Палач и жертва. Пролог

[Скрыть] Регистрационный номер 0330821 выдан для произведения: Пролог
            В этот майский день солнце казалось  наиболее жарким и ласковым. Так, по крайней мере, показалось милой светло-русой девушке в школьном платье с отлично отбеленным и накрахмаленным передником. Она стояла в строю таких же девушек в шоколадного цвета платьях с такими же белыми передниками.
            Женя старалась не сводить глаз с красивого помоста, на котором как раз говорил речь плотноватый на вид и рано лысеющий директор. Он говорил о прекрасной дороге, обо всём на свете, говорил искренно и страстно, словно декламирующий свою роль актёр.
            Женя старалась не думать о том, что она стала почти взрослой. Ей вдруг стало страшно. Страшно от того, что она вот-вот должна была перестать быть вздорным ребёнком и стать… Кем она станет, Женя старалась не думать. Она и теперь, то и дело смотрела на свои выходные туфелька, словно бы они были волшебными, словно у той девочки из Канзаса, чей дом был занесён в волшебную страну Оз.
            Жене нравилось получать почётные грамоты и нравиться учителям. Она привыкла мило улыбаться одним, и не обращать своего внимания на других. Мальчишки, которые к концу своего обучения стали похожи на медведей переростков – обзавелись усами и начали говорить басом -казались ей совершенно лишними. Она презирала их  за их разговоры, за часто дурной запах изо рта, за то, что эти существа могли смотреть на неё и жаждать увидеть её красивое и такое милое тело.
            Нагота и пугала её, и одновременно влекла к себе. Женя понимала, что хорошо одетую девушку хочется тот час же раздеть. Она понимала это, но боялась даже подумать, что будет беспомощно розоветь в чьих-либо мерзких и совсем не приятных объятиях.
            Стоящая рядом с Женей её соседка по парте Соня Крамер тоже чувствовала лёгкое волнение. Она смущалась – в школе работал учителем литературы сын её деда – он теперь стоял чуть поодаль и смотрел на праздничное каре из учеников как-то особенно. Соня вовсе не хотела вести себя как-то особенно. Она знала, что дома у дяди её дожидается маленькая и от того еще более вредная кузина. Инне исполнилось пять лет, и она была невыносима. Словно бы случайно выпрыгнувший в мир чертёнок – постоянно требовала к себе внимания и вела очень мерзко с точки зрения своей матери и отца.
            Родители Сони относились к своей племяннице с опаской. Та была слишком дерзкой для своих лет и постоянно задрала взрослых. Соне было забавно наблюдать за фрондой маленькой Инны. Та была слегка бесстыдной, старательно играла роль хулиганки, боясь, однако, что её выгонят из дома или сдадут в интернат.
            Теперь Соня должна была решить дилемму, что предпочесть – скучное сидение за праздничным столом у дяди, или прогулки по парку и прогулку на теплоходе до небольшого пригородного села. Соня собиралась увязаться за такой горделивой Евгенией, чувствуя себя очень одинокой и нуждающейся в компании.
            Её темно-голубая форма выделялась на фоне этих дурацких шоколадных платьев. Она кому-то напоминала то униформу стюардессы, то форму прокурора. Стать юристом была заветной мечтой Сони. Она понимала, что её особая внешность – слишком выдающийся нос и тёмные курчавые волосы выдают в неё  еврейку. Отец уверял, что сейчас у низ есть шанс всё переменить в своей судьбе, отправиться на землю предков и забыть об этой суровой и весьма недружелюбной стране.
            Соня боялась этого, как огня. Она хотела избавиться от примет своей нации, перестать казаться всем чужой. Даже красивые мордастые парни казались ей недоступными. Они отчего-то не спешили сближаться ней на расстояние поцелуя, а тем более предлагать заняться милой и всеми желанной гимнастикой.
            Необходимость поскорее переболеть плотской страстью пугала Соню. Она боялась её, словно бы ветрянку или другую детскую хворь. То, что она именно она должна будет делать выбор, а затем делать всё для избранного ею мужчины. Это обстоятельство было для неё тем ужасом, от которого в самом сладком сне начинаешь мечтать о немедленном пробуждении.
