-то значительная перемена, превратившая былого сорви-голову Ваську во вполне внятного и даже отчасти совестливого мужика. И что из того, что он ворует рыбу с пирогами? Голод – не тётка, и неизвестно ещё, как бы сам Пещанский повёл себя с голодухи, находись он на Васькином месте. И напрасно себя утешать, что он-де, потомственный дворянин, и ни за что чужое брать бы не стал. Сколько было случаев, когда всплывало, что, будучи в плену, такой-то и такой-то, также из потомственных и даже при титулах, благородный человек шёл на самые недостойные поступки, лишь бы прокормиться и уцелеть. И надо благодарить Господа, что самого Пещанского сия чаша миновала.
- Пусть будет по-твоему, Василий. Я тебя честно предупредил, и ещё раз предупреждаю: с этой тайной до суда ты рискуешь не дожить.
- Будет по-моему.
- Хорошо, и да поможет тебе Бог, Вася, - продолжил шептать следователь. – Я, увы, скоро отсюда уеду обратно в Пермь, так что большой помощи от меня не жди. Но всё же кое-чем, может статься, и помогу. Но только при одном условии: я тебе сейчас стану задавать вопросы, а ты или кивай, или же мотай головой. Поверь, это важно. Готов?
- Готов, Иван Григорьевич, - удивлённо взглянул на него Жуков.
- Надо было головой кивать, а не вслух отвечать. Итак, слушай: твоя тайна касается обстоятельств убийства инженера?
Васька открыл было рот, но спохватился и кивнул.
- Кто тебе о них говорил? Марянич? – Жуков помотал головой. – Нестор Пикулин? – арестант кивнул. – Ещё кто-нибудь говорил? – арестант вновь замотал головой. – Допустим. Была ли договорённость убивать Меджера? – ответ был протестующе-отрицательный. – То есть, хотели только попугать, да ограбить? Да не кивай ты так часто, голову же оторвёшь. И внимание к себе привлекать не надо, глаза-то опусти в землю, и сиди тихо. – Кто дал повод к ограблению? Кроме Марянича, кто? Купцы-золотопромышленники? – на сей раз Василий подал отрицательный знак не головой, а рукой. – Молодец, верно отвечаешь. Губернские власти? – здесь Жуков задумался, но вскоре опять тряхнул головой, словно бы отгоняя мух. – Неужто горные?
Арестант печально кивнул и устремил обречённый взгляд куда-то сквозь Пещанского. Обернувшись, следователь увидел, что за ними пристально наблюдает пара унтер-офицеров охраны. Один, несомненно, был Колокольниковым, второй же был вовсе незнаком но, по-видимому, именно он и был тем самым смотрителем Любушиным, на котором лежала вся громадная ответственность за порядок и благополучие сего тюремного замка. Бегло оглядев его, Пещанский незамедлительно пришёл к выводу, что такому начальнику он не то, что замка с тремя сотнями заключённых не доверил бы, но даже и гусиного стада: непременно одних продаст и пропьёт, остальными же закусит. И нашли же кому такое серьёзное заведение поручить….
Слегка наклонив голову в знак приветствия, Пещанский жестом дал понять господам наблюдателям, что он скоро к ним присоединится, и с хитрецой во взгляде обратился к Жукову:
- Ишь, как вытаращились-то! Ушки на макушке! Дорого, верно, дали бы, лишь бы узнать, о чём мы с тобой сейчас разговариваем. Впрочем, это вряд ли, погорячился я: что с таких начальничков взять? Из-за горстки соли удавятся. Давай дальше, Вася: фамилии чиновников ты знаешь?
Дальнейший допрос Жукова ничего кардинально нового в копилку следователя не привнёс: о конкретных заказчиках тот не имел ни малейшего понятия; он знал лишь, что они где-то на самом «Верху», но где начинается и где заканчивается уровень «Верха» имел настолько смутное представление, что путал Пермское Горное Правление с Пермским же Губернским, а Горного Начальника Екатеринбургских заводов – с Главным Начальником Горных заводов Хребта Уральского. Поняв, что ничего существенного Васька поведать уже не в состоянии, Пещанский предпринял последнюю попытку отговорить узника от его безумного замысла:
- Ежели это всё, что ты, Васенька, знаешь, то с этим тебя не то, что к Императору – к его лошади не подпустят. Нет, ты сам подумай: что такого особенного ты собираешься сказать Его Величеству? Ему что, делать нечего, как выслушивать твои сплетни? Да-да, Вася, именно «сплетнями» это покуда и выглядит, уж не обижайся. Ты что, считаешь себя умнее самого Самодержца всероссийского? Сдурел совсем? Он сам преотлично осведомлён, что его подчинённые подчас вороваты, а порой даже и преступно алчны и, когда есть сугубые основания их подозревать в воровстве, посылает куда надо ревизии. Но там уже налицо серьёзные основания, есть имена, есть свидетели взяточничества и документальные доказательства злой корысти, а у тебя что?! «Где-то там, на самом верху»? Если не знаешь имён, то лучше оставь свою затею, Вася, Христом-Богом прошу, не греши. Или же всё-таки знаешь кого?
- Нет.
- Чего - «нет»?
- Не отступлюсь.
Сплюнув от досады, Пещанский нарочно потеатральнее развёл руками, показывая всем своим отчаянным внешним видом по-прежнему подглядывающими за ними тюремщикам, что его разговор с Жуковым ни к каким положительным результатам не привёл. «Положительным» для них и местного начальства, разумеется. А вот Пещанский сегодняшним визитом был вполне удовлетворён: зачем ему было, на самом-то деле, отговаривать Ваську от его идиотского замысла? Пусть он и дальше его лелеет, да всех этих бергмейстеров с берггауптманами в страхе разоблачения держит. Тише, да покладистее будут. И чем дольше, тем лучше: через каких-то полгодика вся эта ажиотажная волна, поднятая скандальным убийством, сама собою схлынет, утихнет и навсегда уляжется, а нам только того и надо.
- Итак, Василий, - решил доигрывать до конца Пещанский, - я тебе на всё, про всё даю три дня. За это время ты должен ещё тысячу раз всё обдумать и лично мне дать ответ, склонен ты продолжать своё намерение, или же сочтёшь нужным отступиться. Не спорь! Три дня. После этого ничего изменить уже будет нельзя. Возможно, мы с тобой видимся в последний раз. Посему проси, чего хочешь. Молчишь? Ну, молчи, молчи. На вот тебе, - протянул он серебряный рубль арестанту. – Бери, больше не дам: пропьёшь. А так, глядишь, с месяц сыт будешь. И вот ещё что: просись… нет! – требуй, чтобы тебя перевели в отдельную камеру. Там надёжнее. Требуй секретную, ты на неё, как носитель Государственной тайны, имеешь право. Эти камеры, если ты не знаешь, находятся рядом с квартирой самого смотрителя, так что зимой там тепло. Понял? Ну, прощай, Жуков.
Пожалуй, напрасно Пещанский столь решительно отвернулся от арестанта и пошёл к ожидающим его офицерам охраны: Васька, зажав в ладони дарёный рубль, что-то силился сказать, периодически открывая рот, то и дело порывался вскочить на ноги и догнать следователя, но так и не решился ни сказать, ни даже окликнуть. Поняв наконец, что он уже безвозвратно опоздал, Жуков безвольно опустил руки, растерянно оглядел смотрящих во все глаза на него соседей и вдруг, нездорово расхохотавшись, вывалил с криком «Жрите, собаки!» все пироги из-за пазухи. Убедившись, что соузникам всё равно, как их обзывают, лишь бы кормили, он со всевозможным достоинством, насколько это позволяли кандалы, с гордо поднятой головой проследовал в здание тюрьмы.
Листъ 70.
С того самого дня, как Шульц дал понять Пещанскому, что он готов пойти на крайние меры, дабы пресечь нежелательные слухи, бергмейстер превратился в самого настоящего брюзгу и жалобщика. Жаловался, он, естественно, на здоровье и на то, что им-де все помыкают, даже Начальнику заводов рапорт с кляузой на подполковника составил, что тот якобы его, старого человека, заставляет непомерно работать, придирается к нему по мелочам и даже позволяет себе грубость в обращении.
Брюзжал же Шульц и вовсе безо всякого повода, ворчливо сетуя то на мнимую нерадивость подчинённых, погоду или же фабричный шум за окном. Разумеется, многое из этого он делал вполне намеренно и даже – целенаправленно, демонстрируя собственную непричастность и незаинтересованность в происходящем, а также с целью скорейшего завершения самого расследования, доводя нервное напряжение внутри самой комиссии до крайнего предела, и это не могло не раздражать Пещанского.
Несомненно, подполковник не меньше Шульца жаждал окончания следствия, как вполне соответствует действительности и тот факт, что он явно не стремился к тесной, задушевной дружбе с коллегами, но почему непременно надо портить отношения окончательно? Неужели Шульц пронюхал, почуял, что именно следователь собирается доложить в Перми[57] Походяшину? Или же этот лис провоцирует конфликт просто так, «на всякий случай», дабы при возникновении опасности сверху тут же объявить Пещанского неприятелем и клеветником? Ежели так, то в этом направлении бергмейстер поработал на славу: сейчас только глухой и слепой будет отрицать, что Пермский комиссар с местным находятся в ссоре.
Однако же отношения – отношениями, но следствие завершать надо. Тем паче, что из допросов осталась лишь сугубая рутина протоколирования показаний совсем уж третьестепенных свидетелей, предназначенная лишь для того, чтобы всесторонне, до последней ниточки, до самого маленького узелка, связать такой плотный кокон для дела, что лишь человек знающий, потянув за любой кончик, способен враз оголить самую его суть. Или же то, что за неё выдаётся. Но в любом случае в итоге сие вязание должно получиться крайне добротно и по возможности - красиво.
Впрочем, эту самую «красоту», где угодно и когда угодно, пусть наводят другие, самому же Пещанскому сейчас важнее иное: со дня на день в Екатеринбург должен прибыть на место службы новый Уральский Берг-Инспектор Адольф Агте; вслед за ним, глядишь, вскоре пожалует и сам Главный Начальник Дитерихс, а нам с этими начальственными немцами явно будет не ужиться: такую «сладкую жизнь» ему, пермяку, по наущению Шульца устроят, что потом вовек не отмоешься. Надо срочно, просто-напросто наискорейше возвращаться под защиту губернских властей, а там посмотрим ещё, кто кого: гражданские ли чины осилят горных, или же наоборот. Но при любом исходе бурю лучше пережидать дома, а не на чужбине.
Быть может, Пещанский и уехал бы из этого негостеприимного уральского Вавилона уже в середине августа, да не привык подполковник оставлять за собой заброшенные, недорешенные дела. Так, ежели на жалкие потуги некоторых арестантов, навроде Нестора Пикулина и Петра Марянича, упорно пытающихся укрыть остатки своего золота, он ещё мог закрыть глаза, а после отправки Жукова под охраной в Пермь и вовсе забыть про этого чудака, то ещё оставались два немаловажных обстоятельства, которые удерживали его здесь.
Первым из них являлось то, что Василий Верходанов, предположительно бежавший с Меджеровским золотом в центральную Россию, так до сих пор и не пойман. По данным полиции, на прежних местах, где он раньше появлялся в Казани, его замечено не было; в Москве он побывал, даже оставил там свою дорожную коляску и часть поклажи, а затем отбыл с дилижансом в столицу. Оттуда он писал письма, и об этом свидетельствуют штемпеля почтамта, но именно в самом Санкт-Петербурге он как в воду канул[58]. А может, это отнюдь не фигуральное выражение, и Верходанов, вынесенный течением Невы на Балтийский берег, уже давно «кормит раков»? И его золото уже давно переправили через Гельсинфорс[59] куда-нибудь во Францию, и теперь оно в виде драгоценных безделушек продаётся в Парижских магазинах? Или же оно на корабле счастливо миновало все кордоны и уже превратилось в полноценные английские фунты стерлингов? Как знать. Известно лишь одно, а именно то, что поскольку недостача найденного по сравнению с похищенным будет составлять чуть ли не половину, то этот вопрос так и не снимут с самого Высочайшего контроля, покуда не найдут хоть какие-то доказательства, что награбленное у Меджера золото действительно было, только оно, выходит, вторично ограблено и местные власти ко второму преступлению однозначно непричастны.
Второй факт, что не давал покоя секретному комиссару, было то, что в той затее, что была предложена старообрядцами, который день подряд происходили сбои. Причём в тюремном замке, и в сем надо случае отдать должное Шульцу с Коуровым, дело обстояло вполне успешно: и нужных-то узников объединили в одной камере, и даже кое-чего недозволенного позволили им передать, однако то Ковальский, начальник местной жандармерии, невесть с чего на ночь глядя некстати пожаловал в тюрьму, то нужный охранник заболел, а в одну из ночей случилось и вовсе диво дивное: арестанты сами проспали время, когда им можно было бежать.
Неужто и сегодня Пещанского ждёт столь же безрезультатный, зато богатый на неприятности, день? Ей-Богу, ныне уже словно бы на каторгу в дом к Шульцу направляешься, а не на работу. Проверив перед зеркалом свой внешний вид, подполковник придал лицу надменное выражение и вышел на улицу. Проходя мимо Управы благочиния, он привычно бросил на неё взгляд и к своему удивлению не обнаружил возле входа ни свободных дежурных повозок, ни лошадей. Да и караульный возле крыльца сегодня словно сам не в себе: вместо того, чтобы с ленцой покуривать или же просто ковырять в носу, он словно бы светится изнутри счастьем, находясь в явном нетерпении поделиться сим чистым чувством с любым желающим. С замершим от радостного предчувствия освобождения от невзгод сердцем, подойдя к нему, Пещанский строго спросил:
- Почему вольно ведёшь себя на посту? Кто таков? Отвечать!
- Так я ж Прохор Семёнов, Ваше высокоблагородие, неужто позабыли? – насколько возможно пригасив улыбку, ответил тот. – Да и не вольный я, вот, всё по Уставу-с, - выпятил он грудь и даже от усердия пристукнул прикладом ружья о землю.
- Что у вас тут произошло, Прохор? – мысленно махнул рукой на произвольную форму рапорта следователь. – Все что, куда-то разъехались?
- Так происшествие же у нас, Ваше высокоблагородие-с! Чрезвычайное-с! – оживился солдатик, обрадованный появлением благодарного слушателя. – Терёха Пирогов сбежал!
- Постой. А ты ничего не путаешь? – выражая взглядом крайнее недоверие, спросил Пещанский. – Я же на днях его в тюремном замке видел. Или это он с сибирского этапа убежал?