            Сейчас она думала, что должна именно сейчас распроститься со всеми своими детскими страхами. Страх делать то, что ей совсем не хочется пугал её. Словно бы потеря девственности было таким же экзаменом, без которого ей никогда не дадут аттестата зрелости.
            Мысленно она уже примерялась к мальчишкам – точнее они казались ей вполне взрослыми, особенно на уроках физкультуры, когда нарочито грубили или как бы, между прочим, напрягали свои бицепсы. Физкультура всегда пугала Соню. Она заставляла вспомнить о временах античности, когда человеческое тело выставлялось напоказ, словно бы товар на прилавке. Соня мысленно раздевала мальчишек и оголяла себя, чувствуя, как противно и мерзко начинают краснеть уши, напоминая своим цветом слегка примороженную курагу.
            Соня всегда была готова к мыслям о сексе. Они возникали в её мозгу сами собой, так пронырливые мухи невесть откуда залетают летом в комнату, стоит лишь оставить на столе что-либо съестное. Она думала о сексе. Глядя на репродукции картин Джорджоне и Боттичелли, думала о сексе, разглядывая скульптуры Родена и чувствуя особую истому. Когда представляла на месте всех этих богинь себя Софью Борисовну Крамер.
            Торжественная линейка благополучно завершилась. Теперь можно было идти и наслаждаться этим майским днём. Соня сама не заметила, как пристроилась в кильватере Евгении и пошла за ней, словно бы канонерская лодка за крейсером. Это сравнение слегка испугало её. Ведь и крейсер, и лодка должны были в конце концов погибнуть.
            Евгения старалась показаться всем взрослой и самостоятельной. Она, словно бы перезревший банан тяготилась своей шкуркой – школьное платье отчего-то стесняло ей, словно бы когда-то любимый, а теперь разонравившийся карнавальный костюм, она порождала лишь злость и скуку.
            Женя тоже думала о той привередливой и странно притягательной гимнастике. О ней она думала, дрожа от нетерпения, словно бы готовая излиться звуком струна. Уроки физкультуры тоже казались ей очень волнительными – мысленно вместо глупых и никчёмных упражнений, она давно уже сливалась воедино с телами мальчишек, чувствуя приятное учащение сердцебиения и чего-то особенно волнительное, словно после пары глотков новогоднего шампанского. В такие мгновения ей хотелось быть безрассудной. Похоть налетала разом, словно бы приступ страшной болезни с жаром ломотой и странным безразличием ко всему, что она делала. Год назад она стояла в бутафорской раковине на преполезном людьми галечном пляже, стояла и смотрела в объектив фотокамеры, словно бы и впрямь была рождающейся из пены морской античной богиней красоты.
            Эта фотография была похожа на постер. Или слегка эротичный карманный календарик. Жене было немного стыдно и весело смотреть на своё изображение, смотреть довольно мило, словно бы это была не она, а кто-то другая.
            Сейчас ей вновь захотелось стать олимпийской богиней. Сбросить с себя всё то, что пока ещё связывало ей с ускользающим детством, и наконец, заразиться бациллой похоти, позволяющей чихать на все опостылевшие ей правила приличия. Быть голой и свободной, словно бы булгаковская Маргарита.
            Даже то, что вслед ей шла такая примерная и молчаливая Соня, нравилось Жене. Она понимала, что хорошая свита, потребна любой королеве. Фрейлина у неё уже была не хватало только пажей – на эту роль подходили заядлые «камчадалы» Сорокин и Васильев. Они казались совершенно невозможным балластом для из 10 «А» класса. Оба увлекались только тайным курением болгарских сигарет и пристрастием к дефицитному бутылочному пиву.
            То, что они не примнут потащиться з ними вслед было ясно как день. Они по своей сути были охотниками и не могли пропустить такую желанную дичь, как  Женя и Соня – первые красавицы и недотроги.
           
Сорокин и Васильев, действительно, не выпускали этих двух девушек из виду. Им было интересно шпионить за ними. Особенно удивляла всегда молчаливая и скромная Крамер, она, словно бы овечка  за пастухом, шагала за Евгенией Росошанской – внучкой прежнего директора этой школы.