- Да не, отсюда! – совершенно позабыв про субординацию, указал тот в сторону Московской, прислонив к стенке своё оружие. – Я о чём Вам и толкую, Ваше высокоблагородие: отсюда, из нового замка! Утёк, собака! И дружков с собой прихватил, вот он каков!
В его словах, и даже позе, читалась очевидная гордость за удачливого и лихого земляка; полицейского караульного буквально распирал восторг от вероломного поступка человека, которого он по долгу службы должен был преследовать и наказывать, и этот диссонанс между внешним обликом охранника и его внутренней, по существу – мужицкой сутью, неприятно уколол подполковника, словно бы и он сам, куда как более причастный к побегу Пирогова, по статусу и призванию защитник Отечества, офицер, радуясь тому же самому побегу, сам собою переходит в разряд чёрного мужичья. Да уж, с этими бунтарскими уральскими нравами можно и до нового Пугачёва докатиться.
- Радуешься, да? – раздражённо спросил следователь караульного. – Посмотрю я на тебя, как ты будешь радоваться, когда тебя на розыски беглецов в леса да болота пошлют! И пошлют, будь уверен! Кто в Управе за старшего остался?
- Частный пристав Солонинин! – спохватившись и вернув ружьё на положенное место, мигом оставил бывшую весёлость Прохор. – Прикажете вызвать, Ваше высокоблагородие?
- Не надо, я сам, - прошёл внутрь следователь.
С самого первого шага по полицейскому участку стало понятно, что здесь, как и снаружи, царит настоящий бедлам. Так, если на левой, обычно шумной и говорливой половине, предназначенной для начальства, допросов, а также для размещения солдат, было необычно, чуть ли не похоронно тихо, то справа, где в камерах содержались арестанты, будто бесновались дикие звери. Заглянув в арестантский коридор, дабы убедиться, что хотя бы решётки целы, а камеры под замком, Пещанский первым делом втянул воздух носом. Отметив, что обычного здесь стойкого сивушного перегара почти не ощущается, он перешёл к собственно осмотру, о чём, впрочем, тут же пришлось пожалеть: увидев гостя, арестанты и вовсе как с ума посходили, принялись в два пальца свистеть, улюлюкать, бранно ругаться, а кто-то даже сквозь решётку запустил в него пустой миской.
Оставив сие оригинальное гостеприимство без малейшего внимания, следователь тщательно осмотрел замки и только затем, смерив узников холодным взглядом, произнёс:
- Напрасно радуетесь, мужички: отныне ваша прежняя охрана будет заменена, условия содержания станут строже, а кормёжка – жиже. А про водку вам и вовсе придётся забыть, вот так-то. Чего ж вы не радуетесь? Радуйтесь!
Арестантский коридор Пещанский покинул уже в полной тишине: похоже, мужики и на самом деле осознали, что каждая палка о двух концах. Кому, выходит, водка да свобода, а кому – тюрьма да баланда. Свернув налево, следователь зашёл в кабинет дежурного, на что тот, как ни странно, ни в малейшей степени не отреагировал. Было похоже, что, обхватив ладонями голову, Солонинин настолько погружён в изучение лежащих у него на столе документов, что только пушечный выстрел способен привести его в чувство. Подойдя поближе к столу, подполковник сумел рассмотреть, что раскрытые два тома дел относятся к беглому Пирогову, а тот лист, что лежит у пристава под самым носом есть ничто иное, как план тюремного замка.
- И что же Вы надумали, Филадельф Степанович? – наклонился к нему Пещанский.
- А? – непонимающе уставился на него хозяин, моргая глазами, но мигом опомнился и, вскочив, отчеканил. – Здравия желаю, Ваше высокоблагородие! Разрешите доложить! Во вверенной мне части города никаких происшествий не было! Что же касаемо города в целом…, - замялся он. – Вы уж простите великодушно, Иван Григорьевич, но некого к Вам было послать. И сейчас нету….
- А сейчас уже и не надо, - засмеялся следователь. – Оно даже и хорошо, что не послали за мной: зачем мне ещё одно следствие? Убежали от вас с Коуровым, вот вы и расследуйте, и ищите. Но всё же я должен знать обстоятельства. Прошу доложить. Да Вы присаживайтесь, присаживайтесь. А я вот здесь, напротив, тоже Вашу схемку посмотрю. Говорите, прошу.
- Сей ночью, около трёх часов, сюда в Управу из местного тюремного замка прибыл рядовой Невзоров с рапортом от смотрителя Любушина. Вот, полюбуйтесь, Иван Григорьевич, - протянул ему мятый листок Солонинин.
С трудом разобрав написанное, Пещанский вернул бумагу приставу:
- Это же сколько надо было выпить человеку, чтобы приобрести столь замысловатый почерк? Этот Любушин, он что, вообще нигде не учился? Или же последнюю память с перепуга потерял? В одном только слове «периметр» аж три ошибки, а в «иллюминации» - четыре! Вы способны на такое? Ладно, покуда оставим до выяснения. Итак, что мы имеем? Побег совершён по явному сговору, это очевидно. Бежали изначально четверо: Терентий Пирогов, предположительно – главарь, так? С ним бежали мои старые знакомцы Нестор Пикулин и Андрей Рыков. Вот ведь гадёныш! Сам неделю назад мне жаловался, что тюремщики ему заёмные деньги не возвращают, и побёг! Куда?! Как будто на воле эти деньги ему скорее вернут. А вот четвёртого я совершенно не знаю. Просветите, Филадельф Степанович, кто такой этот Басаргин. Тоже убийца?
- Именно так, Иван Григорьевич, - услужливо подал ему очередную записку частный пристав. – Егор Басаргин состоит под судом за убитие дьякона Григория Кузовникова и его свояченицы. Кроме барахла, похитил у дьяка из дому сорок четыре рубля-с.
Прочитав записку, представлявшую из себя выписку из дела Басаргина, следователь разочарованно вернул её Солонинину:
- Признаться, думал, что и этот окажется старообрядцем. Ан нет – наш. За сорок четыре рубля – и две жизни порешить, это куда же годится? Куда мир катится? Но оставим эмоции. Где его схватили? Нет, лучше так: рассказывайте всё по порядку.
Чуток помедлив, Солонинин взял карандаш и, поводив им по схеме тюрьмы, указал:
- Сидели беглецы вот в этой камере для особо опасных преступников. Она рассчитана на двенадцать арестантов, но вчера там находилось всего восемь: недавно этапом в Сибирь после суда целую партию отправили. Первым делом Пирогов со своими товарищами избавились от ножных кандалов и….
- Простите, - поднял ладонь Пещанский. – Как это – «избавились»? Кандалы – не рубаха, их так просто не снимешь.
- Совершенно верно-с, - торжествующе улыбнулся пристав, кладя поверх схемы раскрытое дело. – Плохо мы с документами работаем, как выясняется. Я просмотрел дело этого Терентия Пирогова, и открылась весьма небезынтересная деталь: до того, как стать разбойником, он работал слесарем-механиком на Нижнетагильском заводе. Был на хорошем счету, в двадцать лет получил благодарность «за полезное изобретение» и премию в пятнадцать рублей от тамошнего управляющего. Так что особых проблем для Пирогова с кандалами, по всей видимости, не возникло-с.
- И чего же это его тогда в разбойники-то потянуло? – недоумевал следователь. - Оклады слесаря получают дай Бог каждому, у заводчиков они как сыр в масле катаются, даже за границу, вон, их учиться посылают за хозяйский кошт чуть ли не каждый год. Чего ему не хватало?
- Хороший вопрос, Иван Григорьевич. Сие мне тоже непонятно: в восемьсот пятнадцатом он вдруг попался на воровстве. Выпороли, и поделом. Главное, что на заводе оставили, хоть и работу поплоше дали. Дальше-то зачем было бедокурить?! Ан нет: ударился в лесной разбой, сперва – без крови, а затем…, - развёл пристав руками. – И вот результат.
- Грустный результат, - согласился подполковник. – А скажите ещё: они как, всей камерой расковались, или же только эти четверо?
- Четверо-с, Ваше высокоблагородие. Остальные на первичном допросе сказали, что их-де запугали и затолкали под нары. Потому, что было дальше, они якобы ничего не видели-с.
- Какие-то трусоватые у вас особо опасные преступники… Но да ладно: что делали наши слесаря после снятия кандалов?
- Да тут словно бы не просто слесаря, Иван Григорьевич, а инженер какой поработал. Представляете, они, умудрившись ободрать железные полосы с хлебного ящика, сотворили из них систему рычагов, и с её помощью выворотили сперва гранитный подоконник, а затем и загнули наверх всю решётку целиком.
- Да не может того быть! Я же видел эти двойные решётки! Там каждый прут с дюйм толщиной.
- Загнули-с, - вновь всплеснул руками Филадельф Степанович. – Я же говорю – инженеры! Но это ещё не всё: сорвав в уборной с петель дверь, они из этих петель изготовили крюки, привязали к ним самодельные, из матрасной холстины, шнуры, и таковым образом не только спустились во двор из окна, но и потом вскарабкались на кузню, а уж с неё – за забор. Вернее, за забор ушли не все, Басаргин на крыше кузницы замешкался, там-то его и повязали.
- А может – беглецы сами его попросту оставили там за ненадобностью, - наклонился Пещанский над схемой, прослеживая пальцем путь от окна камеры до кузницы. – Или же чтобы он караульных на себя оттянул, дав остальным бежать. Да, странное дело. Посмотрите, любезный Филадельф Степанович: побег можно было заметить отсюда, отсюда, а вот с этого поста и вовсе окно как на ладони… Итого шесть постов. Они там что, караулили, или же спали? Ладно. Это дело не моё, это вам разбираться, но всё-таки интересно: что сказал на допросе Басаргин? Его ведь уже допрашивали, верно?
- Так точно, Ваше высокоблагородие, немного допрашивали-с, - слегка замялся Солонинин. – Похоже, переусердствовали-с…. Хотя утверждают, что это он сам с кузницы упал. Одним словом, единственно, что он сказал о сговоре и прочем, так это то, что, мол, все побежали, вот и он-де побёг. Тюремный фельдшер за его жизнь не ручается-с….
- Может, и упал. Побег штука рискованная, всякое может случиться, - совершенно безразличным голосом заметил Пещанский, подходя к окну. – Значит, беглецы уже где-то там. Как думаете, где, Филадельф Степанович? У старообрядцев?
- Вряд ли, Иван Григорьевич, - вслед за ним выглянул на улицу пристав. – С ними Рыков, а он никонианин. Кержаки такого не примут, будь ты хоть трижды братом Пирогову. Ежели они у раскольников, значит, что Рыкова уже нет в живых: не станут же они оставлять на свободе подельника? Но я не верю, что они его убили: втроём надёжнее. К тому же с Пироговым в товарищах не завзятый разбойник, а всего лишь Нестор Пикулин, который может сего испугаться, да сбежать один. Вернее будет выкопать золотишко, да податься с ним к башкирцам: те и лошадей продадут, и накормят, и до самых киргизских окраин проводят. Хотя…
- Что – «хотя», Филадельф Степанович?
- Дело в том, что Пирогов никогда далеко не убегал. Не знаю, что его здесь держит, но словно бы привязанный он здесь к чему-то. А ведь давно мог бы уже к тем же киргизцам сбежать, ханом у них стать, с его-то богатствами. Там на его рожу всем наплевать, с такой даже лучше: чем страшнее, тем главней. Так что здесь где-то они. Найдутся[60], не могут не найтись.
- Дай-то Бог, - перекрестился подполковник на образ. – Устал я уже от этого следствия, милейший Филадельф Степанович. Да и дела меня в Перми уже заждались.
- Вы что, хотите нас совсем оставить, Иван Григорьевич?!
- Да нет, что Вы, не настолько радикально: я ещё чуток пожить хочу, - похлопал Пещанский пристава по рукаву, усмехаясь. – Не совсем, разумеется, а всего лишь к родным пенатам мне возвращаться пора. Посему Вас лично я убедительно просил бы остаться здесь моими глазами и ушами, Филадельф Степанович. Поработали мы с Вами замечательно, я Вами весьма доволен, и непременно Вас в своём рапорте отмечу. И, будьте уверены, не только рапорте, - многозначительно посмотрел он на Солонинина. – Верю, Вас ждёт большое будущее.
- Благодарю Вас, весьма польщён-с, - зардевшись, поклонился ему пристав. – Право слово, я….
- Рано благодарите, вот Вам горькая пилюля, - достав из внутреннего кармана сюртука конверт, Пещанский протянул его Солонинину. – Знаю, что Вам это не по нраву, но настаиваю. Это Вам не на дамочек и выпивку, как другим, а на дело. Берите и распоряжайтесь смело по собственному усмотрению. Здесь Вам хватит не только на то, чтобы еженедельно отсылать мне подробные отчёты, но и на то, чтобы заинтересовать в сотрудничестве нужных нам местных чиновников.
Судя по лицу частного пристава, в его душе происходила яростная внутренняя борьба между честной службой и карьерным ростом, протянутая было к конверту рука подрагивала, да и глаза будто молили: «Ну, убедите же меня, что это именно для пользы дела, а не во имя корысти!».
- Я думаю, Вы заметили мой акцент на словах «нужных нам», любезный Филадельф Степанович? – слегка склонив голову набок, по-отечески вопросил его подполковник. – Сие «нам» означает, что дело то наше общее, а потому Государю угодное. И если для пользы общего нашего дела приходится порой жертвовать толикой своей совести – так на земле, в алчном миру живём, не на небе среди чистых ангелов. Признайтесь мне: сколько раз бывало, к примеру, что на Ваш запрос в Магистрат ли, или же Уездный суд, а тем паче – Горную канцелярию, Вам направлялась отписка, что дело сие уже затребовано неким имярек, и вернётся невесть когда? Причём отписка сия придёт не меньше, как через неделю после запроса. Со свободными же финансами Вам выдадут нужные бумаги не через неделю, а через пять минут. А если сверху рублик накинете – то и копию Вам снимут. Это первое.
- А что же тогда второе?