 
Сорокину и Васильеву удалось незамеченными пробраться на катер вслед за возбужденными своей мнимой взрослостью выпускницами. Они просто затерялись в толпе дачниц и дачников, а затем сумели так устроиться, что обе девушки были видны им со всех сторон.
Сорокину не давали покоя пивные бутылки в ярком пакете. Он уже предвкушал слегка горьковатый вкус этого пенного напитка, предвкушал и всё чаще проводил языком по начинавшем пересыхать нёбу. То давно изнывало от жажды. А главное от жажды изнывал его самый верный друг.
Он старался пробуравить ткань форменных брюк. Так, пробудившийся от долгой спячки. гриб при первых ароматах прошедшего дождя буравит почву и появляется своим особым чудным путём под какой-нибудь сосной или елью на радость грибнику. Секс Сорокина мало волновал. Он знал, что рано или поздно овладеет женщиной – пример отца всё время был перед глазами – тот умел особым образом смирять крикливую и наглую мать, превращая её в подобие подтаявшей на жаре стеариновой свечки.
Васильев же, был человеком наглым и нетерпеливым. Мысленно, он уже давно наслаждался наготой одноклассниц – девушки был похожи на зачитанные книжки, лишенные обложек, такие обычно заканчивали свой в куче макулатуры – их не спешили нести к переплётчику. Вероятно, они страшились предстать в таком виде, потому и старались выглядеть красивыми и примерными, словно бы куклы на полках в магазине игрушек.
Васильев любил тайком изображать нагими и податливыми. Шариковая ручке как бы сама собой рисовала обнаженные девичьи фигурки – эти рисунки он старался спрятать от любопытных глаз и себя, и всё чаще косящегося на него Сорокина.
Туповатого Сорокина возбуждали эти случайные зарисовки. Он мысленно жаждал того, что так просто видели его глаза – например красивая и загадочно молчаливая Крамер вызывала у его междуножного друга полный восторг. Член тотчас же радостно салютовал, словно бы ошалевший от псевдопатриотического восторга нацист.
Сейчас обоим оболтусам казалось, что случится нечто такое, что изменит их жизнь навсегда. Что обе красавицы будут вести себя так, как, по мнению этих недорослей, вели себя нимфы на оргиях Диониса.
От одних мыслей об этом лица обоих сопартников становились глупыми и пошлыми. Они боялись выдать себя и выдавали всё больше, ещё сильнее возбуждаясь от негромкого но чёткого подрагивания стен, от работы судовых двигателей.
 
Соне и Жене тоже было не по себе, вибрация действовала и на них – их взбудораженные промежности мысленно готовились к неизбежному. Мысль о том, что их станут буравить точно так же, как металлическое сверло буравит податливую древесину, была нестерпимой. Так, какая-нибудь пугливая школьница ожидает укуса медицинского шприца и с боязнью и тревогой оголяет свой не привыкший к боли зад. Соня понимала, что играет с огнём, и мечтает о том, что и такая молчаливая и уставившаяся на иллюминатор её подруга и одноклассница.
Увлеченные своими мыслями они старались не замечать никого вокруг. Бабки с пустыми вёдрами и обилием хозяйственных сумок только их раздражали, словно бы эти бабки невольно шпионили за ними, прекрасно понимая, что именно прячут эти девушки под своими школьными платьями.
Выходя из салона и поднимаясь по узкому трапу на палубу, они так же не смотрели назад. И от того, и Сорокин, и Васильев не попали в их поле зрения.
Девушки с трудом дождались того мгновения, когда с дебаркадера к теплоходу подкатили сходни. Старушки и ещё бодрые пенсионеры стали гуськом сходить по ним сначала на пол дебаркадера, а затем и на довольно длинный мостик, ведущий к небольшой тропинке.
В окрестностях этого дебаркадера располагались дачные домики и довольно пустынный пляж. Обе школьницы предпочли сначала снять туфли, а затем снять и скатать в шарики свои кипенно белые гольфы. Идти босиком по слегка прогретому песку было приятно. Солнце не успело накалить его до беспредела.
Девушкам не терпелось оголиться полностью, тут вдалеке от любопытных глаз было приятно воображать себя нимфами. Но на каждую нимфу всегда найдётся свой сатир.