- Второе извечно. Берите уже, устал держать, - буквально всунул в руку пристава конверт Пещанский, узрев в его глазах робкое согласие. – Заключается оно в следующем, - заложив руки за спину, принялся расхаживать следователь по кабинету. - То, что Вы человек умный и ответственный, я понял сразу, ещё в апреле, с первого же взгляда. И потому позволю себе говорить открыто: после отставки бывшего Начальника заводов Осипова Вы остались человеком, так сказать, бесхозным. Кланяться немцам, вроде Шульца, Дитерихса и Агте Вы особо не расположены. Да, генерал-лейтенанта Андрея Ивановича Дитерихса я уважаю, и свой Георгий он тоже кровью заслужил, однако! – однако мнения его, равно и его партии я не разделяю. Как его не разделяют и те, с кем я веду общее дело. Вы вольны отказаться, но с кем Вы здесь останетесь? В лучшем случае лет через десять-пятнадцать в капитаны выйдете, с нами же… Нам нужны умные люди, Филадельф Степанович. И, поверьте, мы Вас будем двигать наверх. Ведь хочется стать генералом, верно? Я вот с этими войнами да ранениями не успел, а теперь уже поздно. Сами же знаете: в Перми даже подполковничьей должности для меня не нашлось, служу на майорской. Зато Вы молоды, Вам, как говорится, и карты в руки: покупайте смело таких же умных молодых чиновников, не скупитесь. Кстати, протоколиста Курочькина я Вам отдаю даром, скажите ему лишь, что от меня, и всё. Деньги на Ваших новобранцев будут по мере надобности.
- То есть, выходит, Вы и меня… тоже покупаете? – прижал к груди конверт Солонинин, с горечью глядя на следователя.
- Не смейте меня разочаровывать, - погрозил ему пальцем подполковник. – Вы – другое дело, элита! Да я уже говорил Вам об этом. Вам деньги только для дела нужны, знаю. Эх, побольше бы таких! Насколько бы на Руси стало легче дышаться. Но делать нечего: покуда людям свойственно продаваться, их надо покупать. Списки тех людей, что пожелают идти за Вами, а также отчёты, прошу присылать ко мне. Корреспонденцию будете направлять не от своего имени, а от некоего доверенного лица, договорились? Есть у Вас такой человек?
- Есть, - наконец-то прибрал конверт в карман Солонинин. – Шурин подойдёт?
- Ежели Вы ему доверяетесь – отчего бы не подойти? А теперь позвольте мне дать Вам два совета, Филадельф Степанович. Полагаю, как старший по возрасту и званию, я имею право давать Вам советы?
- Извольте. То есть – разумеется.
- Итак, Вы почти не ходите в Офицерский клуб и не пьёте. Так-то оно похвально, даже весьма. Государь Император таких любит. Только вот для того, чтобы только предстать пред его пресветлые очи, надобно не одну бочку осушить. У нас ведь как? Ежели человек трезвенник, значит подлец. Или же, как говорят у меня на родине, «Якщо людина не пiе, то вона або дуже хвора, або дуже велика падлюка». Смеётесь? Да, язык тамошний для постороннего уха смешной; я и сам уже смеюсь, когда его слышу. Зато знаете, как у нас по вечерам поют дивчины? Эх, в России такого нет, здесь поют, словно всю душу из тебя вынимают. Ну, или же наоборот: сам готов её оземь бросить, да в пляс пойти.
- Как Марянич?
- Вас же вроде не было с нами при том обыске, - будучи далеко не в восторге от чрезмерных фривольностей арестованного купца, недовольно покосился на него Пещанский. – Но довольно о песнях, к делу. Отныне Вы просто обязаны посещать офицерские собрания, вечеринки и прочее. Пить советую без усердия, но чтобы не выделяться. Наравне. Больше слушайте, запоминайте. Нужных же людей «раскачивайте»: сегодня ему одно зёрнышко кинул, завтра другое, на третий раз обделите его вниманием, перейдите к следующему, и так далее. Пусть они сами за Вами побегают. Глядишь, так и свою команду единомышленников сколотите. Я просто уверен, что Вы в состоянии сперва их попросту склонить в свою сторону одной только симпатией, а затем уже и… Вот от этого самого «И» как раз и будет зависеть вся Ваша дальнейшая карьера. И вот ещё что, дабы Вы были уверены в моей полной насчёт Вашей будущности правоте: я откровенно говорю, что деньги здесь я давал не только Вам. Однако подобных предложений не делал никому: Вы единственный, кто во всех смыслах этого достоин.
- Благодарю Вас за столь лестную оценку и доверие, Иван Григорьевич, - поклонился частный пристав. – Я непременно его оправдаю, не сомневайтесь.
- Не сомневаюсь, любезный Филадельф Степанович. Однако есть одно «но».
- Какое же?!
- Совет второй: Вы бы, дражайший, поосторожнее с золотишком-то себя вели.
- Да я…! – зарделся пристав.
- Слушать, не перебивать! – сверкнул очами Пещанский, но тут же открыто, даже доверительно улыбнулся. – Я ведь не против маленьких шалостей, отнюдь: знаю, человеку порой просто необходимо кровь разогнать, да с судьбой-индейкой в орлянку сыграть. К тому же и барыши сия игра приносит весьма неплохие. Однако же, при всей её относительной безопасности, бывают и печальные исключения, и мне крайне не хотелось бы, дабы Вы оказались в числе проигравших. Жалуются на Вас, Филадельф Степанович, аж самому Губернатору жалуются. Учитывая же, что вскоре жалобщики начнут писать и новому Уральскому Горному начальству, ситуация может выйти из-под нашего контроля, а это чревато, согласны?
Солонинин, закусив губу, молча кивнул и принялся зло и пристально всматриваться на улицу, словно бы каждый из прохожих был тем самым жалобщиком, что норовит украсть у него из-под носа вожделенную карьеру.
- Могу я спросить, Иван Григорьевич, кто же есть сии клеветники?
- Фамилий, сами понимаете, я Вам назвать не могу. Попробуйте догадаться сами: это евреи.
- Какие такие евреи?!
- Новокрещённые, разумеется! Или у вас в Екатеринбурге ещё какие-то после Указа[61] остались? – с усмешкой взглянул на пристава Пещанский.
- Да Боже упаси! И с неофитами-то хлопот полон рот.
- Вот и присмотритесь к ним получше. Особенно к тем, кто способен оклеветать Вас в том, что Вы-де якобы отдаёте им своё золото на передел[62] в безделушки, а в качестве платы позволяете и им самим заниматься тем же самым. И это, Филадельф Степанович, лишь одна сторона медали: поразмышляйте также, кого из бывших золотников Вы обидели, а кому из чиновников – да-да, именно чиновников – перешли дорогу. Причём настолько, что даже обручальное кольцо у себя дома хранить небезопасно.
- Благодарю, - помолчав, задумчиво ответил Солонинин. – Даже не знаю, как Вас благодарить.
- Работой, голубчик, работой, чем же ещё-то? Нашей общей работой, и никак иначе. Так что – работайте, а я пойду к Шульцу. У каждого свой крест, сами понимаете. Полагаю, мы ещё не раз увидимся: коли не здесь, так в Перми. Так что – до свидания, Филадельф Степанович!
Услышав несущиеся уже в спину благодарности, пожелания доброго пути и заверения в полной преданности и лояльности, Пещанский, стерев с лица благожелательную улыбку, горько выдохнул: «Ещё один». Ещё один из тех, кто всю свою жизнь будет обречён служить двум господам: своему непосредственному начальству и неким высоким покровителям. Учитывая же, что начальство периодически меняется, а покровители и вовсе имеют обыкновение пересматривать свою политику по неким, ведомым лишь им одним, причинам по нескольку раз в год, то пожизненная каша в голове Солонинину обеспечена. И именно в нём, этом кашеобразном отсутствии собственной воли и потерей права самостоятельно решать хоть что-то на завтрашний день, отвечать делом за свои слова и поступки, и состоит одна из главных бед нынешнего чиновничества, начиная со среднего звена.
Да, по началу Филадельф Степанович будет честно есть свой хлеб, разумно расходовать вверенные ему деньги, но чуть погодя… Это деньги конкретного человека украсть трудно, и даже невозможно, но когда деньги эти непонятно чьи, то есть – ничейные, не переложить из общего кармана в свой собственный уже граничит с потерей здравого смысла. Так станется и с Солонининым: сперва он начнёт тратить «сэкономленное» на приятные мелочи для себя и своей ненаглядной жёнушки, потом она сядет ему на шею, почувствовав, что деньги у муженька водятся; затем он, уже обретя «тёплое место», уже сам будет отсылать финансы куда надо, лишь бы удержаться в кресле, а ежели и пересаживаться из него, то только наверх; а уж на эти деньги, в свою очередь… На них будут рекрутироваться всё новые и новые «Солонинины», ибо сие есть непреложный закон Левиафана, сиречь – государства.
Листъ 71.
Уже давно устали лошади, уже проклюнулись на востоке первые, покуда ещё робкие, звёзды, но Надворный советник Пещанский упрямо продолжал свой путь вслед за ускользающим от него дневным светилом. Нет, он отлично понимал, что за той тонюсенькой красной полоской, что таяла буквально на глазах, ему всё равно не поспеть, но он отчего-то ещё при отъезде из города решил, что сегодня ему непременно надо покинуть если не пределы местного горного ведомства – что в принципе невозможно сделать даже при постоянной смене коней – то хотя бы пересечь границы столь опостылевшего Екатеринбургского уезда. Ему нестерпимо хотелось пусть только лишь географически, но быть подальше от всей этой явной фальши и интриг, от физической и духовной грязи; он желал покоя и одиночества, хотел тишины, однако, несмотря на глушь и спокойствие округ, в душе у Ивана Григорьевича было по-прежнему муторно, скверно.
И дело обстояло отнюдь не в том, что он уехал, почти никого, за исключением пристава Солонинина и священника Куракинского, не уведомив[63], напротив, Пещанский был даже крайне доволен тем, что ему удалось избежать ненужных вопросов, уговоров и «товарищецких проводов». Однако же отчего эта скверна на сердце? Вроде бы и последнюю уездную заставу, что квартирует в Гробовском[64] селе уже час как миновал и дорога лёгкая, почти всё время под горку, а что-то сидит внутри занозою и назойливо бередит.
А быть может, всё дело в тех книгах, что лежат у него в бауле поверх личных вещей? Одна из них, шнуровая, так и оставшаяся невостребованной, ныне совершает обратное путешествие в Пермь. Такое бывает: дотошно изучив подлинную книгу покойного Меджера, господа горные начальники сочли, что, несмотря на значительное количество подчисток и явно вымышленных работников, которые якобы сдавали инженеру добытое ими золото, она их устраивает. Нам-то что? Хоть это и очевидное нарушение законов, но гражданского ведомства сие никоим образом не касается. В чужой монастырь, как говорится, со свим кадилом не ходят. Так что сожгут эту, так ни разу не использованную шнуровую книгу, вот и вся от неё польза.
Совсем же другое дело вторая книга: её жечь покуда, дай Бог, никто не собирается. И с чего это при расставании отец Николай решил ему подарить своё старописное Евангелие? И буквы-то в нём сплошь корявые, церковные, да и весит она в своём толстом, кожаном поверх фанеры, переплёте фунтов десять, никак не меньше, ан нет, просил принять и беречь, как зеницу ока. Утверждал, что, мол, в ней всё. Что – всё? Что в ней может быть такого? Ассигнаций среди страниц явно нет, просматривал, да и сами листы тоже отнюдь не из золота, что же тогда?
Да и вообще, странный он, этот Куракинский. Такой мог не только Библию презентовать, с него бы сталось и томик Монтескье или же вовсе Лойолы подарить. Да-да, или же Аввакума: верно, у него и эта запрещённая книга есть, раз он её наизусть знает. Даже интересно: крайних взглядов своего погибшего на костре единоверца не разделяет, но тем не менее при одном только упоминании об имени безумного старца благоговеет. Что он там ответил на вопрос следователя насчёт судьбы побега? «Смерть мужу покой есть»? Хорошая фраза, только больно уж… беспокойная, что ли? Того же Аввакума, верно.
Вот-вот, всё из-за этого Аввакума и есть! Из-за ненавистного «жюка мотыльного»! Как там? По чужбинам полетал, в дерьме извозился, отряхнулся, только воспарил, и сызнова в кал попал? Что-то вроде….
А может, всё не так уж и плохо? Вон, уже и крайние избы Киргишан показались, да и подарили ему не Аввакума, а Книгу книг. В которой якобы всё. Или же…. Поражённый смелой догадкой, следователь едва удержался от того, чтобы немедленно взять, и не распороть толстый переплёт Библии.
[1] Получившие выговор чиновники лишались премиальных квартальных окладов.
[2] Заячий порядок, Заячья, Казанцева, Златоустовская – ныне улица Розы Люксембург.
[3] «Под сим строением пространства земли на улице 30, во дворе через огород 27 сажен», т.е. около 37 соток. Кроме собственно жилого дома, имеющего пять окон на улицу, в усадьбе имелся второй дом, под лавку, кабинет и склад. Во дворе стояло несколько амбаров, конюшня, большая завозня, баня и колодец.
[4] «… при входе в завозню на левой руке на деревянном верстаке, прибитом к стене, между прочих мелочей найден белой лист бумаги, на нем небольшие вески, около них один равновесный фунтовик, и тут же... около бумаги и весов усмотрено первоначально Асессором Пещанским рассыпанное самыми мелкими искрами золото» (ГАСО, 25,1, 2281).
[5] В завозне и рядом с ней находилось транспорта: дрожки рессорные одноместные (100 руб.), сани паровые обитые кожей (50 руб.), беговые сани (25 руб.), всего семь единиц.
[6] «…усмотрено весьма довольно вколоченных в стену деревянных гвоздей или спиц… из коих по прикосновению Пещанского рукою к оной оная поворотилась, а когда была вынята, то усмотрено в провернутой дыре лежащее что то в тряпочке, по вынятии оной оказалось тяжеловесным… по развернутии тряпочки и бумажки оказалось золото, весом двадцать золотников…» (там же).
[7] Пещанским при обыске был обнаружен «медный мушкетант» - кремниевое огнестрельное оружие кавалерии, представляющее собой нечто среднее между карабином и пистолетом. Характерное отличие – имеющийся на конце дула раструб, служивший для большего разлёта дроби и шрапнели при ближнем бое. Снят с вооружения регулярной армии в 30-х годах 19-го века. Именно мушкетоны держат в руках герои мультфильмов про разбойников.
[8] Из отношения И.Г. Пещанского от 20.07. 1831: «… 17-го числа… я заметил в дочери его Натальи мягкость нрава ея, принял старание говорить с нею один на один, желая какими нибудь средствами узнать от нее, неизвестна ли она, где родителем ея сокрыто золото… мог заметить у нее заметную склонность к Любви, при сем поводе я сказал ей, что будто бы я еще холост…» (там же). Реконструкция последующих событий первой приватной встречи Пещанского и Н.П. Дмитриевской также основана на этом документе.
[9] Наслаждение ожидания (фр).
[10] Всё имущество нелегальных торговцев золотом, платиной и драгоценными камнями, а также иных преступников против казны на сумму более 100 рублей, после решения суда поступало на открытый аукцион, и распродавалось либо целиком, или же по частям.