Сорокин с Васильевым не спешили выдать себя. Им хотелось и пива. И девичьих тел, но что из этого было первым зайцем, а что вторым – они пока не знали.
 
На пустынном пятачке из серого почти нелепого песка обе девушки остановились. Только сейчас они почувствовали громкий и торопкий стук сердец – почувствовали и устыдились своих мыслей. Женя улыбнулась и равнодушно, словно бы, будучи в физкультурной раздевалке, потянулась к пуговке на переднике. Соня почёсывала себе бедро в районе юбочной молнии, не решаясь ухватить дрожащими от возбуждения пальцами едва заметный металлический язычок.
- Ты что делаешь? – словно бы подавая реплику в пьесе, осведомилась она.
- Раздеваюсь, - равнодушно пояснила Женя, уже успев снять передник и расстегнуть ворот платья, и с какой-то детской непосредственностью берясь за плиссированный подол. – Ты тоже – давай…
И Соня принялась сражаться с пуговицами на пиджаке. Она еще, не знала, решится ли снять трусы и лифчик, или останется в них, словно бы в своеобразном бикини, но увлеченная этим бесстыдным соревнованием Женя уже снимала и лифчик, и трусы. Совершенно не стыдясь ни своих любопытных сосков, ни небрежной лобковой поросли.
Соня немного устыдилась – она знала, как нелепо выглядит её лобковая эспаньолка. Дома, в ванной, она наиболее тщательно намыливала его банным мылом, стараясь не думать ни о чём грязном, но вот теперь…
 
* * *
…Обе девушки содрогались то ли от прохладного ночного воздуха, то ли стыда. Им обеим хотелось одного, поскорее провалиться сквозь землю и перестать видеть друг друга, словно бы опостылевшие взгляду отражения в зеркале и давно устаревшие фотокарточки.
День был похож на сумбурный и от того еще более бесстыдный сон. Они, казалось, только снились друг другу, как и весь окружающий пейзаж. На ум Соне пришло название чеховского рассказа. «Дом с мезонином», беззвучно произнесла она и тотчас зарделась, ощущая себя всё ещё раздетой, словно бы бесхозный и никому ненужный манекен.
Теперь, шагая по обочине шоссе, они напряженно молчали, одновременно думая только о том, чтобы поскорее перестать ждать неминуемой и страшной смерти. Соня то и дело спотыкалась, она ещё была пьяной и ужасно, ужасно хотела лишь одного: ещё раз окончательно помочиться, выплеснув с мочой всю злобу на обманувший ей день.
Она сама не поняла, почему вела себя так дерзко и глупо. Зачем не вернулась к дебаркадеру, а потащилась вослед за полуголой Женей и этими двумя уродами? Почему согласилась допивать за ними пиво, а затем глупо и мерзко курить необычайно пахучие и от того ещё более мерзкие сигареты?
После этого у неё противно задрожали колени, и закружилась голова, а всё остальное уже не имело значение. А вместо не слишком уютной комнаты с полосатым серым диваном, она оказалась в пустыне и лобызала какого-то мерзкого идола, облизывая своим языком его каменную и безгласную «плоть».
В этом полусне она провела часа четыре, пока не очнулась посреди ночи, среди голых тел. Одно из тел было смазливой и ещё более глупой Женей, а два других - некогда презираемыми ею «камчадалами».
От этой парочки стонала вся школа. Оба парня вели себя взывающее и грязно – не брезгуя обирать малышей, стреляя у них гривенники себе на не всем доступные болгарские сигареты. Соня вдруг отчаянно и окончательно ясно поняла, что её, такую скромную и непорочную грязно использовали и, возможно, сделали женщиной.
Кое-как растолкав Женю, она подняла её на ноги. Они обе надевали одежду в полной темноте. Надевали на ощупь, не особенно разбирая, где у платья и юбки перёд, а где - зад.
Теперь, борясь с наплывающим ужасом, она старалась всё принять за плохой сон. Что казалось особенно страшным, то она поскорее гнала прочь, ощущая неприятную сухость во рту и прислушиваясь к ощущениям, там, внизу живота.