[11] Не отрицая сам факт знакомства, т.к. соседи Марянича могли их видеть возле усадьбы, подозреваемые называли разнообразные причины своих визитов к купцу. Так, Нестор Пикулин приходил к нему по поводу продажи сена; Павельев с Чекановым – посуды, Рыков – за лошадьми. Дружинин же якобы продал в прошлом году купцу собаку за 5 рублей, а перед Пасхой соскучился по той настолько, что решил выкупить обратно. Василий Жуков же до признания утверждал, что торгует орехами, взятыми в долг у Марянича.
[12] Так, в других материалах мы читаем: «…купец Петр Феоптемтов Марянич показал, что в 1828-м году в городе Ирбите во время ярмонки он точно был за покупкою товаров и притом имел от бывшаго Г. Горного Начальника здешних заводов поручение покупать хищническое золото, и находился под распоряжением чиновника Мануйлова».
[13] Гермес, Богдан Андреевич (1755-1839) – Сенатор, действительный статский советник, Пермский губернатор в 1804-1818 гг. В 1814-м, по получении ходатайства, отменил решение Пермской палаты Уголовного суда о наказании Петра Дмитриевского «будьто бы за укрывательство от рекрутского набора». Марянич был «оставлен свободным».
[14] Всего имущество Марянича было оценено на сумму 2291 рубль 65 копеек. Для сравнения: всё имущество Андрея Рыкова оценивалось в 78 рублей 75 копеек, Остафия Дружинина в 265 рублей 68 копеек.
[15] Из материалов от 21-го июля: «По отзыву асессора Пещанского… согласившего купца Петра Дмитриевского Марянича дочь Наталью сделать побег с золотом в Санкт-Петербург, Главный лесничий Шульц и Уездный стряпчий Скорняков… взяв с собою одного солдата и козака Удалова отправились в тое улицу в дом вдовы Комаровой караулить…».
[16] Начальник Екатеринбургских заводов Вансович направил Постановление Главной Конторы «с ходатайством о награждении Г. Шульца следующим чином или Орденом» 27-го июля. Орден Анны 3-ей степени И.И. Шульц получит в 1835-м году.
[17] Честная война (фр).
[18] В то время канцелярская машина ещё не являлась совершенно самодостаточной, и обращения и жалобы даже самых незначительных лиц не «пускали по кругу», т.е. бумага не спускалась на рассмотрение тому, на кого жаловались, и решение по делу выносилось именно тем, кому и было адресовано. Единственное исключение – Император: до него доходили лишь те бумаги, которые были выгодны наиболее влиятельным сановникам. Как пример – судьба прошения Императору одного из убийц Меджера Василия Жукова, которое отклонил в следующем, 1832-м году, сам шеф жандармов и Главный начальник 3-го отделения собственной ЕИВ Канцелярии граф А.Х. Бенкендорф.
[19] Подыхайте, собаки (фр).
[20] И противно разуму (лат).
[21] Цендровка – сверло. Дюйм=25,3995 мм.
[22] Фомин день, Радоница; Фомина неделя – вторая после Пасхи.
[23] Кроме ВИЗа, гвардии корнету Алексею Яковлеву принадлежали Режевской, Верхне-Тагильский, Уткинский, Шуралинский, Невьянский и другие заводы.
[24] При пересчёте ущерба от хищения золота в судах того времени была принята стоимость одного золотника 13 рублей ассигнациями. Из этого следует, что доля Рыкова в награбленном золоте в пересчёте равнялась 34 944 рублям.
[25] Так, Нестор Пикулин скрупулёзно перечислял нанесённые ему «обиды», как то: заклад кушака, взимание денег за квартирование, оплату аренды лошади и т.д., и следствие всё это тщательно проверяло. По каждому моменту допрашивалось порой до двадцати свидетелей, живущих по разным заводам.
[26] Примерно на месте этой исчезнувшей речки сейчас находится улица Академика Шварца.
[27] В то время ниже Екатеринбурга по течению Исети находилась некая «промышленная зона», здесь располагались многочисленные заводики: пивоварня, пильная и мукомольная мельницы Зотова, салотопенные и кожевенные предприятия, бумагоделательная фабрика Верходанова, кирпичный завод, водочный завод Полкова и прочие, занимавшиеся переработкой сельхозпродукции.
[28] Вокруг всего Екатеринбурга, кроме западной его стороны, где стоял тюремный замок, и к городской заставе почти вплотную подступал лес, находились бесплатные выпасы для домашнего скота горожан. Содержание крестьянами и мастеровыми разнообразного скота и птицы всячески поощрялось, а после Ильина дня (в зависимости от погоды) всех мастеровых и приписных, за исключением занятых в «производстве непрерывного цикла», отпускали на покосы, для заготовки сена домашнему скоту. Такого рода «отпуск» продолжался от двух недель до полутора месяцев, в зависимости от воли заводовладельца.
[29] Точнее – 22 фунта 82 1 золотника.
[30] Лечение пиявками, гирудотерапия – крайне популярный в 19-м веке метод против всевозможных болезней. Так, в 1812-м году французы пиявками лечили даже обморожение. В Екатеринбургском госпитале при проведении ревизии было отмечено наличие, помимо медицинских инструментов и лекарственных веществ, более 15000 пиявок. Ставились, как правило, дюжинами на шею, голову, живот и грудь.
[31] Так, Наталья Петрова Дмитриева (Марянич) 22-го июля в присутствии ратмана Щербакова даже отказалась давать показания, как она на следующий день сказала, по той причине, что «стеснялась дядюшку Луку».
[32] В 1831-м году Лукерье Ивановой Дмитриевой было 35 лет.
[33] При обыске 25-го июля Марянич пропел отрывок из романса «Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест» сочинения М.В. Зубовой.
[34] В кувшине было 6 фунтов 14 1 золотника.
[35] Василий Афанасьев Верходанов «росту 2 аршин 6 вершков, волосы на голове и бровях русые, борода очень небольшая и волосы на ней редкие и немного рыжеваты, глаза карие, нос посредственный, подбородок круглый, лицо белое, чистое, от роду 28 лет, особенных примет не имеет, одет в суконной коричневого цвета сибирке, в круглой шляпе и сапогах…». Учитывая обязательную регистрацию в столицах даже эти скудные данные позволяли полиции среди «задержанных до выяснения личности» найти подозреваемого.
[36] Успенская ул. – ныне ул. Вайнера.
[37] По сведениям городского магистрата, В.А. Верходанов был под следствием: «А) За непредоставление на дворовых отца своего документов… Б) В покупке им якобы с Монетного двора казенной меди в 1822-м году в особо значительном количестве… В) За помещение в поданном в Пермское Губернское правление прошение дерзких выражений… Г) Кража сахару… Д) Ныне судится … в краже имения и товаров у здешняго купца Диомида Баландина…».
[38] Богоявленская ул. – ныне ул. Володарского.
[39] Самая дорогая из них была икона «Казанской Божьей матери в кивоте в серебряной под золотом ризе, убранной аматистовыми большими и аквамариновыми камнями…», оцененная в 119 рублей (учитывалась только стоимость металла и камней, на вес). При этом сам дом, представлявший из себя два дома (самого Егора и второго, матери Акулины и сестры Прасковьи) под одной крышей, был оценен в 150 рублей.
[40] Партикулярными – частный, частнособственнический.
[41] Точнее – 15843 рубля 25 копеек.
[42] Мещанской вдове Акулине Якимове Верходановой в 1831-м году было всего 50 лет. Её дочери Прасковье Афанасьевой Верходановой – 20.
[43] Традиция не наступать на порог укоренилась на Руси ещё с языческих времён, когда под порогом вновь построенной избы хоронили первого из умерших в ней родичей, делая его, тем самым, неким «сакральным стражем» дома.
[44] Орфография и пунктуация письма сохранена в соответствии с оригиналом.
[45] Афонский (Офенский, Аламанский – по аналогии с греческим или же немецким – «непонятный») – старый тайный язык криминального мира России. Существует также мнение, что произошёл этот термин от слова «офеня», поскольку им пользовались офени (торговцы вразнос, коробейники). Просуществовал вплоть до начала 20-го века, когда его сменила более примитивная «блатная феня».
[46] После Наполеоновских войн некоторые военнопленные французы (были также немцы, итальянцы, испанцы и т.д.) завезли на Урал культуру поиска и приготовления дикопроизрастающих в здешних лесах этих крайне ценных грибов, пристрастили к ним гурманов, открыли своё дело и безбедно жили вплоть до самой революции 1917-го. После этого традиция поиска и разведения в уральских лесах чёрных трюфелей была прервана.
[47] Вяткин, Афанасий Сидорович (1777-?) – из мастеровых детей, в службу вступил 1 января 1790, в 1798 – Унтер-шихтмейстер, помощник механика. Впоследствии – горный инженер, по увольнении на пенсию в 1821-м получил потомственное дворянство. Кроме всего прочего (работы на Алтае, Грузии, Туле и т.д.) отмечен с 1811-го в Екатеринбурге, где на ВИЗ-е построил две паровые машины (1815 и 1817) по собственному проекту.
[48] В здоровом теле – здоровый дух (лат).
[49] «Иван Филиппов Кессель, от роду 65 лет, вероисповедания грекороссийскаго… живописнаго, скульптурнаго и разного искусства художник, находящийся по контракту с 1803-го года у Г. Меджера, в заимке коего имеет свой дом, холост…».
[50] Софья Иванова Битол, от роду имеет 48 лет, грамоте русской не учена, а знает только читать, по-немецки также может подписывать свое имя и фамилию, Лютеранскаго вероисповедания, подданная Его Великобританскаго Королевского Величества… проживает ныне вообще с воспитанником Г. Меджера Яковом Осиповым Меджером в малоистокском селении…».
[51] Коронные – относящиеся к собственности государства. Значительное количество частных заводов, рудников и лесных угодий России стояло на государевой, казённой земле и имело «ограниченный отвод», и казна в любое время по своему усмотрению могла отказать предпринимателю в пользовании ею.
[52] Аввакум, 2-е письмо Симеону.
[53] Василий Жуков впервые объявил о «тайне» 17-го, Андрей Рыков – 18-го августа.
[54] Екатеринбургский тюремный замок был сдан в эксплуатацию 13 августа 1830 года. Кроме трёхэтажного смотрительского дома с караульными, канцелярией, квартирой самого смотрителя и секретными камерами, имел два корпуса для содержания заключенных. 1-й корпус, выходивший фасадом на Покровский проспект (ныне – ул. Малышева), предназначался для подследственных и уже осуждённых. Был двухэтажным, имел часовню, лазарет и был рассчитан на 109 человек. 2-й корпус был также двухэтажным и использовался как пересыльная тюрьма, рассчитан более чем на 300 заключенных. Штат охранников составлял 54 человека и имел 14 постов.
[55] Под гранатами в то время подразумевались ядра, начинённые порохом, т.е. предтечи современных снарядов, только не со взрывателем, а с фитилём.
[56] Маханина – вяленая конина.
[57] В своём письменном отчёте от 14-го сентября 1831-го года Пещанский, не позволяя себе окончательных выводов, указывал на явные несообразности в расследовании, как то: «когда на 20-е число Апреля 1831-го года учинено было злодеяние над Г. Меджером, в тот же самый день поутру Горному Начальству сделались известными виновники сего зла», указывалось на «неумеренное снисхождение местной полиции к купцу Дмитриеву Маряничу, во всех его вредных оборотах и действиях», на временное отстранение от хода следствия с 28-го июня по 10-е июля, на невыдачу требуемых бумаг, а также в преступной халатности по отношению к Василию Верходанову, который не только успел купить более 30 фунтов золота и уехать с ним в Санкт-Петербург и т.д.
[58] Василий Верходанов был арестован 24-го апреля 1831-го года в Санкт-Петербурге, посажен в тюремный замок, однако 11-го сентября оттуда бежал. Вторично пойман лишь 20-го января 1832-го года в селе Иваново близ Шуи Владимирской губернии.
[59] Прежнее название Хельсинки.
[60] Через неделю беглецы будут арестованы в 40 верстах от Екатеринбурга на Сысертском заводе.
[61] В соответствии с Высочайшим Указом от 19 декабря 1824 г. вышло «Постановление об устройстве евреев», в коем прописано: «Чтобы евреи отнюдь не были терпимы как на казенных или частных заводах, в Горном Ведомстве состоящих, равно в Екатеринбурге, ни проездом, ни жительством». Инициатором Положения был М.М. Сперанский, который «заметил, что вопреки коренных государственных узаконений, евреи стекаются на горные заводы и занимаются тайною закупкою драгоценных металлов, развращая тамошних жителей ко вреду казны и частных заводчиков».
[62] Основным доносителем на Солонинина был вятский мещанин Михаил Сидоров Томилин, из новокрещённых евреев. До запрета изготавливать в Екатеринбурге вещи из драгоценных металлов был золотых дел мастером. В следующем, 1832-м году отказался от собственных слов и по суду был оштрафован за клевету. Инициатором дела был полицейский квартальный надзиратель И.П. Дубровин (подчинённый Солонинина), после расследования отправлен в полную и «безпочетную» отставку.
[63] 31-го августа Вансович писал Шульцу: «Командированный… Г. Надворный советник Пещанский, не дождавшись окончания следствия, как до сведения моего дошло, 27-го числа сего месяца отбыл вероятно к настоящей своей должности, не уведомив о причине своей отлучки ни меня, ни Вашего Благородия…».
[64] Гробовское – ныне с. Первомайское. Граница Екатеринбургского уезда тогда находилась между сёлами Гробовское и Киргишанское (сейчас Киргишаны).
Рейтинг: +3
712 просмотров
Комментарии (13)
| Серов Владимир # 10 апреля 2014 в 22:01 +2 | ||
|
| Дмитрий Криушов # 10 апреля 2014 в 22:26 +2 | ||
|
| Серов Владимир # 11 апреля 2014 в 00:18 +2 | ||
|
| Игорь Кичапов # 11 апреля 2014 в 01:21 +2 | ||
|
| Дмитрий Криушов # 11 апреля 2014 в 13:33 +2 | ||
|
| Игорь Кичапов # 16 апреля 2014 в 02:05 +1 | ||
|
| Дмитрий Криушов # 16 апреля 2014 в 15:22 0 | ||
|
| Лев Казанцев-Куртен # 27 апреля 2014 в 18:47 +1 | ||
|
| Дмитрий Криушов # 27 апреля 2014 в 21:02 0 | ||
|
| Лев Казанцев-Куртен # 28 апреля 2014 в 20:19 +1 | ||
|
| Дмитрий Криушов # 2 мая 2014 в 13:16 0 | ||
|
| Александр Виноградов-Белый # 2 мая 2014 в 19:38 +1 | ||
|
| Дмитрий Криушов # 3 мая 2014 в 16:40 0 | ||
|
